Never Fade Away

      Мелкая серьга в ухе Ви отблескивала в лучах вечернего солнца, прорывающихся в окно. Глядя задумчиво на это ухо - обычное, сука, ухо, никаких особенностей, кроме почти незаметного шрама под самым гвоздиком, словно белесая царапина, - Сильверхенд испытывал острое психованное желание вцепиться в него зубами. Сердце билось где-то в глотке глухо, быстро, дыхание учащалось, а глаза застилало какой-то пеленой от одного ебучего осознания, что эту отметину на простецком, ничем почти не отличающемся от других ушей охуенном ухе оставил он сам. Когда выдрал эту банальную серьгу, озверело сдирая с пацана футболку. Когда впился зубами в кровоточащую мочку и рванул от души, пьянея, словно какой-то ебанутый Дракула, от вкуса крови. Не какой-то любой. Именно его крови. Крови Ви. Когда хотел его невыразимо жадно, по-животному, теряясь посреди блядского пламени бешенства. Присвоить, сделать своим, отметить, вбить в его башку, что есть только они. И никого, блять, больше. Больная хуерга.       И эта дичь наваливалась теперь на него частенько. Прямо скажем, сторонником нежной ебли он никогда и не был, даже при жизни. Любил трахаться взапой, дико, так, чтоб искры во все стороны, чтобы под финал яйца, блять, почти сводило. Чтоб под утро каждая мышца подрагивала, а хер приятно ныл. Но в последнее время – и сдавалось Джонни, что дело вот нихуя не во времени, а в объекте желания – возбуждение накатывало какое-то темное, голодное, неудовлетворимое, дурное. До черноты в глазах. Стоило им перекинуться взглядами, замереть на миг, зависая друг на друге, как внутри пробуждалось что-то страшное, нетерпеливое, не выносящее препятствий и помех на своем пути – и Джонни хотелось моментально, без промедления, буквально с места, сука, не сходя, вжаться, слиться, разорвать и, возможно, сожрать Ви целиком, вместе с его идиотской серьгой. Страшное дело. Потому что той близости, которую он ощущал, алчно беря пацана раз за разом, было нихуя не достаточно. Первобытное звериное стремление влезть, сука, внутрь, под кожу, изваляться, забрать без остатка, стать одним целым. И одновременно с этим – сберечь, защитить. Парадокс, блять.       Сильверхенд был с ебанцой – это он признавал за собой сам. Психом – нет. Не замечал как-то раньше. Бывало такое, что нужда обладать какой-нибудь девкой была очень сильной, так, что можно и приложить усилия, и побегать, и поднапрячься, чтобы заполучить необходимое. И секс тогда был – кайф по высшему, блять, разряду. Но настолько нездоровая хуйня происходила с ним впервые. Возбуждение такого накала, что временами оно пугало его самого. Джонни только-только кончал, приходил в себя, отстранялся, смотрел на все еще прикрытые подрагивающие веки Ви, линию его искусанных узких губ и… тут же жадно хотел трахнуть его снова. Не уставал жарко брать его вновь и вновь, а параллельно боялся заебать до смерти: сам-то он давно обнулился, а пацан еще живой.       Ненавидел всем сердцем эту больную зависимость – словно завзятый жалкий джанки, который не уймется, пока не словит передоз; попутно содрогался от ебанутого ослепительного восторга – потому что испытываемое было чем-то нереальным, экстатическим. Нездоровым.       Сначала Джонни начал грешить на биочип и банальную невозможность взаимодействовать с кем-либо еще. Потом было решил, что его потянуло на хейвудскую, сука, экзотику. Для разнообразия, так сказать. Хотя парень, прямо скажем, был совершенно не в его вкусе. Ну если не объебаться в край – там уж почти все равно, кому присунуть. Под конец расслабился и смирился с тем, что это пиздецовое желание направлено все-таки конкретно на Ви. Мало ли какой шизой его могло накрыть? И не такое случалось в его развеселой жизни.       И Джонни боялся, чтобы пацан не просек эту ебанину, и не использовал ее против него. Но Ви для таких экзерсисов и выебонов был слишком прост. Тянулся к нему в ответ безумно, откровенно.       С нескрываемой, искренней, пугающе безбрежной любовью.       И, в отличие от самого Джонни, ничего не боялся. Как будто ощущал себя в этом сумасшествии возмутительно свободным. Наслаждался по полной. Словно конченный псих.       - Че? – оторвавшись от свежего каталога, где он изучал новые модели умных винтовок, Ви бросил взгляд искоса на пялящегося на него Сильверхенда, вольготно растянувшегося на разворошенной постели, и улыбнулся неуверенно в своей манере, вопросительно приподнимая одну бровь. Пацан как всегда: на скуле - заклеенный порез, на боку расплывался уже желтеющий синяк. Вечно потрепанный в той или иной мере – такая, блять, работа.       - Ниче, - передразнил Джонни, потянулся и накрыл кровоподтек металлической ладонью. Под расцвеченной кожей горело, дергала тупая боль. Он чувствовал это, даже касаясь кибернетической рукой, потому что это знало тело Ви, знал мозг Ви – и транслировал эту информацию Джонни. Все их взаимодействие – работа двух сознаний, сообщающихся напрямую. Вздрогнув от явно приятной иллюзорной прохлады металла, пацан прикрыл глаза и отложил свой журнал в сторону.       Вот и умница.       Сдержав свой ебанутый животный порыв, Джонни не стал остервенело вцепляться в заманчивое охуенное простецкое ухо – вместо этого навалился тяжело, накрывая Ви всем телом так, как им обоим нравилось больше всего. Подминая под себя, чтобы окунуться в полное слияние. Провел носом по шее и впился поцелуем под челюстью, втягивая с силой в рот солоноватую кожу - язык покалывала мягкая щетина. Пацана под ним повело, тряхнуло как от электрического разряда, он обвил плечи Сильверхенда руками, дернулся вновь, стремясь вжаться плотнее, разводя ноги шире – и Джонни, задыхаясь от этой мгновенной взаимности, отерся приподнявшимся членом меж ягодиц, проходясь влажной головкой по яйцам. Будь он проклят, если эта горячечная готовность ответить в любой момент не заводила его до крайности, до эйфорических искр в башке.       Пальцы Ви зарылись в его волосы, сжимая, сгребая в горсть, оттягивая и, найдя его губы, пацан привычно замер, ловя вдохи. Усмехнувшись криво, Джонни позволил этой секунде продлиться, хотя самому ему уже хотелось голодно впиться в рот Ви, проникнуть гибко языком до самого неба, ощутить вкус, но он знал, как довести пацана до острого края – когда мучительно замереть, когда сорваться, когда поддразнить, а когда действовать грубо и резко. Помимо собственной охуевшей опытности – восхитительное следствие слияния их разумов и постоянного обмена эмоциями напрямую. Блять, да они до настоящего сумасшествия друг друга доводили!       Чутко поймав очередную волну трепета, Джонни наконец-то склонился, накрывая рот Ви своим, целуя жадно и уже торопливо, возможно глубоко. Ухватил хромированной ладонью пацана за затылок, ероша пальцами короткий ежик волос, – точно знал, как его пробирает от этой немудреной ласки. Ви под ним снова ощутимо тряхнуло, он застонал Сильверхенду в рот, выгибаясь требовательно, жарко – и в глазах потемнело от накатившего привычного ненасытного желания.       - Скажи, - полушепотом, хрипло и коротко потребовал Джонни, довольно усмехаясь, рассматривая из-под полуприкрытых век черты родного лица – нахмуренные брови, подрагивающие приоткрытые яркие губы. Ритмично отирался вновь и вновь, чувствуя, как горячая влага почти сразу затвердевшего члена Ви пачкает его живот.       - Хочу тебя, - охуительный голос – сиплый, срывающийся от возбуждения, свободный, согласный на все и совершенно бесстыдный. Такой, что от одного его звука у Джонни вставал еще крепче. – Трахни меня, Джонни, блять, да давай уже!       Ухмыльнувшись лихорадочной поспешности Ви, Джонни, напротив, вошел в него дразняще медленно, скупыми неторопливыми толчками, чувствуя, как пацан рвался навстречу каждому движению, ерзал под ним, жадно хотел, чтобы он заполнил его быстрее, дышал неровно и тяжело, царапал пальцами его спину. И Джонни, сам пьянея от желания, все-таки сорвался в ответ. Прикусил нижнюю губу Ви, отвлекая внимание на боль, а когда тот рыкнул возмущенно и бессвязно, - двинул резко бедрами, вбиваясь одним движением почти до конца.       - Джонни!.. – пацана под ним подбросило, он надрывно и изнемогающе заскулил, – от одного этого эротичного звука Джонни чуть не вынесло, - задохнулся, утыкаясь лицом в его шею, вылизывая языком, впиваясь зубами…       Такой нужный, близкий, желанный, горячий, дрожащий… Необходимый, блять…       И Джонни выгибается, содрогается и кончает, стискивая пальцами влажную кожу…       И Джонни выгибается, содрогается и кончает, стискивая пальцами влажную ткань.       Кончает так ярко и бурно, мучительно, что аж мышцы, блять, сводит. Сжимает зубы, стонет глухо, все еще чувствуя и вкус, и запах, и прикосновения, и жар Ви. Чувствуя его живым! Здесь, рядом с собой!       Тонет в посторгазменной оглушительной пустоте и совершенно зверином отчаянии.       Утыкается лицом в подушку и рычит сквозь зубы, ощущая под собой мокрую простынь. А потом внезапно срывается в лающий смех, переворачивается на спину, пачкаясь в собственной сперме, и хохочет от души, запрокинув голову, пялясь невидяще в блядский вентилятор, как полный ебанат.       Это же надо - обкончался во сне, как жалкий подросток! Возвращение, блять, в невинность! Это даже не степенный, суровый, мужской привычный утренний стояк, когда можно со вкусом подрочить…       Хотя, нет, ну его нахуй. Дрочить в его ситуации – еще хуже. Там голову Джонни начинает клинить всерьез, потому что он опасно путается в том, кто дрочит, на кого и кому. Он Ви? Ви ему? Он сам себе? Сраная, ничтожная, ублюдочная, сумасшедшая ебанина…       Уж лучше сны. Там их хотя бы двое.       У него крупные проблемы с личной идентификацией. Иногда, скажем так, ему кажется, что он всерьез болен. Ебанулся на отличненько. Пиздец.       Не глядя, Джонни тянется и пытается нашарить на прикроватной тумбочке сигареты – натыкается на стакан, вляпывается в лужу разлитого виски. Что-то валится на пол. Сигареты не нащупываются. Приходится с усилием отвести взгляд от гудящей вертушки на потолке и скосить глаза, хотя похмельная башка грозит от этого фокуса треснуть точнехонько по швам черепа, красочно расплескав мозги по подушке.       Намокшая в бухле пачка обнаруживается чуть дальше, за скалящимся фиолетовым черепом черным ингалятором. Медленно вытянув чудом оставшуюся сухой верхнюю сигарету, Джонни щелкает зажигалкой и прикуривает, тупо пялясь на неоновый яркий рисунок.       Мысли ворочаются со скрипом, память о событиях вчерашнего вечера возвращается отрывками, неспешно, неохотно…       Он пил.       Нет, пиздишь, мудила, не пил, - в какой-то момент его накрыло настолько тяжело, раскатало невозможно зудящими воспоминаниями, обняло удушающе россыпью красных пикселей, что он уже заливался как мог, не чувствуя ни вкуса, ни градуса. Так, чтобы только забыть. Убиться в хламину – чтобы ни проблеска сознания, чтоб ползать, не в силах даже мычать.       Потом были новости, что-то там про Арасаку и Милитех… И он разъебал голопроектор битой. Точно. Порезал босую ступню и долго выковыривал мелкий сучий пластиковый осколок, радостно и удовлетворенно заливаясь кровищей и скалясь как ебанат, очень красочно, прям на загляденье, проклиная попутно корпы, проекторы, журналистов, самоотверженных тупых наемников и сраную жизнь. Кажется, где-то даже удачно срифмовал и отметил себе запомнить, но куда уж там…       Полез в аптечку, которую прихватил из старенького Арчера Ви вместе со всем остальным барахлом пацана, в поисках клея для ран. У этого предусмотрительного параноика по всем тачкам был распихан необходимый наемничий минимум: шмотки, арсенал, боезапас, химия, мелкая аппаратура. И сколько бы Джонни ни подъебывал Ви, стоило признать, что это было, блять, умно. Вот и ему перепало причаститься от простецкой житейской мудрости пацана – сидящему в четырех блядских стенах без шанса и нос высунуть наружу, так как вся арасачья опездольская рать день и ночь перепахивает Найт-Сити в поисках опасного соло, в одно лицо навернувшего их драгоценный проект, на который они ставили, как на призового, блять, скакуна. Да только хер им на все уродливое ебало, а не ленточка победителя. Их грозный модифицированный мутант, питавшийся исключительно человеческими душами, валяется теперь в грязной канаве, где ему и место, с простреленной башкой. Уж они с Ви об этом позаботились. И эти выблядки уже на ладан дышат, пока мечутся по городу, выпучив узкие глаза и повесив языки на плечи, и скоро остановят свои поиски, потому что наш дорогой – трижды салют ублюдкам и С-6 им во все доступные отверстия - бравый Милитех, стоящий на страже интересов, сука, Родины, не даст им заскучать и долго купаться в одинокой печали. Отвлечет грустных самураев на более важные насущные проблемы. И тогда Джонни сможет вылезти из своей душной, вонючей, ненавистной норы и наконец-то съебать из проклятого города, на прощание показав уебанам свой совершенно не философический, а самый натуральный хуй.       А в аптечке Ви Джонни нежданно-негаданно обнаружил вот этот вот ингалятор, что таращится на него сейчас с тумбочки фиолетовыми глазницами – восславим же постоянство драг-дилеров Найт-Сити, не изменяющих традициям уже как полвека, держащих марку и обозначающих наркоту все теми же принтами, что и при его жизни! Невменяемо обрадовался – пиздец, словно мальчишка, нашедший по утру в Рождество кучу подарков под елкой.       Похмельные воспоминания внезапно прорываются потопом, заливают его мозг, продираются сценами и картинами, как будто его разомкнуло, но лучше бы он не помнил, лучше бы перестал копаться в собственной башке, лучше бы оставил все как есть…       Блять! Блять!! Блять!!!       Резко сев на постели и спустив ноги на пол, Джонни склоняется, пряча лицо в ладони. Хочет привычно зарыться пальцами в длинные пряди, стиснуть до боли, но Ви выбривался коротко, так что Сильверхенду остается только мучительно знакомым жестом пацана провести с силой по ежику мягких волос. Его бросает в жар, и пот выступает по всему телу, течет по горячему лбу, щекотно проходится каплями под щетиной и по гладкой груди. Виски начинает ломить настолько невыносимо – башку как в тиски зажали. А потом накатывает озноб, и Джонни ухает в могильный холод, его мелко трясет – дрожат плечи, дрожат руки, дрожат пальцы, да даже губы неконтролируемо подергиваются. И у него четкое ощущение, что он седеет прямо в этот момент.       Сраный, жалкий, бухой уебок!       Вчера он чуть не убил Ви снова.       Чуть не прикончил пацана, – себя – когда решил, что пыхнуть с-кана – это заебись светлая идея. Что еще поможет ему унять свой безумный, пылающий в агонии от нестерпимых ярости и боли мозг, как не любимое лекарство?! Блестяшки на завтрак, неофен на обед, синтококс на ужин и с-кан на десерт – привычная же диета, сука! Привычная для бесповоротно пизданутого рокера, ебашившего без перерыва прямиком с Мексиканской войны.       Какая же, нахуй, разница - в своем ли теле, в чужом ли? Но разница, как оказалось, была. Очень важная, блять, разница!       И Джонни прочувствовал ее, сука, от и до всего через пяток минут, после того, как пьяно и блаженно откинулся на диване, сделав пару тяг. Сначала через бухой и злой туман виски прорезалась славная родная блаженная волна, смывающая негатив, а потом что-то, блять, пошло не так. Богатый опыт подсказал Джонни, что ему наступит пизда буквально этак… через несколько мгновений. Причем пизда не из тех, когда "чумба, тебе бы в ебло холодной водичкой поплескать, а то слишком сильно вперло". А серьезное пиздище из тех, что "чумба, заказывай место в колумбарии". Если успеешь, конечно.       Он подумал было, что говнище было бодяженным или хуевым, и его тряхнуло: по венам протащило обжигающей волной, тело бросило в жар, словно его подвесили, блять, над костерком и медленно поджаривают, а в голову ломанулась сверлящая боль.       Неприятная хуйня, но не смертельная. Была бы, если бы помимо этого не подключились ощущения незнакомые и неуместные: глотку перехватывало, дыхание затруднилось, онемел язык, а когда Джонни посмотрел на собственную – нихуя не собственную - ладонь, то увидел, что от пальцев вверх тянется нездоровая краснота.       Какое провидение заставило его, бухое невменяемое чудовище, проверить показатели биомона?       Судя по отчетам, у пацана была аллергия на составляющие с-кана. И они тут собирались помирать, не отходя от кассы. Почему Джонни этого не знал? А потому что этого не знал пацан, никогда наркотой не увлекавшийся, кроме какой-то там слабенькой херни, которую пробовал в качестве подростковых протестных экспериментов.       И молиться, сука, было некому, потому что если когда-то настоящий Бог и существовал, - тот самый Бог, с большой, сука, буквы, которого так почитали его мать и его отец, - то его распидорасило на целую Вселенную в момент Большого Взрыва, и теперь его останки вечно и бесконечно разлетались во мраке.       Молиться космическому мусору могли всякие недалекие уебаны, не находившие в себе сил на действия, а Джонни привык сам ухватывать свою судьбу за кадык. Так что, задыхаясь одновременно от недостатка воздуха и ужаса понимания того, что он только что прикончил Ви снова, и ловя яркие пятна посреди серого тумана в глазах, он яростно и сосредоточенно распотрошил всю аптечку, точно зная, что ищет. О, на это его опыта хватало с лихвой! Среди ночи, блять, его разбудили бы, он бы по памяти рассказал химический состав половины бывшей на территории НСША в ходу наркоты, антидотов и дешевых аналогов.       И в который раз он убедился, что полагаться нужно не на дряхлых беззубых богов, а вовсе даже на людей. Отличных, надежных людей. В данном случае, опять же, на Ви, запасливого сукиного сына, который умудрился упаковаться и тут на все случаи жизни. Умница пацан, просто, блять, золотце. Был. Сердце снова зашлось в остром приступе, чуть не разрываясь от ритма – но тут Джонни уже разобраться не смог: от тоски ли, или от того, что он подыхал. Чутко копаться в себе и определять времени критически не было.       Уже сползая по стене, сипя на судорожных поверхностных вдохах, чувствуя отчетливо, как леденеют и слабо слушаются пальцы, он вогнал в себя сначала дозу эпинефрина, а следом заправил и бета-блокаторы.       И сидел обессиленно на грязном полу, и слушал себя, и дышал тяжело, и боялся даже курить, ожидая вердикта: жить, как псу, или сдохнуть, как собаке?       А когда точно удостоверился, что умудрился еще раз наебать смерть и разминуться с ней буквально на пару минут, ткнул яростно и жарко куда-то в сторону окна два фака, хотя понимал, прекрасно понимал, что слать нахуй нужно было сейчас именно себя, и расхохотался хрипло и, возможно, самую малость истерично, роняя лоб на предплечья. И смеялся, пока не потерял голос. А после поднял голову и, уставившись на собственные – нихуя не собственные - все еще отекшие и красные пальцы, пьяно поклялся себе, что это должно прекратиться, пока он не угробил Ви снова. И себя. Потому что нахуй такие пляски. Проще сразу пустить себе пулю в лоб – и дело с концом. Но Джонни не из тех, кто пускает себе пулю в лоб, не так ли? И пацан это знал, когда оставлял его, блять, в этом теле. Пацан в него верил.       Пора завязывать с этой жалкой ебаниной, решает Джонни, и с силой трет лицо ладонями. Пора завязывать, потому что до добра это не доведет. Ви просил его постараться жить, а он вместо минимального уважения к его памяти взял и чуть не обнулился вчера от какой-то глупой хуйни.       Невозможное отвращение накатывает внезапно, до желания то ли спалить всю грязную хату к хуям, то ли заменить себя на кого-то другого, то ли бросить все и съебать куда-нибудь далеко-далеко, на свежий воздух. Сидеть где-нибудь на пирсе, пить ледяную минералку и курить, тупо глядя на волны сквозь темные стекла авиаторов. Дышать вольно. Не видеть весь этот пиздец, который сам и наворотил. Но из этой клетки в ближайшие дни ему деваться некуда. Ему невыносимы заточение и безделье, но именно в них он и барахтается последнее время без конца: Микоши, существование энграммой в чужом теле, плен этой убогой квартиры. Наверное, ему нужно что-то поменять в этой жизни. Даже когда он был вынужден покинуть Найт-Сити после первой атаки на блядскую башню Арасаки и прятаться у кочевников, было лучше, свободнее. Дел находился вал – что-то править по технической части, участвовать в налетах, в патрулях. Но сейчас он сходит с ума от бездействия.       Тут тащит перегаром, табачным дымом и его потом. Не его потом - потом Ви.       Его. Его, блять. Теперь – его.       После трех дней отчаянного загула, устроенного в лучших традициях, тут топор можно, сука, вешать. Бутылки и пепельницы по всем углам и поверхностям, скалящийся с укором разъебанный голопроектор, ебучие осколки и разводы кровищи по полу.       Диссоциативное расстройство – вот что с ним происходит. Он отнюдь не идиот, он много читал и многое знает, кое-что понимает о самом себе, пусть и не до конца, не профессионально, но, по крайней мере, он далек от того, чтобы выдирать в панике на себе волосы во всех местах и бегать по потолку.       Но с этим нужно закругляться. Пора привести себя в порядок и найти себе занятие, пока праздность и четыре стены не довели его до какой-нибудь совсем уж дикой хуйни.       Выкручивая душ на доступный температурный минимум, такой, что аж яйца поджимаются, Джонни, задыхаясь от холода, стоит под струями, чувствуя, как в башке медленно проясняется. Он старается намыливаться, изучая стену перед собой, потому что стоит ему опустить глаза, как он опять плывет сознанием, видя не собственное тело, а тело Ви. Его татуировки, его шрамы, его более светлую кожу… И лучше не смотреть, чтобы оставаться в себе, а не расщепляться вновь раз за разом, не раздваиваться странно и безумно.       Но бриться ему приходится, все же глядя в родное – но нихуя не свое – лицо. И это невообразимо тяжело, потому что как он ни пытается привыкнуть – все тщетно. Это пиздецово больная хуйня. И он падает в нее раз за разом.       Что же, если бы кто-то знал, что в теле молодого наемника теперь на веки вечные обретается древний охуевший рокер, Джонни, мать его, Сильверхенд, то блядские стервятники от журналистики могли бы ебашить джигу со всей отдачей, до полного изнеможения, до носового, сука, кровотечения, пока не свалятся с копыт. Джонни так долго приписывали бурный восторг от своей блистательной персоны, дрочку на самого себя, что он чуть и сам в это не поверил в какой-то особенно обдолбанный момент. Но теперь, че уже там…       Как в воду глядели, пидорасы от второй по древности профессии.       Это ебанина почище двух сознаний в одном теле, хотя, казалось бы…       Рассматривая эти черты, отражающиеся в зеркале, рокер снова и снова не может убедить себя в том, что теперь это его собственные лицо и тело. Он упорно видит в них своего мелкого наемника. Он видит Ви в четких линиях челюсти, носа, скул. В каждом крутом изгибе татуировки змеи, пролегающей по мощным торсу и рукам. И возбуждается, испытывая попутно обреченность и раздражение, до тумана в глазах, до дрожи, блять, в коленях, невольно и ярко, невзирая на мысленно раздаваемые себе запреты и проклятья, вспоминая, как касался этого тела - гладил, сжимал, лапал, как безумно и жадно целовал этот рот, впивался в эту кожу пальцами, губами и зубами. Не может, сука, насмотреться в эти серо-зеленоватые глаза. Перехватывает дыхание, горячая тяжесть сворачивается внизу живота, в паху, выдирая дрожь по телу, вырывая тихий, злой и тоскливый стон сквозь зубы, почти вой – голодный, неутолимый.       И его идиотское вечное «Джонни, Джонни, Джонни»… Ви словно жить не мог без этого имени. Повторял и повторял, смаковал, пробовал, наслаждался каждым звуком. Смеялся, подъебывал, спрашивал, одергивал, укорял, злился, спорил, упрямился, выстанывал долго на выдохе, просил изнемогающе, звал, выкрикивал… Сука!.. Как Ви выкрикивал его имя!.. Одного этого Джонни хватает, чтобы ухнуть в сумасшедшее желание разом, до непроглядной пелены перед глазами. Ох, блять, как же он скучает…       Да он спать и жрать не может! Дышать не может, сука!! Жить не может!!!       И это поразительно и странно, потому что всю свою сознательную жизнь Джонни полагал разумного человека существом независимым и самодостаточным. Но сейчас, поглядите-ка на него, разумного, блять: не спастись от этой невозможности жить ни бухлом, ни наркотой, ни самой извращенной еблей с другими!       С какими другими, ебарь ты террорист? Когда у тебя последний раз на кого-то кроме себя самого вставал?       Остановись, остановись, остановись!       Удар кулака почти раскалывает зеркало напополам, уродливая трещина сползает до нижнего края.       - Перестань, пока не слетел с катушек окончательно. Просто, блять, перестань! – но даже изменившийся голос, ставший ниже, более хриплым, все равно принадлежит пацану. Каждый звук его вбивается в нутро ударом, пулей, вышибая непрошенную физическую реакцию, возбуждая и одновременно уничтожая. Заебись же история, да? Мужик, почему у тебя стоит? А хуй знает, чумба, это я тут парой слов с соседом перекинулся, сука. Он теперь думает, что я его поклонник, но хуй угадал. – Тебе не пятнадцать лет. Ты не ебаная безмозглая амеба. Ты блядский венец эволюции, будь мы все прокляты нахуй!       Джонни хочет подойти к этому вопросу с толком, задавить себя логикой. Разве он так тащится от этого тела? Что он, не ебал тел пошикарнее? Пацан и пацан. Мускулистый, привлекательный, но совсем не красавец, простоват. С дурацкой открытой заразительной улыбкой, чуть кривящейся – один уголок узких губ при усмешке всегда чуть выше другого…       Да ебаный ты нахуй! Нет, не сюда. Тут запрещающие знаки. Опасно!       Кому расскажи, не поверят… Грусть запредельная, с привкусом шизы. Ну ладно, и смешно немного. Можно травить, как поганый анекдот. Он, Джонни Сильверхенд, пытается улыбаться себе сам в зеркале именно той, кривоватой ухмылкой Ви, чтобы снова увидеть ее, хотя бы так. Ебаный эрзац. Психоз. Ебанина! Но самое страшное: у него не получается повторить ту улыбку полностью, аналогично. У тела уже другой хозяин, и его усмешки другие – он почти не показывает зубов, приподнимает в изгибе уголки губ. Нет так, не так… Совсем не похоже.       Наемник когда-то фанател от его шмоток. Думал наивно, что Джонни не знал. А Джонни знал. Считал это нездоровыми и охуеть какими забавными заебами. А теперь съехал с катушек еще покруче, разве нет? Иронично пиздец, ага.       Сумасшествие, крепко завязанное на образах, на памяти тела, на желании… Но ведь это вовсе не главное?       Он тащился от самого Ви, не так ли? От его верности, упорства, принципиальности, упертой тяги к справедливости, пизданутой заполошной необходимости спасать обездоленных и помогать каждому сирому и убогому. От умения понимать, блять, чужую боль.       Так вот, эта желанная личность в теле теперь отсутствует. Разве ты некрофил, чумба? Уймись. Перестань воспринимать это тело как часть пацана. Без него это всего лишь мясо и хром, не больше.       Все правильно, сначала разорви связь ассоциации тела с Ви. Потом, когда оно станет для тебя бесхозным, ничьим, сможешь попытаться связать его с собой.       Но, - сюрприз-сюрприз! - если бы все было так просто, то психологи давно перестали бы жить в роскошных апартаментах в центре Найт-Сити. Пока что ему остается признать себя, судя по всему, некрофилом, и сознание его, за неимением личности Ви, вполне соглашается удовлетвориться пустым телом. Пиздец.       Да, Ви здесь больше нет, а реакция есть. Глупый рефлекс, память психики.       Теперь в этом теле лишь ебанувшийся, видимо, окончательно, рокербой, старающийся не дрочить на себя. Пока безуспешно.       Срочно, блять, в номер!       Ухмыляясь ломано, Сильверхенд смотрит в собственное – нихуя не собственное – располовиненное трещиной отражение в кои-то веки прямо и открыто, не пытаясь избежать его или отвести глаза. Потому что ярко осознает, что происходящее заебало его до крайности. До вопля. До судорог. До чрезмерной степени безумия.       Хватит. Джонни твердо решает, что просто, блять, уже хватит. Если никто и ничто помочь ему не может, он поможет себе сам, как и бывало обычно.       Делов-то, сука. Главное – раскидать ситуацию, упростить ее до невозможности. Чего тут, блять, сверхъестественного? Он есть, Ви нет, возбуждение – просто возбуждение.       Думай так, как тебе, блять, удобнее, чумба. Дрочишь на мертвого Ви? Дрочи сколько влезет. Пацан точно не был бы против. Дрочишь на себя? Тоже ничего страшного. Это, сука, у многих ебанатов в ходу – тоже мне изврат. Скучаешь? Скучай молча, только завали ебло и прекрати ныть. Займись, сука, делом.       Выкинь мусор, заебашь кофе, собери приемник, послушай полицейскую волну, прочти что-нибудь полезное для мозга. Неплохо бы привести измотанное тело в форму, раз уж нарисовался такой вал свободного времени. Если пока нет доступа к великим свершениям, займись хотя бы чем-то, пока тебя не разорвала изнутри твоя же личная ебанутость.       Закуривая, Джонни, одетый в одни джинсы, останавливается на пороге ванной, запрокинув голову и с отвращением глядя на впечатляющий адок, творящийся в большой комнате.       Работы, сука, непочатый край. Мерзкой, ненавидимой им рутины.       Вот поэтому он и обретался почти всю жизнь в мотелях, блять.       Ничего, сука, нет хуже ебаной уборки своими руками.       Каторга.       Отличное тошнотворно обывательское начало для того, кто хочет вернуть себе относительную адекватность.