[НЕ] братский сборник

Первое, что Данте делает сразу после того, как заканчивается бой, и последние демоны, зарубленные Спардой и рассечённые Ямато, рассыпаются в пепел посреди серой, безжизненной травы — набрасывается на брата, словно дикий зверь, и валит его на землю. В детстве они часто дрались. Данте мог с лёгкостью пересчитать по пальцам те дни, когда у них не было потасовок. Кровь, сломанные конечности и взаимные протыкания друг друга карандашами, ручками и столовыми вилками, а потом и более внушительными острыми предметами — меньшее, за чем заставала их мать, с причитанием залечивающая особо глубокие раны, которые ввиду возраста затягивались не сразу. Она не знала, что это уже не просто входило в их привычный образ жизни, а стало чем-то вроде священного ритуала, от которого оба получали удовольствие. Сейчас всё было по-другому. Им уже не восемь, и невинные детские игрища остались далеко позади. Данте почти не вспоминает о них. Отчасти потому что больно. Отчасти… ему просто не хотелось портить этот переход в новую фазу отношений своими шутками, провоцируя в кои-то веки принявшего его брата. Он сидит на бёдрах Вергилия, опустившись к его лицу так низко, насколько позволяла спина, прижимает худощавые, но крепкие руки к грязной земле по обе стороны головы и целует. Неотрывно, жадно, едва ли не урча от удовольствия, и — не прошло и ста лет — получает в ответ взаимность. Вергилий не сопротивляется. Не потому что вымотался после боя с братом и сыном, борьбы с Мундусом и самим собой. Потому что больше не хочет. Слишком много времени прошло, слишком долго они были разлучены. Слишком силён голод, в который давно переросла обычная жажда подраться. Он на время ослабляет свои незримые нити и отвечает на поцелуи, впуская горячий язык глубже, позволяет обхватить своё лицо дрожащими сухими ладонями, а сам зарывается пальцами в спутанные серебристые пряди и раздражённо пытается прорваться второй рукой через дурацкие складки плаща, чтобы ощутить, наконец, тепло родного тела. — Сними его уже. — цедит он сквозь зубы, и алый плащ тут же летит в сторону: даже для полудемона Данте скидывает его с невероятной быстротой. И сразу же тянет с плеч брата его собственный, нетерпеливо стискивая в пальцах обнажённые жилистые плечи. Одновременно раздеваться и целоваться весьма неудобно, но времени для практики у них много. Теперь — много. Они научатся. Вергилий несдержанно ловит ртом воздух, когда ему под расстёгнутый жилет скользят до ужаса холодные руки; Данте ведёт ими по его животу и ребрам, поднимается по бледной коже выше, мягко касается мозолистыми пальцами твёрдых сосков. — Нетерпелив, как всегда. — старший сглатывает, усилием воли сохраняя спокойствие. Прикосновения, пусть и такие лёгкие, обжигали похуже адского огня. — Никакого самоконтроля. Данте поднимает взгляд, попутно обласкивая им часто вздымающуюся грудь и выступающие рельефные мышцы на животе, и его светлые глаза почти полностью темнеют. На губах растягивается насмешливая улыбка: он прекрасно чувствует пахом чужое возбуждение. — Кто бы говорил, Вердж. *** Обнажённые, они сидят на траве, почти скрещивая ноги друг у друга на поясницах, и прижимаются так близко, что слышат своё общее сердцебиение, сбивчивое и быстрое. Трутся кончиками носов, оставляют мокрые поцелуи на щеках, глазах и скулах. Их члены соприкасаются, а между животами влажно от смазки, но никто не делает ни одного лишнего движения. Ни одного движения, которое нарушило бы их синхронность и разорвало связь. Данте обхватывает его руками за спину, тут же чувствуя ответное прикосновение к своей, и горячо выдыхает: — Я по тебе скучал. Вергилий застывает на мгновение, слегка раздражённый от нарушения братом священной тишины, смущённый от его невинного признания и сконфуженный от собственной реакции. Но не желает оставлять слова без ответа, рушить эту гармонию, воцарившуюся между ними, и потому всё же отвечает: — Я знаю. — выходит не слишком тепло, но и не высокомерно. Иначе у него пока не получается. Он научится. Данте тихо и счастливо посмеивается, сжимая его крепче. Ладони уже липкие от смазки, но низ живота тянет так сладко, что Данте просто не в состоянии остановиться. Он жмурится, тихо постанывая, кусая губы острыми клыками, и нарочито медленно ведёт рукой по их членам; пальцы старшего чуть сжимаются поверх его собственных, вынуждая слегка ускорить темп. Данте недовольно рычит, но моментально затихает, когда Вергилий ненавязчиво, но строго прикусывает его за шею. Принимать старшинство всегда было тяжко, но теперь почему-то уже не так постыдно. Похоже, что два дьяволёнка, столько лет стоявшие друг у друга за левым плечом, наконец-то смогли повернуться. Они кончают одновременно, отчаянно впиваясь заострившимися клыками в плечи, вжимаясь друг в друга ещё сильнее, словно желая поглотить, впитать в себя до последней капли. Даже многократно усиленный оргазм делят на двоих; содрогаются, вытягиваясь двумя тонкими струнами, протяжно стонут и оставляют когтями глубокие кровавые раны на спинах. Вокруг разгоряченных тел бешено пульсируют и потрескивают яркие, сверкающие искры их триггеров, и Вергилий рассеянно проводит языком по царапинам на смуглой коже, будто извиняясь за причиненную боль. Их раны заживают слишком быстро, и времени совсем мало, но Данте тоже успевает напоследок поцеловать прокушенную им шею. И доверительно кладёт подбородок на острое плечо, блаженно оседая на брате всем телом. — Знаешь, я тебя… — Знаю. Замолчи уже. — на сей раз Вергилий всё же позволяет себе эту маленькую слабость, и едва слышно выдыхает: — Я тебя тоже.