Чистый

The Neighbourhood – Lurk

      Арсений считал секунды эхом каждого удара сердца. И на каждый его удар приходился другой, контрастом его напускному спокойствию – резкий и отрывистый.       Так дышал сейчас Шастун. Неотрывно глядя в глаза с обидой, которую невозможно соизмерить словами или бесполезным криком – так или иначе он остался бы неуслышанным. Только бы зря драл глотку в безуспешной попытке не докричаться, но показать, как на самом деле больно.       И Арс это видел, и этот взгляд иглами врезался в ребра изнутри.       – Антон, пожалуйста, дай мне объяснить, – голос Попова звучал бездушным аудиофайлом в ушах, и Антон мотал головой, силясь не слышать его. – Антон…       Шаст жмурился до тёмных пятен перед глазами и тошноты, бившей по кадыку твердым комом, который невозможно просто так взять и проглотить. Он стоял в горле намертво, перекрывая доступ кислорода, не говоря уже о возможности хоть что-то ответить Попову, который не оставлял попытки дозваться до него.       И снова заученные реплики, слова, от которых у Антона кровь стыла в жилах, оставляя на память сковывающий мышцы озноб. Арсений произносил его имя, а Шастуну хотелось раз и навсегда заткнуть его, только бы не еще одна фраза, взгляд, ебучий вздох «по учебнику».       Шаблонами и клонами, записями в диктофоне вместо человека, которому Антон не просто пошел навстречу, которому имел неосторожность открыться, впустить его внутрь так глубоко, как только позволял его выгоревший мирок, проспиртованный, прокуренный. Утративший краски, все до единой, обугленными стенами пугающий каждого, кто случайно заглядывает в приоткрытую дверь, но ведь Арс не испугался.       Он не просто переступил почерневший порог, он нащупал в непроглядной темноте створки окон. Он впустил свежий зимний воздух, почти насильно отдраивал стены, намывал полы, и плевать, что руками Шастуна, но ведь ему было не все равно. Или Антону только так казалось и …       «Он всего лишь твой психотерапевт»,– сознание шепчет на самое ухо, и тонкая нить рвется с треском, вышвыривая Шаста из собственной головы в реальность, где его руки всё еще сжимают футболку Арсения, а тот пытается что-то сказать, беззвучно шевеля губами.       – Ты меня бросил, – первое, что срывается на выдохе, и пальцы сминают тонкую ткань крепче.       – Нет, Антон, я…       – Ты меня бросил, Арс, – Шаст выплевывает фразу в лицо и с силой отталкивает от себя Попова, отчего тот с глухим стуком врезается затылком в стену позади себя. – Ты, блять, бросил меня, когда я нуждался в тебе больше всего!       – Антон … – Арсений зовёт почти неслышно, переводя дыхание.       – Ты соврал мне! Когда я видел вас с Волей, вы же говорили обо мне, да? Какого хера, Арс? Какого, блять, хера ты не сказал мне правду? – беспокойные руки невозможностью дотянуться до чужой шеи цепляются за дутую пуховку, и Антон вырывается из куртки, вместе с тем сбрасывая с себя не только одежду, но и ошметки самоконтроля, который треснул по швам в тот момент, когда он переступил порог чужой квартиры. – Я ведь сразу всё понял! И я спрашивал тебя… Я, блять, прямым текстом спрашивал тебя! Сука!       – Я не мог тебе сказать.       – Ох, да что ты говоришь? Сказать ты не мог? А что ты вообще мог тогда? Может, ты мог на сообщения мне ответить? Хоть на одно, блять, сообщение! Или трубку взять, нет? Это же так сложно, да? Руки отсохнут или велика честь для такого дерьма, как я, м? Я уже не говорю о том, что ты не приехал на заседание, хотя мог. Мог, Арс, – Шаст вытирает грязные кроссовки о валяющуюся тряпкой под ногами куртку ровно так же, как втаптывает в грязь своё доверие к голубым глазам, которые сейчас упрямо не смотрели в ответ.        И где былая прямота? Где это злоебучее спокойствие, от которого блевать тянет? Заученные фразочки и интонации, всякие эти психологические фокусы? Где, блять, тот Арсений, который травит своей философией и продолжает толкать высокопарные речи, хоть гори всё синем пламенем? Мир, блять, пополам тресни, небо упади – даже бровью не поведет, голос не дрогнет. Профессионал. Олицетворение сучьего идеала. Ебучая константа.       Вот только сейчас перед глазами совсем другой человек. И хотел бы Антон смотреть этому человеку в глаза, но смелости, видимо, не хватало у этого самого «человека». Он узнает в нем того, кого уже видел однажды: те же домашние штаны, растянутая футболка, босые ноги, взъерошенные волосы и совсем другой взгляд. Не прикрытый стеклами очков, не прикрытый стеклами образов, одного или многих. Шастун уже видел его таким.       Чистым.       – Что ты не мог сказать, Арс? – голос Шаста опасно дрожит, но он держится почти холодно, одновременно с этим – на расстоянии, только бы не в омут с головой, точно зная, что черти только и ждут, чтобы утопить его. – Я даю тебе возможность объяснить сейчас. Ты же рвался что-то … Сказать.       Тишина трещит недосказанностью, но прерывается неглубоким отрывистым вздохом.       – Я не мог сказать о том, что мы говорили с Волей о тебе, – Арсений жмется к стене от пяток до затылка, силится найти в ней поддержку. – Ты бы не удовлетворился одним моим признанием этого факта, начал бы расспрашивать дальше, глубже, а я не мог рассказать тебе всего.       – Почему? – Антон цедит сквозь зубы едва ли не по слогам и жмется к противоположной стене, будто та может ему чем-то помочь сейчас.       Теперь между ними два метра тишины. Два метра взаимной боли и подавленных эмоций, опасно искрящихся на кончиках подрагивающих пальцев.       – Потому что ты не должен был знать, что Воля хочет ускорить процесс твоего восстановления. Для тебя всё должно было идти своим чередом, привычным и…       – Я … Не должен был? – простой вопрос как шанс переосмыслить то, что уже соскользнуло с языка и зацепилось за живое.       И Арсений этот шанс наивно упускает. Упускает, коротко кивает и поджимает губы, даже не догадываясь, что только что выбил почву из-под чужих ног.       – Я, блять, не должен был знать, что меня как цирковую, сука, обезьяну запрут в зал заседаний? Я не должен был знать, что вы, сука, всё решили за моей спиной и только поставили перед фактом, когда я не был готов ...       – Антон, ты…       – Я не был, блять, к этому готов, Арс! Не был! И ты этого не рассмотрел во мне! Это, блять, твой проёб, ясно? Твой и больше ничей! – слишком звонкой пощечиной, не рукой, но словом, до зажмуренных глаз под давлением крика, но это было только начало и Арсений это чувствовал, сдаваясь в плен сковывающего изнутри страха.       А еще это чувствовал Антон, но для него больше не существовало преград на пути, не было тех границ, которые держали его, как озлобленную побитую псину, на цепи, до кровоточащих ран на шее, которые не заживают от трения ржавого металла.       Порвалась цепь. Звеном к звену, звоном отдаваясь в ушах и до скрипа зубов мерзко. А страх Попова сладкой патокой стелился в ноги, и в этот момент перед глазами Шастуна опустился занавес.       – Я не был готов к тому, что мне придется говорить об этом, заново переживать! Описывать в мельчайших, сука, подробностях каждый свой шаг, каждый вздох, каждую мысль, с которой я засыпаю и просыпаюсь! Они с меня выбивали душу, размазывали по стенам своими взглядами и вопросами. Каждым из них. Сука, каждым из этих блядских вопросов! – он кричал, перекрикивая голос здравого смысла в своей голове, тот еще умолял остановиться, но было поздно.       В один упущенный момент, мгновение, он снова оказывается так близко, что пальцы без труда смыкаются на тонкой бледной шее, а моментально побледневшие губы больше не пытаются оправдаться.       – Тебя не было рядом со мной, Арс, – приговором шепчет Шаст и пальцы сжимаются сильнее, и Арсений невольно ведет подбородком выше, невозможностью ускользнуть, но хотя бы ослабить хватку.       Пальцами тесно к стене, безуспешно соскальзывая по ней, подло-гладкой, Попов сглатывает медленно, прокатываясь кадыком по широкой горячей ладони Шастуна, и время останавливается в одном взгляде.       – Скажи. Просто скажи. Почему? Почему тебя не было рядом со мной, когда я скулил от бессилия и нуждался в простом ответе на блядский звонок? – Антон умоляет, мечется глазами по чужим, от уголка к уголку, пересчитывая ресницы и вскользь по тонкой полоске светлой радужки. Он умоляет без всех тех слов, которые слетают с языка без всякого соображения, выискивая ответы где-то слишком глубоко. Недостижимо глубоко. – Почему, Арс?       – Это часть терапии, – почти неслышно выдыхает Арсений, но его не слушают.       Не хотят слышать. И не будут.       Антон мотает головой, вымученно жмурится и больше не может держать удар собственных эмоций, собственных чувств, которые несправедливо обесценены.       Первой сдаётся, иронично, воля. Подминая ту под себя, ярость вскидывает руку Шаста и через секунду она врезается в стену в нескольких сантиметрах от головы Попова. Дежавю плещется в каждом вздохе, хлестая по лицу наотмашь, не позволяя прийти в сознание ни на секунду.       Поздно спасать то, что не искрится и не тлеет.       – Я не твоя подопытная крыса, Арс! И никогда ей не буду, слышишь меня? Никогда, – он кричит, но не успевает сделать новый глоток воздуха, как ощущение чужих прикосновений электрическим разрядом прошибает кожу. – Прекрати…       – Антон, пожалуйста…       Картинка реальности нещадно искажается и Антон уже не уверен, что всё, что сейчас происходит, не плод его больного сознания.       Он не уверен в том, что его рука сжимает шею Арсения, что тот, глядя в глаза с блеклыми мотыльками страха в них, умоляет его, но слов не разобрать. Не уверен в том, что ладонь неприятно пульсирует от столкновения с гладкой стеной, не уверен и в едва уловимом чужом запахе, соскальзывающем с чужой шеи и пьянящего до одурения хлеще любого алкоголя. Не уверен в твердости стены, в которую упирается лбом, по крупицам соскребая остатки самоконтроля и самоощущения.       Он не уверен ни в чем, что происходит.       Он не уверен в себе.       И единственной нитью к реальности – голос Арсения, будто из его собственной головы, несмелый, но слышный. Уверенный. Уверенный в каждом, блять, слове.       – Антон, пожалуйста.       Его голос не дрожит, его дыхание застывает где-то на полпути к легким и Шастун его чувствует рукой, всё еще крепко-накрепко сжимающей шею.       – Пожалуйста.       И россыпью мурашек в тех местах, где чужие пальцы соприкасаются с плечами и предплечьями, где пытаются нащупать ложбинку в сгибах локтя, скользя дальше-дальше … К запястьям.       И по щелчку пальцев. Вспышкой перед глазами, пропущенным ударом сердца за ненужностью делать лишний вдох, чтобы вытрезвить сознание – Антон вспоминает эти движения. Эти слова и даже взгляд, затянутый пеленой призрачного страха, но трезвый под ней. Холодный. Равнодушный.       Чужой.       – Нет! – Антон отрезает себя от паутины ощущений, перехватывая чужие запястья и до взаимной боли впечатывая их в стену.       И идеальная картинка раскалывается уже паутиной трещин, осыпаясь неслышным дыханием сквозь обветренные приоткрытые губы. Он больше не будет подопытным, не будет очередным экземпляром в руках, которые – ошибочно – считал своим единственным спасением.       Манипуляция. Ложь. Равнодушие.       Суд присяжных внутри Шастуна выносит свой безапелляционный вердикт – виновен. И он в ту же секунду приводит приговор в действие, но руки служат оковами для других рук, а едва уловимый шлейфовый запах всё еще щекочет ноздри, отравляя сознание.       Антон врезается острыми зубами в уязвимо приоткрытое плечо и с этого самого момента всё внутри него делится на «до» и «после». То, что было «до», сжимает челюсти сильней, затыкает все голоса в голове, вышвыривая к чертовой матери затраханную совесть и вслед за ней здравый смысл, а то, что «после», наливается чем-то тягучим и горячим, еще неизвестным, чужеродным внутри, но дико соблазнительным.       Он очнется только в тот момент, когда услышит сдавленный стон Арсения.       Его тело тает в удушающих оковах невыносимо горячих рук и стекает одурманивающим чувством превосходства, скапливаясь в Антоне, как наркотик в крови.       Теперь он терапия для Арса.       Он вдохнет, когда тот ему позволит, он выдохнет, когда пальцы разожмут шею, но только для того, чтобы оторвать от стены и снова ошейником вцепиться в уязвимую и тонкую, на сей раз сзади, взъерошивая затылок.       Мертвой хваткой, обездвиживая и подминая волю, но уже не свою – чужую. Дрожащую в руках каждой клеточкой тела, но не рискующую вырываться. И пальцы щадяще выпускают и шею, и плечи, но только для того, чтобы подтолкнуть дивану.       Арсений слаб не телом, но каждым своим ощущением, что так зависимо от прикосновения длинных горячих пальцев, и пока под ним мягкие подушки, над ним – безысходность. Шастун сильней его, а симбиоз ярости и обиды, нереализованных желаний и разочарований подпитывают в нем те самые тёмные стороны, которые он столько времени безысходно пытался спрятать от посторонних глаз.       Но не его. Голубые глаза видели его насквозь и сейчас, ловя взгляд на долю секунды, пытались рассмотреть за дико расширенными зрачками того Антона, который покупал два кофе за свой счет, не противился гулять под моросящим дождем. Который рассказывал о своём детстве взахлеб, шутил шутки и улыбался до морщинок в уголках глаз.       Его Антон. Не пациент, не коллега. Антон, которого он тогда поцеловал не по пьяной случайности.       Очередной пощечиной воспоминаний и резкой болью ей на смену, но уже не по лицу. Снова к бледной шее, сминая тонкую кожу и разгоняя в этом капкане кровь, чтобы та вытворяла свои шедевры кровоподтеков. Украшая.       Арсений стонет, пытается вывернуться, но раз за разом попадает в ловушку собственного сознания и тела. И пока первое еще цепляется за реальность, рассматривая случайные детали интерьера, второе – подло саботирует, реагируя предсказуемо и до выступивших в уголках глаз слез отчаянно.       Антон каждым стоном упивается, обновляя дозу за дозой каждым из укусов – вверх по плечам к шее, почти до взаимной боли, но, если в Арсе она трепещет дрожью, в Шастуне– разгорается желанием сильнее. Особым вниманием к ложбинкам над ключицами, особенно жестко оттягивая кожу на тонких острых косточках, не успевая налюбоваться своим творением, но уплывая очередной волной животного удовольствия.       Гортанным рычанием на пронзительный стон, пальцами под тонкой тканью футболки ощупывая волны ребер, выпирающих под кожей, будто специально, нарочно, желанно – отчаянно.       И бесполезной тряпкой куда-то на пол, Шастун лишает Арсения футболки, оставляя того валяться под ним полуобнаженным. Он не пытается обнять себя руками, только закрывает глаза, предчувствуя боль секундой ранее, чем зубы Антона впиваются в кожу, распуская новое соцветие кровоподтеков на ребрах с обеих сторон.       И Арсений больше не стонет под ним. Неслышно дышит, вздрагивая на каждый чужой вздох и движение. Это не страх, это стыд, липнущий к его телу влажными следами по коже, осколками оседающий в легких, и сделать новый вдох больше не представляется возможным.       Антон замирает, вытрезвленный смазанным следом крови на контрасте с почти белой кожей. Его нос всё еще прижимается к солнечному сплетению, а руки стискивают бедра с такой силой, что сводит запястья.       Время все еще замирает и запускается только в тот момент, когда Шастун находит в себе силы сесть ровно на чужих коленях. Несуществующим тиканьем часов не секундной стрелкой, но в головах обоих. Отсчитывая время до того мгновения, когда оба очнутся и сделают первый вдох не в перерывах между укусами или стонами.       – Прости…       Антон обретает дар речи первым и не узнает собственный голос. Осипший и приглушенный давлением пережитого, чужой. Виноватый.       – Арс, я...       – Позволь я… – Арсений сглатывает с почти ощутимой физической болью, горло саднит до хрипоты, но Шаст понимает его и под гнетом новорожденного чувства убийственной вины слезает с колен и дивана, опасно пошатываясь на ватных ногах.       – Я … блять… блять … – Антон бормочет на каждый выдох, а те учащаются с каждым разом, разгоняя кровь по телу и мощной волной врезаясь в голову, прочищая мозги, вытесняя угли заживо сожженного только что сознания.       – Арс…