***
Проходят месяцы. Минхо двадцать девять, а значит, что до тридцати не так много. Вот только… Джисон слишком не вовремя подкашивается: жар, дрожь и озноб. Признаков особо опасных болезней или заразных вирусов нет, однако примерно Сон предполагает — его материя в реальном времени не выдерживает давления из-за слишком долгого пребывания отдельно. Да, однажды душа была здесь и сейчас, но это не значит, что ей удастся повторить маршрут безупречно и не оставив за этими манипуляциями никаких последствий. Минхо рядом. Его жена уезжает к родным в Японию, где провела молодость, а ребёнок спит почти целыми днями, не считая часов обучения. Поэтому Ли позволяет себе садиться на край кровати Сона, принося собственноручно приготовленный суп и менять повязки на разгорячённом лбу. Минхо замечательный. А в этой жизни вовсе превзошёл себя. Наверное, остепенение усмиряет пыл и гонор, присущий даже самым норовливым. Но сказать, что он счастлив в семейной жизни, — плюнуть самому себе в лицо. Нет, блин, ни черта не счастлив. «Любовь», которая царит между ним с женой — это не более, чем смиренное уважение между двумя людьми. Отлично по меркам современной морали: лишь бы была вторая половинка, а присутствие или отсутствие высоких чувств совсем не считается важной деталью. Они неплохо живут, только вот отсутствие плохого отнюдь не обозначает присутствие хорошего. Это не минус, но и не плюс. Это ноль на счётчике, выданный за достигнутый финиш. Потому что семья в эту эпоху очень важна. И Джисон не может спорить — он сам пожил здесь достаточно времени. И столько же не встречал его, наверное, по всё той же причине. Ли в этот раз шагает по жизни с другим человеком. Однако Сон не может этого проглотить. Становится комом в горле, после которого не реанимируешь. И такого Минхо не хочется разбирать по частям или делить — хочется забрать всего и сразу, потому что что-то отталкивается от хмурых бровей, как от трамплина, рисуя на лбу невидимое с первого взгляда «моё». Должно было быть. Но не стало. Этого Минхо хочется погладить по щеке и прижать к груди, но. На деле Джисон лежит под одеялом с ознобом почти без движения, наблюдая за тем, как Ли впускает в душное помещение воздух, открывая окно. Находясь по-смешному близко. И по-грустному далеко одновременно. Что-то в груди болит, но Хан не может дать точного определения.***
2233 год. Мужчина, облачённый в специальный белый костюм — но на этот раз со скафандром — смотрит на кровать с желтоватой подсветкой. Даже в устойчивом к холоду снаряжении кости буквально дрожат. И с трудом приходится представлять, как доживали свои дни люди в отделе F. Не мудрено, что: — Сил тепловых ламп не хватило на этот раз, — говорит его напарник, опуская голову. — Закроем этот отдел целиком, здесь уже некого спасать и нечего согревать. Маленькая белая игрушка с пришитой чёрной пуговицей вместо левого глаза, спокойно лежит в углу. Он берёт её в руки, рассматривая. Паршиво, когда приходится вот так избавляться от тел. — Почему ты так долго? Мы должны поскорее перенести оставшиеся тепловые лампы в общий зал. Или хочешь повторить участь замёрзших?***
1787 год. Джисону как будто по сердцу ездят остриём бутылки, разбитой в виде розочки. Изощрённо, но так, чтобы обязательно чувствовал полноценно, не прячась за адреналином. Эти эмоции не проходят и не выгорают сами по себе — в груди просто больно. И если есть детали, которые можно воссоздать, склеив после того, как разбил, то здесь… Не разбилось, а разлетелось на микрочастицы. Растворилось, но не до той степени, чтобы исчезнуть. До такой степени, чтобы до конца жизни продолжало мучить. На дворе глубокая ночь, и дом мечты всё ещё выглядит так, как в первый визит. Но почему-то кто-то устраивает войну в голове Хана, не объявляя ему причин. Хоть бы беспокойство объяснило, откуда свалилось на больную голову, притащив с собой и дрожь с бессонницей. Открывая глаза, он видит, как развеваются белые шторы. Так темно и светло в одночасье ночью ещё ни разу не было. Дверь на удивление именно в это мгновение скрипит, впуская такого же относительно бодрствующего. — Не спите?.. Хан подтягивается на локтях, чтобы сесть и опереться спиной на подушку. Лучше бы спал — сейчас не пришлось бы рассматривать женатого мужчину. Уж стоит помолчать о том, как бы выглядел намёк на что-то, что может быть между людьми одного пола. Полная неслыханная… — Простите, если разбудил. Я всего лишь вспомнил, что забыл закрыть окно. Ночью холодает. Нет, это обыкновенная правда. Джисона так сильно тянет к Минхо, что сейчас он даже благодарен своей слабости за то, что не может подняться, потому что в противном случае — наделал бы все существующие, мыслимые и «не» глупости за одно мгновение. Минхо молча закрывает окно. А Джисон просто так же молча ждёт, пока он покинет комнату, оставив наедине с мыслями, напоминающими что-то неправильное. Однако вовсе не плохое и даже не ядовитое. То, что так хочется выкрикнуть во всё горло — не преступление, но порицаемо, с какой стороны ни посмотри. У него есть жена. Семья. Ребёнок. И Сон работает в этом доме, став практически дополнительной частью семьи. Жадно ли просить большего? Плохо ли не хотеть быть дополнительным, потому что то, что не твоё — для тебя основное? Чувство беспомощности подливает масла в огонь, что становится не по-небесному голубым. Джисон считает молча, про себя. Сегодня не удастся заснуть — он и не надеется, потому что все чувства смешиваются. Остаётся зажмуриться и убедить себя: подожди ещё хотя бы немного. Август закончится, а в октябре Минхо наконец исполнится тридцать. И всё закончится тоже, чтобы начаться заново. Может, в следующей жизни всё будет иначе. Но край кровати скрипит, прогибаясь под весом другого тела. Прохладная ладонь опускается на горячий лоб, и Джисон поднимает веки тут же. Чтобы увидеть, но не прикоснуться. Чтобы вспомнить, как в первую жизнь, когда впервые, но не в последний раз состоялась их встреча — всё было почти так же. Они смотрели глаза в глаза неотрывно. Неужели изменилось так много? Минхо убирает ладонь быстрее, чем хотелось бы. — Плохо, когда мучает бессонница. Джисон отрывается от подушки, на которую опирался спиной и, поддаваясь неведомой силе, укладывает голову на плечо Минхо. Это слишком резко? Слишком смело? Определённо. Но Ли не отстраняется, не убегает и не отшатывается. Джисон вспоминает и другие моменты, что напоминают этот. Они прошли вдвоём достаточно много. Так чтобы продолжить, или чтобы расстаться насовсем? Хан и не думает прекращать, надеясь поскорее заснуть и забыть этот вечер. И небольшая впадинка над ключицей, куда утыкается носом, оказывается очень кстати — можно прятать глаза, оставляя голову опущенной. Столь невинное действие зарождает настоящую бурю внутри. Отступивший муссон возвращается. Точно так же — в несезон. Минхо медленно обхватывает за плечи, укладывая чуть ниже, и Джисон поддаётся. Растрёпанные чёрные волосы рассыпаются по чужим коленям, а в свежем ночном воздухе растворяется выдох. Младший ощущает, как чужая ладонь ложится на щеку, и готов поклясться — никогда даже и подумать не мог, что обычное касание может значить так много. Руки этого Минхо не грубые и не исполосованы шрамами, как это было у прежнего. Они мягкие, как шёлк, но Хан готов поклясться, что, какими бы ни были, остались бы лучшими в его глазах. Сейчас — это не тот момент, когда хочется или необходимо задавать вопросы. Почему и зачем? Наверное, Ли просто так воспитан. В привычке заботиться об окружающих. Да, наверное именно поэтому. — Моя матушка делала так, когда я был маленьким, каждый раз, когда ночь показывалась неспокойной и веки болели без сна. Это помогало. И, надеюсь, вам тоже поможет. Тонкие длинные пальцы касаются прямых бровей Джисона, ведут линии по обеим. Разглаживают складку на напряжённом лбу, смахивая чёлку, и спускаются по переносице, обрывая дорожку нежности на кончике носа. Касаются прикрытых век и гладят сомкнутые губы. Скулы. Подбородок. Каждую частичку. Словно вырисовывают послание, что не представится возможным прочитать. И осознание бьёт по голове молотком. Сону неспокойно поначалу, но касания настолько плавные и невесомые, что каждый раз, когда ждёшь нового, будто выпадаешь из реальности. Расслабляются даже вечно напряжённые руки, сжатые в кулаки. Одна из ладоней сползает с собственного бедра, обмякшей приземляясь на простынь. Молчаливая колыбельная легко провожает в сон, а Минхо мягко кладёт свою руку поверх его. Сжимает и, наклоняясь, коротко целует заснувшего Сона в лоб.***
25 октября Джисон начинает день как обычно. Помогает дочери Минхо причесаться, повторяет с ней несколько новых слов, а во время перерыва просто пьёт чай или кофе. С Минхо приходится встречаться редко — он весь в работе. Сегодня изменит привычный расклад. С одной лишь тёплой улыбкой Хан должен проводить его до машины. А затем Ли уедет в Ханьян. Вот только младший знает: не доедет. Именно поэтому решает сделать это за него. Как всегда. Приходится тащиться к ступенькам на рассвете, пока все ещё спят глубоким сном и не заметят пропажи машины вместе с Соном. В письме, оставшемся от современности, было написано, что в 1787 году Ли разобьётся, потому что его оранжевая линия обрывается именно сегодня. Эта машина станет конечной в жизни. — Учитель Хан, — слышится детский голос за спиной, когда Джисон уже собирается ступить за порог. Маленькая девочка смотрит на него, задрав голову, и часто моргает от неловкости, пока наконец не протягивает потрёпанную игрушку рыжего цвета. — У моего тигра отвалилось ухо. Но я не могу найти его. Не могли бы вы, пожалуйста, придумать что-нибудь и пришить его? Мужчина отводит глаза и зарывает пятерню в собственные густые волосы. Сдаётся в конечном счёте. — Хорошо. Дай мне десять минут, но не буди отца и не говори ему, что я ушёл, ладно? Девочка улыбается, благодаря и радостно кивая. Тигр с пришитым ухом, в которое превратился кусок джисоновского пиджака, остаётся на антикварной тумбочке, пока входная дверь медленно закрывается. Он садится в машину без спроса, заводит и перед тем, как нажать газ — не медлит ни секунды. В воздухе пахнет дождём и влагой, а что-то внутреннее тормозит. Словно связывает цепями и резко тянет назад, выкрикивая: прекрати, остановись, развернись, вернись. К чёрту. Джисон давит на педаль сильнее, оборачиваясь лишь однажды — чтобы в памяти осталась чёткая картинка, пусть и медленно удаляющегося от него дома мечты. Оставшегося в тумане. Разве что Джисон знает, что лучи солнца обязательно рассеют всё мутное. Этому дню всего лишь нужно закончиться, забрав свою жертву. Сон опускает голову, почти не глядя на дорогу. Рассматривает пиджак, от которого отрезал кусок, и мягко улыбается: — Зато теперь ты наверняка знаешь, что тигры существовали не только белые. Машина подпрыгивает на кочках, а затем вовсе проваливается, скатываясь со спуска. Но, благодаря усилиям выкручивающего руль Джисона — не переворачивается. Колёса отвратительно шипят, почти застревая во влажном песке, как в болоте, однако Хан не сдаётся, полностью вжимая педаль газа в стенку. И едет. Едет, спасая Минхо. Прямо к морю. Прямо в море. Джисон смотрит перед собой, вцепившись в кожаное покрытие руля. Не выпускает и не спешит смахивать слёзы, не застывающие, а покидающие глаза широкими дорожками. Хан уже не впервые идёт на смерть, чтобы защитить Ли, но так страшно и горько не было ещё ни разу. Он не знает, забудет ли всё, когда переродится, не знает, осталась ли лаборатория в строю и чём всё это закончится. И пугает не это. Пугает и больно делает осознание: приходится покидать его. Снова. Причём… Бог его знает, навсегда ли. Металл полностью погружается в гущу воды, стремясь ко дну. Руки навзрыд плачущего Джисона сумасшедше стучат по гудку, разбиваясь в кровь. Но под толщей воды не слышно уже ничего.