Святоша

      Молния ударила где-то совсем рядом, вспыхнула, заливаясь ярким светом в дверной проём, а сразу же за ней, отставая на долю секунды, грянул гром. Агнессе показалось, что потолок действительно может обвалиться, она коротко испуганно вздохнула, присела на корточки, съёжилась и рефлекторно прикрыла голову руками. Но ничего не обвалилось. Потому, что вначале всегда происходит корректировка наведения, с первого раза сложно попасть в такой темноте. Вспышка с улицы снова загорелась сигнальными огнями. А за сигнальными огнями всегда следует удар артиллерии.       Это Агнесса запомнила на всю жизнь.       Снаряд снова лишь слегка не долетел до цели, гулким протяжным звуком разносясь по округе, отражаясь от стенок внутри её черепной коробки, нёсся дальше меж тесных металлических коридоров плавучего лазарета. Удар за ударом. Посудина выла и скрипела, ходила ходуном, но не тонула. Пока что не тонула. Залпы артиллерии продолжали грохотать. То ли вражеские, то ли это уже отвечали союзные. Канонада выстрелов то смолкала, то подбиралась всё ближе. А прямо перед носом Агнессы ярким рыжим пламенем плясал костёр, разрезая ночной мрак. И этот свет наверняка виден в бинокль на ближайшую пару тройку вёрст, только чудом госпитальное судно не пошло ко дну. Ну, или японцы наконец-то заметили флаг красного креста и отдали приоритет в обстреле по целям поважнее. Но это дело времени, когда дойдёт очередь.       Агнесса помнила, убедила себя настолько, что это стало частью рефлексов: сидя на месте, ничего не добьёшься. Надо делать. Делать. Обычно «делом» были операции, но если никто не догадался, не додумался, то, значит, это сделает она.       Она может. Всё может.       Схватила ведро с водой, резким движением выливая всю в костёр. И этим же ведром пару раз проехалась, разворошила угли. Теперь им придётся стрелять наугад.       — Устраняю световой сигнал на нашем борту, который помогает наведению японской артиллерии, — с раздражением ответила Агнесса на глупый вопрос.       Вот кто-кто, но точно не она должна этим заниматься, однако роскоши в виде лишнего времени, чтобы ждать, пока кто-нибудь сделает, у неё не было. Агнесса замерла и зачем-то затаила дыхание. Краткие мгновения стояла оглушительная тишина, в которой не чувствовалось ничего хорошего. Пациенты из союзной артиллерийской части рассказывали, что такая вот тишина в равной степени может значить и то, что был получен приказ прекратить, не тратить боеприпасы. И то, что происходит корректировка наведения.        Мрак снова разрезало ярким светом сигнальных ракет. А затем удар. По ним, теперь она точно была уверена, стреляли по ним, по госпитальному судну. Снова. Под ногами всё ходило ходуном. Агнесса отбросила ведро, резко попыталась схватиться за что-нибудь, но только рассекла воздух рукой.       — Леся, нашатырь!       У неё никогда не было морской болезни, на судно бы её с таким не взяли, но Агнесса не могла припомнить, спала ли она вообще за последнюю неделю, хоть урывками, хоть тревожной полудрёмой часик, сидя где-нибудь у стены. Удары снарядов били набатом. Она ещё несколько раз позвала медсестру, теряясь и раздражаясь, сейчас та, прежде всего, медсестра, а уже потом — подруга. Агнесса понимала, что после обстрела будут раненные, поэтому ей нужен резкий запах нашатыря. А то будет глупо, если она отключится во время операции или упадёт ещё до её начала. И разобьёт себе голову. Леся всё не несла нашатырь, не докладывала о готовности операционной, не передавала распоряжения капитана.       Потому, что Леся погибла под грудой металла. Вот уже, наверное, как пару дней. Или пару месяцев.       Всё смешалось в один большой мутный поток залива при Порт-Артуре. Но в заливах нет течения, поэтому воду двигали только эсминцы и броненосцы, эскадра двигалась, а вслед за ней госпитальные суда, оказывающие поддержку. Мутный поток приходил в движение. А вереница дней, которая должна была идти ровным строем, сбилась, стянулась до глухой металлической коробки, в которой единственными звуками становились стенания раненых и грохот обстрела. Строй дней выровнялся только для того, чтобы сменить канонаду артиллерии по судну на пулемётные очереди. Каюты на палатки.       Агнесса уже не видела разницы.       Суть её работы не менялась — это главное. Чем больше спасённых, тем больше будет бойцов, защищающих порт в дальнейшем. По всем заверениям начальства, крепость способна обороняться ещё долгие месяцы. Продовольствия и боеприпасов хватит, если расходовать разумно. Единственная проблема заключалась только в том, что они окружены, противник подходит и со стороны суши, и со стороны залива. Но порт будет держаться, его ведь именно для этого и строили. И не достроили. Не успели.       Но это было совсем не её ума дело, не её профиль, не её забота. Она подскочила, растерянно сделала пару шагов вперёд и столько же назад, тело мелко потряхивало больше от перенапряжения, чем от страха. Агнесса была готова делать, готова спасать, чтобы было, кому сражаться, иначе их окончательно зажмут в тиски, а потом и крепость возьмут штурмом. Если раньше над ней металлические балки госпитального судна не сложатся крестом над надгробием или своды палатки не обмотают в саван. Хотя вряд ли она удостоится чести собственного савана и личного креста над могилой. Скорее, её тело изуродует взрывом настолько, что его не смогут опознать при всём желании. И похоронят в братской могиле. Вместе со всеми, кого она в тот момент не успела долечить. А они будут тянуть к ней свои сизые руки, тянуть за край передника и причитать, мол, как же так, зачем же ты взялась, передала бы другому врачу. Он бы успел долечить. Он бы смог лучше. Он.       А ты, коли хочешь помочь, выносила бы из-под лежачих больных горшки и не пыталась тратить время, которое так важно не упустить в лечении пациента. То ли ещё живые, то ли уже мёртвые продолжали тянуть за край одежды, перебираясь всё выше и выше, пытались схватить за руки. Агнесса замерла на месте, пялясь перед собой, но ничего не видя. Всё происходящее смешивалась больше и больше в один кошмарный ком из уже произошедшего и тревожного ожидания будущего. Если у крепости кончатся ресурсы, то поднимется паника, свои пойдут на своих, начнётся хаос. Или противники задавят до конца.       Варианты один другого хуже.       Агнесса чувствовала, как вражеское наступление смыкается петлёй на шее, кандалами на руках. Дышит прямо на ухо в моменты застывшей тишины. И сама Агнесса навсегда застыла во времени с этим ледяным липким чувством под рёбрами вместо сердца, с тревожным ожиданием следующего раската. Она не знала, был ли это страх. Ведь от истинного страха кричат, спасаются, защищаются. Она же не делала ничего из этого. Испуганный крик рефлекторно каждый раз вставал в горле, она не могла себе его позволить. Ведь тогда все остальные тоже запаникуют. Агнесса знала как никто другой, что делу поможет только её твёрдая рука, холодная голова, уверенные указания младшему медицинскому персоналу и пациентам. Ну, или хотя бы видимость уверенности.       Однако, жуткое ощущение чего-то неизбежного усиливалось, пока не стало совсем ясно чувствоваться. Петля на шее затянулась до упора, не давала вздохнуть. Стальные кандалы сдавили запястья. Агнесса дёрнулась изо всех сил, не испуганно, а с чётким намерением вырваться. Из петли, из душной каюты. Воздуха отчаянно не хватало. Но только ударилась затылком.       — Мы медицинский персонал, — выдавила заученную фразу, рвано вздыхая от боли.       Она не помнила, когда и от кого её услышала, кажется, там что-то было дальше про права военнопленных.       — Война закончилась, — голос был спокойный, совершенно не подходящий ситуации.       Агнесса привыкла слышать в самом лучшем случае сдерживаемое напряжение от таких же медработников, которые не могли позволить себе поддаваться панике. Но он не пытался перекричать ни залпы, ни даже стрекотание отдельных винтовочных выстрелов.       — Вы не в Порт-Артуре, — размеренный, будто и правда больше не нужно никуда торопиться.       Происходящее никак не состыковывалось друг с другом, поэтому начало расслаиваться, как ранее однородное мутное вещество в пробирке. И веществом этим была вода из залива в порту. Осадок медленно опускался на дно.       — А где? — Агнесса чувствовала, будто осел он у неё в голове, причём какой-нибудь тяжёлой известью. А дыхания хватило только на короткую фразу.       — Юго-восток лесов Хоккайдо.       Где бы она ни была, увереннее чувствовала себя с чем-то острым в руке. Что нож, что скальпель, что спица давали хотя бы призрачную надежду на преимущество. Но ничего этого не оказалось. Агнесса кое-как покрутила примятым к собственному туловищу запястьем. Были и ремень, к которому крепился нож, и тонкие кожаные лямки от механизма с ядом еле чувствовались под тканью. Но самого оружия не было. Агнесса напряглась сильнее, лихорадочно пытаясь вспомнить, выловить хоть что-то. На хирургическом костюме не должно быть никаких креплений, а если они и есть, то в них полагается быть оружию.       Что-то не сходилось, противно проезжаясь по нервам, как иглой граммофона по затёртому месту на пластинке.       Или просто на её пластинке никогда и не было записано ничего, кроме разрывов снарядов. Осадок снова смешивался с чистым веществом, как если бы всё содержимое пробирки взболтали. Агнесса хотела застонать, но только как немая приоткрыла рот, звук не шёл. Напряжение в теле росло, снова выливаясь в мелкую дрожь. Воздуха стало катастрофически не хватать.       — Успокойтесь, ваши вещи у меня. Вспоминайте. Мы не на войне, мы ищем золото.       — Зачем?       Зачем забирать вещи, зачем искать золото. Вопросы кружились вместе с известковым осадком, не позволяли расслоиться мути во что-то другое. Мужской голос, тихий и спокойный, как стоячая толща воды в заливе, когда её не рассекает эскадра военных кораблей, выстраивал произошедшее ровной цепочкой событий. Следом за его словами капля за каплей, крупица за крупицей мысли Агнессы разделялись на горький осадок прошлого и чистое прозрачное настоящее. Все по-прежнему — в одной стеклянной пробирке, но больше, как и полагается вменяемым людям, не смешано.       — Огата? — выдавила Агнесса где-то на моменте про дирижабль.       — Да, — он ответил, совершенно не меняясь ни единой нотой своей интонации.       Никакой радости от того, что она пришла в себя. Всё то же промозглое равнодушие, подходящее больше спокойному дню посреди мирного леса.       — Рёбра, — на большее воздуха не хватило, — дышать тяжело.       Огата немного ослабил хватку. Было темно настолько, что еле-еле угадывались очертания предметов, возможно, если помнить, как они стояли, то передвигаться не составит труда, но Агнесса не могла понять, в какой конкретно части домика находится. Она помнила, как переоделась в свою обычную одежду, как завернулась в одеяло Огаты. Он красноречиво не сказал об этом ни слова, хотя не спал. Судя по звукам, действительно начал варить уху. Агнесса легла к нему спиной и наконец-то сладко задремала после насыщенного дня.       Выспаться не получилось.       Она чувствовала себя, будто только что чуть не утонула в том заливе при Порт-Артуре, а потом вынырнула, вернее, Огата вытащил её за шкирку, как вытащил сегодня из реки. И теперь продолжал держать, чтобы она оставалась на плаву, не ушла с головой под воду.       Конечно, Агнесса понимала, он это делает не из доброты душевной, а по той простой причине, что если её снова возьмёт припадок, то или убьёт его ненароком, или ему придётся свернуть ей шею. И в последнем случае он вряд ли докажет, что сделал это не по хладнокровному умыслу, а она — дурная сумасшедшая. И первая кинулась. Агнесса даже была готова признать, что Огата поступил в этой ситуации разумно: подошёл сзади, обхватил ладонями её запястья и прижал к солнечному сплетению. Получился крепкий захват. К тому же, в отличие от предыдущего раза, теперь она не могла размахивать руками или дёрнуться в сторону.       Когда Огата не просто перестал пытаться переломать ей три или четыре нижние пары рёбер, а начал совсем отпускать, Агнесса почувствовала, что, как и полагается спасённым от утопления, на ногах сама не стоит. И медленно-медленно сползала, облокотившись о него спиной. Ассоциация с утоплением прочно засела у неё в голове, поэтому рефлекторно вцепилась в Огату, чтобы не упасть. Не утонуть. Она неловко качнулась, развернулась боком и неуверенно в темноте провела одной рукой по его рукаву вверх до плеча, а второй продолжила держать за манжет. И на всякий случай ещё попыталась наступить на штанину, чтоб не думал убежать, но те были нормально подогнаны по длине — а она такую роскошь не могла себе позволить, каждый раз закатывала — поэтому придавить не получилось. Только случайно пнула его по голени, а потом наступила на ногу.       — В следующий раз предупреждайте, что боитесь чего-то. — Огата звучал точно так же, как и до этого. Бесцветно. — Например, грозы.       — Я боюсь не грозы, — осторожно несла она тяжёлые слова, — а того, на что она похожа.       И по его равнодушию было понятно, что он просто проявлял так раздражение, даже больше не шутил над ней. Огата, вероятно, спал как нормальный человек, а она подскочила, залила костёр, теперь на влажном месте ничего не развести.       — А сколько сейчас времени? — растерянно выдохнула она.       — Около трёх часов ночи.       Беседа в очередной раз не задалась. Сейчас Агнесса даже жалела, совсем немного, но жалела. Собеседник из Огаты каждый раз получался, конечно, абсолютно ужасный, но всяко лучше, чем оставаться наедине с собственными воспоминаниями. Он хотя бы напомнил, что это и есть просто воспоминания, грохот грозы, и луны не видно из-за туч.       Глубоко вдохнула несколько раз и передёрнула плечами. Ей не было больно или неприятно. Скорее, пыталась отогнать чувство, будто снова мокрая, снова искупалась с головой. Причём теперь, когда речушка близ рыбацкого домика на юго-востоке леса Хоккайдо разбавила воды залива при Порт-Артуре, Агнесса чувствовала себя вдвойне растерянной.       — Ничего не скажешь? — уже прямым текстом попыталась вывести его на диалог.       Огата молчал какое-то время, едва-едва повернув голову в её сторону       — Надеюсь, темноты вы не боитесь, — судя по интонации, мысль была законченной.       Возможно, это даже можно было рассматривать как шутку. По крайней мере, он не злился. Ну, насколько Огата вообще умеет злиться. Спокойствия в полной мере однако ей это не добавляло, чтобы окончательно унять дрожащие в тревоге мысли. Агнесса решила сконцентрироваться хотя бы на осязании в этой темноте. И медленно начала перебирать пальцами манжет его кителя. Раз. Два. Три. Нашитые полосы стелились под её лёгкими движениями. Агнесса сейчас не видела, но помнила, что они жёлтого цвета на тёмно-синей ткани. Под второй ладонью погон на пуговичке, она давно от нечего делать спросила у кого-то, зачем пуговичка, на военной форме ведь ничего не может быть просто для красоты.       Ах да, ответить ей не успели, всех подняли по тревоге.       — Дождь всё идёт, — пыталась успокоить саму себя и сжала обеими руками ткань его кителя.       Во время дождя в воздухе должен стоять пресный запах влаги. Свежий и прохладный.       Но Агнесса чувствовала только, что пахло порохом и кровью.       Если бы она действительно дурачилась с ним в реке где-то посреди безмятежного леса, запах пороха бы просто вымылся из одежды. Но никакой реки не было. Только отчётливый запах пороха и крови, которые всегда сопровождали войну.       Отвратительная в своей безликости пехота идёт маршем. Синяя униформа пёстрыми пятнами выделяется на фоне серых холмов, а потом боевыми патронами даёт залп в воздух по команде. Раз. Два. Три.       Как на похоронах. Только хоронили её саму.       В воздухе совершенно точно стоял запах пороха и крови. Узел на шее вот-вот был готов затянуться.              Бей или беги. Борись или умри.       Агнесса всегда выбирала бороться. Она резко напряглась и в одно мгновение дёрнулась, вкладывая все силы, исчерпывая их до остатка, лишь бы разрезать этот узел на шее. И разрезать его она собралась чужим штыком. Он должен был быть на поясе, все солдаты носят его на поясе. Но Агнесса нашарила ладонью только пустые ножны, прикреплённые к ремню. Штыка не было. А в следующую секунду у неё самой отстегнули ремень с чехлом от ножа, это неуловимо что-то напоминало, будто такое уже происходило. И закончилось всё хорошо. Вопреки тому, как странно ощущалось, всё закончилось хорошо.       Воспоминания противоречили рефлексам, игла граммофона шла по привычной борозде на пластинке, но теперь соскакивала. Мелодия искажалась, кое-где заменялась помехами. Агнесса поморщилась, схватилась за голову, пытаясь разделить две разные мелодии, по нотам, такт за тактом.              — Огата, — первое, что она смогла вычленить.       Так уже делал Огата, тогда у неё к ремню крепился нож. Сейчас же ножа у неё не было.       — Второй раз вам меня не убедить, — между делом оповестил он.       И поднял её айнский халат за подол, перекинул через голову, заматывая вместе с руками. Агнесса фыркнула, в лицо щекотно ткнулся кончик косички, она дёрнула локтем, где-то треснула ткань.       — Ладно, я сдаюсь, — она пару раз ещё тряхнула головой, чтобы вынуть лицо. Не вышло, — не надо меня заматывать как буйных сумасшедших в смирительную рубашку. Дышать нечем.       Огата отпустил её и, судя по звукам, отошёл на пару шагов, неуверенно походил из стороны в сторону. Агнесса активнее попыталась выпутаться, треснувшая ткань с тихим шуршанием где-то разошлась ещё больше.       — То вы боитесь «того, на что похожа гроза», — он снова подошёл ближе, — то темноты?       — От тебя пахнет кровью и порохом, — Агнесса нахмурилась и качнула головой, хотя, конечно, он бы этого не увидел, — точно. Порох от кителя, ты же его не мочил. Но кровью пахнуть не может. Поэтому я подумала, что…       Она задумалась, как описать это ощущение. И нужно ли его вообще описывать.       — Может, — вкрадчиво возразил Огата. — Вы мне затылком нос разбили.       — За что? — с подозрением уточнила Агнесса, у неё возникло ощущение, что он под шумок, пока она разбирается с собственной памятью, решил внушить ей всякой ерунды.       — Мне казалось, вам не нужна для этого причина, — он ответил без единого намёка на шутку в голосе.       А потом развязал халат. Она облегчённо выдохнула, хотела устало потянуться, как Огата начал обматывать вокруг неё одеяло, придерживая за плечо. У неё, конечно, возникали иррациональные подозрения, что он даже в такой темноте видит лучше неё, но сейчас они окончательно развеялись. Агнесса попыталась на ватных ногах сделать шаг назад, чуть не оступилась. Огата сильнее натянул концы одеяла, заодно притягивая и её назад.       — Ты это… — она не придумала, что «это», нервно сглотнула стучащее в горле сердце и шумно выдохнула. — Ты пугаешь гораздо сильнее грохота, знаешь об этом? Разматывай назад.       — А если бы я не вытащил штык перед тем, как подойти к вам? — Огата как ни в чём не бывало затягивать на второй узел концы одеяла где-то на животе.       — Тогда бы ты просто не подошёл так близко, — проворчала Агнесса, попыталась вывернуть руки, — я припадочная, а не глупая. Тебя что ли не знаю?       Снова сверкнула молния, разбавляя почти полный сумрак. Огата остался таким же мрачным изваянием, секундная белая вспышка окончательно делала его похожим на серовато-бледную каменную статую. И с подобающей ей холодностью и твёрдыми углами. Грянул гром.       Агнесса поморщилась, попыталась вжать голову в плечи, закрыться руками уже не получалось, поэтому в знак протеста всё-таки резко подогнула ноги, садясь на пол, когда Огата завязывал на спине узел из второй пары концов одеяла. Не то, чтобы она была не согласна с ним. Более того, на его месте придумала бы что-то понадёжнее. Но сейчас Агнесса на своём месте — крепко замотанная в одеяло. И ей это, естественно, не нравилось. Огата, её уже это не удивляло, вообще ничего не сказал, а просто ушёл куда-то в темноту. Агнесса подтянула к себе колени, уткнулась в них лицом, стараясь спокойно дышать полной грудью. Не получалось. Ранее приятный звук дождя больше не успокаивал, только больше нагнетал. Она ждала: когда же снова пойдёт громовой раскат. И не уставала напоминать себе — это всего-лишь погодное явление на юго-востоке Хоккайдо. Не в Порт-Артуре.       Огата вернулся, на ходу чиркая спичкой, зажёг лучину и воткнул её на место потушенного очага. Сел рядом. Может, караулить её — припадочную, может, просто поближе к свету.       И в этом слабом свете Агнесса наконец увидела, что он не соврал — о таком, конечно, смысла врать особо не было, но в действительности, кто его знает, этого Огату, — у него действительно разбит нос. Он этот факт совершенно игнорировал, даже рефлекторно не обтёр тыльной стороной ладони, хотя саданула она его от души. От всей широкой русской души. Неудивительно, что даже ей самой было больно, хотя затылок явно крепче. Кровь выглядела бордовой, почти чёрной, стекала по губам и до самого подбородка. Агнесса даже подумала — нос, вероятно, у него вообще сломан, иначе почему столько натекло. И она бы поняла, если бы Огата демонстрировал ей, мол, вот, посмотри, что ты натворила, как не стыдно. Так нет же, он действительно просто сидел и наблюдал за ней, изредка моргая своими чернющими — как кровь в полумраке — глазищами. Агнесса чувствовала себя теперь не как под охраной, а как под надзором. Разница не особо большая, когда дело имеешь с Огатой, но всё равно слегка неприятно.       — Зачем на погонах пуговица? — она вспомнила, что хотела спросить.       А ещё вспомнила, что с тех пор, как заинтересовалась этим в первый раз, уже сама успела понаблюдать и догадаться. Однако другой темы придумать совсем уж не могла. Только обсудить погоду, но это уже чересчур — так очевидно навязываться.       Огата слегка приподнял бровь и пару секунд молчал. Судя по тому, что смотрел он на неё острым внимательным взглядом, то не вспоминал, а пытался понять, к чему она это вообще.       — Чтобы держать лямки рюкзака и ремни, крепящиеся к патронташу, — Огата провел двумя пальцами от груди до плеча и завёл их под погон, разводя в стороны и демонстрируя, что там есть место. — А сам он защищает плечевой шов на кителе от потёртостей, когда держим винтовку в положении «на плечо».       Только в конце он хлюпнул носом, как при насморке. Между делом. Агнесса к числу особо совестливых себя никогда не относила, но как хирурга её эта ситуация беспокоила.       — Давай ты меня всё-таки размотаешь — осмотрю твой нос, — начала она, разумеется, с того, что озвучила выгоду для него, — если он сломан, то зафиксирую в нужном положении. Неправильно сросшийся помешает ровному дыханию.       А для снайпера очень важно правильное дыхание, он сам ей об этом рассказывал. Сам своей демонстрацией знаний и навыков дал этот аргумент. Очень кстати для Агнессы, никакой другой бы тут не помог. Может, Огата и был прав, замотав её, как санитары заматывают очередным буйного пациента в психлечебнице, но кроме того, что её такой способ действительно заставлял нервничать ещё больше, она бы всё-таки в свойственной ей манере хотела какого-то особого обращения. Лучше, чем с кем-то очередным.       Огата был совершенно прав и про капризность, и про эгоизм. Ему об этом, конечно, знать было не нужно.              — А вам правда не всё равно? — он ухмыльнулся так, будто уже заранее знал ответ.       И всё равно начал разматывать. Разумно, как она от него и ожидала. До города ещё примерно день ходьбы пешком, выбор врачей в таких условиях у него невелик, а время на отекание тканей вокруг кости идёт, пока он тут сидит.       — Слушай, не знаю, насколько странно для твоего менталитета будет звучать моя прямота, — Агнесса наклонила голову. Да, такое, вероятно, даже на её родине показалось бы слишком уж грубым, — но тебя большая часть ребят откровенно недолюбливает. И я считаю, есть за что.       Огата не то что глаза от узла не поднял, у него, как обычно, руки не дрогнули, а лицо, насколько она могла видеть, осталось точно таким же ехидным. Будто её грубость его только веселит. Агнесса наконец-то потянулась. Одеяло соскользнуло на пол, но она быстренько его подобрала, чтобы Огата не подумал, будто ей оно больше не надо.       — Вот только я, в отличие от Сугимото и Танигаки, не держу на тебя зла, — она спокойно развела руками. — Ну, пытался убить, так там, если подумать, тоже было за что.       — О, а я переживал, что обижаетесь до сих пор, — Огата снова хлюпнул носом, на этот раз Агнесса точно знала — намеренно.       — Я это к тому, — продолжила она с нажимом, — что давай-ка обсудим начистоту. Тебе с твоей, — она сделала на этом слове особый акцент и покрутила ладонью в воздухе, — репутацией был бы очень кстати кто-то, кто скажет: «О нет, что вы, Огата на самом деле отличный человек, если присмотреться».       — И этот «кто-то», конечно, вы, — он скрестил ноги перед собой, положил обе ладони на колени и слушал её так, будто она пытается не договориться, а показывает очень уморительное театральное представление.       — А ты видишь ещё желающих? — Агнесса скептично выгнула бровь.       И, чтобы он обдумал этот вопрос — тот был не риторическим, — потянулась к своей сумке, не торопясь достала чистую тряпочку, в которую был завёрнут хлеб.       — Дайте угадаю, — Огата наклонил голову на бок, — а за это я вас охраняю и отдаю ботинки?       — Ботинки, так и быть, можешь оставить себе, — она приложила раскрытую ладонь к груди с видом, будто совершила благороднейший поступок. А потом уже более серьёзно продолжила: — Для начала, ты не будешь меня снова заматывать. Очень жутко ощущается, — она передёрнула плечами, а потом ткнула в него пальцем. — Если мой психический автоматизм начнёт из-за такого прогрессировать, то это будет и твоей проблемой тоже.       Хотела сначала сказать «на твоей совести», но звучало бы крайне глупо. Нет у него совести и быть не может. Огата улыбаться перестал, просто смотрел своим тяжелым взглядом, будто ожидая, что она заберёт все эти странные обвинения назад.       — Вы предлагаете спокойно ждать, пока не свернёте мне шею?       — Нет, — Агнесса тоже на него так посмотрела, не он один умеет делать пугающе спокойное лицо. Хотя, вероятно, у неё вышло больше уставшее, — у меня и петухам-то в деревне не получалось сворачивать шеи, так что человеку вряд ли получится.       Гром снова рокотом прокатился по округе. Агнесса зажала уши, сосредотачиваясь.       — Я предлагаю тебе рассказать что-нибудь, — в голосе схлынула едва-едва вернувшаяся твёрдость. — Это… — подходящие слова никак не находились.       Она смущённо отвела взгляд. Почувствовала себя не самой собой, а, скорее, одной из героинь романов Джейн Остин. Хоть и замечательной, но живущей в романтическом произведении посреди туманной Англии сотню лет назад — даже если бы Агнесса хотела, то не могла позволить себе быть такой.              — Это помогает, — она снова смотрела прямо и открыто. Ей это было нужно. — Возвращает в реальность. К тому же у тебя такой голос подходящий. Спокойный.       Огата на неё посмотрел так, как если бы она его обругала на чём свет стоит. Причём ни за что. Агнесса в ответ нахмурилась.       А потом протянула раскрытую ладонь для рукопожатия:       — Договорились?       — В предыдущий раз после моего рассказа вам стало плохо, — он перевёл взгляд с её руки на лицо.       — Так ты расскажи не про войну и не про армию. Что-то хорошее, — как ни в чём не бывало пожала плечами Агнесса, не убирая руки. Но, судя по тому, как Огата не отказывался и не соглашался, она просила что-то совершенно невообразимое. — Ну, может, какую-нибудь историю из японского фольклора.       Огата пожал её руку в ответ. Крепко, но как-то неловко, как и полагается человеку, который никогда в жизни этого не делал. Рукопожатие для скрепления договорённостей — чисто европейская традиция, и Агнесса ни на секунду об этом не забывала, просто пыталась ненавязчиво перетянуть одеяло на себя. Даже если учесть, что она как женщина сама жала кому-то руку не больше пары раз в жизни. Сейчас, выходит, был третий. Она несколько раз качнула его ладонь в воздухе, стараясь тоже сжать покрепче, только потом отпустила.       И тут же махнула рукой к себе на уровне его головы, мол, давай, иди сюда. Огата наклонился, Агнесса аккуратно развернула его за подбородок удобнее к лучине и начала вытирать сложенной тряпочкой кровь из-под носа, промокнула подбородок. Часть уже успела засохнуть, поэтому она обслюнявила ещё чистый край тряпки и продолжила вытирать. Огата ничего на это не сказал, особенно на то, что буквально за дверью продолжает лить как из ведра, но там так холодно и зябко, выходить как-то не охота. Вместо этого Огата посмотрел.       — Если есть, что сказать — говори, — Агнесса тоже на него посмотрела, как можно более выразительно, пусть только попробует мешать медицинским манипуляциям.       — Нет, ничего, — даже по голосу было слышно, что очень даже «чего», просто из него клещами не вытянешь, а если и вытянешь, то какую-нибудь язвительность.       Агнесса в отместку нацедила ещё больше слюны и медленно, чтобы Огата успел прочувствовать всю мерзость момента — ожидание зачастую гораздо хуже, — начала подносить тряпочку к его лицу.       — А если я так сделаю, — он говорил настолько серьёзно, что она почти решила, будто ему и вправду очень неприятно, но потом ухмыльнулся, — то вы тоже потом скажете, что это у меня странные шутки?       — Кровь присохла к твоей дурацкой бородке, — нашла оправдание Агнесса, — стараюсь, между прочим, оттираю вот.       Огата ни на секунду в это не поверил, только стал выглядеть ещё более насмешливо, видимо, её глупые отмазки его веселили. Она выдохнула, сама пододвинулась поближе, внимательно посмотрела. Прищурилась. Свеча тогда в отеле, конечно, была явно лучше лучины, но выбирать не приходилось.       — Кровь вроде сама остановилась, но голову всё равно постарайся не запрокидывать в ближайшие пару часов, — стандартная рекомендация от врача стандартным врачебным тоном. Она положила тряпочку себе на колени, обхватила лицо ладонью левой руки, чтобы точно не дёрнулся, а двумя пальцами правой как можно аккуратнее надавила, — боль острая, резкая или давящая? Куда отдаёт?       — Давящая. Там, где трогаете.       Она медленно повернула его голову другой стороной к лучине, из-за этого прядь из прилизанной причёски щекотно упала поверх её ладони, Агнесса в задумчивости рефлекторно заправила ту за ухо. Не помогло, слишком короткая для такого, прядь снова выпала. Агнесса, не желая отвлекаться от работы, просто прижала её ладонью к остальной причёске и продолжила так держать. Всё равно через три минуты это будут уже снова проблемы только Огаты.       Нахмурилась, не веря своей, вернее, общей, удаче. Всё говорило о том, что перелома не было.       — А так? — она на всякий случай ещё раз потрогала переносицу кончиком указательного пальца свободной руки.       — Точно так же.       — Это просто ушиб. До свадьбы заживёт, — Агнесса развела руками, натянула на плечи одеяло, которое успело сползти в какой-то момент. — Завтра ещё посмотрю, но ничего серьёзного.       И хорошо, так как она немного слукавила, когда сказала, что может нормально вправить переломанный нос. Может, но не без помощи рентгеновского аппарата. А тут всего лишь ушиб.       Она развернула тряпочку, которая когда-то была чистой:       — Держи, сходи промой под холодным дождём, а потом приложи к переносице, только не дави.       Огата не кивнул, просто молча забрал и вышел на порог. По полу потянуло холодным. Агнесса зябко поёжилась, накинула на голову одеяло, чтобы осталось видно только лицо, и завалилась спиной к лучине. Усталость придавливала её всё сильнее, путала мысли, но нервозность не давала уснуть, как всегда бывает после кошмаров. В итоге она снова застряла где-то посередине: ни отдохнуть, ни нормально бодрствовать.       Сверкнула молния, она вспышкой осветила весь домик. Агнесса резко перевела взгляд к дверному проёму. Огата стоял к ней спиной и в своей тёмно-синей форме выглядел на фоне яркого белого света как просто точёная чёрная человеческая фигура, Агнесса видела, как он начинает поворачиваться к ней, но резко снова стемнело. Она поморщилась, пытаясь сморгнуть чёрные пятна перед глазами.       — Что вы знаете про кицунэ? — Огата присел рядом с ней, одной рукой действительно придерживая тряпочку у переносицы, но говорить ему это никак не мешало.       Лёгкий запах крови продолжал витать в воздухе, от его мундира всё пахло порохом, но теперь было как-то спокойнее. Совсем чуть-чуть.       — Только то, что это лисы-оборотни, — Агнесса начала неуверенно, так как уже приготовилась напоминать о договорённости и спорить, а он заговорил сам. — Я почти не изучала фольклор, больше медицинскую и военную терминологию.       — Лисицы, — спокойно поправил её Огата. — Кицунэ чаще всего бывают женского пола.       Агнесса устало улыбнулась. В этой истории определённо точно будет какой-то намёк или подвох.       — Слушай, Огата, — полушёпотом позвала его, — я ведь не сказала.       Она прищурилась, пытаясь получше в полумраке разглядеть его лицо, он наклонился в её сторону с видом человека, который ожидает, что с него снова что-то потребуют. Хоть Огата и делал это всё из собственной выгоды, в конце концов, он даже не спорил с тем, что собирается попользоваться её хорошей репутацией. Однако что-то внутреннее, подсознательно едва-едва уловимое, но неизменно складывающееся из рациональных причин, которые она просто пока не может сформулировать от усталости, побуждало сказать это.       — Спасибо тебе, — без какого-либо издевательства в голосе прошептала Агнесса.       Огата смотрел на неё долгим-долгим взглядом, то ли о чём-то думая, то ли выжидая, что она всё-таки ухмыльнётся и скажет что-нибудь едкое. Но Агнесса только медленно прикрыла глаза.       Поэтому он продолжил:       — Кицунэ обычно принимают облик красавиц.