Шарлотсвилль, пятнадцать лет назад.
Под конец рабочего дня руки уже не выдерживают тяжесть подносов с едой и заварочными чайниками. Всё начинает валиться на пол, а наплывы усталости пробирают каждый дюйм пальцев, обмотанных мокрыми лейкопластырями и пострадавших больше всего. Ей бы самой кружечку кофе или энергетика из мини-маркета напротив, и небольшого перерыва, чтобы помассировать одеревеневшие лодыжки и ступни. Но график смен сегодня оканчивается на одном имени «Сакура Харуно» и помощи просить не у кого. Уборка и обслуживание на ней полностью, и даже вечно приходящие уборщицы в этот день отдыхают. Выбрасывая упаковки детских соков и трубочки, она сгребает в мусорное ведро скомканные бумажные салфетки, убирает оставленные чаевые в карман фартука и опустошает пепельницы со всех столов. Снаружи стемнело уже подавно, электронное табло часов показывает одиннадцать вечера, и сквозь открытые форточки тёплый летний воздух пролетает внутрь, забирая с собой смог сигаретный. Сакура уже привыкла к запаху табака, принимая заказы у неопрятных водителей грузовиков. Поэтому останавливается у столика с настежь открытым окном и, уперевшись кулаками на ручки подноса, бесстыдно и жадно вдыхает свежего воздуха, словно после длительного заточения в подвале. Городские магистрали светятся подобно ёлочным игрушкам, все высокие постройки и дома, вплотную к друг другу стоящие, заполняются жителями, возвращающимися домой. Небо, укрытое спокойной звездной пылью, безоблачно. Сегодня Сакура не поедет на такси или метро, решив прогуляться в чудный вечер и расслабиться после долгой смены.
Она подсчитывает дневную выручку кассы, когда колокольчик у двери и его избитый приевшийся звук сбивает со счёта, и Харуно чертыхается. Роняет стопку бумажных купюр обратно в кассу, поднимает усталый взгляд на вход, где высокий парень, не долго размышляя, занимает тот самый столик у открытого настежь окна. Ослабляет чёрный галстук по пути, присаживается с левой стороны и жмёт на кнопку вызова официанта. Вытаскивает с увесистого учебного портфеля тетради и одну ручку, и белым пятном выделяются многочисленные лекционные материалы, утверждённые университетом Вирджинии. Поглощённый целыми предложениями и заданиями, он не удосуживается и посмотреть на подошедшую Сакуру.
— Сэр, мы закрыты уже как пять минут, — учтиво отвлекает она, но рука по привычке тянется к кармашку за блокнотом.
— Я доплачу за трудовую переработку. Средний капучино на двойном эспрессо.
Язык чешется задать вопрос, почему не выбрал работающие круглосуточно заведения, а простое кафе, которое еле существует и выживает только благодаря выручке от дальнобойщиков. И придирчиво осмотрев университетскую форму, Харуно подмечает её дороговизну, эмблему на нагрудном кармашке и утончённый парфюм, отдающий грецкими орехами и древесиной.
— К сожалению, я не могу обслуживать вас вне рабочего времени, — устойчиво отказывает она.
— Сто, двести, триста долларов, да сколько угодно, — швырнув ручку к пепельнице, рычит недовольно он, — мне нужно место, где нет ни единого посетителя.
— Убавьте пыл, — не отмалчивается Сакура, раздраженно оторвав лишний лист из блокнота и приготовившись записывать. — Из закусок что-нибудь будете?
— Вторые блюда?
— Повара ушли ещё два часа назад.
— Тогда на ваш выбор, — обрывает разговор, принявшись за изучение лекционных конспектов. В правом верхнем углу жирным шрифтом подчёркнуто имя «Саске Учиха», и Сакура фыркает.
Чего ещё ожидать от президента студенческого совета. Какой вежливости, милосердия и воспитанности? Пройдя к кофейной машине, достаёт с верхних полок декоративную банку кофейных зёрен и организованными движениями управляется с готовкой среднего капучино на двойном эспрессо. Локтевой сустав ноет от продолжительной нагрузки и недавней травмы, веки слипаются, но ей ещё постигать азы знаний ночью перед тем, как выйти из академического отпуска и внести все заработанные деньги на оплату обучения. Лишь за один семестр. Тяжко вздохнув, Харуно подхватывает из холодильной камеры тарелку ягод и нарезанного сыра и с подносом идёт к столу, почти не дыша из-за нагруженных рук.
— Сколько вы собираетесь сидеть здесь?
Чашка горячего напитка со стуком блюдца и ложки на ней приземляется на стол возле всех бумаг. Саске пишет быстро, сокращая по максимуму длинные слова, за полями делая пометки аббревиатур. Его почерк слегка размашистый, буквы лежат ровно на линии, свободны и с длинными чёрточками.
— До тех пор, пока не изучу весь материал, — отрывисто отвечает он, сразу сделав глоток капучино. — Хороший кофе. Сделан идеально.
— Мне приятно это услышать, но вы не одни в это мире, — Сакура ошарашено глядит на стрелки часов и не слышит и нотки веселья в голосе мужском. Низком, глубоком и навевающим мысли о пучинах тьмы.
— Разве? — усмехается Саске, подцепив прохладную ежевику с тарелки.
— Рабочие часы вывешены не просто так. Мне нужно домой, готовиться к учёбе, как и вам.
— Готовьтесь здесь, — парирует беззаботно Учиха, написав ещё две строки в тетради. — Проблема в том, что это кафе — единственное место, где меня не будут искать. Я ясно сказал, что доплачу любую сумму вам лично за нарушенные планы.
— Остановимся на десяти тысячах, — ровным тоном проговаривает Сакура, прижав к животу поднос.
Впервые за вечер он удостаивает её взглядом, и все раны на пальцах кажутся слабой и детской болью. Насмешливость в его радужках, полных беспросветной темноты, отточенным лезвием задевает то, что под кожей сокрыто, и, стушевавшись, Сакура бросает поднос на другой стол, присаживается напротив него и с откровенной злобой отчеканивает:
— Я могу вам помочь чем-нибудь? Чтобы мы оба не засиживались тут до утра.
У него сок ежевики на нижней губе подсыхает, а смоляные пряди, обрамляющие лицо, свободно гуляют на слабом ветру. В другой ситуации она посчитала бы его красивым, до каждой родинки и совершенной линии губ и глаз, но сейчас ей невмоготу оценивать совершенство чужого человека с зашкаливающей прямолинейностью. Дома её ждала лазанья быстрого приготовления из супермаркета, в кафе же желудок опустошенный воет.
— Сильно сомневаюсь. Тут дело памяти. Я должен подучить несколько тем.
— Вы из университета Вирджинии? — кивает на вышитую эмблему.
— Вы наблюдательны, — хмыкает Саске, прожевав очередную ягоду.
— Из-за вас, Учиха Саске, я вынуждена работать семь дней в неделю и брать академический отпуск, чтобы заработать деньги на учёбу. Полгода назад по вашему решению меня изгнали из студсовета и лишили социальных программ и стипендий. Надеюсь, — она наиграно кланяется, — вам хорошо спится по ночам.
Неудачно сев на кожаный красный диванчик, Сакура ударяется локтем об край стола и досадно морщится от боли. Это тот самый локоть, пострадавший от автомобильной аварии и заживающий бесконечную неделю подряд. Выдохнув, Харуно успокаивается, моментально укол стыда почувствовав, но рациональные мысли не дают ей извиниться за то, что она права, и исключение из совета было несправедливым и недобросовестным.
Саске откладывает тетрадь, одной ладонью взяв полупустую чашку и прислонившись к спинке. Невозмутимо поправляет оправу дорогих очков, не сводя с неё глаз, и глоток за глотком опустошает любимый капучино на двойном эспрессо, который доселе никто не мог сделать так вкусно, как сердитая на него девушка. С её нежно-розовыми прядями играются дуновения ласкового ветра, и, взбодрившись, он охотно рассматривает её дрожащие от устали ладони. Лейкопластыри отклеиваются и свисают с пальцев, а израненные фаланги доставляют, наверняка, неудобства. Его привлекает цвет её кожи: он не загорелый, как это модно сейчас, в начале июньской поры; не слишком мертвецки-бледный, но он с лёгкостью видит переплетения вен и артерий под тонкой кожей; одно скромное серебристое кольцо с маленьким драгоценным камнем обрамляет средний палец, и в голове так некстати появляется образ более изящного браслета матери, который бы ей подошёл. Для официантки-кассира в прокуренном кафе с отстающим от времени интерьером она выделяется. Живая, но измотанная аурой постоянной работы. Неоновые светильники-вишенки, висящие на стене, отбрасывают синеватое свечение на её щёки, стандартная форма-платье собирается на плечах всякий раз, когда она ссутулится, засыпая, или наклоняется к столу, подпирая подбородок кулаком.
Саске её помнит. Встречал иногда в коридорах университетского кампуса и слышал каждое перешёптывание по поводу цвета волос, невиданного усердия на лекциях и семинарах и такого скромного и смешного для их университета семейного бюджета.
— Зачем ты выбрала такой дорогой университет? — пожалуй, самый главный вопрос, засевший в голове его с года, когда Сакура появилась в студсовете с желанием принять участие в жизни учебного заведения.
— Мой отец учился там. И подумай сам, — собрав волосы в низкий хвост, отвечает она, опустив формальности, — у меня будет больше шансов после выпуска устроиться в нормальное место.
— Ты не метишь в федеральные органы или разведывательные структуры. Для полиции подошёл бы и обычный колледж с низким рейтингом.
— Много ты знаешь, — усмехается Харуно. — Тебе легче об этом рассуждать.
— Адвокат? Судья?
— Детектив.
— И всё это, — Саске обводит помещение жалеющим взглядом, — ради низшего звания? Ни капитан, ни лейтенант. Детектив.
— Для меня имеет значение, — обрывает его саркастичную речь Сакура, поднявшись, — и давай побыстрее, мне нужно успеть попасть домой до рассвета.
***
Её пробуждение никак не связано с звонящим телефоном. К концу подходит ночной ливень и капли, стекающие с крыш, монотонно ударяются об окна и сырой асфальт. По пустым столикам плавными линиями стекает рассвет, переходя на стены. Он обводит ярким лучом лежащий силуэт, закрадывается под слипшиеся веки, и, потянувшись, она резко вскакивает, сразу пройдясь ладонью по влажному от слюны рту. Стрелки часов миновали четыре утра. Надоедливого и непокорного собеседника нигде не видно, и, оклемавшись от недолгого сна, Сакура подбегает к кассе, чтобы удостовериться в наличии денег. Пересчитав купюры обнаруживает лишние пятьсот. Обещанные и заработанные, стоит думать.
Выходит на улицу потрёпанной и всё ещё сонной. Запирает кафе, ключи позже положив в рюкзак с книгами и тетрадями, и заторможенно реагирует, когда из поворота выходит Саске в той же одежде.
— Я же просила, — стонет она, хватаясь за лоб, — не засиживаться.
— Как получилось, — пожимает он плечами, и несмотря на сухость в склерах отчетливо разглядывает следы от краев тумбы, оставшиеся на её щеке. Пальцами расчесав волосы, Харуно зевает, и небо на фоне её волос почти такого же цвета.
— Ладно, — прощается Сакура, махнув ладонью, — не завали учёбу, иначе как я будешь.
Они оба знают, что такого никогда не произойдёт, но утешиться Сакуре хочется. Ступая белыми кедами по тротуару, пропускает и перепрыгивает лужи, держа крепко рюкзак, и взор её застаёт восход солнца. Пробивающиеся сквозь линию горизонта лучи согревают кожу, рассветно-розовый переходит в огненный, озаряя собой дома с их спящими жильцами. До начала лекций осталось четыре бессонных часа, предназначавшихся для повторения всего материала. Она оставляет квартал, бодро шагая к общежитию, и довольно усмехается, прочитав сообщение от неизвестного номера.
Неизвестный номер
Завтра собрание совета в шесть часов вечера. Готовь объяснительную для комитета, почему тебя не было на двух последних форумах и научных встречах с преподавателями других университетов.
Сакура
Ага. Как скажешь.
***
Разгоравшиеся языки пламени в камине прибавляли трепета к неумолимому азарту, клеймом засевшим в его нутре. Он томно выдохнул, выпуская скопившийся и распаляющийся изнутри экстаз. Вальяжно перекинул руку на деревянный подлокотник молочного кресла, выделившись неотступной темнотой средь обыденной обстановки. Заполонил пространство свободное собой, появлялся всюду, куда ни посмотришь, и в конце концов улыбка его, дьявольская, панику наводящая, барьеры внутренние раскрошила. Ступая по битому окровавленному стеклу, он размял плечи и спину, хрустнув ею, после обаятельно улыбнулся, обнажая ряды зубов. Зубов, что вкусили её плоть, разжевав; тех, что разрывали некогда мягкие ткани, поджаренные на раскалённой сковородке. Он остановился на Мелани не просто так: её физическая активность была вялой — передняя поверхность бедра практически таяла во рту. Минимум спорта в жизни, ходьбы и бега ослабили мышцы, их настолько мягкими сделав.
Она увядала психологически, не справляясь с натужной реальностью. Сходила с ума, рассудок теряя, пока затравленные глаза лицезрели наяву отсутствие нескольких кусков собственной ноги. С какой-то волшебной и наивной верой, дрожа, притрагивалась к завернутым в бинты ранам, чтобы удостовериться, что всё происходящее сон. Бросалась предметами, крушила табуретки, прикроватные столики и отказывалась от еды, предпочитая умереть от голода. Не хотела справляться с терзаниями и омерзительным ликом, ежедневно появляющимся перед ней. Организм не меньше неё чувствовал изменения, и обеспечивающий ей жизнь делал всё, что от него требовалось, — поддерживал утраченный баланс протекающих жизненных процессов.
Мелани щурится, но с матраса со скомканной простыней не приподнимается. Действительно, увядает. Опавшие клочками волосы валялись у обломков сломанного столика; лопнувшие капилляры в потухших глазах закрывали собой белок; кожа стянулась и начала шелушиться. Избитые пальцы сжались, выделяя израненные костяшки, рябь пробежалась по конечностям. Он закрыл дверь, ограждая фильтрованный воздух кондиционера от душного и спёртого воздуха складского помещения. Перчатки по локоть защищали предплечья, и фартук, кончавшийся у лодыжек, зашелестел при ходьбе.
— Опять хулиганила? — осматривая с огорчением поломки, спросил. — Мне дорого обходятся твои капризы.
От звука мужского голоса шея её непроизвольно дёрнулась. Вжавшись в испачканный матрас, Мелани поджала колени, жалостливо обхватив себя руками. Нужно построить хоть какую-то невидимую преграду между ними. Возвести стену, себя спрятать подальше. Защититься.
— Я дождусь от тебя ответа?
Голубые радужки, лишившиеся жизни, тут же темнеют. Она натягивает простынь на себя, укрывая то оставшееся, живое, и прячет голову меж согнутых коленей и грудью. Исхудала, словно сплошной скелет, обмякла, перестав говорить, и предпринимала невыносимые попытки дойти до смерти. Раны наносила собственноручно, глубокие и непростые, затем добивалась заражения через прямой контакт со своими же опорожнениями так, что выводила на слепую ярость. У него терпения на всё не хватило: строго по часам, как в тюрьме, происходил обход. Выделить на это время было трудностью, но ради неё, ради крошки Мел он готов был отменить все планы или перенести их. Поставив небольшой столик с бульоном и куском хлеба, щедро обмазанным сливовым джемом, подошёл ближе к Мелани.
— Водные процедуры, Мелани, — постучал по воображаемым часам на запястье, — вставай, или я прибегну к менее приятному варианту.
Как только он зачастил с приходами, она изменилась. Больше слушалась, выполняла указания, смиренно приняв участь, и не старалась больше убить его, пытаясь обезвредить осколком вазы. А он так хотел, чтобы её комната не походила на пыточную: купил ковёр, картину, украсил дверь плакатами и поставил радио с настроенными станциями! Не устраивало даже это. На милость не шла, значит, устраивал хаос и подвальный рай без человеческих удобств.
Мыл он Мелани самостоятельно. Не доверял. Нагревал ванную, не слишком горячей водой наполняя, готовил расчёску, мыло и мочалку. Не упускал ни единой секунды, проводя с ней мгновения, олицетворял жизнь ею, пока намыленные пальцы стирали всю пыль с лица. Освобождал от мягких верёвок, растирал и массажировал побагровевшие запястья, не закрывал глаза, полагаясь на благоразумие и чуткость.
— Я доволен тобой, Мелани, — с заботой расчесывая и распутывая пряди, заговорил он.
Не мог перестать любоваться этой белёсой кожей и выпирающими костями. Её смертность была и останется главным подарком, подаренным Богом. Вытаскивая из остывшей воды, любовно обмотал полотенцем, накинул халат. Под руку повёл обратно в комнату и, снова надев высокие перчатки, привязал Мел к стулу, не скупясь на прочные верёвки и узлы. Она и не смотрела на него. Глядела куда-то в пустоту, жевала нижнюю губу, царапала ногтями подлокотники. Ему бы очень хотелось знать, что творится в этой голове, но тогда вся малина попортится. Распаковав новый бумажный пакет инструментов, он извлёк ампулу омнопона. Методично наполнил цилиндр шприца наркотическим веществом, стряхнул с иглы капли и осторожно ввёл анальгетик подкожно, наблюдая за лицом Мелани. Та лишь моргнула, и под ноготь среднего пальца вошла заноза.
— Как хорошо, что мы нашли общий язык, верно? — подождав более двух минут, охотно удостоверился.
Остриё ножа-секача вошло наполовину в мышцы нетронутой ноги, и Мелани зашевелилась, несмотря на действующее обезболивающее. Отупелый взгляд переместился на рукоять ножа, вязкая слюна сошла с обкусанных губ, тонкой нитью повиснув. Он предугадывал, что произойдёт дальше, и, натянув маску на нос, пододвинул пустое ведро ближе, в которое спустя мгновение вырвало Мелани. Побочные эффекты анальгетика работали вместе с оказываемым эффектом. Вскоре её вдохи стали неравномерными. Дыхание утеряло свой ритм, а полумёртвый взор впился в мигающий экран принесённого телевизора.
