Колючие

— А что я могу? — Крутов махнул рукой и опустил голову. — Извиняться пробовал? — спросил Сенька. — Сто раз. Он не слушает. — Значит, извинись еще раз. — А толку? Не простит. Сенька задумчиво мерил край стола непочатой сигаретной пачкой. Крутов рассматривал чаинки на дне кружки. — Знаешь, Крутов, есть такая история про Сократа, — начал Сенька. — Было этому Сократу нефиг делать, вот он и задавал всем каверзные вопросы. Выйдет на площадь и спрашивает, а народ потом дерется. Крутов молчал. — Короче, как-то спросил этот Сократ у мужиков, кого бы они спасали на пожаре: жену или ребенка. Там типа времени мало и вообще, короче, обоих не спасти. Крутов стал каким-то ощутимо жилистым, напряженным. — И мужики все говорят, это самое, конечно, ребенка надо спасать. А Сократ им и отвечает, мол, неправильно, жену надо вытаскивать, потому что ребенка вместе оплачете и нового родите, а без жены плохо. Ребенок всем своим видом будет о ней напоминать, на новой вроде как не женишься, потому что мачеха — не мать, короче, одни страдания. Крутов хлопнул ладонью по столу, стиснул зубы, сдерживаясь. — То есть я сделал неправильный выбор? — наконец спросил он. Тихо, вроде бы ровно, но как-то очень яростно. — Да почему сразу? Дурак этот Сократ, у каждого свой выбор. Только это самое, надо же его отстаивать, понимаешь? А ты себя ведешь так, будто действительно выбрал неправильно. Крутов стиснул в кулаке крошечную чайную ложку с рябинками — очень знакомую ложку, на даче есть такие же, еще Машин отец покупал — и заговорил уже без ярости, просто очень устало: — Ничего я не выбирал. Вообще не думал, просто повернул. Может, Юра и прав, что я себя спасал. Вот и наказание мне за это… — Юра — не наказание, — решительно возразил Сенька. Крутов надавил большим пальцем на лопасть ложки, по-прежнему стискивая черенок в кулаке. — Думаешь, я не жалею каждый день, что я не умер? Лучше бы взял и… — Ложка согнулась. — Там справа бетонный забор был, в него бы улетели все вместе. Лучше, чем вот так жить. Сенька молча оборвал с пачки пленку, скомкал ее, сунул в карман. — Не могу так больше, задыхаюсь, — пожаловался Крутов. — Что бы я ни говорил, что бы ни делал… Сенька надавил на клапан, открыл пачку, провел пальцем по аккуратным рядам сигарет. — Он всё делает назло, — продолжал Крутов. — Ищет, где побольнее, и туда бьет. — А ты — нет? — уточнил Сенька, снова закрывая пачку. — Я жену потерял. — А он — мать. Крутов отшвырнул ложку, только сейчас увидел, как она искривилась, снова взял ее в руки, надавил уже на тыльную сторону лопасти, пытаясь всё исправить. Изгиб ушел, но черенок так и остался волнистым. — Просто никогда уже не будет хорошо, — объявил Крутов, разглядывая изуродованную ложку. — Никогда не будет по-прежнему, — возразил Сенька. — Это другое. Крутов помолчал, потом вздохнул: — Я пытаюсь… Я всё делаю как он хочет. — Игноришь, — покачал головой Сенька. — Что невниманием, что подарками. Крутов снова стиснул зубы, упер взгляд в синюю сахарницу. — Понимаешь, Крутов, турник — это хорошо, но это вроде как не тянет. Там же всё на противоположной стороне не обнуляется, так? — Что не обнуляется? — мрачно спросил Крутов. — Что я повернул не туда? — Нет, вот это как раз не трогаем, тут ты не виноват. Всё остальное, Крутов. Все эти три года — три же, правильно? Они никуда не денутся, там надо как-то это самое… То ты его лупишь и зуб откалываешь, то всё разрешаешь и пытаешься задобрить. Ты себя со стороны видишь вообще? — Зуб? — непонимающе переспросил Крутов. — Забей. — Сенька поднялся, сунул сигареты в карман. — Спасибо за чай.