Святоша

      — Скажи честно, ты это спланировал, чтобы поиздеваться надо мной, да? — недовольно бурчала себе под нос Агнесса, затачивая наконечник колышка.       По большей части, конечно, она не считала так всерьёз. По большей части. Всегда оставался крохотный шанс, что Огата действительно мог это сделать, но сейчас явно был не тот случай. Не потому, что попросту нерационально добровольно возиться с ней половину дня. Он следил за своими словами, за интонациями и движениями даже больше, чем обычно.       Ещё более жутковатым его поведение становилось потому, что они снова сидели посреди тёмного леса, причём именно по его же инициативе.       — Приятно слышать, что госпожа такого высокого мнения о моём умении планировать, — отозвался Огата и посмотрел на неё сверху вниз.       Может, конечно, и не на неё, а на наспех сделанную лежанку из еловых веток, на которой она сидела. И так долго он смотрел исключительно, чтобы отмерить, как лучше натянуть верёвку от одного ствола дерева до другого. Совершенное совпадение, что он не выдал по обыкновению что-то вроде: «С прискорбием вынужден сообщить: иногда происходящее не вращается вокруг вашей персоны».       — Говорила же, зови меня Агнессой Павловной, если уж так хочется тебе блеснуть своей демонстративной вежливостью, — она подпёрла бок рукой, в которой держала колышек, а второй направила остриё ножа к земле и покачала головой. — Давай, повторяй за мной, — продолжила чётко и чуть ли не по слогам, — уважаемая Агнесса Павловна.       Огата сделал вид, что он не понимает её даже на японском. Агнесса дальше докучать ему не стала, только сильнее нахохлилась и продолжила затачивать колышек. Погода снова испортилась, когда они ещё были в городе, не до штормового ливня, как в прошлую ночь, но всё равно периодически брызгал противный мелкий дождик. Хорошо было бы слушать завывания порывов ветра и шуршание капель, разбивающихся о бумагу сёдзи, потягивая горячий зелёный чай в тёплой сухой комнате в минсюку, а потом Агнесса разлеглась бы на футоне и не думала ни о чём до самого утра.       Но вместо этого её снова ждала лежанка из еловых веток в промозглом лесу и подозрительно нормальный Огата. И больше всего в этом всём Агнессу раздражало то, что винить было некого. Хотелось бы, конечно, обвинить Огату. Причём вслух. Но силком он её не тащил, даже не угрожал, более того, Огата предоставил ей выбор. Иллюзорный, они оба это прекрасно знали, однако он хотя бы попытался поговорить — уговорить её — нормально. И снова эта проклятая нормальность.       Он отдал те самые семьдесят пять сен и её вещи с каким-то полупрозрачным: «Конечно, вы же выполнили всё, о чём мы договаривались». И Агнесса не поняла: блефует он, пытаясь надавить, или действительно что-то понял.       А потом Огата вслух рассудил, что она, конечно, может делать что угодно, однако в любом рёкане или даже отеле европейского типа ворота уже заперты, гостей не принимают. А по всем минсюку и другим местам, где можно было бы попросить ночлега, уже должны были расквартировать пятый дивизион. А если и найдётся комнатка, то, вероятно, в соседях окажутся личности вроде тех, что от неё отцепил Огата. Поэтому ни на чём не настаивает, но тропинка до айнской деревни широкая, ночь лунная, а еды он купил — в том самом робатаяки, которое порекомендовала Агнессе девушка из общественной бани, так как на ужин они уже опоздали. В городе их больше ничего не держало.       И Агнесса согласилась пойти с ним прочь из города.       Согласилась, делая вид, что купилась на последний его аргумент, мол, голодной в любом случае не останется, у него всё с собой. Она действительно уже сильно хотела есть, но не настолько, чтобы не заметить: всё повторяется. Он уже делал так: не спорил, не пререкался, выполнял её желания без косых взглядов и намёка на усмешку в изломе губ, думал наперёд о её интересе и угадывал заранее, хотя ему в пору было бы игнорировать её с лёгким налётом отвращения в каждом движении. В руках у неё тоже тогда было оружие, мнимая иллюзия силы. И в тот раз всё кончилось направленным на неё дулом винтовки.       Единственное отличие — теперь она не будет наивно радоваться, мол, какое везение, Огата на неё не обижается. Агнесса прекрасно знала, куда шла. Причём шла, держась за его рукав, сжала только крепче, когда они вышли за пределы города, а после и вовсе бессовестно натягивала край его плаща над своей головой каждый раз, когда дождь начинал моросить.       Огата только молча следил за её движениями. Ей показалось, он просто не знает, что вообще следует говорить, когда не может позволить вести себя противно как обычно. И поучать чему-то тоже не мог. Агнесса держалась от него с левой стороны, как и полагалось, чтобы не получить прикладом.       Тропинка виляла из стороны в сторону, иногда поднималась, иногда опускалась. В хорошую погоду путь, вероятно, занял бы гораздо меньше времени и ощущался бы не таким сложным. Но нога у Агнессы начинала болеть всё сильнее с каждым таким спуском и подъёмом, ей всё больше сил приходилось прикладывать, чтобы ставить стопу правильно, не заваливаясь на бок. И в конце концов она заметила, как рефлекторно тянет Огату за рукав, пытаясь хоть в чём-то найти опору, перенести вес. Вынырнула из-под плаща — дождь так кстати перестал моросить — и попыталась идти сама на чистой силе собственного упрямства. Вышло ещё более медленное и, судя по взгляду Огаты, позорное ковыляние.       Так они и остановились в лесу на полпути к деревне.       Более того, это он предложил. Агнессе в этом виделся чёткий умысел, она действительно была высокого мнения о его умении планировать. Огата мог просто обратить внимание, как тяжело ей было наступать на ногу, пока они шли днём до города, пока искали самую светлую улицу. Возможностей у него было более чем достаточно.       И Агнесса, конечно, понимала, что, по-хорошему, следовало сбежать ещё до того, как нога разболелась, следовало принять меры, не играть по тому же сценарию. По его сценарию. Хотя, «сценарии» обычно были по части другого человека, но Огата, очевидно, научился у него самым эффективным приёмам.       Она всё ждала, когда же Огата начнёт спрашивать то, ради чего всё это и затевалось.       Он не начал.       Ни когда они свернули с тропинки, чтобы разбить лагерь, ни когда усаживались под плащом, прячась от мелко накрапывающего дождика. Огата натянул между деревьев верёвку, накинул поверх неё плащ так, чтобы делила его ровно пополам, образуя двускатную крышу, а по краям вбил наточенные Агнессой колышки в люверсы.       Сама Агнесса уселась внутрь палатки и слушала, как Огата продолжает доделывать снаружи, шуршать над ней и тихо ходить вокруг. Вдруг он за что-то потянул, где-то расправил и прибил ещё колышек, двускатная крыша уменьшилась в длине, зато окончательно оформилась в палатку без единой открытой для ветра и дождя стороны. Вот только сам он усаживаться внутрь не спешил. Агнесса обеспокоенно выглянула наружу, слегка отодвигая полог палатки.       Если Огате нужно было бы что-то простое, он сказал бы об этом сразу. Более того, вопрос того, что она шпионка — по его словам, не особо умелая, — они обсуждали между собой уже открыто, не было совершенно никакой необходимости вот так ходить вокруг да около. На этот раз буквально: Огата ходил вокруг палатки, периодически наклоняясь и что-то делал, — чтобы увидеть получше, Агнессе пришлось высунуться целиком и встать в полный рост. Мелкая морось дождя снова начала противно накрапывать.       — Что ты делаешь? — она поморщилась, натянула обеими руками айнский халат за шиворот на голову, прикрывая только чудом при такой погоде высохшие волосы.       — Жёлоб для воды.       Он даже не повернулся к ней. Продолжил ковыряться в земле вокруг палатки штыком, ну, по крайней мере, так это выглядело для Агнессы. А потом обтёр штык о траву, выпрямился в полный рост и подошёл ко входу в палатку. Или к Агнессе — она рядом стояла.       — Вы что-то хотели? — Огата выглядел как обычно совершенно никакущим.       С таким лицом он мог бы как выдать следом: «Ничего? Тогда пойдёмте спать», — так и перерезать ей горло. Но штык он переложил в левую руку, направив остриё так, чтобы оно не смотрело в сторону Агнессы.       — А когда у нас по расписанию, — «пытки», хотелось пошутить ей, поэтому улыбнулась, — ужин? — и тут же наспех попыталась переделать улыбку в якобы неловкую.       Огата проследил за её взглядом, то и дело скользящим к его левой руке. И ничего на это снова не сказал.       Только сузил глаза и выдал прохладное:       — Скоро, — он кивнул на палатку, внутри которой остался его рюкзак.       Вернее, это палатка почти что образовалась вокруг его рюкзака, он его снял и поставил на лежанку, пока натягивал плащ.       Агнесса на такое улыбаться резко перестала. То есть Огата, конечно, ответил на вопрос, но при этом должен был прекрасно понять: интересует её далеко не это. И всё-таки делал вид, что не понимает. У неё возникло стойкое ощущение, будто это она за ним бегает, а не он с ней возится, отваживает от её персоны ещё более неприятных личностей, чем он сам, ни слова не говорит о том, что она теперь буквально балласт и именно из-за неё они и не в городе ночуют, и не в деревушке. Это ей больше от него надо было сейчас.       Ведь её кроме всех рациональных причин крепче всего сейчас держало рядом с ним любопытство.       Жгучее любопытство: права ли она вообще в том, что он от неё что-то хочет узнать, поэтому ведёт себя так. И не из-за её ли утренней обиды на него переменил свою тактику плохо завуалированных угроз. Переменил на вот это.              Огата передал ей порцию в крышке от котелка.       Ей и одной в палатке было не слишком просторно, а теперь ещё пришлось подобраться как можно сильнее, чтобы Огате хватило места. Они оба скрестили перед собой ноги и сильно ссутулились; хоть Огата за своей спиной и оставил один полог приоткрытым, воздух быстро стал тяжёлым и спёртым. Агнесса уткнулась взглядом в свою порцию. Ещё чуть тёплые овощи и мясо на гриле. Пахло всё равно вкусно.       Вопросы встали поперёк горла, нога продолжала гудеть в подогнутом положении. Огата молча уплетал прямо из котелка.        — Подержи, — она протянула ему крышку.       «Протянула», конечно, сильно сказано. Скорее, ткнула ею в грудь, не рассчитав в полумраке расстояние. И медленно аккуратно попыталась выпрямить ногу, на деле вышло только пихнуть Огату, он сильно пригнулся, опираясь локтями в колени. И для её ноги свободного пространства совсем не осталось. Но Агнесса не сдалась, слегка пихнула его ещё раз наугад. Огата поставил на ноги котелок, сверху на него крышку, Агнессе подумалось, что он сам её сейчас пихнёт. Может, несильно, больше для профилактики. Огата просто взял её за икру, даже не за голень, слегка наклонился в другую сторону и медленно положил её ногу себе на бедро. Агнесса поудобнее подтянула здоровую ногу и уставилась на Огату. Густой влажный воздух оседал на горле, давил на грудь. Но нога больше не ныла противно, а ещё в палатке было сухо, тепло и даже в меру мягко сидеть на настиле из еловых веток, поверх которых было брошено одеяло.       Сухо, тепло — и скоро станет сыто. Незамысловатый минимум.       Но Агнесса если и жаловалась бы, то только вслух, чтобы поддеть Огату, она знала — глупость и неверный путь, вот так бережно лелеять тихую искреннюю благодарность. Такую же тихую, как и он сам, иная бы оказалась тут инородной, как ватный тампон, по случайности зашитый в полостную рану. А любой живой организм старается бороться с подобным, бороться воспалением, температурой и нагноением. Поэтому Агнесса старалась не сделать лишнего. И не только из-за своей упёртости. Но эта его фальшивая нормальность теперь уже у неё встала инородной поперёк горла. Агнесса чувствовала это почти физически. Раз за разом прикладывая сознательное усилие, чтобы отправить в рот какой-то кусочек овоща, пережевать, а затем проглотить, не различая вкуса, прихлёбывая остывшим зелёным чаем из фляги.       Вне зависимости от целей Огаты, от планов старшего лейтенанта, поисков золота и того, наступит ли для неё завтра новый день, организму нужен был ресурс. Как следует поесть в спокойной обстановке хорошую еду — может в следующий раз получиться не скоро. И в тесной палатке уже не расправить эффектно плечи, не задрать голову.       Агнесса неторопливо разделила острым краем ложки кусок мяса. Свинина. Во всём блюде из мяса была только свинина, поэтому она знала, что этот кусочек — тоже. Свинину она ела в последний раз в какой-то забегаловке в Асахикаве, перед тем как они вытащили Шираиши и угнали дирижабль, с тех пор прошли много вёрст, провели много ночей. Агнесса перемешала кусочки с остатками овощей и аккуратно зачерпнула ложкой. Слушал ли Огата её лекцию про важность разнообразного питания, знал ли сам или это всё было просто совпадением.       — Вам не нравится? — буднично выдал Огата. — Есть ещё тушёнка.       Выдал действительно совершенно бесхитростно и ни малейшего намёка на издевательство. Не нравится — не давись. Вот только она знала, что он явно не тот человек, которому должно быть вообще какое-то дело.       — Ты перенял тактику старшего лейтенанта Цуруми. Пытаешься прикормить, как брошенную животинку с помойки, — раздражённо начала Агнесса и перевела взгляд с остатков своей порции на его лицо. — Я же тебе и так всё сказала. Что ты ещё хочешь от меня?       В выдержке и терпении с ним соревноваться было всё-таки бессмысленно, она решила, что лучше уж потратит силы на что-то другое. Огата сидел близко — настолько близко, что она бы, вероятно, снова могла разглядеть оттенок его глаз, хотя это была совершенно бесполезная информация и в деле бы никак ей не помогла, — но спиной к приоткрытому пологу палатки, поэтому даже в свете едва-едва выглянувшей из-за облаков луны, его лицо не получалось нормально разглядеть.       Агнессе было достаточно и того, как он выдохнул. Он всегда так выдыхает, когда улыбается. Ещё не смешок, но уже не его привычная ухмылка.       — Что было в письме, которое вы сегодня получили? — Огата спросил это так спокойно, будто интересовался, достаточно ли соли в блюде.       — Если уж тебе страсть как хочется за мной следить, то мог бы не делать это, как… — Агнесса поводила перед его носом ложкой, пытаясь вспомнить подходящее слово на японском, но чтобы оно не звучало совсем оскорбительно. Не вспомнила. — Ну, не исподтишка. Ты в курсе, что неприемлемо и низко тайно следовать за девушкой?       — Так что там было? — чуть настойчивее повторил он.       Огата, вероятно, даже не пытался на неё давить. Пока что. Но и явно давал понять, что на их обычные словесные баталии не настроен. Агнесса на такое пихнула локтем свою сумку, задвигая ещё больше за спину. Рефлекторно. Конечно, если он действительно захочет отобрать, то отберёт.       — Вы не сожгли его? — он снова улыбался, судя по отчётливо слышимым отзвукам какого-то нехорошего веселья.       Огата протянул ей раскрытую ладонь. Догадался. Ей было легче думать не о том, что это она выдала неаккуратным движением, а именно так — догадался. По-хорошему, конечно, надо было сразу же после прочтения сжечь, неудивительно, что и он сначала думал, а потому и говорил «было-было». Огата ожидал от неё рациональных действий.       Разумеется, она прекрасно понимала, что вопроса «Можно ли прочитать?» не стояло, как и не могло быть никакой неприемлемости. Только голая рациональная необходимость. И она бы с лёгкостью показала, если бы там действительно было что-то от старшего лейтенанта, Агнесса сходу нашла бы достаточно оправданий, мол, она не собирается выполнять его инструкции, просто хочет того использовать и так далее.       Вот только письмо было просто личное. Оттого давать его почитать Огате совершенно не хотелось.       Агнесса тяжело выдохнула, дышать стало совсем нечем. Медленно впихнула в себя остатки порции и накрыла крышкой котелок, при этом случайно столкнув с него палочки Огаты, они брякнулись с тихим глухим стуком друг о друга, немного неловким в наступившем молчании. Дождь за пределами палатки перестал моросить. Агнесса расстегнула ремень на поясе, лениво стянула с себя айнский халат, как бы ненароком бросая его именно поверх сумки. Огата на такое очевидное растягивание времени ничего не сказал, ему и не нужно было, только прекратил протягивать руку. Опёр её о своё колено. Агнесса прищурилась, на пробу слегка пошевелила больной ногой.       Болела у неё левая, а Огата, соответственно, сидя напротив, протягивал правую руку. И опёрся он этой своей правой рукой очень аккуратно, не потревожив, но в то же время чувствовалось в его позе что-то слегка напряжённое и неестественное. Агнесса собрала ладонью копну распущенных волос, постаралась как можно грациознее, а оттого — медленнее. Перебросила через плечо, провела ещё раз по ним, чтобы не пушились. Потёрла взмокшую шею.       А сама взгляда от Огаты не отрывала.       Он не двигался, локоть левой руки уже уверенно поставил на колено и подпёр голову, отчего всю его фигуру слегка скосило в ту сторону. И тут до Агнессы дошло — не хватало винтовки. Во всей его позе, по обычной логике, должна была бы быть винтовка: прислонённая к плечу, ладонь на ремне, рука, якобы случайно покоящаяся на стволе. Конечно, в рукопашной бы она с треском проиграла, даже стрелять не нужно. А такими жестами он, скорее, просто мягко напоминал, что не в её интересах упрямиться. Винтовка лежала, как и полагается, от него по правую руку, занимала порядочно места вдоль одного из пологов палатки, но не более того.       Огата сменил стратегию и пытался договориться по-хорошему. Совершенно неудивительно, он далеко не глупый, и в целом всё донельзя логично, если бы не один весомый нюанс — это был Огата. И Агнесса в принципе не ожидала, что он так умеет. По-хорошему. Выходило, конечно, у него криво и несколько жутковато, но она кое-что поимела с его нелепых попыток адекватного поведения, поэтому жаловаться, мол, сказал бы сразу, чего так пугать, было бы глупо.       И после бесконечно длинного молчания выдала:       — А что смешного-то? — получилось сквозь зубы.       — Меня просто радует ваша прямолинейность, — Огата отрицательно слегка качнул головой.       Она ему, конечно, не поверила.       Ещё немного собиралась с духом и пихнула ему конверт:       — На.       Огата чиркнул спичкой. Оранжевый огонёк вспыхнул и озарил палатку, небольшой, но в этой тесноте казался достаточно ярким. Тени легонько покачивались от дыхания и прятались в складках одежды, заползали Огате за воротник, отчего-то застёгнутый, будто он и не чувствует этой духоты. А потом пригляделась: лицо у него было в еле заметной испарине. Но его самого это ни капли не волновало. Он сначала быстро пробежался глазами по тексту, чиркнул ещё одной спичкой и вчитывался более вдумчиво, судя по движению зрачка. Чтобы это разглядеть, Агнесса подвинулась ближе, неудобно упираясь стопой здоровой ноги ему в скрещенные голени.       — Будешь читать при плохом освещении — испортишь зрение, — Агнесса с равнодушным лицом выдала то, что и хотела сказать, — я вот своё именно так и испортила.       — Приму к сведению, доктор Кейсериг.       И в этом обращении слышалось больше не то язвительности, не то показательного недоверия.       — Можешь обращаться в любое время за ценным советом, ефрейтор Огата, — передразнила его интонацию Агнесса.       — Нужно учитывать иероглифы в каком-то заранее оговоренном порядке? — уже чуть более нейтрально уточнил он, но в очевидной полной уверенности, что подвох какой-то есть.       — Вовсе нет, — Агнесса глубоко вздохнула. В принципе, она бы тоже подумала именно так, — наверное, это странно нормально — получать обычное письмо.       Грустно улыбнулась сама себе: какая ирония, она за вечер столько раз мысленно прокрутила в голове это «странно нормально» в отношении Огаты, чтоб в итоге вышло наоборот — её саму потыкали носом в излишнюю нормальность. Агнесса подогнула здоровую ногу сильнее, обняла обеими руками и положила подбородок на колено.       — Вы же не ждёте, что я в это поверю? — он говорил несколько прохладно, но при этом всё равно без излишней резкости.       — Ты же не ждёшь, что я буду оправдываться? — спокойно, даже слегка неестественно беззубо выдала Агнесса, как само собой разумеющееся.       — Это в ваших же интересах, — слегка развёл руками.       Агнесса ещё раз глубоко вздохнула, на этот раз больше из желания показать, как он утомил её недоверием, чем оттого, что действительно нечем дышать.       — Полагаю, имя и фамилия адресата, как и получателя, ненастоящие, — Огата с лёгким разочарованием повертел конверт, а потом чиркнул ещё одной спичкой и снова пробежался взглядом по тексту письма. — Тут нет ничего конкретного, кроме того, что оно отправлено из префектуры Сидзуока. И отправитель — благодарный вам бывший пациент.       Он снова поднял глаза на Агнессу и до того, как затушил спичку, она увидела, как он скептично приподнял брови и криво улыбнулся.       — А вы не производите впечатление сентиментального человека, который хранил бы письма, в которых нет никакой полезной информации, а только то, как кто-то купил новую рубашку.       — Тогда с прискорбием вынуждена сообщить, — Агнесса смаковала то, что говорила, — в этом ты ошибся.       — Как жаль, — по его голосу отчётливо было слышно, что ни разу ему не жаль. — Вы не возражаете, если пока оставлю письмо у себя?       И снова вопрос был очевидно риторическим. Агнессу одновременно раздражало и то, что он ей не верил, и то, что когда поверит, у него будет против неё слишком личная информация, которую потом с лёгкостью использует против неё же. Хотелось в отместку ответить что-то ядовитое, мол, он же просто завидует, ему-то точно не шлют письма с благодарностями за быструю и безболезненную смерть мертвецы с пулями в черепе. Но артачиться сейчас, считай, на пустом месте, особенно по меркам их отношений, казалось полной глупостью.       Тем более она добилась своей цели — удовлетворила любопытство.       Поэтому выплюнула намерено равнодушно:       — Забирай.

***

      Вскоре после того, как они улеглись, снова заморосил дождь, но менее душно от этого не стало. Агнесса повернулась то на один бок, то на другой, при этом стараясь не пихнуть Огату, ей казалось, получалось плохо, она то и дело случайно тыкала локтем ему в спину, задевала плечом.       Огата предусмотрительно, уже даже без всяких риторических вопросов, положил всю её сумку, а потом и ремень с ножом, подальше от неё же — в свой рюкзак, а тот поставил у изголовья. Ну, то есть фактически это было не «подальше от неё», в палатке такого понятия просто не существовало, только если лечь на рюкзак сверху. Огата просто застегнул его и развернул от неё так, чтобы ей пришлось бы ещё достаточно повозиться, перед тем как открыть. Агнесса на это только хмыкнула, именно этого она от него и ожидала: показательное доверие — это одно, но собственная шкура дороже.       Быстро сплела хлипенькую косичку, свернула айнский халат, положила под голову, легла на бок и сделала вид, будто быстро уснула. Сон, естественно, не шёл. Она ещё немного поворочалась, отлежала себе оба бока — места не хватало, чтобы лечь на спину.       В конце концов, наступила противная, как спёртый воздух, дрёма, наполненная неясной тревогой, Агнесса то проваливалась глубже, то почти просыпалась, обнаруживала себя всё в той же палатке и неуклюже оглядывалась, натыкаясь на затылок Огаты. А потом снова проваливалась в причудливую смесь из воспоминаний и далёких мыслей.       — Огат? — как можно тише позвала его, на случай, если он действительно спал. — А, Огат?       — М-м? — он медленно отозвался, как большой деревенский кот, который спрятался в углу на тёплой печи и сладко уснул, но шкодливые дети его всё равно нашли и растормошили. — Что?       — Сколько у тебя банок тушёнки?       — Две, — он слегка пошевелился, Агнесса почувствовала это только потому, что упиралась локтем ему в спину. — Никогда бы не подумал, что робатаяки понравится вам меньше, чем тушёнка.       Огата произнёс это слегка сонно, оттого Агнессе почудилась в его голосе ворчливость, он приподнялся на одном локте и потянулся к рюкзаку.       — А, нет, — Агнесса не сразу сообразила, — я к тому, что если из банок выесть содержимое, то можно к ним привязать нить, которую протянуть на достаточном расстоянии от палатки примерно на уровне голени вокруг, — она подпёрла голову рукой, а второй пальцем в воздухе показала круг. — А в сами банки насыпать, например, монет. И если кто-то попытается подойти, то зацепится, мы точно услышим и будем готовы.       Он прекратил тянуться к рюкзаку. На небе снова появилась луна, проливала обрывки серебристого света в палатку, и поэтому Агнесса видела, что он, кажется, даже не хмурился. Просто смотрел.       — Можно привязать конец нити к алюминиевой ложке, а уже её подвесить так, чтобы она была внутри жестяной банки, — она приподнялась ещё, на один уровень с Огатой, — но такая ложка у меня только одна.       Огата помолчал ещё немного, а потом сказал достаточно бодрым голосом:       — Вам иногда нужно меньше думать и больше спать.       И это звучало как большая и жирная точка во всём разговоре, более того, логичная. Агнесса хотела сказать что-то ещё, но только выдохнула неясный звук: даже если такому осторожному человеку, как Огата, это не казалось хорошей идеей, то, может, так оно и было.       — Вы же тоже должны были слышать, крупные хищники не водятся рядом с людскими тропами, а мы отошли не так уж и далеко, — он лениво качнул головой и пригладил волосы. — А если это будут люди, то я и так услышу.       — Ну ладно, — Агнесса легла, подсунув одну руку под голову.       Не потому, что её это успокоило, а потому, что поняла: спорить с ним на эту тему бесполезно. Огата замер, повернув голову в сторону выхода из палатки, но выглядел при этом каким-то не настороженным, а, скорее, задумавшимся. Она ещё немного полежала, прислушалась к своему организму и выкарабкалась из палатки, попутно сообщив, что она в ближайшие кусты по не особо серьёзным делам, и если не вернётся через пять минут, то это будет его проблемой.       Вышла она без халата, а когда поняла, что всё-таки вне палатки как-то слишком зябко, хоть дождь и перестал на время, то было бы лучше быстрее уже сделать все свои не особо серьёзные дела, чем возвращаться за ним. Мокрая трава хлестала по щиколоткам от резких шагов, липкую дрёму окончательно разогнал свежий воздух.       Когда возвратилась, и только-только улеглась, кутаясь в халат, то вспомнила:       — Кстати, как ты себя чувствуешь? — Агнесса медленно поднесла руку к его лицу и потрогала тыльной стороной ладони сначала лоб, а потом щёку.       По сравнению с её рукой, его кожа действительно была горячей.       — Нормально, — он ответил дежурно спокойной интонацией, а потом будто бы на опережение выдал, отстраняясь от её руки, — нос у меня не болит, можете не беспокоиться.       Её это даже немного развеселило, хоть и говорил Огата, очевидно, чтоб она отвязалась:       — Не угадал, меня беспокоит другое, — Агнесса покачала головой. — В палатке душно, а у тебя китель под горло застёгнут и испарина, будто жар и при этом морозит. А мы с тобой из одной фляги недавно пили, — она потёрла ладони, и засунула под халат, пытаясь согреть, — значит, возможно, я тоже заболею. Когда дойдём до деревни, надо будет первым делом сообщить, что мы заразные. Асирпа говорила, это большое поселение, наверное, у них должна быть какая-нибудь отдалённая хижина для изоляции больных.       — Я не болен, — коротко на это ответил Огата снова тем раздражающим тоном, после которого все пререкательства, наверное, по его мнению, должны были прекратиться.       — Ты из той ненавистной мне категории пациентов, которые терпят до последнего, как их ни пытай о симптомах, — Агнесса устало прикрыла глаза. — А с меня потом спрос — чего это здоровый солдат вдруг помер, чаи поди гоняли с медсёстрами вместо работы.       — У вас просто руки холодные.       Агнесса привстала, приложила ладонь к своему лбу для сравнения, а потом к его, одновременно не выходило, хотя бы одной рукой нужно было упираться в одеяло, постеленное поверх еловых веток.       — А мне вот кажется, ты бы мог и умереть у меня под носом от простуды. Из чистого принципа. Чтоб только мою профессиональную гордость задеть, — она, конечно, больше шутила, чем действительно так считала.       — Как обычно вы о себе крайне высокого мнения, — Огата звучал насмешливо, но как-то не остро, и от её руки больше не пытался увернуться.       Может, оттого что он действительно сильно устал за день и, в отличие от неё, бессонницей не страдает. Агнесса быстро сжала и разжала руку, разгоняя кровоток, а потом снова прислонила к его лбу. Огата качнул головой с очевиднейшим намёком, мол, он же говорил.       Она серьёзно произнесла, вглядываясь в его лицо, хоть и видно его было плохо:       — Ну-ка, а так?       Переместила ладонь ему на затылок, рывком приподнялась побольше. И прислонилась губами ко лбу. Получилось как-то глупо, макушкой хорошенько обтёрлась о «крышу» палатки, так как почему-то считала, что Огата поймёт, что она делает, и хотя бы чуть-чуть наклонится. Агнесса считала это чем-то само собой разумеющимся, она же так делала уже десятки раз, если градусника под рукой нет, а бежать за ним очень накладно, то навскидку можно отличить нормальную температуру от чересчур повышенной.       Но вот Огата, естественно, не мог сообразить так сразу. До неё дошло это в следующую долю секунды, даже винить его в этом было странно, скорее, надо было самой следовать своему же совету. Сказать нормально.       И в довершение, поднялась Агнесса рывком, это оказалось просто, хоть слегка и пнула Огату по ноге. А удержаться в положении полулёжа — нет. Опорная рука стояла слишком неудобно. Поэтому Агнесса рефлекторно сместила ладонь с затылка ему на шею, чтобы не упасть, падать, конечно, было недалеко и, вероятно, не больно, но жутко неловко. Огата в первое мгновение просто замер как деревянный. А потом начал заваливаться вместе с ней. Сразу попытался опереться второй рукой — не вышло, только коротко мазнул кистью Агнессе по рёбрам, тут же как-то слегка по-другому развернул плечи и с тихим шуршанием передвинул ту руку, на которую и опирался до этого.       Кроме того, что падать они перестали, Огата ещё и умудрился выпрямиться назад, в исходное состояние. И от этого нависал над ней чуть меньше. Агнессе подумалось, это даже естественно, что ей не удалось уронить Огату, она, конечно, не специально пыталась и не всем весом.       Агнесса много читала. В том числе, художественные книги, поэтому, естественно, знала: сильных людей обычно сравнивают с камнем или сталью. В случае Огаты, наверное, логичнее было выбрать сталь, из неё делают и полезные в быту вещи, и новейшее оружие, сталь сейчас ведёт все войны. Не камень. Но Агнесса назвала бы его, скорее, деревом. Потому что Огата чувствовался деревянным. И вовсе не как ложа винтовки, скорее, как ветка в лесу, причём никогда не угадаешь: та неожиданно ткнёт в ребро или появится в подходящий момент, когда нужно ухватиться за что-то.       — Ну ладно, не наврал, — она сказала это шёпотом ему в лоб, только после этого отстранилась и всё-таки плюхнулась назад. — Вроде и правда нет у тебя температуры, просто тёплый.       Огата не сдвинулся, ничего не ответил. И снова, всё, что он не делал говорило о том, что он думает, красноречивей всего. Любому человеку из простого удобства, очевидно, хотелось бы сесть хоть немного поудобнее, а Огате конкретно в этой ситуации захотелось бы ещё и сказать, мол, он же говорил, однако она проявила в очередной раз бессмысленное упрямство. Даже волосы свои не поправил, хотя они почти полностью рассыпались из зализанной причёски, чёрными чёрточками рассекая в полумраке его бледное застывшее лицо с обеих сторон.       — Это, кстати, тебе за якобы родинки, — солгала Агнесса и с театральной непринуждённостью повернулась к нему спиной.       Она просто решила, что это отличный шанс: ещё разок посмотреть на его реакцию, изучить, надавить. Ну и, в конце концов, просто посмеяться над ним, раз уж так всё сложилось. Он, судя по шуршанию одежды, неожиданно отмер, а Агнесса на секунду подумала, что всё-таки неправильно рассчитала, передавила на воспалённое место и теперь весь гной лопнет, причём лопнет внутрь, растечётся по всей брюшной полости и вызовет сепсис. И поэтому резко дёрнулась, оборачиваясь.       Огата просто лёг.       Причём спиной к ней. Он и до этого так лежал половину ночи, складывая руки на древко винтовки, и, возможно, сейчас бы это выглядело в какой-то степени горделиво, если бы не одно большое «но» — Огата посмеивался. Достаточно тихо и не очень сильно.       — Я понял, — голос у него был радостный.       Агнессе казалось, она уже перемяла все ветки под собой, сколько поворачивалась за ночь, она шокировано попыталась понять хотя бы по его лицу: он просто тоже так шутит и ни разу ему не весело или действительно у него так выглядит искренняя радость.       Он не пытался прикрыть лицо специально, по крайней мере, это не выглядело для неё так. Просто случайно повернулся, что всё в совокупности мешало рассмотреть: и тень от плеча — он как-то положил так голову, — и несколько прядей волос. Агнесса обычно угадывала его выражение лица по выделяющимся чертам, а из-за них как бы «рябило». И вот уже совсем не угадать — хмурит ли он брови, щурит ли свои чернющие глаза. Причём Агнесса точно знала, что провела ладонью только там, где коротко сбрито, а после он сам, наверное, задел полог палатки, как-то качнув головой сильнее обычного.       Она много раз слышала, как он насмехался. И очевидно, чтобы все сразу поняли, и с тонким-тонким намёком, который принимается вначале за вежливость. Звук, который он издавал, не был насмешкой.       Именно «звук». Она назвала бы этот звук даже красивым, но звучал донельзя инородно в этой ситуации. Не как припадок — она наблюдала много припадков и слышала достаточно истерических смешков, — Огата, как ни странно, совершенно точно оставался в своём уме.       Так, будто при записи пластинки допустили ошибку: это из другой мелодии, другой песни, совсем в другой тональности. Так смеются после остроумной доброй шутки, смысл которой доходит не сразу. Агнессе резало слух. Огата не заливался, просто выдыхал этот смех, причём довольно сухо. Сухость сыпалась песчинками по пластинке, едва заметно царапая поверхность, чем дольше, тем больше Агнессе становилось слышно: Огате этот смех тоже своей почти незаметной сухостью довольно сильно царапал горло.       — Я понял, — он повторил это ещё раз, причём, кажется, ещё более радостно, — от кого письмо. И за что вы меня так ненавидите.       — Позволь напомнить, буквально прошлой ночью ты в своих выводах сильно ошибся.       Агнесса говорила с якобы плохо скрываемой надменностью. Так он не заметит, не услышит, что её всё ещё ведёт любопытство. Может быть, она даже признает его правоту. Но, как и в тот раз, получит за это информации сполна. Информации, которой можно потом будет пользоваться. Огата повернулся к ней, одновременно приглаживая волосы. Смеяться он всё-таки перестал.        В бледном свете луны всё, казалось, поделилось на чёрное и белое, только красные вставки на его глухо застёгнутом воротнике, выделялись бордовой венозной кровью. Огата широко улыбался. И щурился. Ресницы у него были чёрные, а оттого было видно достаточно хорошо, как недобро он это делает. Это было самое эмоциональное выражение лица, которое она у него когда-либо видела, может быть, именно поэтому не могла понять, что конкретно оно значило, он не сдвигал брови, но при этом всё равно отчего-то выглядел хмуро. Она бы ещё поняла, если бы эта хмурость была злой или мрачной.       Агнесса удивлённо приподняла брови и подпёрла голову рукой, готовясь внимательно слушать. И уже без попытки вывести спокойнее произнесла:       — Но мне крайне интересно, с чего ты вообще это взял.