…
— Хен? — Чья-то рука легла на плечо. — Привет, Чимин, как видишь, я пришел. — Сейчас только пять часов, — он посмотрел на Юнги растерянно. — А мы во сколько договорились? — В восемь, хен. — Черт, — Юнги устало вздохнул, ища место, куда можно присесть. Опять перепутал время… — Прости, я позже подойду. — Нет, хен, подожди, — Чимин проводил его до ближайшей лавочки и сел рядом, — у меня занятия уже кончились. Может, хочешь куда-нибудь сходить? Юнги немного помолчал, обдумывая предложение. — Куда, например? — Ну куда ты обычно ходишь? Юнги помолчал еще, спрашивая самого себя, помнит ли Чимин вчерашний разговор. — В библиотеки иногда хожу, но сейчас у меня есть что читать. — Хен, ты не видел нашу библиотеку в академии, тебе стоит на нее взглянуть. Юнги снова немного помолчал, чувствуя на себе взгляд Чимина и нарочно не поднимая с асфальта глаза. — То есть я просто могу взять и пойти в вашу библиотеку? — Да, она считается общей для города, поэтому в главный корпус пускают всех. Но тебе будет нужен библиотечный билет, я тебе его дам. В целом, если тебе там понравится, можем сделать тебе тоже. Ну если захочешь, конечно, — он слегка смущенно улыбнулся, надеясь, что не слишком настойчив. У Юнги должно быть право выбора. — Пойдем. Тот взял у Чимина билет и осторожно поднялся.…
Библиотека и правда стоила того, чтобы ее увидеть. Высокий потолок, красный ковер, выстеленный по мрамору, многочисленные стеллажи с книгами, далеко уходящие вверх, широкие подоконники, огромные витражные окна. — Хочешь осмотреться? — Ты еще спрашиваешь? Они не спеша прошлись мимо стеллажей с множеством книг, мимо длинных столов, застеленных бархатными дорожками с золотой вышивкой по краям, на которых стояли лампы с бордовыми абажурами, чтобы приглушать свет, мимо окон, разглядывая мозаики из цветного стекла, сделанные по книжным сюжетам. Все они были разными, и Юнги с интересом разглядывал каждую картинку, любуясь тем, как постепенно гаснущее солнце за стеклом окрашивало свои лучи в его разных цветах и играло в воздухе, подсвечивая пылинки. Они остановились у окна, на котором было изображено, как Дориан Грэй смотрит на свой портрет впервые за много лет. Его лица не было видно, но было понятно, что в считанные мгновения вся нечисть прорвется сквозь прекрасную оболочку, выступит на коже и отравит обладателя двуличной жизни настолько сильным ядом, что ему хватит нескольких секунд, чтобы рассыпаться в ничто. И как много людей проживают свою жизнь так же — скрывая свою истинную сущность от других, рассыпаясь в прах за считанные мгновения. Не существует понятий хорошо и плохо, люди могут прятать в тень и хорошие в глазах общества качества вроде доброты, мягкости, добросердечности, щедрости, проницательности и так далее. Все следуют своим причинам, каждый выстраивает свой дориановский образ по кусочкам, подстраиваясь под окружающую среду и свои желания. Но маска дает трещину, стоит человеку увидеть хотя бы часть того, что скрыто. Иногда она раскалывается и падает, открывая истинную сущность человека, возможно, ужасая его, но давая возможность увидеть мир без фильтров и защиты. Многие люди самостоятельно срывают с себя маски или истончают их настолько, что они чуть ли не срастаются с лицом, все равно не скрывая практически ничего под собой. Но таких немного. Напротив, бо́льшее количество людей предпочитает носить маску и притом не одну, а сразу несколько, меняя их местами, наслаивая, показываясь слепому взгляду общества то в одной, то в другой роли. Юнги словно физически смог коснуться своей маски в этот момент. Он застыл перед мозаикой, приоткрыв рот, уйдя с головой в раздумья. Чимин стоял рядом и пытался понять, почему хена так заинтересовал именно этот сюжет. Что он видит в нем для себя? Может, он видит здесь что-то, что для него кажется его частью? Но Дориан вел распутную, совершенно грязную жизнь, не гнушаясь ничем и пользуясь своей внешностью в любых, самых низких целях. Он олицетворение Гордыни, которая вытянула за собой все остальные пороки со дна черной души, в которой те когда-то еще спали. Недаром Дьявол из фильма сказал, что Гордыня — его любимый из смертных грехов. Потому, что Гордыня делает человека Богом, но человек забывает, что Бог неотделим от Дьявола и в человеке смешивается с ним в одно единое целое, поэтому если человек становится Богом, то он становится и Дьяволом, и, к сожалению или к счастью, Дьявола человеку хочется выпустить из себя сильнее, потому что он запретен, он осуждаем, он влечет к себе этими границами, которые человек сам же и выстроил и которые он так жаждет сломать, разрушить, растоптать, чтобы вырваться, прорваться сквозь ограничения, сорваться с удушающего, самим собой натянутого ошейника и припасть к огненным истокам порочности и мрака. Темнота хоть и пугает, но захватывает. Темнота — часть света, значит, и она божественна тоже. Темнота укроет тебя собой и закроет собой твои страхи, твои страдания и твои грехи. Она примет тебя, она не оттолкнет, но если ты слаб душой, в ее объятиях ты останешься навсегда и в ней же ты потонешь. — Юнги-хен? — Чимин робко дотронулся до его плеча, совсем невесомо, будто чувствуя, как тот слаб. Казалось даже, что стоя здесь и думая о чем-то, он постепенно слабел еще больше. Поймав на себе слегка отсутствующий, но постепенно принимающий осознанность взгляд, Чимин движением головы указал куда-то вправо, зовя Юнги за собой. Тот подчинился. Они прошли до конца правого крыла и зашли за большой стеллаж. За ним открывалась винтовая лестница, ведущая на второй этаж, который сейчас был закрыт. На ее ступеньках парни и присели. Юнги казалось, что его тело стало еще тяжелее, стоило ему сесть. Силы постепенно покидали его. Руки, ноги, туловище, шея постепенно каменели, наливаясь все большей тяжестью, застывая, не двигаясь. Только лицо и голова еще оставались живыми, да грудь изредка вздымалась, позволяя телу получить воздух. — Хен? — М? — Юнги смотрел куда-то перед собой. — О чем ты думал, стоя перед мозаикой с Дорианом? — Ох, Чимин, о многом, не хочу говорить… Мне, знаешь, что интересно? — он все еще не смотрел на Чимина, хотя тому и не надо было — ему хватало возможности разглядывать хена самому. — Почему ты меня позвал сюда? — В библиотеку или вообще? — Вообще… Зачем я тебе? — Ну в плане… Я… — Чимин отчего-то вдруг засмущался и начал заикаться. — Я позвал тебя потому, что хотел показать тебе Академию. Я думал, увидя ее, услыша музыку, ты вновь загоришься… Может, ты бы даже захотел здесь учиться и… это было бы моей маленькой победой, — Чимин неосознанно сжимал и мял края футболки, глаза его бегали по непроницаемому лицу Юнги. Тот не смотрел на него, но слушал. — Ну я имею в виду, — тут Чимин начал тараторить, — я имею в виду, хен, если ты не хочешь или ты устал, или ты не хочешь, или я себе все придумал, может, ты вообще музыку на дух не переносишь, может, я слишком много себе позволяю, может… — Чимин чуть не задохнулся от неожиданности, когда Юнги накрыл его болтающий без умолку рот своей ладонью. Он, признаться, был ему за это даже благодарен. Юнги смотрел серьезно, прямо в глаза, что делал редко, чересчур редко, поэтому это казалось чем-то особенным. И Чимин застыл. Будто бы потерялся. Больше от неожиданности и непривычности того, что сейчас происходит, чем от волнения. — Чимин, — голос Юнги звучал устало, но мягко, — пожалуйста, успокойся, — он немного помолчал, опустив глаза, давая Чимину расслабиться. Потом он медленно убрал руку от его лица. — Я ценю все, что ты для меня стараешься сделать. Концерт, экскурсия по Академии. Ты очень добрый, Чимин. А я… очень слабый. Не только физически, это меня даже не волнует, — Юнги скользнул по внимательно слушающему его парню глазами и снова уставился вниз. — Я не знаю, хочу ли я смотреть твою Академию, хочу ли я поступать сюда, даже не думал об этом… Но… — он немного помолчал. — Я хотел бы увидеть, как ты танцуешь, — еще немного помолчал, думая, стоит ли продолжать, но его прямолинейность и любовь говорить все как есть уже решили все за него. — Потому что это самое прекрасное, что я видел в жизни, — тут он вообще отвернулся и стал смотреть куда-то в сторону, не показывая Чимину напряженного лица. Признаться честно, тот снова был ему благодарен, потому что глупая улыбка и красные щеки — совсем не то, что он хотел бы кому-либо показывать. Он уставился тупым взглядом перед собой, не в силах унять бешеный стук сердца. Чимин был зависим от похвалы и всегда принимал ее с жадностью, ощущая в ней сильную потребность, и когда получал, был неимоверно счастлив. Но вот смущен он был впервые. Казалось бы, всего одна фраза — «это самое прекрасное, что я видел в жизни», но она почему-то очень сильно подействовала на Чимина. Ему такого никто не говорил, хотя хвалили многие и много — и парни, и девушки признавали его талант, говорили ему приятности, а некоторые даже непристойности. Чимин любил, танцуя на сцене, ловить на себе раздевающие взгляды, любил соблазнять, не снимая с себя ни одного слоя одежды. На улице любил, когда на него оборачивались, хотя на улицах он не танцевал. Чимин любил внимание, любил чувствовать чужое желание дотронуться до него, обладать им, любил чужое восхищение, любил зависть, любил искренние пожелания успеха и выражения доброй симпатии. Но то, что сказал ему Юнги… Чимин даже не понял, понравилось ли ему это. Смущение сдавило ему грудь, не давая дышать, кровь прилила к щекам, стало жарко, Чимин чувствовал, как начал потеть, и ему стало еще более неловко за себя. Он поспешил убрать улыбку с лица и, разозлившись на себя за странное поведение, тронул Юнги за плечо, побуждая обернуться. Тот смотрел нечитаемо и будто даже немного испуганно. Увидев красные щеки и серьезный взгляд Чимина, Юнги замер, ожидая, что тот хочет сказать. До его ушей донесся лишь дрогнувший шепот: «Хорошо».…
Чимин не знал, почему был так смущен там на лестнице. До такой степени, что не смог произнести ни слова в голос, его шепот — и тот дрогнул. Проходя в небольшой концертный зал, где обычно редко выступали, чаще сдавали экзамены или проводили репетиции, он собирался с мыслями. Сейчас он поднимется на сцену, включится музыка и все станет как раньше, как обычно. Спокойно, обворожительно, сексуально. Правильно, Чимин? А Чимин был не уверен. Юнги шел за ним не спеша, смотря в пол. Слабое тело, казалось, больше не теряло силы, удерживая их на одном уровне, позволяя находиться в вертикальном положении. Сев наконец в кресло, он расслабился и почувствовал, как растекается по мягкому бархату. Прикрыв глаза, он блаженствовал, пока Чимин настраивал звук и свет. На сцене тот оставил теплый и приглушенный, в зале выключил, чуть не заставив Юнги тихонько простонать от удовольствия — темнота, мягкость, возможность расслабиться и растечься по креслу — все это то, чего он так отчаянно желал последние несколько часов. Лавочки и лестницы были неудобными, и тело все равно приходилось держать в напряжении, когда сидишь. Сейчас же можно было наконец расслабиться. Чимин протянул Юнги пульт. — Что это? — спросил он, принимая. — Это музыка, хен, я не смогу ее переключать во время танца. А ты нажимай на любую цифру, которая нравится, я буду импровизировать. Мне даже интересно, что получится. У нас есть такое упражнение, когда тебе включают случайную музыку, а ты просто начинаешь двигаться. Держи, короче, — и он прошел на сцену, выйдя на центр. Юнги опустил глаза на пульт, нажав цифру четыре. Заиграла мягкая красивая инструментальная музыка, из шума скрипок изредка пробивалась одна, словно птица, взлетавшая вверх, отрываясь от каравана своей стайки. Наконец их стройное звучание превратилось в размеренный ритм, присоединился щепок по струнам и главная партия, сопровождаемая сочным альтом и легкими трелями вторых скрипок. Чимин, подхваченный музыкой, устремился вслед за своим телом стрелой, выгнувшись, пластично вытянув руки, лицо стало безучастным к реальности, на нем появилось выражение отчужденной сладости. Он был один здесь, в этом зале, в этом танце, что был его вселенной. Кружась, мягко взлетая и мягко приземляясь, он танцевал, наслаждался свободой, которая отбирала воздух, но даровала полет. А Юнги смотрел и тоже терял реальность, отпускал ее даже с бо́льшим желанием, чем мог ожидать. Потому что мир, в который уводил Чимин своим танцем, был намного лучше реальности. Он был прекрасен, в нем было много света и красоты, чистоты и невинности. В нем была грациозность, четкость, смешивающаяся с плавностью, в нем была мягкая сила, способная повлиять на тебя намного более ощутимо, чем сила грубая. Юнги понял, что Чимину необязательно одеваться в воздушные белые одежды. Свободной футболки и спортивных штанов было достаточно для того, чтобы снова увидеть крылья. Какого бы цвета они ни были, они были чудесным видением, были могучи и были прекрасны. Музыка стихла, Чимин стих за ней тоже, застыв в полубалетной позе. Юнги, окаменевший, не мог двинуться с места, не мог думать. А Чимин, выйдя наконец из образа, взглянул на него, будто ожидая чего-то. Чего — Юнги не понял. — Хен! — крикнул он со смехом, разгоряченный танцем. — Включай следующую. А, так вот, что он хотел. Да, сейчас. Юнги нажал кнопку с цифрой семь. Включилась какая-то песня женской к-поп группы. Юнги был недоволен ровно до того момента, пока Чимин, насмешливо над самим собой улыбаясь, не стал по памяти танцевать чужую хореографию. И Юнги не ожидал, что ему может это понравиться. Чимину шли женственные движения, украшенные смущенной улыбкой. Он двигался не скованно, достаточно уверенно, но было ощутимо, что он смущался. Особенно когда по-женски плавно двигал бедрами и проводил ладонями по крепким мышцам вниз, уходя в глубокий присед, выходя из него неспешно, прогнувшись в пояснице. Но было видно, что ему это и нравилось. Юнги сглотнул и часто заморгал. Это было странное зрелище, что парень вот так танцует, но, видимо, Чимин был по-настоящему талантлив раз его танец, несмотря на откровенность и женственность, смотрелся гармонично и приятно. Хотя Юнги все равно был смущен. То ли контрастностью женственности и мужественности, так гармонично сходящихся в Чимине, то ли он ощущал, что танцор смущён и, симпатизируя ему, смущался тоже. Песня наконец закончилась, и высокие слащавые голоса умолкли тоже. Слава богу. Это была пытка для обоих. Но оба выстояли. Юнги смотрел на Чимина, без слов спрашивая, нажимать ли дальше или он устал. Чимин лишь кивнул ему, словно говоря «нет, хен, не устал, включай!» Кнопка «ноль». Заиграла глубокая мелодия, похожая на творчество Леди Гаги. Юнги не знал английского и не интересовался ее песнями, но тембр голоса и в целом манера исполнения были похожи. Стоило Юнги поднять глаза, как дух покинул его тело. Сцена давала Чимину новое лицо, в мире танца его смущению, лишним мыслям и скромности места не было. Раз музыка была соблазняющей, Чимин был соблазняющим тоже, следуя велениям мелодии и голоса, звучащим в колонках. Он не виноват, что Юнги включил именно эту песню. Хотя Юнги тоже был не виноват, но это были уже его проблемы. Чимин, наконец, предстанет перед ним самим собой — открытым, уязвимым, сексуальным, тягучим и притягательным. Прости, Юнги, но теперь Чимин хочет, чтобы ты был не силах думать ни о чем другом, кроме него. Все дело в музыке, вся вина лежит на ней. Юнги, казалось, прекратил существовать ровно в то мгновение, когда властный взгляд со сцены пронзил его насквозь и припечатал к сиденью, заставив мысленно прогнуться. Исполнение Чимина отличалось все той же четкостью движений, разбавленной плавностью и легкостью. Но, черт, что это были за движения. Убрать волосы назад, запустив в них пальцы и немного запрокинув голову, не убирая прожигающего взгляда, заставляя Юнги повиноваться и не сметь отводить глаза. Смотреть, как Чимин разрешает рукам от крепких бедер повести вверх, оглаживая тугой живот, грудь, задирая свободную футболку, обхватить шею, словно прося лишить его воздуха, закрыть рукою глаза, опустить кисть на область паха и, не касаясь его, толкнуться несколько раз «в руку», выгибаясь красивой волной. Закатив глаза, словно в экстазе, сладко улыбнуться, повернуть голову и страстно посмотреть на шокированного, застывшего Юнги, провести языком по приоткрытым пухлым губам. Олицетворение секса, желания, похоти. Ангел, чьи крылья означали грех, а глаза были способны расплавить тебя за мгновения, облизывая огнем твое тело, прожигая желанием твои мысли. Чимин танцевал так, словно с каждым движением овладевал тобой все больше, припечатывал к стене, прижимал к ней за запястья, не давая двигаться без разрешения — он здесь Бог и он здесь Дьявол. А ты лишь грешник, попавшийся в его черные объятия. Стони, прогибайся и проси продолжать, может быть, он смилуется. Взгляд прикрытых глаз будто говорил: «Я знаю, ты хочешь, но я не дам тебе коснуться меня, не разрешу тебе притронуться к себе. Можно только смотреть и мысленно умолять меня о снисхождении». И это была его любимая, самая извращенная пытка. Песня приблизилась к кульминации, и Чимин, поглощенный ею, высунул язык и усмехнулся, чувствуя эйфорию, охватывающую все тело. Движения его были быстрыми, четкими, страстными, щеки раскраснелись от упорства и желания все сделать идеально, волосы были влажными от пота, стекающего по вискам, но он двигался. Он доведет все до конца и когда музыка закончится, застынет на полу, проведя по всему телу вверх, вытянув над головой руки и прогнувшись в спине. Медленно опускаясь вниз, завершая свое представление. Так он и сделал. Юнги громко сглотнул, ощущая, что все это время его рот был открыт и горло сильно пересохло. Его только что оттрахали во всех возможных позах, не спрашивая разрешения. Казалось, что только что он пережил лучший секс в его жизни, хотя к нему даже ни разу не притронулись. Вскоре Чимин подошел к нему. Разгоряченный, потный, раскрасневшийся и часто дышащий. Юнги посмотрел на него снизу вверх, ощущая, как все тело зудит от того, насколько сильно оно хочет. Чего хочет? Набухшая ширинка штанов может ответить на этот вопрос без слов. Чимин, кажется, еще не до конца вышел из образа, хотя взгляд его был намного мягче, чем на сцене, и словно бы даже смущенным, но он четко видел, что Юнги был шокирован настолько, что не мог вымолвить ни слова, что смотрел на него будто испуганно, все еще снизу вверх, и нервно покусывал губы, не в силах оторвать взгляд от его лица, ловя каждую деталь, задерживаясь на румянце щек и порозовевших губах. Потом он резко посмотрел вниз, заставив Чимина, наконец, прийти в себя. Тот смущенно и дергано стал поправлять одежду и что-то бормотать себе под нос, вроде «так бывает» или «тебе может показаться, что…», но Юнги при всем желании не смог бы его услышать. То, что он увидел, заставило его резко подняться, сил у него будто бы даже прибавилось, позволяя телу следовать велению разума и спешно удалиться. Боже, куда угодно, лишь бы подальше от этого Дьявола и себя самого.