Противоположности

И всё-таки Бог есть и Грех, потому что тем сильнее Бог, чем он более многогранный. Не может быть такого, что Бог есть лишь одна сторона медали. Бог есть Жизнь и Бог есть Смерть. Бог есть Добродетель и Бог есть Грех, потому что и Добродетель, и Грех не существуют друг без друга, составляя одну живую настоящую сущность. И, если так подумать, если Добродетель и Грех являются одним неотделимым целым, то они по сути и существуют, и нет. Они являются одним божественным целым, они не существуют в чистом виде. Люди придумали делить мир на чёрное и белое, хорошее и плохое. Мир устроен несколько иначе, чем придумал примитивный человеческий разум. Он многогранен, в нем не существует оценок. Есть только закономерности, ведущие к тому или иному исходу в зависимости от проделанных действий. А раз Грех, по сути, не существует, правильное или неправильное не существует, то осуждения тоже существовать не должно. Люди любят бросать слова: шлюха, нищеброд, придурок, лентяй, слабак. Никогда нельзя осуждать, пока не поговоришь с человеком наедине. Этот разговор может открыть тебе новые углы обзора. Может быть, увидев другие ракурсы, узнав каковы источники его мыслей и поступков, ты поймешь его, и его действия предстанут для тебя в новом свете. Сострадание есть единственно человеческое. На нем держится гуманность. Умение прислушиваться не к своим суждениям и осуждениям, а к словам другого человека, стараясь его понять, не ставя рамок своих принципов и представлений о мире. Необязательно быть шлюхой, чтобы сострадать ей. Необязательно понимать на сто процентов, важно постараться понять и принять, что человек видит мир так, а не иначе, и живет в нем так, а не по-другому. Конечно, такая философия не работает во всех отношениях. Невозможно оправдывать того, кто своими действиями осознанно вредит другому человеку. Твоя свобода заканчивается там, где начинается чужая. Настоящая мудрость состоит в том, чтобы чувствовать эту границу и не переступать ее. Уважать чужую жизнь, какой бы она ни была. Никому, по сути, оправдания быть не может, чаще всего человек сам решает, как ему быть и что ему чувствовать, но важно понимать, что такая степень осознанности, когда человек может принять чуть ли не полную ответственность за свою жизнь, бывает только у очень духовных людей, которые посвящают всю жизнь своему Пути. Остальной же огромный процент людей не способен самостоятельно достичь такого уровня. Приблизиться к нему хотя бы немного — да, но полностью стать ответственными за свою жизнь они не способны. Поэтому животная часть реагирует на окружающую среду, а человеческая уже решает, как ему поступать. Поэтому достаточно спорный вопрос: можно ли оправдывать человеческие поступки? Еще интересный вопрос: стоит ли? Если есть сострадание и принятие, то оправдания уже и не нужны, особенно для людей сильных, особенно для людей добрых. Им до оправданий дела нет, они для них попросту унизительны.

…

Юнги надеялся, что Чимин тоже за то, чтобы не осуждать людей, ибо Юнги чертовски набрался. Все было бы хорошо, если бы он ограничился своим ромом, виски с колой и десятилетним коньяком. Но нет же, потянуло мешать коктейли артистам, а раз мешать, то и пробовать — вдруг получилось не очень. Но нет же, хотелось неимоверно курить. Конечно. Вот и здравствуйте, смешанный разноградусный алкоголь и дым ударили в голову. Самое плохое в пьяном Юнги то, что он начинает философствовать. Да, он обычно этим чуть ли не постоянно занимается, но когда напьется, делает это вслух и много, и ему жизненно необходимы чьи-то уши в такие моменты. Спасибо Чимину, который, заметив состояние Юнги, вывел его на свежий воздух. Хотя, наверное, зря он это сделал. На воздухе хочется курить. И философствовать. И много болтать. — Чимин? — Да, Юнги? — А ты пьяный, — классное замечание, еще и сопровожденное непонятным хихиканьем. Самому стыдно, ведь Юнги прекрасно соображает и будет все помнить на следующее утро, и ему станет стыдно вдвойне. Но сейчас ни язык, ни тело его не слушались, и бедному сознанию ничего не оставалось, кроме как безвольно и со сжимающимся сердцем наблюдать за тем, что творят эти самые тело и язык. — Я не пьяный, — Чимин мило улыбнулся, румянец на его щеках все же играл. — А вот кто и пьяный, так это ты, хен. — Да, я пьяный, Чимин, — Юнги щелкнул зажигалкой. — Самое отвратительное, что я абсолютно точно буду все помнить утром. — А что в этом плохого? — он сел рядом на тротуар. Было достаточно холодно, но стоять совершенно не хотелось. — Мне уже стыдно, не представляю, что будет утром, — Юнги как-то неосознанно, не глядя протянул Чимину пачку сигарет и зажигалку. Тот как-то так же неосознанно взял. Даже закурил и закашлялся. — Ты куришь? — А еще пью и занимаюсь сексом с полузнакомцами. — Юнги, черт возьми, заткнись. — Оу, — Чимин неловко опустил глаза. — В плане… — он помолчал немного, подбирая слова, насколько это вообще было возможно с таким количеством алкоголя в крови. — То есть ты по парням? — А по мне не видно? — Юнги затянулся, дабы не ляпнуть чего еще. — По тебе ничего не видно, хен. Ты весь такой непонятный, скрытный. — Чимин, не наговори лишнего, пожалуйста. — А ты очень красиво танцуешь. Сегодня ты был словно какое-то божество там, на сцене, в своей белой рубашке и штанах. Босой, словно сошел с небес и не успел еще приобрести обувь, но уже успел пораниться о твердую землю. — Ну вот и пошло. Привет, пьяный Юнги. — Вау, спасибо, хен. Мне такого еще никто не говорил, — Чимин смущенно улыбнулся, забытая сигарета тлела в его руках. — Да, когда я смотрел на тебя, — пьяный Юнги не умеет останавливаться. Да и к черту его, хочется просто поговорить, — мне казалось, будто я не существую в этот момент. И это было… Не знаю, волшебно, что ли, — он потянулся было за второй сигаретой, но Чимин неожиданно протянул ему непонятно откуда взявшуюся горящую сигарету с накопившимся на конце пеплом. Он принял ее и стряхнул сгоревшую часть. — Знаешь, хен, когда выступал инструментал, я наблюдал за тобой из-за кулисы. Ты так удачно оказался с краю, иначе я бы тебя не увидел. Когда выступали музыканты, ты словно дышать прекратил, не знаю. Я сразу понял, что в тебе есть что-то, но никак не мог понять, что это, пока не поговорил с Сокджин-хеном. Музыка, хен. Она тебя очень сильно трогает, по тебе это заметно. И я видел твои тексты на тумбочке. Я не знаю, зачем я вообще поднимаю эту тему, возможно, тебе это неприятно вообще, и я… Как бы это сказать… — он тараторил, иногда запинаясь, волнуясь о том, что Юнги сочтет его слишком навязчивым и лезущим не в свое дело. — И я не понимаю тебя, хен. Кажется, что у тебя есть какая-то мечта, или по крайней мере какое-то стремление, но ты то ли боишься, то ли еще что-то. И вместо того, чтобы делать то, к чему лежит душа, ты пьешь, куришь и занимаешься сексом с… — тут он окончательно запнулся, раскраснелся и замолчал. Юнги слушал его, а самому и плакать, и смеяться хотелось. Этот ребенок с чего-то вдруг будто бы переживает за него, так мило запинается, старается как можно скорее выразить свои мысли. — Чимин, все в порядке, правда. — Юнги не хотел ничего говорить, обычно он вообще был не любитель рассказывать о себе, особенно о чем-то сокровенном. Особенно о собственной слабости. Поэтому он разрешил себе говорить, но не о себе прямо, а косвенно, надеясь, что Чимин хотя бы частично его поймет. В то же время его все ещё кое-что смущало. — Чимин, поэтому ты позвал меня сегодня? — Я… хотел увидеть, как ты будешь реагировать на музыку. Ты бы себя видел, ты был так заворожен, особенно когда Луи выступал с гитарой. Тогда еще объявили, что это его собственная песня. Знаешь, хен, никого в зале больше не было, кто бы слушал так внимательно и оценивающе, как ты, — он помолчал, думая стоит ли спрашивать. — Почему ты… Я имею в виду… Как вообще можно заниматься сексом с незнакомцами? — он тут же отвернулся, боясь, что спросил слишком грубо и зашел слишком далеко. В ответ он получил протяжный вздох. — Когда терпеть холод уже нет сил и тепла получить больше негде, ты готов заплатить цену своего тела, чтобы получить хотя бы крупицу, — Юнги выпустил дым. Уже третья сигарета. — Особенно, если тело для тебя ничего и не стоит. — Но почему, хен? Что это за взгляд? — Я не знаю. Это как-то будто уже закон. — А откуда у тебя эти шрамы? — он указал на запястье, которое открылось, когда Юнги поднял руку, чтобы закурить, и длинный растянутый рукав свитера, поддавшись гравитации, сполз вниз. Юнги усмехнулся и выпустил клубок дыма. — Это вот, — он показал на криво зажившую, кое-где перебинтованную кожу запястий и еще свежие сегодняшние ожоги, — сигареты. Это вот, — он показал кое-где части тела, где виднелись красные и белые полосы различных очертаний, отвернул ворот свитера, чтобы показать крест на ключице, шрам, которым он больше всего гордился, — лезвия и ножницы. Это, — он показал на небольшой шрам на щеке и на шрам побольше у нижней губы, — Драки. А это… — он приспустил ворот чуть ниже, чтобы показать темно-фиолетовые, синеватые отметины, неровной уходящей вниз дорожкой покрывавшие его кожу, — Юки. Чимин, пораженный зрелищем, громко сглотнул. Он открыл было рот, но закрыл, передумав говорить. Потом все же спросил: — Парень? — Да… Горько и тошно от себя самого. Какого черта, Юнги? Зачем ты рассказываешь что-то настолько личное? Даже показываешь? Даже Намджун и Хосок об этом не знали. Даже Сокджин, хотя Юнги живет с ним в одной комнате уже несколько лет. Какого черта ты тут изливаешь душу какому-то парню с ангельским видом, взявшемуся из ниоткуда, задающему слишком личные вопросы? В целом задающему слишком много вопросов? Какого черта, Юнги? Мы же договорились просто пофилософствовать, не говоря ничего о себе. Что ты теперь наделал? — Ты, наверно… — не захочешь теперь со мной общаться вообще и будешь считать меня слабаком. — Тебе, наверно… — чертовски неприятно находиться рядом со мной. Противно от меня. — Я… — сказал тебе слишком много, прости, я не хотел выливать это на тебя, просто я пьян, я знаю, что это не оправдание, но не могу себя контролировать, хотя изо всех сил стараюсь. Я хочу, чтобы ты знал, как я жалею о том, что ты теперь знаешь так много грязи обо мне. Юнги силился что-то сказать, но слова пропадали в дыме, застревали в глотке, терялись в алкоголе, который, видимо, плескался вместо мозга у него в голове. Вдруг он почувствовал легкое прикосновение к обожженному тысячу раз запястью с зарубцевавшимися шрамами. Осторожное касание холодными подушечками пальцев, такое невесомое, словно боящееся спугнуть или причинить боль. Смешно, ведь Юнги не боится боли. Физической по крайней мере уж точно. Холодные пальцы скользнули выше, задирая рукав свитера, стараясь не задевать повязку и свежие ожоги. Юнги непонимающе и слегка испуганно наблюдал за Чимином, который рассматривал поврежденную кожу его правой руки. Взгляд того был нечитаемым, и когда он поднял его, уставившись Юнги прямо в глаза, прожигая при этом всего насквозь, тот все еще оставался нечитаемым, будто Чимин что-то сам про себя решал и пытался что-то понять. Юнги было страшно, что тот может что-то прочитать в его глазах, но он их не отводил. Не смел. Наконец Чимин смущенно опустил глаза, словно разозлился на себя за что-то, резко встал и, уходя, бросил: — Завтра в восемь вечера будь у Академии. И быстро ушел. Могло бы даже показаться, что он бежал, так стремительно он вышагивал, скрываясь в глубине здания. Юнги непонимающе проводил его до дверей и еще пару минут сверлил их взглядом, не понимая ровным счетом ничего. Он опустил глаза на все еще неприкрытую, обезображенную ожогами правую руку. Казалось, будто холод, стоявший на улице, не касался тех мест, до которых несколько минут назад осторожно, одними лишь подушечками пальцев, дотрагивался Чимин.