The end of the night turned white

— Их линия становится одной, посмотрите. Она розовеет. — Что ж, значит, они теперь не просто «оранжевый» и «фиолетовый», — улыбается мужчина, перечитывая меняющуюся на глазах историю. 1899 год. Им по пятнадцать. На этот раз ДжиСон долго смотрит со стороны, не решаясь подойти первым. Они одногодки, у МинХо нет никакой жены и ребёнка. А так вообще ничего нет: ни родителей, ни друзей. Даже слов особо. Только содранная чьим-то кулаком в кровь губа и огромный колючий забор перед носом — начало отсчёта молчаливости, которая задевает любого, кто пытается с ним подружиться. Именно этот забор встречает там, где заканчивается каждый угол и миллиметр пансионата для мальчиков. У Хана, впрочем, те же проблемы, но из ссадин максимум разбитый кулак. МинХо слеп на один глаз. Яблоко, даже будучи на месте, полностью белое. ДжиСон невольно вспоминает игрушку, которой так любила играть ДжиЫн — снежного тигра. Жаль только, что для хёна найти подходящую замену не представляется возможным. Это случилось несколько лет назад. Ли тогда просто оказался не в том месте и не в то время, когда старшие метали ножи и дротики в воображаемые мишени, деревья. Глупая случайность: дротик проткнул глаз насквозь. Пелена, словно марлевая повязка, перекрыла свет навсегда. И ссадины зажили, но зрение не вернулось. Их первая встреча была странной. МинХо никогда не планировал сближаться с кем-то. Как считали остальные: парень по жизни одиночка, и лучше уж оставить его в покое, пока не разозлили. Допускать последнее было крайне опасно, учитывая, что Ли никогда не ленился почесать об кого-то кулаки; но только за дело. Помощи от такого, как он, ждали меньше всего. Кто бы мог подумать, что её, в виде восьмого чуда света, на себе испытает ДжиСон. В жаркий летний день Сон почти захлебнулся. Шутка местных хулиганов могла бы зайти слишком далеко. Если бы это был кто-то другой, МинХо бы, наверное, прошёл мимо. Собиравшийся поступить именно так (ведь не считал правильным вмешиваться в чью-то судьбу), он словно столкнулся с каменной стеной. Хоть головой бейся, а не пройдёшь. Ломай руки, стуча по ней, но с места не сдвинешься. Что-то невидимое, но то, что нельзя пересечь… Осело мелкими стёклышками на поверхности прежде чёрствого сердца. Растопило или растоптало — до сих пор непонятно. Но МинХо почувствовал, что умирает сам, видя, как тонет тот мальчик. Как будто страшный сон, что он видел всю жизнь, пусть и не проживал наяву — стал осуществляться. Насколько сильно это потрясение для того, кто прежде не боялся ничего в этой Вселенной? ДжиСон помнит, как перестал барахтаться. Как погрузился под толщу воды, словно в последний день прошлой жизни. Как захлебнулся прямо там. В море. Так и не забыв нежности, что дарили руки человека, бывшего слишком далёким. И как эти же руки сжали предплечья сейчас, поднимая над поверхностью. С какой осторожностью уложили на жёсткий асфальт. Придя в себя и откашлявшись водой, Сон уже видел его лицо достаточно чётко. Белый и карий — оба устремлены прямо на него. — Что там происходит?! — постепенно начали сбегаться другие подростки. — Он как, живой? — слышалось где-то сзади, за балкой. Молчали лишь эти двое. Кончики пальцев Сона, дрожа, потянулись вверх, но так и не успели коснуться даже его щеки. В тот день на голову пятнадцатилетнего мальчика было уже достаточно приключений. *** ДжиСон находится в пансионате не с рождения, в отличие от МинХо. Поэтому привыкать к подобной жизни оказалось задачей не из лёгких. И хоть Сон — всего лишь проекция, однажды его душа бывала в этих местах. И от каждой новой мысли о «и каждый божий раз с МинХо»…Дышать становится немного сложнее. А мир на пороге войны. Всё в грязно-зелёных и бурых оттенках, как в печальном кино. Поэтому ДжиСон предпочитает смотреть на деревья. И на МинХо. Именно эти две вещи помогают отвлекаться. Они сидят на крыше, считая звёзды. Единственное, что не меняется за тысячи лет — всё то же небо над Чосоном. Сон начинает со смелости завести разговор, потому что МинХо не прогоняет из места, считающегося исконно его. Кажется, Хан входит в зону комфорта. А Ли это чувствует точно так же, если не сильнее, но разумного объяснения найти не может. Просто руки сами начинают трястись, когда он представляет Сона возле воды. А Хан считает, что причина тремора в другом. Постоянные драки оставляют костяшки старшего искалеченными, но, что интересно, последняя из стычек случилась по вине младшего. А ответа на то, почему же его решил защитить вечный одиночка — как не было, так и нет. У МинХо странные чувства внутри. Складывается ощущение, что несчастный мальчик, что сидит прямо перед ним — имеет то же лицо, что и у судьбы. И что видел его прежде не раз. Но при одном взгляде хочется не только улыбаться. Почему же и плакать тоже? Как будто Хан может быть из тех, кто вырывает из сердца с корнем что-то важное и вечно исчезает. Но обвини его в этом сейчас — как будешь выглядеть? МинХо просто хочется присмотреться. Просто хочется послушать шёпот из солнечного сплетения:

Схвати его за руку и ни за что не отпускай. Потому что отпустив, потеряешь навсегда.

ДжиСон перебирает чужие пальцы, гладит вены у искалеченных рук, боясь причинить боль, и отдаёт все свои самодельные пластыри. Чтобы на ежедневных тренировках Ли было менее больно. Они не замечают, как становятся ближе. Но ДжиСон и сам держится на расстоянии. Сны мучают своими жестокими подробностями. Сону хочется плакать каждый раз, когда он видит его лицо. Когда понимает, что МинХо, каким бы разным не представал перед его глазами: вызывает всё те же чувства. Режущую боль, которую можно использовать вместо анестезии. Потому что наверняка перекроет всё то, что можно почувствовать физически. Ведь с МинХо — и удушение, и психологически не здоровое счастье из-за каких-то дурацкий мелочей. Сорванного одуванчика, вручённого как презент, или яблока со свечкой «хэнд-мейд» из кривой палочки. Именно так проходят дни рождения. К чёрту эти изысканные торты с постеров, когда важен только тот, кто сейчас рядом. Тот, кто извиняется, что смог достать лишь что-то настолько простое. В одну из самых звёздных июльских ночей Хан не может найти себе места. Словно сами светила шепчут что-то на ухо. Даже преодолевший время и пространство, живя под таким количеством Небесных тел, ДжиСон чувствует себя маленьким. Но отнюдь не ничтожным. Живя под таким количеством звёзд и правда… Достаточно лишь признать себя частью бесконечного Космоса. И радоваться тому, что сосуществуешь рядом с кем-то вроде старшего. Ведь глядя в его глаза понимаешь: Вселенная не может быть одна, если даже в единственном видящем карем зрачке Хан может насчитать Млечных путей как минимум сотню. Вот и спи после этого. Хан проигрывает бессоннице с честью. Вылезает через окно, чтобы пройти через километровую тропинку у озера. Жертва сегодняшнего вечера — щиколотки, отданные на съедение комарам. Эта жизнь и правда самая спокойная, если не считать надвигающуюся войну, а вместе с ней и неминуемое расставание. Наверное, проще умереть. Но проще — не лучше. Эти мысли и заставляют ДжиСона стоять на ногах сегодняшней ночью как никогда уверенно; пусть и с размытой дорожкой перед глазами. Если ему с МинХо в спокойствии отведено так ничтожно мало, то он не хочет терять ни минуты. Он не простит себе ни секунды, которую проспит вместо того, чтобы просто хотя бы быть рядом. МинХо любит проводить здесь время. И Сон не скрывает, что сейчас больше всего на свете хотел бы встретить именно его. Мысли материализуются. Руки смыкаются в объятьях. Извиняться перед МинХо ещё придётся, но сейчас Хан просит прощения явно не за то, что вот так налетел на него с распахнутыми руками. — Прости меня, пожалуйста, прости… — Тебе… Опять приснился страшный сон? «Хотелось бы, что бы это было сном», — Хан жмурится, обнимая крепче. — Я просто смотрел вверх. И тогда, на небе, полном звёзд, я случайно увидел тебя, — Хан выдыхает так надрывно, что сдержать платину, препятствующую слезам, крайне сложно. — Но я подумал, что хочу тебя рядом. Только сейчас, просто рядом, я… А МинХо, довольно быстро замечая это, осторожно подхватывает Хана на руки. — Ты весишь даже не как мешок с картошкой, — перебивает Ли, чтобы младший смог отдышаться. Хотя всё в глубине души понимает. Потому что он тоже… Тоже боится понять, что жить под одним небом — их предел. Всё, что отведено фиолетовому и оранжевому, — а как мешок с костями. Лучше бы ты ел так же хорошо, как треплешь языком. МинХо язвит, но Сон явно не в обиде. И когда он вот так вот плачет, едва ли заметно улыбаясь при одном взгляде на хёна, почему-то… Хочется разреветься и самому. Успокоить, и, самое страшное, в чем бы себе мог признаться МинХо: Защитить. Устранить все причины, которые могут заставить его плакать. Придётся начать с себя, да? — Если тебя кто-то обидел, тебе достаточно только сказать, и… Сон крутит головой, не разжимая рук, что обвивают шею старшего. Прошлая жизнь ударила по голове с особенной силой. Ведь нельзя было не просто обнять. Нельзя было даже не просто прикоснуться. Нельзя было попрощаться. Сказать «прости» тому женатому МинХо, который всю оставшуюся жизнь винил себя за то, что спал на пять минут дольше, из-за чего не застал уход Хана. Разминулись. Прямо как линии их жизни. ДжиСону как будто дырявят ребро за ребром, пробираясь к сердцу, хотя оно понесло потери первым. При одной только мысли, что хён провёл оставшееся время разбитым. Это ли было самым жестоким?.. Слёзы градом. Пусть и бесшумно, но ДжиСона разрывает изнутри. Он отстраняется только на секунду — МинХо будто слушает и слышит то, что никогда не будет сказано вслух. Поэтому не пытается отодвинуться. Так и стоит, придерживая разведённые в стороны колени Хана, пока тот сидит на маленьком деревянном столе. Рука младшего касается щеки, а глаза обоих наконец-то встречаются. Так близко, но даже сейчас контуры столь родных скул размыты из-за слёз. Хан заставляет себя прекратить плакать хотя бы на секунду, чтобы оставить в памяти каждую подробность внешности Ли. Не «этого конкретного». Их больше не стоит разделять. Душа МинХо — одна единственная. И Хан ощущает её, преодолевая все условности в виде исторических событий, воспитания, издёвок со стороны судьбы или чего-то ещё. Ни черта не важно. Ни-чер-та. Важно только то, что это он. Хан принимает тот факт, что перед собой нужно быть правдивым. После МинХо он ведь никогда… Больше никогда не сможет… ДжиСон пойдёт на всё, чтобы не забывать ни одну из прошлых жизней. Они как пазл или слайд-шоу. Как будто никто ни разу не умер, а все те воспоминания — просто актёрство. Спектакль или, может быть, иллюзия. Почему и, главное, как до такого дошло? Сон бы ударил себя по лицу в нужный момент, если бы смог оценить, когда именно он свернул не туда. В лаборатории обещали, что обеспечат стёртую после этой миссии память. Но есть две проблемы. Первая — Хан не уверен, что лаборатория всё ещё цела. Вторая же — он больше так не хочет. Не сможет. Грехом будет не «хотеть недостижимое». В этом случае им станет «согласие забыть». Он бы ни за что… Ни в одной жизни, ни в одном из этих зверских спектаклей… Он ни за что и никогда не отказался бы от МинХо. Рука поглаживает щеку. Сон всхлипывает, смотря на белый зрачок. Пока, подаваясь вперёд, не целует со всей осторожностью. Касается губами кожи возле левого века и невесомым касанием переводит их ко лбу. МинХо прикрывает глаза, так и сжав широкие ладони на чужой тонкой талии сквозь ткань кофты. Благословение. Мурашки по коже. Несмотря на темноту одного его видящего глаза, Сон точно может понять. Посчитать, сколько полосок на радужке и как расширяется один зрачок Ли. Жизни за его спиной. Каждая до единой. Все они — в памяти Сона. Прохладная ладонь всё ещё покоится на скуле, осторожно гладит пальцем. Обводит родинку и чуть цепляет ресницу на нижнем веке. Даже полностью затянутый белым зрачок кажется самым прекрасным на свете. А что-то заживо грызёт нутро ДжиСона, будто забирающийся в лёгкие спёртый ночной воздух превращается в ядовитый пар. И отравляет изнутри. Но вместе с тем дарит и новую жизнь. Потому что то умершее старое в Хане — вовсе не печальный финал. Это начало чего-то нового. Осознания и честности перед собой. Воспоминания о таком коротком касании превращаются в очередные замедленные нарезки: моменты, что запечатаются в памяти. И ощущения не стираются. МинХо не спеша тянется к чувствительной Хановской шее, укладывая шершавые пальцы в царапинах. Покрывая родинки в форме созвездий. Ресницы прикрывающего веки ДжиСона подрагивают с волнением, что отдаётся литрами дёгтя в животе. И мёдом на устах, когда влажные губы всё же касаются его с умеренным, но медленно нарастающим напором. Сон отвечает робко, обвивая тонкими пальцами кисти рук, что придерживают за острую линию подбородка. Прохладные пальцы Мина подминают тонкую джисоновскую футболку, осторожно идут выше. Обводят рёбра, чтобы притянуть к себе поближе, даря ещё один поцелуй. Который окажется самым нежным во Вселенной. У МинХо безумно тянет низ живота. Но это ощущение быстро притупляется, проигрывая на фоне фантомно распоротой грудной клетки. Больно. Но ещё, почему-то, тепло. Потому что в вечно холодное сердце проникают, разрушая всё ледоколом. Любое прикосновение, если оно его — послано теми самыми звёздными Небесами. Но сегодня — их предпоследняя жизнь. Сегодня — их последний день перед тем, как две разноцветные линии снова надолго разойдутся.