***
Вспышками огня в зрачках и удушающим облаком угарного газа в лёгкие, обжигая губы, без остатка вытесняя сознание и обнажая исключительно животный страх – слепое желание бежать, прятаться и не открывать глаза, ведь так не страшно, правда? Так никогда не страшно. Треском отовсюду и эхом внутри, как будто кости ломаются с легкостью сухих веток под ногами. И остальной мир перестаёт существовать, оставляя дрожащего и уязвимого, уязвленного, младенцем лежать на обугленном полу, пока языки пламени щекочут пятки. Дураки те, кто фантазирует о пекле, ведь оно ближе, чем каждый из них может только представить.***
– Знаете, толпы высмеивают тех, кто первый бежит с поля боя. Трусов во все времена презирают, их имена путают с грызунами и грязью, но ведь никто никогда не задумывается о том, что один такой трус, спасая свою жизнь, спасает всю свою семью. Никто ведь не может знать о том, что он единственный кормилец, правда? Людям свойственно искать крайних, искать виноватых. Вспоминая тех же крыс. Да, они первые бегут с корабля, предчувствуя крушение, но мало кто знает, что именно замечая их необычное поведение моряки могут определить пробоину в судне еще до того, как вода хлынет на нижнюю палубу. – Сейчас никто не ориентируется по крысам, всё дохера автоматизировано. Они молчали достаточно для того, чтобы Шастун поверил, что отделается малой кровью. Потому, когда Попов заговорил между двумя глотками кофе, наполняемая по капле чаша терпения снова опасно пошатнулась. – Может быть, – Арсений в привычной манере пожимает плечами, отставляет чашку и омерзительно шелестит фольгой упаковки из-под шоколада, пока Антон до боли заламывает окольцованные пальцы и всеми фибрами души надеется на то, что они больше не будут говорить ни о каких крысах-кораблях и, блять, трусах, которые бегут с поля боя. Увы. – А вы правда верите, что искусственный интеллект когда-нибудь сможет заменить живой? Биологический? – Да мне похуй кто что заменит, ясно? – первое опасное колебание той самой «чаши» окропило руки и пальцы судорожно впились в запястья, обвивая те браслетами. – Ясно. Антон дышит глубоко и прерывисто, грудь вздымается под плотной тканью заметно, броско, отсчитывая секунды до момента, когда «то самое эхо его слов» осядет, перестанет электризовать воздух в маленьком кабинете. И только тишина и едва уловимый запах кофе с горьким шоколадом напомнит о том, что здесь их всё еще двое.***
Истошный крик до первых рвотных позывов, от которого не спрятаться, не скрыться. Кажется, рикошетом одновременно от всех стен, где когда-то висели семейные фотографии и картины неумелой детской рукой. От сыплющегося трухой пола и потолка, падая рядом с головой осколками той жизни, которая когда-то питала эти стены, играла со светлым тюлем рано утром и залетала первыми снежинками глубокой ночью в канун рождества. А в один момент пеплом и гарью вместо запаха маминой выпечки. Еще вчера, еще утром, несколько часов назад – минутами, секундами ранее и каждой искрой обратный отсчет, перескакивая с цветастых детских на взрослые в родительской спальне, паутиной по обивке мебели, одной яркой вспышкой – по карнизам и деревянным панелям. Счёт на секунды, счёт на мгновения – Антон верил, что момент остановится, перестанет существовать для них, но он не остановился, проглатывая самое маленькое, но самое дорогое.***
– Простите, – до горечи на языке, не существующей, но ощутимой. Желанием запить большими глотками, заталкивая всю эту гадость обратно внутрь, чтобы не показывалась больше. – Воды? – Арсений будто считывает его мысли в момент, а, поднимая взгляд, Шастун встречается с внимательным и настороженным, и пусть с поволокой всё того же спокойствия, но ни единым оттенком не оскорбленным. – Да, пожалуйста, - соглашается сухо и тянется за опрокинутым стулом, почти неслышно ставя его всеми четырьмя на пол. Тихо. И только плеск воды в стакане. Если прикрыть глаза, можно представить себя где-нибудь далеко, но запах кофе и горького шоколада тянет в маленькую комнатку в «тошнотворно-серых» тонах. – Пожалуйста, – Арсений оставляет стакан перед Антоном и не успевает сесть за стол, когда тот жадно липнет губами к прохладному стеклу, в несколько больших глотков допивая до дна. У Шастуна в горле саднит от непривычно больших глотков, он жмурится, но в остальном виду не подаёт. Кажется, отталкивает раздражение, но на сколько его хватит в компании этого Попова не знает. Потому предпочитает на него не смотреть, зацикливая своё внимание на кольцах. Молчание их обволакивает, оседает на плечах не слишком-то ощутимым грузом, который так легко спутать с уютом. Уютом комнаты, которая никогда и никому, кажется, кроме самого Арсения не казалась приятной. Быть может, всё дело в том, что гостей он принимал не часто. Служащие обходили его дверь десятой дорогой, толком даже не удосужившись придумать причину, что такого постыдного в табличке, где именем Попова подтверждается то, что он «психолог-терапевт», а часы работы – формальность, так-то он всегда свободен, всегда на месте. Он всегда. Как константа своего пространства и чуть-чуть сидения у окна в заднем ряду в спецфургоне быстрого реагирования. Он константа кофейного аппарата в малом холле базы, он «вот тот», в чьи руки передают с менее любезных объятий всепоглощающего огня. Он – константа, встречи с которой бравые смельчаки МЧС избегают как огня. Иронично. Вот и Шастун избегал. Отшучивался, помнится, всегда охотно смеялся, когда разговор заходил о помощи, ведь какая ему может понадобиться помощь, если он сам – помощь? А теперь что? А теперь с низко опущенной головой, до мозолей натирая кольцами чуть отекшие пальцы, прокручивая в минуту по разу. И так минуту за минутой, минуту за минутой. Без секундной стрелки на часах, без ободранной кукушки – минуту за минутой, минуту за минутой. Каплей по темечку, пробивая несуществующую плешь, немой пыткой, а ведь даже закричать не получится. Минуту за минутой, минуту за минутой. Каплей. – Т-так, блять. Последней каплей. – Я … – Антон поднимает голову резко до цветных пятен перед глазами и снова цепляется взглядом за тот, другой. Совершенно не такой, не похожий, доводящий до исступления своей глубиной, внимательностью. Будто, блять, в самую душу и глубже. Всеми страхами наизнанку. Жутко. – Я слушаю, Антон, – и даже вот так, не торопя, но напоминая о себе. Ебучая константа. – Я могу… – слова из глотки с почти слышным скрипом вскарабкиваются. И всё-таки себя в руки, а руки в кулаки до белых следов от ногтей на ладонях. – Я могу быть свободен? Мы закончили? – Да, конечно, если … – Серьезно? – почти истеричным смешком искажая лицо. – Вот так просто? – А что вас смущает? – Я могу идти? – Шастун указывает на дверь, но взгляд не отводит. Подвох чувствует, но пока не осознаёт. – Если хотите, – Арсений едва заметно пожимает плечами, и Антон тонет в тишине на долгие несколько секунд. – В чём подвох? – он решается спросить только потому, что вена на его виске от напряжения начинает пульсировать почти болезненно. – Ни в чём, – Попов не меняется во взгляде, не меняется в эмоциях, не меняется, блять, ни в чем. Живая статуя с живыми до одури глазами, которые, кажется, уже пересчитывают демонов Шастуна по головам. Минута за минутой. Каплей по темечку. И с треском снова, выбивая из-под ног Антона почву, благо, та ему до лампочки, а так бы приложился затылком о пол. – Если вам нечего сказать сейчас, я подожду нашей следующей встречи. День и время вы можете выбрать самостоятельно, опираясь на собственные ощущения и … – Вы, блять, издеваетесь? Вы, блять … – каплей уже не по темечку, по обнаженному мозгу, точно по нервам, растекаясь импульсом до самих кончиков пальцев. А перед глазами темнота.***
Она перестала кричать за секунду до или секундой позже. Мгновение до или мгновением позже, проваливаясь в объятья обжигающие, но не до улыбки, а до костей, крепкие, но не на миг, а навсегда. А её голос ещё эхом-эхом. В ушах до звона, тошнотой до позывов и слюной по полу, невозможностью опустошить желудок. Её голос ещё слишком долго эхом-эхом. Колыбельной перед сном, соловьиной песней перед рассветом. Заедающим лейтмотивом в голове, по щелчку пальцев с поводом и без, за чашкой утреннего чая. Прикосновением любимой к щеке и щекотливым языком пламени. Её голос ещё бесконечно долго эхом-эхом.***
Жестким хлопком двери вместо любезного прощания, криком, застывшим в горле и исцарапывающим изнутри бессильным скулёжем. Единственной слабостью – кулаком о стену, шипя не от боли физической, но той, что выжирает изнутри, оставляя после себя сплошное пепелище. А ведь в тех стенах звучал её голос. Эхом-эхом. – Антон. Эхом-эхом. – Эй, Антох, слышишь? – из зазеркалья, откуда-то слишком далеко, из другого мира, не иначе. Где всё продолжало жужжать каждой минутой, крупицами песочных часов и вечной суетой, пошлыми мужицкими шутками, тестами новой техники, обсуждением вчерашнего проигрыша любимой хоккейной команды. Жизнь продолжается, а Антон будто завис где-то между. – Да. Да, я в порядке. – Ага, вижу я твой «порядок», – Димка хмурится недоверчиво, цепляет за плечо и кивает в сторону курилки. – Пойдём, покурим. А в Питере мокрая зима. Лужами под ногами и ветром за шиворот, шкодливая, такая капризная. Детская. Димка хороший. С первого дня сурового студенчества, с первого вызова, первой вовремя поданной руки помощи. Улыбается тепло, не «по-питерски», шутки шутит, вечно что-то о своём футболе и хоккее болтает, а сейчас молчит. Смотрит внимательно, подкуривает сигарету без просьбы. И молчит. – Что? – Антон не выдерживает первым, поднимает взгляд и выдыхает безнадежно глубоко. – Как прошло? – хотел бы он поболтать о вчерашнем матче, но это эпизод из другой жизни. – Хуёво, – в сердцах, зато честно отвечает Шастун, и те зависают в тишине ещё на одну сигарету. Позов топчет талый снег, Антон ловит редкие солнечные лучи бледным лицом. – Не подписал? – Дима довольствуется красноречивым взглядом в ответ. Не подписал. – Ты только не быкуй, ладно? Он вообще классный, говорят … – Кто? – Что – кто? – Кто говорит? – А. Так, пострадавшие. Ну, он же с ними работает на месте, да и потом, если у кого-то погибшие есть и … – Позов замолкает, видит, что его не слушают, но быстро меняет тактику. – О чём говорили? – О крысах, которые бегут с корабля. – А… – Оказывается, это не трусость, – Антон напарывается на вопросительный взгляд и кидает сигарету под ноги, тут же придавливая её подошвой кроссовка. – Это миссия.