Чистый

Portugal.The Man - Sleep Forever

      Аккуратно нужно было пробраться сквозь толпу коллег, не привлекая к себе внимания, что в принципе оказалось задачей непосильной. Те, завидев кого-то в штатском, а тем более рассмотрев в нём Шастуна, пусть и устало, но радостно окликали его, пропуская сквозь коридор ненавязчивых хлопков и суетливых объятий. Всё-таки пожарная часть была и всегда будет одной большой семьёй, иначе просто невозможно.       Доверие – это всё, что есть у людей, которые все как один скованные заходят в горящее здание. Все, как один, держат рукав, пульсирующий под давлением воды в нём. Все, как один, ломают стены и взбираются по шатким лестницам, выносят людей и домашних животных, глупо-суеверно, но важно для каждого из пожарных, для которых количество спасенных жизней не определяется только человеческими.       – Когда к нам уже, а? – вопросы все одинаковые, а Антон не торопится отвечать внятно, отнекиваясь ужимками и улыбками в напряженно поджатые губы. – Давай, старик, в строй!       Хотел бы, очень хотел бы, чтобы всё, как прежде, без всех этих недель, уже незаметно перетёкших в месяцы, без встреч и диалогов, без мыслей, которые вытесняли из головы все до одной, которая упрямо не хотела уходить, мелькая уже почти незаметным силуэтом Попова где-то на втором уровне части.       Тот, привычно до грустной улыбки не на губах, но во взгляде Антона, держался в стороне от общей суеты, даже не оглядываясь, иначе бы рассмотрел в оживленной толпе того, кого вряд ли хотел видеть сейчас. Во всяком случае, в этом был убежден сам Шастун.       Потому когда Шаст, стоя на одной из первых ступенек ведущей наверх лестницы, заметил, что Арсений проходит мимо своего кабинета и исчезает в полумраке той части здания, где находится душ и раздевалки, он подавил в себе эгоистичное желание догнать и заговорить. Так и остался стоять где-то между первым и вторым уровнем, иронично, между небом и землей, или желаниями и действиями.       Где-то между.       Арсения не было четверть часа. За это время Антон успел выпить кофе, заботливо предложенный Позовым, подавиться его сочувственно-обеспокоенным взглядом и хотя бы попытаться выбрать для себя тактику, которой он будет придерживаться, оказавшись в кабинете психолога.       Удивительно, но Попов не заметил его, пройдя почти в метре от лестницы. Сменив спецовку и потрепанную одежду на свою привычно чистую и почти домашнюю, он прятал влажные волосы от сквозняка большим капюшоном худи, а руки – в его глубоких карманах.       Где-то внизу разговоры только и были о прохладном душе, слишком позднем ужине или слишком раннем завтраке, и пока Антон незаметно для остальных успел кивнуть Позову, что не голоден, Арсений даже бровью не повел, проходя дальше к своему кабинету и останавливаясь перед дверью, чтобы достать ключ из кармана штанов.       – Арс… – в его голове еще спорили все за и против где-то между «сейчас» и «никогда», а голос уже подхватил мысль, роняя имя негромко, но слышно.       Арсений замер в момент, когда ключ скользнул в замочную щель. Ему не нужно было оборачиваться, чтобы узнать того, кто звал. Он так и смотрел в пустоту перед собой, как бы ни хотелось поймать взгляд, рассмотреть в нём что-то. Просто увидеть глаза Антона такими, какими они были до того вечера, когда он пришел к нему домой.       И пока внутри в смертельной схватке схлестнулись совесть и простое человеческое желание просто поговорить, Попов так и стоял, уткнувшись взглядом в свою дверь и не торопясь поворачивать ключ. Что-то ему подсказывало, что, открой он сейчас эту дверь, это станет приглашением для Антона. Для них обоих.       А Антон совестливо ждал. Понимал, чувствовал, что не имеет никакого права сейчас давить или настаивать. Да и вообще не должен был он сейчас здесь находиться, звать по имени, смотреть так, как смотрит. И, как надеется, никто не увидит, не услышит.       И всё-таки пытка молчанием оказалась мучительней угрызений совести и всей этой мирской чепухи против простого человеческого – поговорить или просто услышать.       – Арс, я …       – Проходи, – Арсений обрывает его на полуслове, щелкая замком и первым прячась в кабинете, оставляя дверь открытой, и Антон, помедлив долю секунды, заходит следом, цепляя дверную ручку за собой до тихого стука.       А наедине тишина звучит уже совершенно иначе. Не такая звенящая, скорее наоборот, густая, глубокая и слишком теплая, если не сказать горячая. Душная.       Арсений сразу подходит к окну, чтобы открыть нараспашку одну из створок, но в последний момент одергивает руку и опускает обе ладони на ледяной подоконник. Сквозняки есть везде, будь то металлопластиковые окна или голова, в которой слишком много приоткрытых дверей, окон, форточек, которые просто не хватает сил закрыть.       Антон топчется на месте как в первый раз, но так и не решается сделать шаг даже к стулу, который уныло стоит перед письменным столом. Кто бы мог подумать, что он снова окажется на старте, а дистанция в два шага перед ним станет почти непреодолимой.       – Присаживайся, – Арсений оказывается смелее, но незаметная улыбка на губах Антона исчезает, так и не появившись. – Если хочешь.       Внутри себя он надеялся, что Попов скажет свою привычную фразу о ногах и правде и у них появится шанс разрядить обстановку, но он говорит не так. Его голос звучит не так, да и он сам, всё так же стоя у окна, выглядит совершенно иначе.       Не так.       – Не хочу, – Антон сглатывает.       – Ладно.       – Арс, – потребность просто звать по имени преображается едва ли не в физическую зависимость.       От движения языка с острого «р» и тихого свистящего «с», тающего во вздохе, до незаметного, но ощутимого в колебаниях воздуха вздрагивания щуплых плеч в плену уютной и теплой ткани. Как он перестаёт дышать, прислушиваясь в предвкушении, как невольно сжимает пальцы, скользя по предательски гладкой поверхности подоконника, слегка наклоняет голову вперед, силясь спрятаться от взгляда.       Уязвимый и настороженный, но внутри трепещущий от желания просто обернуться, встретиться взглядом, ответить. Неважно что, неважно о чём. Неважным кажется и то, что было, оставив свои следы на коже. Неважным кажется и то, что будет, угрожая лишением лицензии и всяческих прав, не говоря уже об ответственности и ответом перед самым строгим из судей – самим собой.       Хочется здесь и сейчас, на расстоянии нескольких метров, с преградами в виде стульев и стола, плескаясь в тишине до озноба, сковывающего движения и сжимающего горло невозможностью заговорить.       – Арс…– удовлетворением одной потребности Антон попадает в тиски другой, еще более сильной, почти болезненной глубоко внутри.       Она и подталкивает в спину, заставляя сделать шаг навстречу, и голос почти не дрожит. Вся дрожь утекла в ослабленное тело, сейчас заново очнувшееся будто ото сна.       – Арс, прости меня, – с каждым признанием шаги становятся только уверенней, один за одним, последовательно, без тени лишних эмоций, которые сейчас могут всё разрушить.       А ведь уже достаточно разрушили. В Арсении, в Антоне и между ними.       Арс сжимается изнутри сильнее, плечи опускаются и сдвигаются вперед, создавая иллюзию защищенности не снаружи, но внутри. Пальцы больше не пытаются ухватиться за подоконник, устремляясь друг к другу и сжимая ладони в кулаки. Голова вслед за тяжестью внутри наклоняется, почти полностью прячась в капюшоне худи.       – Мои слова не оправдывают того, что я сделал. Ничего из этого, блять, не оправдывают, но я хочу, чтобы ты знал, я искренне сожалею о том, что произошло… Нет, не так. Я сожалею о том, что сделал. О том, что пришел к тебе, не разобравшись со своими эмоциями, точно зная, что это ничем хорошим не закончится. Ты … Ты тогда написал смс, и я как сдурел, веришь? Вот умом понимал, что не смогу себя держать в руках, а ноги к тебе несли. Очнулся уже перед дверью и еще какой-то частью себя наделся, что не откроешь. Я, блять, умолял тебя не открывать внутри себя, но ты открыл. И открыл так быстро и … Я хотел поговорить, хотел, чтобы ты объяснил, хотел услышать именно от тебя, почему ты так поступил, понимаешь? Чтобы это не было моими догадками, чтобы за меня не говорила обида и злость. Чтобы ты сказал. Но оказался не готов к этому. Я себе руки заламывал, пальцы, только бы не сорваться и не прибить тебя нахер там, но … Ты когда начинаешь говорить со мной в такие моменты, у меня мозг отключается. Когда смотришь на меня как на очередного пациента, пытаешься успокоить какими-то методиками, хуй его знает, блять … Арс, я обнадежил сам себя, понимаешь? Я надеялся, что мы что-то большее, чем просто психотерапевт и его пациент, чем просто коллеги. Я так хотел видеть в тебе друга, что поверил в это, а, напоровшись на правду твоими словами о том, что всё это только терапия … Я не хотел всего этого. Не знаю, что на меня нашло, как будто и не я всю эту хуйню вытворял, слышишь? Руки мои, а за ними – не я. За всем этим, блять, не я. Нет, я не оправдываюсь сейчас, я просто хочу, чтобы ты знал, как всё это происходило во мне. Чтобы ты помог мне понять, что это, блять, такое. Чтобы … чтобы ты снова был рядом. Я накосячил. Я, блять, так накосячил, что мне самому от себя тошно, веришь? Был бы смелее, въебался бы в стену, но пока меня хватает только на то, чтобы нажраться и снова приползти к тебе. Потому что только тебе удается рассмотреть во мне того, кем я никогда не был, но очень хочу быть. Меня самого, понимаешь? Я пиздец боюсь этого. Всего этого. Боюсь того, что навсегда останусь таким же неуправляемым уёбком, боюсь, что не справлюсь со всем этим и просто сопьюсь. Боюсь, что снова кому-то причиню боль. Боюсь, что тебе причиню боль. А больше всего я боюсь, что сейчас ты пошлёшь меня нахер и не захочешь больше видеть ни в своем кабинете, ни в своей жизни. Я боюсь прямо сейчас, Арс. Пиздецки боюсь. Ты мне нужен. Пожалуйста.       Последнее слово Шастуна растворяется в тишине, не нарушаемой даже дыханием. Эта тишина самая невыносимая из всех, она не обволакивает, она проникает под кожу, наполняет изнутри ледяной водой и застывает коркой льда, пока не проламывается тихим всхлипом и стуком одиноких капель о подоконник.       Внутри Антона что-то ломается с почти слышным и ощутимым хрустом, а в следующую секунду он подаётся вперед, сметая на своём пути остатки страхов и сомнений, и обнимает Арсения. Дрожащими от переизбытка эмоций руками скользит по таким же дрожащим плечам, к груди, прижимаясь к спине, почти укрывая собой, только бы не услышать еще одного отрывистого всхлипа.       Шаст хочет что-то сказать, попытаться не достучаться, но утешить, но все слова испаряются из головы одним движением Арсения – он укрывает его руки на груди своими, цепляясь ледяными пальцами, и всё такие же одинокие солёные капли стекают уже по пальцам и тыльной стороне ладоней.       Он не отталкивает, он цепляется, он держится за Шастуна едва ли не сильней, чем сам Шастун хотел бы держаться за него. И это простое осознание придает смелости сделать так, как очень хочется, но не можется под давлением слишком многого и лишнего, а сейчас – совершенно бессмысленного.       Антон вжимается носом в плечо Арсения, жмурится до цветных пятен перед глазами, шумно выдыхает, но до скрежета внутри воет от очевидного и досадного – ему Арса мало. Тогда он отстраняется только для того, чтобы зацепить зубами капюшон и стащить его с лохматой головы, одновременно с этим обнажая и заднюю сторону шеи.       Та тонкая, бледная, уязвимая и перепачканная следами, небрежно оставленными самим Шастом. Он тихо скулит от ненависти к самому себе и жмется сперва носом, а секундой позже – губами, не целуя, но обласкивая каждый миллиметр кожи, выдыхая глубоко и жарко, до взаимной трепетной дрожи. Чутко, внимательно, трогательно.       Так нежно, насколько способен Антон сейчас.       Арсений в его руках вздрагивает уже иначе, всхлипывает незаметно, но сглатывает громко и почти болезненно. Так же ходит его кадык – широко, размашисто и мучительно медленно, раскатываясь снизу вверх и обратно, особенно заметно в момент, когда он-таки поднимает голову и слегка её запрокидывает, почти утыкаясь затылком в плечо Шастуна.       Попов доверительно жмется спиной к чужой груди и Антон это чувствует, влечет за собой ведомого слабостью Арсения, позволяя тому полностью облокотиться о себя, пока руки всё еще крепко друг с другом переплетают пальцы и теряются в наивных, почти детских ласках, поглаживаниях, играх.       Арсений дышит глубже, больше не проглатывая слезы и вовсе, держит глаза упрямо закрытыми, а Антон себе этого позволить не может. Под плотной тканью, ерзающей по голому телу, снова и снова выглядывают иссиня-багровые следы, безрассудно разбросанные по плечам и тонким ключицам, и одна только мысль о том, какой ценой они были оставлены, бьёт Шастуна под дых.       Он закусывает губу до красноты и едва уловимого металлического привкуса, силясь справиться с заново накатившей волной вины и стыда, а тогда бережно, но уверенно выскальзывает из-за спины Арсения, и тот не успевает толком сориентироваться прежде, чем оказывается сидящим на письменном столе.       Шаст впервые с момента, как они оказались в кабинете, встречается с Арсом взглядом и без труда читает в голубых глазах если не ответное желание, то немое согласие и… Потребность? Нужность?       Сейчас тот момент, когда Антон оказался ему нужен, а не наоборот. Нужен так сильно, как никогда. Нужен не только для того, чтобы проветрить голову прогулкой под моросящим дождем, не для бокала вина на лоджии, не для разговоров. Он нужен ему слишком близко, чтобы попросить об этом вслух, но достаточно ясно, чтобы прочесть это в двусмысленном блеске в глазах.       «Кончиками пальцев от локтя до запястья осторожно, в глазах напротив одним вопросом – разве так было можно?       И границы невесомым движением пальцев ниже.       Одним дыханием на двоих, с твоего немого позволения, давай ближе?»       Антон забирается пальцами под край худи, медленно, неторопливо тянет вверх, чувствуя на себе неотрывный взгляд, но позволение в главном – в ответном движении. Арсений покорно поднимает обе руки вверх, позволяя лишить себя части одежды и когда та, за ненадобностью, падает на стол рядом, обнаженные плечи вздрагивают от соприкосновения с холодом.       Шаст извиняется неслышно, опускает обе дрожащие руки на острые колени и те раздвигаются в стороны прежде, чем ладони успевают коснуться их. Еще одним немым согласием, он умещается между чужих ног, опирается руками по обе стороны от Арсения и первым, самым важным, не поцелуем, прикосновением – укрывает особенно яркий укус на плече.       Он был первым, он стал спусковым крюком тогда, станет и сейчас.       Переливами от фиолетового к багровому, с неровными краями и незаметно со стороны, но хорошо ощутимыми обветренными губами – царапинами от зубов. Губы у Антона горячие, а дыхание почти неслышное, но обжигающее. Он не целует, влажно касается, со всей накопленной за долгие годы нежностью.       От первого укуса к другому, третьему, пятому – каждому следующему и предыдущему, направляемым трепещущим дыханием Арсения, его едва уловимыми ужимками и движениями плеч, рук, не ускользая от губ, но подпуская к особенно уязвимым местам боязливо, неспешно. Почти не смущаясь своей наготы, до тех пор, пока одна рука Антона не оказывается на его спине, чуть ниже лопаток.       Мимолетный страх непонимания мелькает во взгляде, но Шастуна это не отталкивает. Он кладет вторую руку на бедро Арса и осторожно наклоняется к его солнечному сплетению, ненавязчиво подталкивая, намекая на то, чтобы он доверился в очередной раз и просто облокотился о ту руку, что сейчас поддерживает под спину.       И Арс доверяет. Все его тело одним накаленным нервом дрожит в чужих руках, но он доверяет взгляду, доверяет теплу ладоней и едва уловимому дыханию вскользь по солнечному сплетению. И пока какой-то частью сознания он пытается объяснить действия Антона, другая, подавляющая часть, немо и беспомощно млеет, каждым неуловимым и незначительным движением умоляя не останавливаться.       А о последствиях он подумает завтра. Когда-нибудь. Только не сейчас.       Антон пугает своим спокойствием, и только беспокойно дрожащие пальцы и сбитое дыхание выдают в нём волнение, но в его голове сейчас точно такая же битва, в которой здравый смысл терпит позорное поражение перед желаниями.       Арсений отклоняется назад, позволяя Антону касаться своих ребер и живота, тонкой линией прикосновений под пупком от одной острой косточки к другой. Носом, нарочно медленно, под ребрами, вдыхая шумно и глубоко и так же выдыхая, провоцируя внутри Арсения мучительно-сладкую волну возбуждения, густыми горячими каплями стекающую в самый низ живота, прикосновения к которому становятся невыносимыми.       И в одно из таких прикосновений он сдается, проглатывая стон, но не успевая поймать следующий и моментально ощущает, как на щеках проступают алые пятна. Антон, кажется, этого не замечает или не хочет замечать, языком и губами обласкивая соцветие кровоподтеков чуть выше острой косточки, выпирающей под бледной кожей.       Арс сводит колени вместе, но напарывается на бедра Шастуна и рукой рефлекторно цепляется за его волосы на макушке, не оттягивая, но останавливая. Привлекая внимание не к себе, но своим переживаниям, уже почти четко осязаемым и постыдно заметным в узких штанах.       Секунда промедления для того, чтобы ослабить хватку и попытаться успокоить предательски реагирующее на каждый неосторожный вздох тело. И Антон проскальзывает носом от живота вверх, по солнечному сплетению, лишь раз соскользнув в ложбинку между ребрами, а тогда под ключицей и к плечу, запечатывая сокровенность момента влажным поцелуем.       – Прости меня, Арс.