Симфония № 14, Op.135

Сто горячо влюбленных Сном вековым уснули

Степь кругом. Он стоит среди травы, что едва колыхается, как от дыхания, — ветра же нет. Рядом — гаруспик, молчаливый. Трава перед ними исполосована кровью, тёмной, засохшей, а туман не даёт ничего разглядеть дальше нескольких метров. Кажется, из него что-то должно выйти к ним, но это только кажется. Здесь больше никого нет… Только они вдвоём. — Слушай, ойнон. Слушай. Невесты здесь. Голос Бураха соединяется с шумом степи, словно всегда они и говорили вместе. Данковский скоро моргает, затишает свое дыхание и начинает слушать. Сначала — ничего. Тишина, случайные отзвуки из города, напоминающие о людях и исхоженных каменных дорогах. Но потом… Степь делает глубокий вздох под его ногами, поднимаясь и опускаясь, как грудная клетка, и он слышит сначала тихий, потом приближающийся низкий гул из-под земли. Он накрывает со всех сторон, подходит ближе, обволакивает его тело. Плащ не спасает, гул забирается под него и крепко хватает за руки, и давит, давит. Степь полна жизни, от которой вся земля вибрирует и горячеет. Даниил снова вдыхает воздух, неглубоко, нерешительно. Постепенно к гулу степи прибавляется бой — бой сердца в ушах, сердца Степи. Он обрастает бубнами и голосами, что слышатся издалека, — дикие, неподконтрольные, и тем истинные. Земля трясётся под его ногами, и вот он уже сам может увидеть тени, мелькающие на краю тумана, пляшущие так, что руки-ноги их разлетаются в стороны, фигуры человеческие, но движения такие, что хочется не верить в человеческую их природу, ведь стоит допустить ту мысль, так проходит мороз по коже и страх оседает комком в горле. И Данковский не знает, чего боится больше: сбежать оттуда и пропасть или сбежать туда, влиться в пляску невест, забыть, что у него есть разум или мысли, даже забыть тот факт, что у него есть он сам, освободиться от себя же, своих идей, своих проблем и тяжёлых размышлений — всё это не нужно Степи, всё она поглотит, и оставит его лёгким, как засохшая травинка, соломинка на ветру. И он боится, дико боится, что ему это понравится. Он уже и не заметил, что воздух вокруг него гуще сливок и что он почти не дышит и не моргает, только смотрит не отрываясь туда покрасневшими глазами, всем телом преобразившись в стремление. Сердце Степи билось у него под ногами, расплескивая свою кровь, оседая в его лёгких, сразу и отравляя, и возрождая его новой плотью, своей плотью. Его не было больше, и он больше ничего не мог чувствовать, кроме лёгкости, доводящей до одури и бешеных глаз. Жизнь была там, и он должен идти туда, он уже идёт, ноги его не двигаются, не подчиняются, но он идёт, идёт… Наваждение рассыпается, как сдутая с полки пыль, когда его опускает на землю тяжёлая рука в грубой перчатке. — Пора, ойнон. Скоро станет опасно тебе здесь. И пусть он сидел уже в берлоге Бураха, держа в трясущихся руках кружку с подбитым краем, но в голове, под грязными, кое-как приглаженными волосами все ещё выла Степь. Степь выла по сотне своих невест, горячо в неё влюблённых, сама их забрав в себя. И наблюдая, как втекает молоко в травяной чай и исчезает в нём, он не мог не думать, что так и все растворяются в Степи-матери, принимающей своих и чужих, и блудных детей, всех без разбору, что душит она своей любовью, и любят её в ответ, одержимо, не по свободной воле, не по выбору, и никто не противится, уходя в туман, уходя под багровую землю.