«Я прожил столько тысячелетий. Но понял, что не имею ответов. От того ли, что я не помню ни одну из этих жизней? Или потому, что на этот вопрос ответа никогда и не было?».
— Зато я знаю ответ. Теперь понимаешь, почему возраст — это всего лишь цифра? Джисон едва ли сдерживает смех, подхватывая ребёнка на руки, чтобы унести из самого холодного коридора лаборатории в самый тёплый, растолкав всех теплолюбивых и безумно сварливых бабулек. И хоть лампы всегда работают на полную мощность, сохранять равномерно пригодную температуру повсюду остаётся почти невозможным. Есть определённые часы, в которые одной группе достаётся комната потеплее, а другой — прохладнее. Конечно, все они меняются друг с другом, но если установленное время принадлежит другим людям, даже ребёнку не уступят. А Джисон Джиын всегда уступает и отдаёт своё одеяло с подогревом. — Тогда расскажи и мне тоже. Я глупее, чем может показаться. — Любовь — это когда делишься едой. Я видела, когда об этом говорила тётушка своей подруге, пока та ела пирожок.***
789 год. Джисон часто вспоминает этот диалог, особенно, когда ему нечего есть. Он смотрит на Минхо, что наворачивает уже вторую по счёту булку, с сомнением. И понимает, что этот так называемый «оранжевый» не имеет никакой связи с «человечностью». — Заложники тоже хотят есть, никогда не думал? — Джисон, конечно, в отвратительной по всем параметрам ситуации, но вокруг так непривычно тепло, что уверенность в завтрашнем дне появляется как-то самостоятельно. И плевать на жуткого типа напротив. У Ли половина лица исполосана шрамами, руки грубые, как будто их купали в жидком азоте, а взгляд прямо-таки равнодушный. Хотя вряд ли может быть иначе, учитывая, что на тольджанчхи* он — сто процентов — потянулся не к нитке, кисти или золотым монетам, а первым делом схватился за нож. Потом-то все годы юности пришлось провести с мечом. Причеши и умой = получи истинные двадцать-двадцать один, которые ему приходится проживать сейчас. «И что особенного в этом человеке?» — при всём шоке Джисона, который понял, что Минхо из обычных «простых людей», которые едят жадно и безобразно после боя, такой вопрос в голову не приходит. Ли и правда выглядит особенно. Может быть, потому, что за его спиной — пусть даже невидимая, а многотысячная армия. Те, что ведут за собой эпохи, явно наделены какими-то сверхчеловеческими качествами. А едят всё равно как свиньи. Минхо чавкает только сильнее и смотрит на Джи угрожающе, будто обещая, что тот будет следующим. Только вот живот урчит слишком сильно для того, чтобы испугаться. — И не нужно на меня так смотреть. Я тебя сам сожру, — хмыкает Сон, — если не покормишь. А затем, всё-таки испугавшись, вовремя добавляет: — А если покормишь, я снова стану послушным пленником, и у тебя со мной не будет никаких проблем, обещаю! Зрачки Ли чёрные, но не беспросветные. На жизненном пути встречались люди, у которых там же чёрные дыры или болотистая местность. Ступил в омут хоть одной ногой, и тебя не просто засосало — чья-то лапа с когтями помогла провалиться в пучину глубже, с головой. Но здесь иначе. Здесь как будто в отражении одна единственная спичка, всё никак не желающая догорать при том, что под ней — лужи бензина. И ощущение, быть может, из разряда: тебе протянули кислородный баллон, и теперь не можешь надышаться. Рядом с ним именно так. И искры превращаются в падающие звёзды. Хан не успевает даже сообразить. Минхо отворачивается угрожающе, но потом оказывается, только для того, чтобы молча кивнуть владельцу бандитской забегаловки (частый клиент, видимо, потому что его здесь уважают). Он благодарит, пока огромный бородатый мужчина ставит перед Джисоном целую тарелку свежевыпеченной курицы.***
Джисон смахивает темноту с чужих век вместе с грязью. Минхо приоткрывает глаз, наблюдая за тем, как младший заныривает рукой в маленький прозрачный ручей, отвернувшись. Тепло в современности стало неподъёмными богатством, о котором не могли даже мечтать. А здесь, в далёком прошлом — это реальность. Обыкновенная, повседневная, та, за которую даже не нужно бороться. Жаль, что этот век опасен по-своему. По-другому, но опасен. Хан хозяйственно полощет белую ткань, секундой ранее оторванную от своей дворцовой рубашки. И всё-таки, быть принцем — прикольно, но не значит, что Джисон перестал быть «тем добрым малым из соседней холодной кабинки». Посему и производить элементарный уход за собой любимым — не исключение из правил, а призвание. И он полностью уверен, что грязнущий, как дикий кабан, повстанец, видит десятый сон, вот так развалившись под деревом, в теньке. Привыкать к погоде и правда странно: то жара как в пустыне (о которой раньше слышал, как о чём-то из разряда фантастики), то льёт как из ведра. Однако всё удивительно отличается от известного телу мороза. — Ишь, какой, — цокает Хан себе под нос, — и так уверен, что я никуда не денусь. Это только из-за моего обещания не сбегать в благодарность за еду? Наи-и-и-ивный, — неслышно тянет парень. Хотя, если учитывать дикость и хитрость Минхо, он вполне мог бы и притвориться, что спит, дабы проверить своего пленника на вшивость. Любой нормальный попытался бы сбежать, только вот родившийся и оставшийся в этой жизни брюнетом Хан с характером. Минхо бы удивился, узнав, что Сону наоборот выгодно и необходимо находиться рядом со своим «врагом». Джисон не может бросить попыток вернуть Ли вид двадцатилетнего, потому что за слоем пыли и засохшей крови, которая отваливается с кусочками обветренной кожи, прячется что-то увлекательно красивое. И пользуясь минуткой, выделенной Ли на дневной сон, осторожно водит тряпкой по скулам, впервые за долгое время расслабленному лбу и вискам. Слой и правда смывается крупно, как когда протаскиваешь по грязному окну губку с раствором. Сдержать смешок сложно. Но через секунду Сону будет уже не до смеха. Кисть почти скрипит, когда на ней с силой смыкаются чужие пальцы. Сначала один, как шпион. Минхо открывает и второй глаз, пока на смуглую кожу падает тень от смарагдовой листвы. Джисон почти охает от неожиданности. Зря, конечно, так рисковал, учитывая непредсказуемость данной касты людей — они слишком глубоко чувствуют: и природу, и других людей. Этот вот, кажется, может понять, что где-то поблизости тигр, когда это «поблизости» — за пятьдесят метров. Сразу понятно, почему он сразу проснулся из-за такого серьёзного касания. Ли смотрит просто молча, а чисто карий, кажется, зеленеет так же, как и растения кругом. Удивительно. Хану хватает ни то наглости, ни то незнания, чтобы смотреть в ответ неотрывно. Но в Силле зрительный контакт — мощная вещь. Так смотрят, когда бросают вызов, в случае Джисона — когда молча говорит: «сиди и не рыпайся, а дай мне закончить». Потому что у Ли ещё свежая рваная рана на щеке, которую было бы хорошо промыть отдельно. А у Сона впечатления на всю жизнь, потому что час назад они встретились с тигром. Оранжевым. Настоящим. Но растерялся, как и ожидалось, только Хан. Ли хватило меньше нескольких минут, чтобы разобраться с этой проблемой, хоть щека и пострадала. Щека, не тигр — следует обратить на это внимание. Последний живее всех живых. Этот мужчина оказался достаточно приучен к жизни в здешних лесах, чтобы не применять оружие и жестокость при встрече со зверем. А ещё у Минхо, как выясняется, острый кончик носа, едва ли заметная мужественная горбинка выше. Точёные скулы и мягкие губы. Если он однажды и попадёт в учебники по истории, то пусть современные художники перерисовывают его лицо как произведение искусства. Пусть сделают тысячу различных изображений. Джисон другой. Он — обычный и нет одновременно. Форма губ, напоминающая острые геометрические углы, и такие же линии в области подбородка. Ничего, кроме карего пигмента, тёмных прямых волос и множества вопросов, ответы на которые не знает и он сам, в глазах. Родинка, так не к месту упавшая в середину скулы, как пятно от разлитой чёрной краски на белом полотне. И в этой жизни родился с ещё более тонкой и длинной шеей, похожей на лебединую. Из-за таких, как он, становится понятно: красота начинается там же, где и простота. Поэтому старшего приходится сравнивать с китайским фарфором: цветные узоры и изощрённость. А Хана… А Хана можно с побитым горшком для супов, чьи трещины по ошибке залили золотом**. Именно так посредственности и становятся мировым наследием. Ли не отводит глаз, а просто медленно разжимает пальцы, отпуская руку младшего. Джисон наконец-то выдыхает забродивший (давно закончившийся) в лёгких воздух, сразу же возвращаясь к щеке. — Спасибо, что спас меня. На что Минхо совершенно спокойно отвечает: — Я спас не тебя, а тигра. От радости Джисон этого не слышит и от неё же, кажется, слегка перебарщивает с нажимом. Ли вздрагивает, вызывая из уст Хана едва ли слышное: — Прости, — он обхватывает ткань осторожнее, касаясь к ране совсем уж медленно, — я аккуратно. Иронично, как парень из лесов, на чьих руках столько крови, что не вспомнить и собственного цвета кожи, считает жизнь того, кто даже угрожает его собственной, такой же ценной. И то ли зрение становится хуже — у Джисона развивается тоннельный синдром, — то ли проекция машины времени переносит поломку. Стенки окружающего мира проваливаются сами собой, позволяя сфокусироваться лишь на одном — потрясающем лице Ли Минхо.