Чистый

Shadows · John Ross · Zoe Bestel · Tobias Elof Nielsen

      Алыми переливами и маслянистым осадком на стенках бокала на высокой ножке. Тот всегда казался Арсению прочнее десятка стаканов, которым привычно прижиматься донышком к гладкой поверхности стола, да и пальцы оплетали уверенней. Кажется, ещё постарайся такой разбить, а такие разбивались в скромно обставленной однушке десятками, соскальзывая с края стола, вырываясь из слишком холодных пальцев.       А бокалы будто обладали какой-то невероятной силой. И сила эта была не только в изяществе и красоте, не в том, как играли перламутром оттенки английского красного с привычной кислинкой. Красота была в простоте и этой тонкой ножке. Тонкой, но крепкой.       – В вашем молчании правды ровно столько, сколько в ногах. Присаживайтесь, Антон, я пока не научился читать мысли, – его собственный голос с динамиков всегда казался Попову дурацким и неприятным. В его личной градации неприятных звуков ему доставалось почётное место между «трением пенопласта друг о друга» и «ногтями по стеклу».       Удивительно, что при поступлении на психологическую специальность абитуриенты не проходят какое-нибудь собеседование-экзамен, где комиссия определяет уровень «приятности голоса». Будь так, Арсений бы не поступил ни-ког-да. Во всяком случае, сейчас, когда в тишине ему отвечал Антон, соскальзывая с аудиозаписи диктофона, ему было с чем сравнивать.       – И не научитесь, – огрызался ведь, а совсем не колко. Так дети себя ведут, когда их заставляют признаться, кто разбил соседское окно. И Антон не признавался.       – Кто знает.       С тех пор, как Шастун вышел из кабинета, громко хлопнув дверью вместо прощания, прошло чуть больше недели. Помнится, в тот день была оттепель, и каждый, кто приходил к Попову, отмечался влажными следами на полу: какие-то были больше, какие-то меньше. Следы Антона выделялись своей однообразной траекторией, да и он был единственным, кто в тот день задержался в «тошнотворно-серых» стенах дольше, чем на пять минут.       Признаться, Арсений был уверен, что он не задержится и на минуту. Он так долго топтался за дверью, что предугадать, решится ли всё-таки, превратилось в забавную игру, а после начался второй уровень сложности, где счёт шел даже не на минуты, на секунды. И Шастун Попова приятно удивил, если опустить оскорбительные фразочки и то, как обиженно тот смотрел из-под своей взъерошенной челки.       Всё тот же ребенок, которого заставляют признаться. Вот только упрямый и вспыльчивый, а глаза красивые. За очередным глотком, который, к удивлению Арсения, оказался последним, он поймал себя на мысли, что хотел бы однажды увидеть эти глаза без поволоки воспоминаний и страхов. Улыбка скользнула по тонким губам прежде, чем он успел её поймать, поджав и закусив и без того обветренные. Забавный этот Шастун, а вино было вкусным. Жаль только, что мало.       Хотел бы утешить себя, что мало – не всегда плохо, но бар в квартире Попова в отличие от холодильника никогда не пустовал, потому к моменту, когда бокал снова призывно звякнул тонкой каймой о горлышко только что открытой бутылки, мысли перекочевали из области меланхолично-философских к просто приятным, без всего этого горьковатого остатка. Во всяком случае, его там не должно было быть, но короткая ритмичная вибрация внесла свои коррективы.       – Почему так долго не отвечал? Ты ведь сегодня не на смене, – голос-то какой похожий, прям удивительно. Такой же неприятный, только ещё и … – Арсений, если ты ответил на звонок, чтобы помолчать …       – Это зависит от того, зачем мне позвонила, – бокал удивительным образом оказался наполовину пустым, нежели полным, и пальцы сцапали пробку прежде, чем плечо успело прижать телефон к уху. – Ч-чёрт.       – Я позвонила, чтобы… Что-то случилось?       – Нет, ничего, – и бокал вновь наполовину полон. Или просто полон. – Ничего. Так зачем ты позвонила?       – Хотела узнать, как у тебя дела.       Смешок вырвался непроизвольно, потому совесть предпочла отмолчаться, тем более, что её задобрили глотком вина.       – Признаюсь, мне непонятна твоя ирония, Арсений, – слишком-похожий-противный-голос вдруг приобрел оттенок недовольства и Попов предпочел закрыть глаза рукой, откинувшись на спинку дивана. Так, очевидно, легче держать удар псевдо-чувств.       – А мне не понятно, почему ты вспоминаешь обо мне только тогда, когда моё подразделение всплывает в сводке новостей.       – Арсений…       – Хочешь в очередной раз убедиться в том, что я не покалечился? Не сгорел заживо? Не задохнулся угарным газом? Пропал без вести? Провалился куда-нибудь … – совесть всё ещё помалкивала, а вот ещё недавнее раздражение, подогретое градусом, оплеухой заставило Попова сесть снова ровно и в сердцах отставить бокал на низкий столик, впечатывая с такой силой, что на долю секунды могло показаться, что всегда крепкая тонкая ножка треснула.       – Арсений.       – Я не сдох, мам, ладно? Я живой. И нет, я не уйду со службы, не перееду в уютный кабинет, где ко мне будут приходить женатики и разведенки, брошенки и просто люди, которым некуда деть деньги и которым безделье проело в мозгу сквозную дыру!       Вдох-выдох, тишина с обеих сторон и негромкое, почти робкое:       – Прости, сынок, я…       – Ты-ты-ты. Знаю я, что Ты. Знаю, мам. Ночами не спишь, все новости читаешь, всё моё имя боишься увидеть, услышать, – на языке привычной горечью остались ещё десятки слов, которые хотел бы сказать, пересказать, в чём-то иронично спародировать, но в ответ заговорили секундой раньше.       – Сынок, прости меня. И … не злись, пожалуйста. Знаю, бываю слишком навязчива в своей паранойе, быть может, переживаю больше, чем нужно, но, – её голос дрогнул, а Арс на выдохе выдавил почти болезненный смешок. И мимолетная пауза могла бы быть хорошим завершением очередного разговора ни о чём, но этого не случилось. – Я просто хочу быть уверена, что завтра не увижу твоё имя в …       – Доброй ночи, мама. Ложись спать и не читай новости завтра с утра. Сгореть я могу и в собственной квартире, – ком, вставший в горле, оказался слишком большим для того, чтобы проглотить его всухую, и бокал снова пришёлся как нельзя кстати.       – Арсений, подожди, я не …       – Обратись к психологу, я тебе ничем помочь не могу.       Кажется, она хотела бы сказать что-то ещё, но палец дернулся к нужной кнопке прежде, чем Арс расслышал своё имя снова. Пальцы мертвой хваткой вцепились в тонкую ножку бокала, пока телефон отскочил от диванной подушки и с глухим стуком упал на пол.       Тонкая, но крепкая ведь? Тонкая, но крепкая.       Антону казалось, что он невольно стал заложником петли времени. Ебучий день сурка, в котором менялся только вид того, что вливалось в его глотку в лошадиных дозах. И если первое время он хотя бы фокусировался на пестрых этикетках, то к концу недели, прожитой в заточении не квартиры, но собственного сознания, он лакал с пола всё, что мало-мальски пахло спиртом.       Разговор с Поповым в тот день будто запустил в нём какие-то процессы, суть которых он не мог осознать, но и не мог проигнорировать. Они медленно и мучительно крутили шестеренки в его голове и их скрип, кажется, проел в висках Шастуна дыры. Единственное, что облегчало муки – всё тот же алкоголь, тот омывал мозги, цитатами Есенина, прожигая в нем остатки человечности и выпуская наружу какого-то другого Антона. Незнакомого ему ранее, обозленного и загнанного этой же злобой в глухой угол.       Однажды утром Шастун поймал себя на мысли, что не лучше ли ему было бы сгореть нахер в том доме, но затрещина здравого смысла прилетела уже вместе с чашкой утреннего кофе. К слову, кофе стал основополагающей рациона, что в безумном тандеме с алкоголем и никотином отправлял сознание Антона в прекрасное далеко, которое на деле-то было и не прекрасным, и не далеким, максимум он успевал доползти до загаженного унитаза.       К моменту, когда он едва не убился, споткнувшись о пустую бутылку и лихо прокатившись на другой, чудом пролетая угол стола в миллиметре, уровень проспиртованности молодого организма достиг своего условного пика. Проще говоря, он перестал блевать даже от нескольких литров крепкого, полируя раз за разом пачками сигарет. И только когда в один прекрасный день сердце, сделав последний и грациозный пируэт, наебнулось, отправив Шастуна в гипотонический нокаут, он будто проснулся.       Проснулся-то он, конечно, от животворящей капельницы, которую ему обеспечили медики скорой помощи, но что-то в голове щелкнуло и с прежним скрипом повернулось в другую сторону. Теперь у Антона появился новый вектор движения: не только бухать, но бухать и пытаться вернуться в строй. Во всяком случае, на этом настаивали эти самые медики, но стоило им хотя бы попытаться повернуть в сторону психотрёпа, как они были любезно спроважены восвояси менее любезным «нахер».       Оставшись наедине с собой и своей стеклянно-трубочной подругой, которая продолжала капать во благо им обоим, первым делом Антон дотянулся до телефона и к собственному удивлению обнаружил там с десяток пропущенных и столько же сообщений от Димы. И если первые дни он сердечно интересовался его состоянием, то потом его сообщения приобрели откровенно истеричный и даже агрессивный оттенок. Выяснилось, что он даже приезжал, но Шастун этого не помнил.       Перекочевав с «подругой», божественные капли которой еще не закончились, в кухню, он набрал номер Позова.       – У тебя, блять, совесть вообще есть? – заорал тот без предупреждения и Антон чуть не выронил телефон, в последний момент перехватив удобней, но всё-таки держа от уха на безопасном расстоянии. – Ты какого хера вытворяешь вообще, а? Антон, твою мать!       – Поз, прости, я …       – В задницу своё «прости» засунь, ясно? – шум где-то на том конце связи стих, потом послышался звучный удар и Шаст догадался – вышел в курилку.       – Димо-он…       – Заткнись, я подкурю и продолжим.       Ещё пара секунд и Дима с придыханием начал заново:       – Я думал ты сдох там, придурь! Ты, блять, телефоном пользоваться умеешь? Это что за фокусы вообще? Шаст, блять!       – Могу я попросить тебя об одной вещи? Нет, о двух, – почти взмолился Антон, прижимаясь виском к такой восхитительно прохладной плитке.       – А теперь он меня просить будет, ну конечно! – вдох-выдох, Поз перезарядил никотиновую дозу в организме затяжкой. – Что тебе нужно? Давай только быстро, у нас планёрка через пять минут.       – Чтобы ты не кричал так, башка взрывается нахуй.       – Допустим. И? Что ещё?       – Увидимся? Я могу подкатить в часть.       – Подкатывай, хочу тебе в лицо сказать, какой ты уёбок.       Дима успел выругаться ещё минимум дважды прежде, чем они закончили разговор, но Антону было уже всё равно. Антон улыбался так, будто этим самым разговором лично он получил шанс исправить все свои проблемы одним махом. Было в этом что-то такое, важное сейчас.       В части, понятное дело, Шаста были рады видеть. И не потому что коллеги, как и Поз, думали, что он скончался в четырех стенах, а потому что не смотря ни на что он был крутым спасателем и на его плечо всегда можно было скинуть лишний рукав и попросить взамен передать топор. Вот только радость рукопожатий и даже дружеских объятий стушевалась так же быстро, как таял снег.       Снова ебучая оттепель, прям как неделю назад.       – Что думаешь делать? – Димка долго мнётся прежде чем начать этот разговор, но всё-таки решился между двумя сигаретами и ещё теплым стаканчиком кофе из аппарата.       – Ничего я не думаю, – Шаст снова идет на попятную.       – Тох, ну не дело это. Карьеру из-за такой ерунды похерить? Самому-то не обидно?       Антон неопределенно пожимает плечами и носком кроссовка подбивает горку грязного снега.       Обидно, но что делать? Попов этот стрёмный. Антона от одного упоминания о нем дергает, а как представит, что придется снова открывать дверь в кабинет, – тошнить начинает.       – А если … Ну, – Димка мнётся снова, силится подобрать слова, но напарывается на взгляд Шаста и обреченно вздыхает. – Всё-таки как-нибудь с ним … ну? Ладно-ладно, понял!       Тут и слов не нужно, достаточно просто видеть выражение лица Антона, его взгляд и то, сколько невысказанных слов застыло на приоткрытых губах.       – Ладно, – Поз переводит дыхание и тушит сигарету под ногами, запивая горечь никотина горечью кофеина. – А если … Ну, не знаю. Если попробовать подойти через начальника части? Воля нормальный мужик, понимающий.       Шастун только машет головой, кисло поджав губы. Пытался он уже и так и эдак, и раком, и боком и с прискоком, блять, но устав есть устав, а по уставу он обязан пройти терапию и получить этот злоебучий допуск, подписанный великолепной ручкой штатного психолога, который в их части, непосредственно, некий «Попов А. С».       Решение посидеть в тишине ещё несколько минут было спонтанным и удивительно полезным. И пока Шастун уже откровенно месил мерзкого цвета жижу под ногами, Дима хмурился и загадочно смотрел куда-то в сторону, пока наконец не выдал:       – А если к Попову подкатить?       – В смысле? – несколько секунд напряженной работы мозга увенчались лаконичным и ёмким ответом.       – В смысле, ну… Денег ему. Дать.       – Попову? – бровь Шастуна дернулась вверх. Поз неопределенно пожал плечами, мол, а почему бы и нет, собственно.       А почему бы и нет, собственно? Подкупный или неподкупный этот самый «Попов А. С.» никто наверняка не знал. Да и странный он был, откровенно говоря. Даже когда на выезды катался, держался в стороне, ни с кем толком не разговаривал, если дело не касалось работы, а так-то… Антон даже не припомнит, был ли он на корпоративах. И да, даже у таких людей, как мчс-ники, есть свои праздники жизни.       Да и вообще странный он был, Попов этот. В суровом мужском коллективе сам факт того, что психологом в их части был мужчина, делал Арсения странным. До этого, кажется, женщина была. Бальзаковского возраста, но женщина, а этот – странный. А после личной и такой близкой встречи с ним Антон окончательно убедился в этой мысли. А может, эти психологи все такие, странные?       – А чего? Попытка не пытка. Ну, пошлёт и пошлёт, – подначивал Поз, пока в глазах Шаста и том, как нервно он кусает губы, прослеживались тени сомнений. – Попробуй?       Если бы Антон хотя бы мог предположить, чем это для него обернется, он бы никогда не велся на поводу у Димки и не пробовал, но в момент, когда он стоял перед нужной дверью с карманами полными надежд, его совершенно ничего не смущало.       На пользу не пошла ни бессонная ночь в раздумьях, ни отказ от алкоголя. Почему-то Антону казалось, что если он устроит себе своеобразный детокс, ему будет легче говорить, да и весь его вид будет убедительнее. А даже если всё это только самовнушение и фигня, то он лично будет себя чувствовать уверенней, чем обессиленным трупом, как в то утро, когда его откачали медики.       Предупреждать заранее показалось глупой идеей, это ведь не будет терапией? Так, дружеский визит. Почти как на кофе, или что там этот психолог любит? Поговорят по душам, и…       – Да-да, входите, – от звуков его голоса Антона неприятно трухануло снова. Такой же спокойный, как будто их разговор и не прекращался вовсе.       Рука щелкнула дверной ручкой прежде, чем Шаст успел придумать, что сейчас будет говорить. Потому, когда его глаза встретились с вопросительно-изумленным взглядом, остатки словарного запаса самоликвидировались из ещё проспиртованной головы.       – Антон? – кажется, Арсений сам не слишком верил в реальность происходящего, потому, пока гость снова топтался на пороге, просто смотрел не моргая.       – Д-да, я… Я, – браво, Шастун, самоидентификация прошла успешно. – Здравствуйте.       Попов кивнул, но не ответил. В пальцах, кажется, ручку сильнее сжал. Или это карандаш был.       – Я вот по какому … делу, – а смотреть-то в глаза напротив невозможно просто, будто он сейчас самостоятельно и без блеяния Шастуна залезет в его голову и узнает всё. – В общем.       – Присаживайтесь, Антон.       Перебивает и единственной мыслью в голове Антона остаётся «лишь не повторил всю эту хуесофию про правду в ногах». Но продолжения и правда не следует и теперь его паранойя на предмет того, что этот «Попов А. С.» умеет читать мысли, усиливается и уже не кажется ему бредом.       – Да, спасибо, – присаживается, а сам себя успокаивает, мол, надо так. Пойти на контакт, а тогда уже можно свои условия выдвигать.       – Как чувствуете себя? – Арсений снова говорит и смотрит. Смотрит и говорит, и Шаст ловил пощечиной чувство дежавю: ебучая константа, а не Попов.       Такой же спокойный. Ещё и на фоне этих «тошнотворно-серых» стен, просто эстетика бешенства.       – Нормально, – вдох-выдох, сгребсти бы остатки смелости.       – Выглядите уставшим, – вставляет свои пять копеек Арсений и Антон готов умолять все высшие силы, чтобы он заткнулся, потому что каждая его фраза – капля масла в уже медленно тлеющем огне.       – Д-да, непростая неделя.       – Хотите поговорить об-       – Затк … – не совесть и не чувство вины, крик Шастуна заткнул здравый смысл, который ещё надеется, что этот придурок справится. – Я хотел сказать …       – Чтобы я заткнулся, да. Учитесь называть вещи своими именами.       Антон прикрывает глаза и сжимает пальцы на собственных коленях сильней. Всего пять минут. Пять минут разговора, пара фраз, формальность, пустота, бессмысленность – заткнись и перетерпи, но … Но, сука, это невозможно просто. Попов будто лезет ему прямо в голову, вскрывает черепную коробку самым садистским образом, ковыряется в мозгах вилкой и, сука, делает это всё с тем же тошнотворным спокойствием, продолжая задавать свои вопросы.       – Так что вы хотели, Антон? Полагаю, мне нужно замолчать и выслушать.       – Да, – он сплёвывает раньше, чем успевает взять себя в руки. – Да, пожалуйста.       Арсений слегка разводит руками, так показывая свою готовность выслушать, и сердце Шастуна уходит в спящий режим, оставляя его наедине со страхами.       – Я думал… Я хотел, – он кусает губы, ёрзает на месте и упрямо не смотрит в глаза напротив. – Я хотел предложить вам…       Замолкает, одним могучим движением кадыка пропихивает вставший в горле ком и продолжает уже уверенней:       – Я хотел предложить вам … Вам сделку. Ну, знаете, когда обе стороны получают то, что хотят, когда …       – А чего, по-вашему, хочет моя сторона?       Шастун ловит микроинфаркт, прикрывая глаза и боясь лишний раз вздохнуть, чтобы не накинуться на Попова, но вытрезвляющая боль в коленях от собственных пальцах помогает.       – М, ну…       – Ну? – в Попове будто что-то меняется, взгляд уже не такой спокойный и Антон на него натыкается случайно, а разорвать контакт уже не может. Подбирает слова, раскатывая их на языке, но тщетно. В горле Сахара.       Молчание затягивается. Минута-две, прерываемая почти неслышным дыханием и тиканьем часов – откуда тут вообще, блять, часы? Минута за минутой, снова каплями по темечку и испариной в ладонях Шастуна.       Ебучий случай.       – До свидания, Антон.       Последняя капля уже не на темечко, на самый кончик носа. Выбивая к чёртовой матери всё, что только можно. Это, блять, айсберг на пути Титаника, это чума двадцать первого века, ебаный астероид без Уиллиса и песни Аэросмит. Хотел бы Шастун просто ему въебать. По-человечески.       Но искры надежды теплятся, а надежда, как известно…       – То есть, это… нет? – на всякий случай уточняет он, ощущая, как учащается дыхание.       – Нет.       То, как Антон покинул кабинет, он уже не помнит. Опуская аргументы, он покинул не только кабинет, но и пожарную часть, хлопая каждой следующей дверью громче предыдущей, на каждый из этих ударов ругая себя, Димку, снова себя за то, что послушал Димку. Ругая случай и случайность, ругая всё, что попадалось на пути – от голубя под ногами до подло глубокой лужи, которая на первый взгляд казалась просто блеском воды.       Антон чувствовал себя в этой самой луже по уши, по самый нос, с головой, ниже уровня моря, вселенского, сука, океана. Он был на дне.       И всё, что у него оставалось, маячило пёстрой вывеской полуподвального бара. Прокуренный до затраханой обивки барных стульев, со стаканами, на которых отпечатков пальцев больше, чем спичек в коробке. А те одна за одной зажигались быстро, испепеляя сигарету за сигаретой.       В попытке вытравить из себя всё то, что он пережил чуть меньше часа назад в «тошнотворно-сером» кабинете, один на один с этим «Поповым А. С.»… Да кто он вообще такой и что о себе возомнил? Кому вообще есть дело до его психотрепа, когда сплошь и рядом люди нуждаются в реальной помощи! За третьим стаканом в Шастуне просыпался Супермен, следующим героем будет Плакса, а после – Джек-потрошитель. Где-то между этими двумя он доползет до туалета, подпирая собой засаленые стены, отпустит неуместную шутку о члене соседа возле писсуаров, а тогда нырнет в заплеваную раковину, освирепело растирая ледяную воду по лицу.       Сегодня что-то шло и так, и не так. Очищенный стараниями медиков и капиллярной подружки организм пьянел, как сука, кажется, впитывая в себя не только жидкость, но и запах. И когда на стойке появился очередной стакан, Шаст уже ловил себя на мысли, что «круиз-контроль» барахлит и придется как-то справляться вручную. А за беззащитностью вслед обида, а за обидой, как известно, – злоба.       Ебучий, сука, Попов. Да кто он вообще такой? Почему из-за его принципиальности Шастун сейчас пускает слюни в заблёваную раковину вместо того, чтобы вместе с мужиками спасать людей, чтобы пить с ними не из-за этой удушливой боли внутри, а ликуя, радуясь! Радуясь тому, что ещё одна смена закончена, что все они живы, что живы все …       Да, сука!       Ладони несколько раз с силой врезались в барную стойку, рискуя лихо смахнуть к чертовой матери очередную дозу и пепельницу. А похуй.       Кем. Он. Себя. Возомнил.       Бросив что-то псевдо-пафосное вроде «сдачу себе», Антон сполз со стула и поплыл к выходу из бара, пробираясь сквозь людей как сквозь мусор в воде. Руками в стороны, морщась до отвращения к себе и всему вокруг. А ведь он крутой спасатель, а ведь у него могла бы быть крутая карьера!       Ебучий, сука, Попов!       Он во всём виноват.       Он виноват.       И он ответит.       То, как он дошел до части, Шастун не помнил, а вот информация о том, что сегодня смена Арсения в его пропитом мозгу сохранилась, да сохранилась так, что, подпирая собой стену у курилки, он точно знал, что этот ебучий интеллигент выйдет пить свой полуночный кофе, медитируя на какую-нибудь херню. Откуда он всё это знал о нем – черт его знает. Быть может, мозг услужливо содействовал своему хозяину в мысли и мотиве выбить из психолога не только допуск, но и какую-то мнимую справедливость. Он-то кто? Психолог. Пси-хо-лог. Это кто вообще? Пиздобол. А вот Шастун – он мужик, он герой, он спасатель, сука!       Стена удивительно ровная, такая удобная и нужная сейчас. Шершавая, приятная до того, чтобы прикрыть глаза и прилипнуть к ней щекой, но руки за пачкой сигарет тянутся будто без всякого соображения, выуживая одну и подкуривая, но Антон успевает сделать только одну тягу, когда дверь со скрипом открывается.       На ловца и зверь бежит.       – Арсений Сергеич.       Попов дёргается, пальцы рефлекторно сильней сжимают стакан и сердце неприятно щелкает, но, обернувшись, он узнает не только голос, но и лицо, пусть и изрядно помятое.       – Антон? С вами всё-       Антон машет руками, призывая того заткнуться по добру, по здорову, шипит, жмурится, но не торопится говорить. Сперва отталкивается от стены и чуть пошатываясь делает шаг навстречу.       – Не надо вот это ваше …       – Антон, что-то случилось? Я могу … – Арсений не договаривает, к его лицу тянется чужая рука, но он уворачивается, отступает. Инстинкт самосохранения бьёт первый тревожный бой. – Я могу вам помочь, если …       – Да когда же ты, сука, заткнешься-то, а? – Антон чувствует, как трещит всё его нутро, ещё секунда, ещё одно неосторожное слово, этот взгляд в полумраке переулка. – Когда ты, блять, заткнешься …       – Антон, я … – Попов успевает перевести дыхание прежде, чем его с силой толкают в грудь, впечатывая в стену до резкой тупой боли в спине.       – Всё, блять, из-за тебя, слышишь? Из-за тебя, сука! Я … Я же хотел по-хорошему, ну! Какого ты, блять, упёрся, а? Что я тебе сделал?! – в глазах темнеет и не потому что ближайший фонарь решил передохнуть, погружая обоих в полумрак, и руки в кулаки сжимаются неосознанно, а плечи крепнут накатившей силой, с которой вряд ли справится пропитанное алкоголем и отчаянием сознание. – Что тебе от меня нужно? Чтобы я к тебе ходил? Чтобы на вопросы твои отвечал? Чего ты, блять, от меня хочешь?!       С треском внутри, а снаружи – костями о твердую каменную кладку. Кулак Шастуна врезается в стену в нескольких сантиметрах от головы Попова. Тот обезоружен и нем, с понуро опущенными плечами, но не сломлен, даже в темноте силится зацепиться взглядом за взгляд, но руки держит при себе, зная цену такой смелости.       – Хочешь, чтобы всё дерьмо тебе на блюдечке, да? Чтобы, сука, достал и тебе выложил? Чтобы ты в этом ковырялся по локоть? Хочешь? Хочешь?! – ещё один удар с той же стороны и шипение Антона с его тихим хриплым почти стоном, а Арсений на ватных ногах теснее в стену.       Но ведь сколько не жмись к стене, сквозь неё не пройти.       – Хочешь, чтобы крысой твоей был, да? Подопытной? В копилочку? Как чучело на стену и подпиши внизу, сука, подпиши! «Он не смог её спасти»! Он, блять, не смог … – последним и самым сильным, с криком болезненным, захлебываясь подступившими и накатившими, стекающими по щекам солеными и прозрачными слезами, пока по рукам – солеными и алыми каплями крови, перепачкивая светлую ткань на плече Попова.       Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох-выдох.       – Не смог … – последнее и важное, самое важное, что Арсений хотел бы услышать, не здесь и не так, но в нужный момент цепляясь своими руками за чужие, так вовремя оказавшиеся почти на уровне его лица.       – Антон … Антон, – он зовёт его всё тем же спокойным, но совершено иным. Не таким холодным, не таким безразличным. Не тем, каким привык общаться в работе и нет, не тем, каким иной раз здоровается в коридорах части. – Антон, слышишь?       И первой, самой важной стеной упала та, что была между взглядами. Шастун различил его лицо даже смазанным силуэтом в темноте, проглатывая слезы, проглатывая обиду и все те слова, которые бы ещё хотел сказать, но не смог и не сможет. На его запястьях вместо привычных браслетов тонкие пальцы Арсения, его голос, кажется, звучит громче его собственного, которым он всё ещё пытается что-то кому-то доказать.       Не виноват или виноват, не смог или смог, но что уже с того? Ведь всё, что было – пыль?       – Дыши, дыши, дыши … – его голос звучит внутри, не в голове, будто внутри грудной клетки, наполняет собой, а ледяные пальцы от запястьев к сгибам локтей, выше. Точками – подушечками больших пальцев, на самую уязвимую ложбинку в сгибе и снова вверх. – Я рядом, ты в безопасности, и ничего вокруг, слышишь? Ты и я. Ничего вокруг. Дыши.       К плечам неспешно, оседая одновременно на землю, не боясь перепачкать одежду ещё вчерашним снегом, сегодня – грязью. Одной рукой к шее, другой вниз по солнечному сплетению и вдохом на вдох, выдохом – на выдох, выравнивая в унисон. Арсений замедляется и тянет за собой Шастуна, просчитывая его пульс уже на шее, продолжая своё движение к затылку, пока вторая рука точно напротив сердца.       – Всё в порядке, Антон, слышишь? Всё хорошо, всё хорошо… – мантрой на ухо, раскрывая, наконец, объятья и помогая нырнуть в них, упасть без памяти, утыкаясь носом в плечо и первым же, самым чистым и честным всхлипом. И пока руки осторожно и бережно по спине, почти в родительском жесте, успокаивая, шепотом на самое ухо:       – Всё хорошо, Антон. Всё хорошо.       То, как они добрались до квартиры Арсения, Антон не вспомнит. Ведомый до кончиков пальцев его действиями, он придет в себя только в момент, когда нырнет под одеяло и прижмется щекой уже не к стене и даже не к плечу Попова, а к подушке. А свежий зимний воздух сквозь приоткрытое окно поможет уснуть без тени пережитого в темном переулке, где на стене остались следы его слабости.