Чистый

She Wants Revenge - Tear You Apart

      Однажды одна мудрая женщина по имени Элизабет Кюблер-Росс создала концепцию психологической помощи умирающим больным и исследовала околосмертные переживания. Шастун об этом если и знал, то имел целых пять лет с хвостиком, чтобы начисто стереть эти факты из своей головы. Но вот чего он точно даже предположить не мог, так это то, что он лоб в лоб столкнется со всем этим дерьмом внутри себя.       И было бы не так уж плохо, не умирай в нём мнимо-правильное восприятие мира, его самого и даже мыслей, которые время от времени всплывают в голове.       Прямо сейчас, валяясь безжизненным телом с претензией на существование, он находил себя где-то между отрицанием и гневом. И пока память услужливо подсовывала ему нужные кадры, а губы предательски пекли и чесались, напоминая о том, что на них зияет незримый след чужого тела, все естественное и натуральное, что было в Антоне, просто горело заживо, выступая капельками испарины на лбу и ладонях.       – Пиздец, блять, – лаконично и ёмко, а потому что больше-то и сказать в своё оправдание нечего.       Отрицание внутри Антона питало всё, кроме очевидного неоспоримого факта: всё, что произошло – не плод его воображения, об этом и припухшие губы, и так и не сброшенная со вчера одежда, пропитанная чужим запахом. Каждый из оттенков которого цеплялся за притупленное годами курения обоняние Шаста и одним жестким толчком в грудь отправлял его в удушающие объятья стыда.       Полбеды – запахи и необъяснимое жжение на кончиках пальцев и губах, какой-нибудь абстрактный «Попов А.С» сказал бы, что это психосоматика и разыгравшееся воображение, но что делать с образами, возникающими перед глазами, стоит их прикрыть хотя бы на секунду, Антон не знал.       Валяясь в одеялах, он снова и снова возвращался к самоощущению себя далеко за пределами этой комнаты, квартиры, дома и даже района. Слишком далеко, чтобы успеть вернуться и не позволить себе постучать в запертую дверь. И пока здравый смысл умолял сознание развидеть и забыть, тело предательски поддавалось щекотливой волне воспоминаний, и пальцы цеплялись за мягкую искусственную перину одеял так же сильно, как еще вчера сжимали чужие ребра.       Слишком худые, чего не заметно под обычной повседневной одеждой, каждой волной и ложбинкой между, в которую так легко проскальзывает каждый из пальцев Шастуна, всецело подминая под себя чужую барахтающуюся волю. Даже если Арсений попытался бы вырваться или оттолкнуть его, он бы навредил, прежде всего, себе. И все его случайные или нет движения навстречу и обратно – вжимаясь в твердый диван – отзывались в руках Шаста только большей силой, рефлективной, почти хищной, с какой тонкие длинные пальцы врезаются в ребра уже не просто ощутимо – болезненно. До незаметных в первую секунду, но после – следов, пятнами в тех местах, где подушечки пальцев упирались до сдавленного, почти плаксивого мычания.       Арс ни разу не попросил его остановиться, или он просто не слышал.       Не слышал своего имени и несвязных просьб, не привязанных ни к чему конкретно, просто просьб, какими получалось их сформулировать подрагивающими и влажными от частых укусов губами. Арсений поджимал и кусал их до красноты и пульсации, короткой, точно в такт каждому из ударов сердца навстречу Шастуну, и он чувствовал это, накрывая тонкие и четкие горячими пальцами. Не пытаясь заставить молчать, но чувствовать каждый отрывистый вздох не только своей тесно прижатой грудью.       Или не чувствовать вовсе.       В те моменты, когда острые зубы особенно крепко цеплялись за кожу в уязвимых местах, сминая и оттягивая, посасывая, но не утешая прикосновениями языка, оставляя неприятному и обжигающему холодку на растерзание после, Арсений переставал дышать. Делал глубокий вдох, но не выдыхал, невольно подгибая колени, упираясь ими в чужие, сильные и обездвиживающие, и снова пятками скользил по обивке дивана, вытягиваясь под своим мучителем струной, чтобы одним неосторожным движением чужих бедер так тесно растаять постыдным стоном в приоткрытые губы.       Он стонал тихо и жалостливо, но не вымаливая этими стонами пощады – или Антон не мог расслышать этого за непроглядной пеленой возбуждения, которая облепила его голову полиэтиленовым пакетом, лишая возможности видеть, слышать и дышать.       Оставляя только чувствительные кончики пальцев. А те, за невозможностью прикоснуться к обнаженным бедрам под домашними штанами, впивались с такой силой, будто хотели протиснуться между волокнами ткани.       Зато сейчас они запросто могли дотянуться до густых прядей волос и сжать их до вполне себе физически ощутимой и вытрезвляющей боли, вытягивая Антона из всего этого едва ли не насильно.       – Блять … Блять… – единственным связным и разборчивым, что получалось, но всё еще слишком лаконичным и недостаточно ёмким для того, чтобы объяснить всё, что произошло.       А с бессилием плечом к плечу всегда идет гнев. Антон себя искренне ненавидел. И дело даже не в уязвленном гетеросексуальном эго, которое временно отключилось от интровертивно-публичного акта самобичевания внутри Шастуна, а в том, что он навредил человеку, который, пусть и поступил откровенно херово, бросив его в самый неподходящий момент, но всё еще был и оставался единственным, кто с легкостью фокусника доставал из Антона демонов как кроликов из шляпы.       Он всё еще был тем человеком, к которому Шаста несли ноги без всякого соображения, трезвого или пьяного, злого или испуганного, или всё вместе – а не похуй ли?       А он его чуть не …       – Да, сука! – вслух перекрикивая внутренний голос, который подсказывал нужные слова, Антон метался в четырех стенах загнанной псиной и кидался на каждую из них, прикладываясь если не лбом, то руками-ногами, спиной, только бы не слышать внутри себя очевидного.       – Я не хотел его … – его собственное отражение в окне смеялось ему в лицо, одними взглядом договаривая и эхом звуча в голове.       «…просто хотел его? Зачем ты ехал к нему, а? По-дружески побеседовать? Выяснить, почему он, такой из себя прекрасный и идеальный, бросил тебя, вышвырнул за ненужностью? Или незаинтересованность, м? Ты ведь для него только отработанный материал, эксперимент? Те-ра-пи-я? Что теперь смотришь так? А вчера как он смотрел на тебя, помнишь? Святая простота, еб вашу мать! Успокоить тебя пытался, достучаться. Руки свои он первый распустил, трогал тебя, помнишь? А помнишь, когда он так же тебя трогал, м? Когда потом ты у него на диване проснулся. На том же диване, иронично, да? Самоиронично, блять. Потому что для него ты – предсказуемый экземпляр, не думал, нет? Как он сказал, не напомнишь? «Ты легко поддался». Подда-а-ался. Слово-то какое. Обидно, да? Так что … Не тошно тебе от самого себя, такого слабого и уязвимого? «Поддатливого». Поддержка тебе нужна теперь? Одобрение тебе нужно? Бумажка с подписью «здоров»? Что тебе, блять, от самого себя теперь нужно? Или чтоб Арс твой на тебя лишний раз внимание обратил? Ты какого хуя к нему вчера ехал, а? Поговорить ехал? Морду ему набить? Нахуй, блять, ехал к нему, спрашиваю?! Поговорить? Не поговорил, не дал слова сказать. Морду не набил. Так нахуя, Антошка, м? Увидеть его хотел, чтобы похвалил тебя лишний раз, сказал, какой ты молодец? Посмотрел на тебя своими, блять, щенячьими глазами, или тебе пожёстче нравится? Когда холодом своим травит, когда заученными фразочками бросается? Успока-аивает тебя, всякими этими своими штуками, каких истеричек в сознание приводит. Такой он тебе нравится? Ты, блять, определись! Он тебе психолог, он тебе друг-брат-сват? Коллега, может быть? Папочка, к которому ты за одобрением бегаешь? Кто он для тебя, блять, и нахуй ты к нему вчера, сука, приехал, а? И как он под тобой оказался, м? Упустил момент, да? К стене его прижимал, руки наручниками держал, помнишь? А потом что? Что, блять, случилось, что ты его чуть не выебал там на этом блядском диване? А что ты теперь губами как рыба на суше шевелишь? Сказать нечего? Ахуеть не встать история вырисовывается, да? Ты когда коленом между его ног терся, ты о чём, блять, думал? Когда бедрами своими к нему лип, м? Не помнишь такого? А следы у тебя на косточках откуда или сделаешь вид, что не обратил внимание, когда ссаднить начали? Ты его вылизал всего, как суку, язык не стер, нет? А теперь стоишь тут, святая простота, ебать. Вы друг друга стоите блять, я хуею. В глаза, блять, себе посмотри хоть раз, сука, честно. Чего ты от него хотел, м? Или … чего не хотел?»       Рвотный позыв стиснул шею металлическим кольцом и реальность наебнулась через голову в момент, когда вся правда прилетела оплеухой очевидности.       Так … чего от него хотел? Или чего не хотел?       Торги Антон переживал уже ныряя головой в унитаз, а позже – под кран с ледяной водой, выполаскивая рот и горло до сводящей десна боли.       Спустя несколько минут бессмысленного лежания на полу и выкуривания десятка сигарет Шаст придет к выводу, что парламентёр и торгаш из него откровенно ужасный, иначе почему чаша весов желаний всё еще больше, чем страхов, а Фемида здравого смысла, держащая эти самые весы, не убирает руку от лица, заменяя повязку на фейспалм.       А депрессия подкралась так и не начатой бутылкой алкоголя, которая осталась стоять нетронутой после разговора с Волей. Это не было попыткой напиться или забыться в луже слюней, нет. Только заставить наконец-то молчать десятки голосов в голове, угомонить дрожь в руках и коленях и, что самое главное, вытеснить из головы образ полуобнаженного Арсения, лежащего под ним и просящего только «позволить».       Позволить встать, позволить на ватных ногах дойти до ванной и щелкнуть замком. Позволить открыть воду и задавить в себе желание приложиться головой о что-нибудь твердое. Позволить стянуть с себя остатки одежды, перепачканной и липкой, мерзкой, как и что-то внутри, еще непонятное, пристыженное со всех фронтов, но живучее до ужаса. Позволить не смотреть на себя в зеркало хотя бы сейчас, когда грудь сплошь и рядом в красных пятнах, еще до конца не преобразившихся в следы укусов и засосы. Позволить сидеть под струями горячей воды ровно столько, сколько хватит терпения и сил, а еще здоровья кожи не покрыться волдырями. Позволить не пользоваться гелями для душа или шампунями, даже мылом, смывая с себя чужие следы руками, ладонями и пальцами особенно тщательно там, где в глазах совести хочется свариться заживо в собственной ванной.       Остатками капель, не вытертых насухо бельем и одеждой, но руками, всячески отворачиваясь от этого зрелища, вжимаясь лбом в плитку до красного пятна прям между бровей и чуть выше. Сгустками не пережитых и никогда не сказанных слов застывая в горле и одним-единственным внутри – стыдом.       Стыдом не о себе или Антоне, не о содеянном. Стыдом как константой внутри, как состоянием, которое не имеет ничего общего с секундной вспышкой – чувством.       Просто стыдом.       Антон тогда сбежал не потому, что испугался. Не потому, что моментально протрезвел или, правильней сказать, прозрел. Он сбежал, точно зная, что одним своим присутствием сейчас сделает Арсению хуже. И себе тоже сделает, но на себя как-то похуй.       А теперь, когда он пережил всё это заново, когда встретился с самим собой, тем, кого столько времени держал на коротком поводке, всё если не встало на свои места, если не прояснилось, то хотя бы собралось в вереницу внятных мыслей, желаний и действий.       Первое из которых, запланированных и подпитанных желанием, он, переломав себя пополам трижды, почти заставил выполнить.       Димка сегодня точно был на смене. Шаст об этом знал еще с тех времен, когда сам служил с ним в одном отряде, потому, вызывая такси, он не сомневался в том, что даже в начале четвертого утра застанет друга в стенах части.       Ему нужно было просто поговорить. Поговорить, объясниться, извиниться за то, что так и не позвонил утром, а на входящие звонки не отвечал уже пару дней, которые сидел в заточении не квартиры, так собственного сознания.       Это было частью его личной терапии отвлечения. Отвлечения от мыслей, которые существовали в его голове все это время, не давая вдохнуть лишний раз и, банально, вспомнить о примитивных, физических потребностях организма. То, что он не ел два дня, он вспомнил только в момент, когда в машине на переднем пассажирском его укачало, а на асфальт удалось сплюнуть только сгусток слюны и желчи.       – Блять …       Пройдя несколько метров до входа в часть, Антон дважды поймал себя на мысли о том, что ноги у него заплетаются не от алкоголя – того в крови было не так уж много, – а от голода и слабости. И только он успел выровняться, как в глаза ударил свет мигалок. Тусклый, аварийный, не такой тревожный, с каким мчат на вызов, но с каким возвращаются потрёпанные и повезет, если целые.       Антон толкнул дверь одновременно с тем, как пожарная машина припарковалась в ангаре рядом: заметно блестящая от воды, но чистая, без остатка гари и, каламбуром, горя на красно-белых полосах. Запах озона, горелого спирта и углеводорода ударил в нос слишком резко для вымученного организма Шаста, потому ему пришлось снова обратиться за помощью к стене, подпирая ту сперва плечом, а тогда и спиной.       Тошнота заворачивалась в желудке, поднималась вверх, вытесняя собой пустоту и не позволяя Шасту сделать очередной глоток воздуха, рискуя сблевать всё выпитое прямо на пол части, но легче стало, когда кто-то из ребят запустил систему вентиляции, за несколько, как показалось, секунд очищая помещение.       Голоса становились громче, топот ног разбавлялся шорохом и скрипом, с каким пожарные вылезали из своих костюмов, но Антон упрямо не открывал глаза, жадно дыша полной грудью до тех пор, пока не расслышал своё имя.       – Антох, ты это чего здесь? – Позов шел навстречу, оттирая щеки и лоб от сажи, тяжело дышал, но в целом ничто в нем не намекало на неприятный исход вызова. – Привет поближе, мудак.       – Прости, – Шаст слабо улыбается, пожимает руку, отталкивается от стены и кивает на еще не остывшую и тихо урчащую машину. – С вызова?       – Ага, такой пиздец, на самом деле, – Димка отмахивается, складывая тряпку чистой стороной и продолжая оттирать лицо. – Продолбались несколько часов с этими сараями …       – Сараями?       Дима кивает, всем своим видом демонстрируя отношение ко всему произошедшему.       – Там несколько сараев, фермерство какое-то, что ли. Благо, без животных, там только запасы какие-то, корма … Короче, блять, – Поз в сердцах роняет обе руки, шумно выдыхая. – Горит как спичка, нихуя не тушится, тлеет. Потом еще проводка эта допотопная …       – Понял, – Шаст кивает максимально понимающе, но его взгляд и внимание уже несколько секунд как зацепились за до неприятного скрежета внутри знакомый силуэт.       Слишком мелкий среди других, но не потому что плечи недостаточно широкие, а потому что из спецовки – куртка и хомут, а на голове даже не казённая шапка, которую Арсений сорвал первым делом, оказавшись в ангаре.       – А люди? – Антон спрашивает, силой заставляя себя отвести взгляд от взъерошенной макушки. – Люди были?       – Ага, целый дом, там рабочие жили. Что-то типа общежития, не знаю. Несколько этажей и прям впритык к одному из сараев, а он, как назло, прикинь, горел просто факелом – от фундамента до крыши и … – Позов не дурак, в придачу внимательный не дурак, потому быстро разбирается что к чему и, улучив момент, оборачивается, чтобы проследить за взглядом Шастуна. – А. Ездил твой, Арсеньевич, да.       – Сергеевич, – у Антона в секунду пересыхает во рту и язык уже не шевелится.       – Да шучу я, Шаст, – Дима подкатывает глаза снова. – Поговорили тогда?       – Когда? – Шастун не успевает проконтролировать охуевшее выражение лица.       Если Позов еще раз так подкатит глаза, они рискуют не выкатиться обратно.       – Тогда, Тох. Тогда. Когда бросил меня в баре и умчал к нему. Я не тупой, догадаться-то не трудно.       – Поговорили, – сглотнуть остатки слюны представляется непосильной задачей, но иначе Шастун просто не сможет говорить. – Погов… Слушай, Дим, я…       – Да, иди-иди, – Позов не удивляется, только громко хмыкает и хлопает друга по плечу за секунду до того, как Антон срывается с места, цепляясь взглядом за фигуру Попова уже на лестнице, но окликает снова, в паре шагов от себя. – Только это… Тох!       – Что? У вас там случилось что-то? – Шаст реагирует моментально, оборачивается резко и нервозно.       – Ничего не случилось, но прокоптился этот твой знатно. Нашатырём откачивали в машине. Не знаю, ну… Не дави на него, что ли. Нежнее, как бы это ни звучало. Аккуратнее, вот! Аккуратнее.       – Аккуратнее, угу. Понял.