Колючие

Пряжка мазнула по губам, смешно цокнула, обожгла, и во рту стало солоно. Юрка пригнулся, схватился рукой — чисто на рефлексах, потому что боли не было. В сознании отчетливо вспыхнула первая за время порки складная мысль: сам виноват. Сам поднял голову, попытался развернуться, а чего он там не видел? Вот и получил. — Господи, Юра! Что-то оборвалось в привычном процессе, будто у отца из рук выпал сценарий. Непривычно хлесткие, непривычно тяжелые удары, сыпавшиеся по всему телу, прекратились, и боль стала возвращаться. По прижатой к губам руке текла теплая кровь, она должна бы пахнуть тошнотворно, сладковато, но Юрка чувствовал только землисто-шерстяной запах ковра. Отец потянулся, тронул за плечо — на этот раз аккуратно, почти бережно, и Юрка сердито отбросил его руку, прошипел: — Либо добивай, либо не трогай. Над головой болтались куртки. Юрка каким-то образом заполз под вешалку, и из-за этого, наверное, удар по губам вышел таким смазанным: отец элементарно не дотянулся, в траекторию полета ремня влезла одежда. Юрка хотел было встать, но для этого нужно было упереться в ковер или в стену, поэтому он сначала вытер левую ладонь о штаны. Их можно выбросить, если не отстираются, а с кровавыми обоями потом еще жить. Кое-как перевернулся, встал на четвереньки, ухватился было за куртки, передумал, просто расставил руки в стороны и поднялся. А у гимнастов это так непринужденно получается, раз — и кувырок, два — и поклон. Юрка заставил себя сосредоточиться. Отец всё ещё готовился подхватить его, всё ещё переживал, что переусердствовал. Юрка это чувствовал кожей, хотя на отца не смотрел: никак не получалось отвести взгляд от бледного узора на обоях. Наконец он заставил себя произнести: — Живой. Не трогай. Медленно, чтобы не упасть, сбросил с себя ботинки, нагибаться не стал, допинал их до нужного места, поднял руку, ощупал голову. — Юр… — Отвяжись. Юрка оглядел пол, выдохнул с облегчением. По широкой дуге обошел отца, оперся о пылесос — пальцы левой руки с трудом разлепились, кровь же, надо будет отмыть как следует — и поднял валявшуюся у самой стены шапку. Пошел к двери, зацепив плечом зеркало, поднимать голову не стал, чтобы не видеть в отражении ни себя, ни застывшего у вешалки отца. Закрыл дверь, добрался до кровати, лег на бок, прижав к груди шапку, зажмурился, не давая слезам пролиться. Во рту снова стало солоно, верхняя губа мешалась, и Юрка осторожно трогал языком то ее, то какой-то новый, непривычно острый краешек переднего зуба.