Святоша

      У Огаты впервые в жизни голова кружилась так сильно, что казалось, на короткие мгновения действительно потерял сознание от этого. Выдра выкипала в котелке, никто даже не подумал снять её с огня, а потому и в без того душный летний вечер в рыбацкой комнатёнке воняло тиной, а эти идиоты несли какую-то чушь, вслушиваться в которую у Огаты не было никакого желания. От гула нескольких низких голосов голова наливалась тяжестью всё сильнее.       И, как только вернулся в сознание, первая возникшая мысль была об этой чёртовой женщине.       Потому что голова у него кружилась без каких-то внешних воздействий, но при этом даже сильнее, чем в любом из тех случаев, когда по ней били прикладом. Про падение со скалы и думать не приходилось, эта женщина говорила, что квалифицировала его сотрясение как лёгкое, при средней степени он бы просто не выплыл из-за дезориентации, а без сознания так долго лежал в тяжёлом состоянии больше потому, что переохладился в ледяной воде. И никогда — ни до, ни после — ему не было так плохо и так сложно сосредоточиться из-за банальной духоты. Только и оставалось сосредоточенно пялиться в низкий соломенный потолок хибары.       Поэтому Огата пришёл к логичному выводу, что это сделала она. Что-то подсыпала. Подмешала. Даже намёка на открытую конфронтацию всеми силами избегала, а вот отравить — как раз было бы в её стиле.       Ему отчего-то становилось невообразимо приятно от одной только мысли: каждый раз, когда они разделяли трапезу, она может, она не будет строить из себя святошу перед ним, она знает, что если бьёшь — бей наверняка. Насмерть.       Он надеялся на нож между рёбрами. На то, что она даст ему причину разорвать тонкую шёлковую вуаль иллюзорной нормальности между ними.       А она сказала ему «спасибо».       …Огата пытается сесть, отчего горячая волна пульсацией разливается по телу, болезненно отдаётся в тяжёлой голове, обжигает лёгкие, скручивает внутри живота тугой тянущий узел, который хочется скорее поддеть, развязать или разрубить, хоть что-нибудь. И задерживается ниже.       А потом фантомное чувство прикосновения к голове всплывает в памяти, как эта женщина уверенным движением проводит по его волосами и пытается заправить за ухо прядь, прижимает ладонь к виску. Огата думает, что это то единственное, в чём было бы лучше, кривляйся она при этом со своими наигранными ужимками и ложным беспокойством. Но движения у неё твёрдые — а руки мягкие — и достаточно быстрые, как будто за дверью ждёт ещё целая очередь из пациентов. Огата заваливается назад, распластывается по татами.       — Видимо, выдра имеет такие же свойства, как удо, — он слышит по голосу: она слегка улыбается, как улыбается каждый раз, когда делится своими знаниями о медицине. — Поднимает общий тонус организма, повышает давление, из-за чего увеличивается приток крови к мозгу, — а потом тон её голоса резко меняется на пренебрежительный, — и не только. Поэтому иногда используется здоровыми во всём остальном мужчинами как средство для потенции.       Он знает, что наваждение беззастенчиво вырывает из его памяти фразы, произнесённые той женщиной, и перекраивает, чтобы больше подходило происходящему. А у той, которая сейчас гладит его по волосам, нет ни собственного мнения, ни собственных слов, даже формы собственной и то нет. До тех пор, пока Огата не думает, что сейчас было бы чертовски некстати, если она хотя бы рукава закатала на несколько сантиметров выше, чем закатывает обычно, чтобы не мешали, и станет видно до неправильного трогательную полоску белой кожи, резко контрастирующую с загорелыми кистями рук.       Наваждение принимает форму. Тягуче медленно собирается из душного спёртого воздуха — не рыбацкого домика на побережье океана, а тесной палатки в дождливом лесу — и пара из котелка с выдрой. И делает точь-в-точь как эта женщина: издевательски наоборот.       Она не выглядит как одна из барышень в кружевном белье и корсетах на европейский манер с фривольных открыток, которые ему пытался продать какой-то ушлый доходяга во Владивостоке почти с десяток лет назад, она вообще выглядит вне времени и вне какой-либо культуры, завёрнутая в одеяло, сколько бы ни распиналась о римлянах.       И улыбается. У неё само по себе есть странное свойство — черты лица при улыбке складываются в хитрющее самодовольное выражение сытой лисицы, разграбившей кроличью нору, Огата, конечно, допускает: это оттого, что он знает о ней правду, поэтому теперь подозревает её во всём ещё больше. А ещё он знает, что является единственным зрителем этого жалкого спектакля в очевидно юмористической сцене: эгоистичная гордячка делает вид, будто ей не всё равно. И перегибает палку.       Огата её за это справедливо ненавидит.       Она обеими руками расправляет на плече его походное колючее шерстяное одеяло с видом, будто это не меньше чем подобающий ей расшитый шёлк. И Огате на мгновенье кажется, что так оно и есть. Свет от очага причудливо падает на складки движущейся ткани, по ней быстро растекаются красно-оранжевые отсветы.       Которые складываются в узор из кленовых листьев. Огата чувствует вонь от рвоты, перебивающей запах свежей еды в тарелке.       Но дыхание не задерживает, только морщит нос. И не отворачивается, потому что знает — он должен увидеть это своими глазами. Он должен убедиться.       Эта женщина снимает уже не его одеяло — хирургический передник, на который его сослуживец выблевал торжественный обед в честь взятия крепости. Она же выглядит так, будто ей не досталось даже объедков: тщедушная и усохшая, сливается со своей выцветшей застиранной формой русского Красного Креста. Тем, кто пережил этот год, он пошёл за десятилетие. У неё некрасиво обветренное, землистого цвета лицо, на котором этот год отпечатался как полвека. Женщина смотрит на Огату сквозь потёртые толстые линзы очков глазами дряхлой старухи в глубоком забытье.       — Говорят, нашу эскадру разбили в Цусиме на днях, — говорит она на родном языке нервно дребезжащим голосом в никуда.       Огата хочется поспорить, что она всё путает: Цусимское сражение произошло значительно позже взятия Порт-Артура, а значит, она уже давно должна была быть в безопасности в Мацуяме. Женщина заправляет за ухо обрезанную им прядь волос, а потом резко вскидывает голову к потолку, зрачки мелко дрожат в почти неестественно расширенных глазницах.       Огата знает, что она там видит. Сигнальные огни.       Он хочет, чтобы эта женщина ненавидела его жгуче и ярко за все сказанные гадкие слова, сделала опрометчивый поступок, сбежала, переметнулась. И тем самым доказала бы, что он был совершенно прав, а все её слова и действия — лишь жалкие попытки посеять в нём сомнения и сбить с верного пути.       Он даже купил ей для этого нормальное оружие, а не неудобное и крайне ситуативное, явно самодельное, позорное нечто.       Револьвер по неприлично задранной цене — исходя из того, что он слышал от прапорщика Кикуты, за такие деньги можно было бы купить два более подходящих для его целей «Нагана», но выбирать не приходилось — «Смит-Вессон» русской модели, у рядового из пятого дивизиона. Паренёк не старше, чем младший лейтенант Който, нагло врал, что это его военный трофей. Конечно, вероятно, сам револьвер и был военным трофеем, по многочисленным мелким царапинам и выбоине на дуле, будто туда пришёлся выстрел, видно: его не для статуса в кобуре носила какая-нибудь высокопоставленная кабинетная крыса. Огате было плевать, откуда парень на самом деле взял револьвер: украл или выиграл в карты у настоящего ветерана войны, но намёком рядовому, что, очевидно, тот его не купил и это может не понравится его командиру, основательно сбил цену. Деньги, выданные стариком за оплату услуг охранника, стремительно заканчивались.       Хотя это того стоило.       Револьвер шёл сразу с кобурой, однако крепить к ремню Огата не спешил, чтобы не привыкать и по этой привычке не надеяться на него в бою, когда отдаст. После покупки он ещё раз взвесил в руке — относительно винтовки всего-то пару кин. Простой, надёжный, гильзы сбрасываются одновременно, а не по одной штуке вручную, хорош как замена винтовки в узких помещениях. Но плох как оружие самообороны. Всё ещё слишком длинное дуло для быстрого извлечения из кобуры и чересчур тяжёлый. Огата уже заранее предполагал, что даже если отдаст револьвер этой женщине, чтобы она не убилась ещё до Абашири — собраться пойти с ножиком, похожим на палочку для еды, на трёх солдат, пусть и не особо опытных, надо ещё додуматься, — и ему не пришлось использовать другой план. Но она всё время носить его с собой не станет. Так было и с винтовкой, так будет и с неудобным для неё револьвером — мешать чаще, чем приносить пользу.       Его не волновало вовсе, что она может пристрелить случайно кого-то. Главное, что не его. Он-то уже привык замечать, как она напрягается, как меняется её взгляд, чтобы вовремя перехватить руку у кобуры.       Огата полагает, с нормальным оружием ей будет проще принять осознанное решение выступить против него и честно назвать его лжецом, подлецом и негодяем, а не пытаться лгать. Он хочет дать ей чёртов револьвер. Тогда, когда они останутся наедине в следующий раз, ей точно хватит гордости не говорить с ним вообще, не затевать шутливые соревнования, а вполне однозначно щёлкнуть предохранителем.       И вот в такой ситуации Огата уже точно знает наверняка, что нужно делать.       Но глаза у неё водянистые, лихорадочно высматривающие что-то далёкое, она вообще не помнит ни его, ни их бесконечно длинных разговоров, ни уж тем более вчерашнего дня, только испуганно бормочет под нос призракам прошедшей войны, сколько бы он ни напоминал ей о настоящем. Огата сталкивается с неотвратимой — как смерть при вспоротом брюхе — необходимостью признать: она тоже навсегда останется погружена в свои воспоминания.       Он собирается оставить её за ненадобностью, как она и предполагала. У него нет ни единой причины тратить на неё время — эта женщина ему никто. Он ей, впрочем, тоже. Сочувствующих доброжелателей в их команде явно хватит, пристроят её в какую-нибудь деревеньку, где она, на самом деле, точно так же никому не будет нужна. Даже если Асирпа за неё попросит, то через несколько недель или месяцев её как обладательницу лишнего рта, который необходимо кормить, в лучшем случае ненароком потеряют в лесу.       Огата заводит руку с револьвером за спину, чтобы она не видела. Это ни в коем случае не проявление симпатии, наоборот, в какой-то степени — если бы она вообще сейчас могла что-то понять — унизительная смерть для той, которая ищет славы. Не уникальная. Просто одна из нескольких сотен убитых им. Женщина начинает бормотать совсем невнятно, слов не разобрать, а потом резко замолкает, мелко подрагивая всем телом от напряжения.              — Агнес. Агнес, всё будет хорошо, — лжёт он ей, чтобы не дёрнулась, и, как назло, не может вспомнить ни единого слова на русском.       Она, как обычно, настораживается ещё сильнее, начинает от него пятиться, а потом делает рывок в сторону. Пространство вокруг сужается до трёх татами, окруженных сёдзи, бежать совершенно некуда. Огата хватает за плечо, дёргает на себя, она в последний момент вскрикивает и успевает положить ладонь ему на запястье, видимо, в попытке убрать его руку.       Огата стреляет ей прямо в висок.              Выстрел гремит в узком пространстве, всё заволакивает дымом, выходящая пуля разрывает черепную коробку, разбрызгивает по бумажной перегородке кровь и ошмётки мозга. Голова опрокидывается назад под неестественным углом, её ладони свешиваются вниз. Больше его не держат. И сама она больше ничего не бормочет, не боится, не смотрит жутким взглядом куда-то сквозь него. Наконец-то становится тихо. Огата зачем-то продолжает держать за плечо эту женщину. Вернее, её труп висит у него на руке. Он аккуратно усаживает тело на татами так, чтобы примерно совпадало с пятнами на сёдзи, вкладывает в руку револьвер, замечает, что наступил на подол платья, и там остался след от ботинка. Огата отряхивает, собирается уходить.              А потом прислушивается: рядом никого, кто мог бы поймать его на месте преступления. Воровато, как если бы эта женщина всё ещё могла его осудить, подкрадывается, бесшумно присаживается и просто сидит рядом с ней, глядя на бумажные перегородки. Не на неё.       Он точно знает, что поступил правильно. Но впервые за последние дни тишина ему не нравится.       — Какой же ты, Хъякуноске, кусок жалкого, трусливого дерьма, — усмехается она.       Звон её голоса перекатывается в узком пространстве. Огата резко оборачивается. Спутанные, слипшиеся от крови волосы спадают на её лицо, поэтому Огата не видит, как шевелятся губы. Но голос — её. Звучит из неестественной тени на лице. При этом он не рождается гудящей вибрацией из грудины, челюсть не шевелится, Огата подносит руку, чтобы повернуть её голову и убедиться, что ей череп действительно разнесло — он сел с другой стороны, — и понимает, что не чувствует дыхания вообще, когда она вдруг пару раз брезгливо фыркает. Говорит будто бы и не она.       Он привык слышать в свой адрес обвинения в трусости, мол, это подло и бесчестно — стрелять исподтишка, убивать человека, который даже не знал о твоём существовании, не видел, может, думал о чём-то своём, надеялся, а потом даже с жизнью проститься не успел. Якобы это значит, что духу на равных выйти у него нет. Огата считает, что мозгов нет у тех, кто так говорит, а уж тем более ждёт от него чего-то эфемерного, как «честь». Если уж человек ввязывается в войну, то, естественно, должен быть готов убить и быть убитым. А эта женщина не стала бы ждать поблажек за то, что она, собственно, женщина, ещё и безоружная, Огата уверен в этом даже больше, чем в её смерти. Она знала, на что шла. И поэтому он понимает, что сейчас говорила о чём-то другом.       Огата собирается спросить, что же имела в виду эта женщина, но она не обращает на него никакого внимания, глядя тенью вместо лица вниз, в таком же положении, как он её положил, он совершенно точно уверен, что ему не послышалось, что-то настолько громкое и чёткое послышаться не может. Огата зовёт её по имени. Потом ещё раз.       А потом Огата просыпается.       — …Кто? — Кироранке, слегка наклонившийся к нему, очень натурально сымитировал недопонимание.       И в следующую секунду Огата понял зачем — он во сне перевернулся на бок и придавил брошенную на пол рубашку Сугимото, поэтому тот пытался брезгливо двумя пальцами вытащить её из-под него. Огата приподнялся сам, чтобы тот быстрее взял нужное и отошёл. Кироранке перевёл заинтересованный взгляд на Сугимото.       — Девушка-врач, которую мы спасли от бандитов, — Сугимото ответил довольно охотно, хоть и, очевидно, отмахиваясь от вопроса.       — А-а, Аська, — расплылся в лёгкой добродушной улыбке Кироранке, почёсывая густую чёрную бороду. — Они где-то с Асирпой? В деревне я их вроде бы не видел.       Он говорил как бы между делом, будто речь шла не о девочке, скорее всего, знающей код от тонн золота, и женщине, о которой Огата ему написал.       — Надеюсь, что да, — Сугимото первым делом после того, как натянул штаны, небрежно накинул шарф вокруг шеи.       Зачем он ему в такую жару — непонятно, но Огата отмечал, что это ему самому от этого только лучше: шарф жёлтый с красными линиями, приметный, а по свободно развевающимся концам легко определить скорость и направление ветра.       Больше никто ни о чём не говорил, заканчивали собираться в мёртвом молчании под отдалённое стрекотание цикад. Огата приложил ладонь ко лбу, а потом пригладил волосы, голова была непривычно тяжёлая после дурного, неестественно тревожного сна. До конца проснуться оказалось непросто. Хоть спешка сейчас всё равно была ни к чему, ему хотелось поторопиться, своими глазами убедиться в том, что реальность оказалась лучше сна, справедливости ради, он не помнит ни единого раза, когда мог дать однозначное разделение на «хуже» или «лучше» реальности. Все они смазывались в сухое продолжение дневных дел и мыслей.       Но сейчас Огата спешил подвести однозначный итог взаимодействия с этой женщиной, добившись её побега. Он не называл бы это капитуляцией, ни в коем случае, — не потому, что ей самой бы это очень не понравилось, а потому, что слово слишком громкое для лисицы, которой наступили на хвост, и теперь она забилась в нору.       Когда прилетел рой саранчи, эта женщина отмахнулась от помощи, мол, кажется, видит в бинокль Сугимото, а ему-то — Бессмертному — такая мерзко кусачая саранча нипочём, он-то ей и поможет спуститься вниз со скалы. Не то чтобы ей прям как-то сильно настойчиво предлагали помощь, но Танигаки тут же почти исчез из зоны его видимости, мечась из стороны в сторону и беспокойно озираясь.       Огата смотрел на неё чуть дольше. И улыбался, довольный тем, что она, очевидно, пыталась избавиться от них. А потом просто развернулся и ушёл, давая ей возможность сбежать, чтобы потом подловить в более выгодных для него обстоятельствах. Сугимото добежал до рыбацкого домика даже чуть раньше них с совершенно противоположной стороны.

***

      Они нашли её вещи на том же утёсе. Обувь, какие-то тряпки, похожие на портянки с зелёными травяными пятнами, штаны, халат и сумку со всеми вещами, в том числе аппарат со спицами и ножичек для бумаги; бинокль Огата сразу повесил себе на шею. Всё, кроме обуви, было скомкано и явно наспех впихнуто в сумку, видимо, в надежде, что плотная грубая ткань выдержит, и её саранча не прокусит. Соломенную шляпу сожрали почти всю. Огата несколько раз перерыл сумку, придирчиво осмотрел одежду: не хватало только рубашки и панталон — он знал название этой части нижнего белья из подписей на всё тех же фривольных открыточках во Владивостоке и раньше был убеждён, что это совершенно ненужное военному переводчику знание.       Первая мысль при всей имеющейся у него информации: она прыгнула в воду и доплыла до места с низким берегом, а оттуда уже дошла до города или до деревни. Торчащих скал он сверху не видел, но ему всё равно было сложно поверить, что с её страхом высоты действительно можно прыгнуть вниз. К тому же босиком и без своих вещей далеко бы эта барышня не ушла.       Ну, или она хотела, чтобы он так думал.              Никого, кроме него, этот вопрос не волновал — хотя, это неподходящее слово, скорее, Огата считал, что что-то тут не так — мол, если уж эта женщина не испугалась медведя, то в прыжке с не такой уж и действительно высоченной скалы не было ничего такого. Он своими аргументами не делился и просто остался якобы ждать.       На всякий случай натянул капюшон на голову сильнее и жался к кромке леса, когда обходил всё вокруг в поисках хоть каких-нибудь следов, но ничего не нашёл. А потом Огата подумал, что если она не соврала и действительно большую часть жизни жила в столице, то где так хорошо научилась плавать, чтобы и о поверхность воды не удариться, не потеряв сознание, и отплыть достаточно далеко. В Финском заливе воды должны быть холодные даже летом.       Огата в конце концов устроился на дереве близ скалы и то осматривал местность в бинокль, то снова и снова пролистывал её тетрадь в поисках новых записей. Думал над старыми так, как если бы это была очередная игра для неё, и там должны быть написаны правила. Но несколько страниц всё ещё совершенно непереводимы, Огата был уверен, что буквы русские, но сложены в каком-то хаотичном порядке. Он переписал всю эту несуразицу ещё когда женщина дала в залог эту тетрадку, но времени попробовать дешифровать пока не нашлось. Не то чтобы Огата верил в то, что это нечто очень важное, скорее, простое любопытство. Если уж она подсунула ему это под нос, то должен же быть в этом какой-то смысл.       Дальше подписана как «Греческий огонь» схема с баком, трубками и поддувалом, следом за ней горящие китайские стрелы и так далее, через века — к новейшему оружию, до типов эсминцев обеих империй и схематичных способов места расположения пулемётов. А в конце резко выделялось из спокойной вязи её почерка: «Те, кто не помнит прошлого своего, обречены на его повторение», — нервными большими угловатыми буквами, как по букварю для детишек, выделенное в рамку из жирных штрихов, надпись настолько остервенело вычерченная, что отчётливо продавилась на следующей странице.       Огата был уверен, что ещё вчера её не было.       И эта проклятая надпись отпечаталась у него в памяти, он мысленно перебирал её, пока солнце медленно вставало над горизонтом.       Он помнил. Но в этом не было совершенно никакого смысла, сколько бы ни искал.       Огата собрался поупражняться в дешифровке, в конце концов, ему предстоит изучать криптоанализ в военной академии, — как эта женщина нашлась безо всяких подсказок. Вернее, её нашли и отправили сюда за вещами, судя по синему пальто Сугимото, которое сидело на ней ещё более нелепо, чем его китель. Огата почувствовал ужасное разочарование оттого, что она не сбежала. А потом ещё большее разочарование, когда она приложила обе ладони ко рту и голосисто позвала его. Потом ещё раз. И ещё.       Он поморщился — не глухой, не нужно так шуметь. Женщина рассеянно заозиралась, развернулась и начала идти в неправильную сторону. Эта ситуация ему что-то неуловимо напомнила. Он достал из её сумки зеркало, открыл — правильно — и хотел поймать отсвет рассветного солнца, подать сигнал, а заодно показать, что можно прекрасно обходиться без оповещения всей ближайшей и не очень ближайшей округи об их местонахождении.       Но вместо отражения солнца, краем глаза заметил другое. От этого мелко дёрнулся и всмотрелся сильнее.       В отражении зеркала Огата видел своего молодого отца. До боли знакомый чёрно-белый бромид, хранимый матерью с отчаянной бережностью, который якобы случайно потерялся при — совершенно точно — абсолютном неучастии бабушки с дедушкой, но это сделало только хуже: мать обнаружила пропажу сразу после обеда и впала в истерику. Тихую, безмолвную, будто он вот-вот мог наконец-то прийти к уже остывшей тарелке с набе и услышать из-за дверей неподобающий неприятный вопль. Поэтому мать его вдавливала лицо в рукав, с усилием проглатывая, заглушая звук, а потом снова и снова перебирала трясущимися тонкими пальцами разбросанные листы бумаги, трясла их, очевидно, проверяя: не приклеилась ли случайно фотография к одному из них, ей почему-то показалось, что она её потеряла где-то здесь. Составляла уже перебранные в стопки, пока истерика не брала над ней верх.       И всё начиналась снова.       Листы валились у неё из рук, разлетались по комнате, на некоторых из них было по паре иероглифов, а на других — целые предложения, но большинство пустые, бабушка с дедушкой не оставляли надежд, что мать отвлечётся на каллиграфию, поэтому после замены бамбуковой бумаги в сёдзи, оставили старые листы, которые ещё могли быть пригодны для письма.       Огата раз за разом помогал ей их собирать, лишь единожды, под конец, осторожно произнёс, мол, может, тогда и не нужно этого. Имея в виду не только искать фотографию, но и ждать.       Она только самозабвенно продолжала искать фотографию рассеянным взглядом, направленным куда-то сквозь него.       Он знал, куда дедушка как самый высокий в их семье припрятал эту проклятую фотографию. И Огата, видя бессмысленность методов бабушки с дедушкой, бессмысленность её метаний, хотел якобы случайно найти фотографию, поэтому сразу же побежал в сарай за деревянным ведром, чтобы перевернуть и встать на дно — он только недавно стал чуть выше чем по пояс дедушке.       Но когда доволок ведро — было уже поздно. Мать стояла на кухне и разогревала остатки обеда на ужин, бормоча себе под нос какую-то тоскливую песню, однако сама при этом выглядела успокоившейся. Огата помнил, как насторожился, как обошёл по широкой дуге, чтобы не мельтешить у неё под ногами. Она его заметила и со стеклянной ласковостью в пустых глазах, смотрящих всё ещё куда-то сквозь него, сказала, что подумала — он совершенно прав. Других он у неё никогда не видел, поэтому тихая маленькая радость зародилась где-то внутри него, но уже оперённая, как новорожденные утята. А потом мать сказала, что он прав в ненужности фотографии.       Ведь его отец вернётся, и она сможет смотреть на него настоящего каждый день.       Отец не вернулся. Отец не думал и не хотел в действительности никогда к ней возвращаться. Значит, в её ожидании не было никакого смысла с самого начала, как и в том, что она предпочла пожертвовать статусом и настоящим искусством, чтобы создать фальшивку, имитирующую даже не кого-то стоящего, а человека совершенно недостойного такой любви и такой жертвы.       Огата надеялся, что со временем когда-нибудь, когда станет достаточно высоким, чтобы доставать до верхней полки без посторонних предметов, поймёт, почему она это сделала. И он понял. Легче ему стало только оттого, что весь долгий путь был проделан не напрасно, он хотя бы избавился от одного из множества мучающих его вопросов.       Мать просто хотела быть искренне счастливой. Однако это изначально было совершенно невозможно.       Та женщина дурно на него влияла, наверное, ему тоже стоило меньше думать и больше нормально спать, чтобы не снилось всякое, от чего он потом просыпался с тяжёлой головой. Огата всё-таки поймал зеркалом солнечный блик, женщина подслеповато прищурилась, остановилась, он поспешил сунуть зеркало в карман, спрыгнуть с дерева и выйти навстречу.       Он вручил ей револьвер в кобуре вместе со всеми вещами.       — Это что? — женщина подняла на него взгляд усталый, но острый.       И сфокусированный на нём, а её мысль была вполне сосредоточена на происходящем.       — Смит-Вессон, — Огата улыбнулся, будто вопрос дурацкий и совершенно очевидный.       — Это не моё.       — Теперь ваше.       Она нахмурилась и, очевидно, собиралась высказать ему что-то крайне неприятное для любого другого человека, Огата продолжал растягивать улыбку всё шире и шире, чем умышленно накалял градус её негодования — не страх, а гнев, по его наблюдениям, заставляет её опрометчиво говорить правду. Но она резко перевела взгляд ему за плечо, прищурилась, схватила бинокль, висящий у него на шее. Огата успел выставить ладонь перед лицом, иначе она довольно сильно боднула бы его в подбородок, и отодвинул её голову подальше, отмечая, что волосы у неё слегка влажные, значит, всё-таки нырнула. До того, как он второй рукой успел снять с шеи ремень бинокля, она всунула тот ему в руки с коротким: «О, смотри».       В стороне, из которой она пришла, шёл дым.       …Они еле-еле плетутся вдоль берега, Огата сразу понимает, что так никуда не дойдут, а иного выбора у него и нет, чем идти, победить и придать этим хоть крупицу смысла всему.       — Я, конечно, подозреваю, что если скажу это, то вы из принципа сделаете наоборот, но, может, вы всё-таки наденете штаны? — Огата тыкает указательным пальцем в сторону её ног и надеется, что чем больше у неё будет раздражения, тем быстрее пойдёт к остальным, чтобы не находиться с ним наедине.       Она останавливается, но только для того, чтобы завязать волосы в низкий хвост.       — Почему вы не ушли? — он спокоен, старается не выдать никакого намёка на то, что ему совсем не нравится, что она осталась, иначе шансы на ответ будут точно равны нулю. Но в то же время Огата понятия не имеет, какой ответ ему нужен, и, может быть, лучше бы она всё так же с ним не разговаривала, поэтому задаёт вопрос именно сейчас.       — Ага, — ворчит она без особой заинтересованности, — ты же только этого и ждёшь.       — Вообще-то, да, — ни капли не лжёт Огата, от этого ему искренне весело.              — Огата, ты же… — она на секунду запинается, поэтому он думает, что сейчас придумает какое-нибудь обзывательство, — джентльмен, — вместо этого произносит на русском с совершенно серьёзным лицом, будто он должен её понять. Он, конечно, понимает, но виду не подаёт, — воспитанный молодой человек, понеси уставшую даму на ручках.       Он смотрит на неё, пытаясь понять, шутит или нет, а потом строго произносит:       — Нет.       Потому, что она, очевидно, на самом деле от него этого не ожидает и просто собирает ерунду, и ради этой ерунды пожертвовать своей боеспособностью он не может. Едва заметно, как она в этом большом синем пальто пожимает плечами, а потом всё-таки ускоряет заплетающийся шаг.       Они доходят до источника дыма быстрее, чем он предполагал, по пути встретив Сугимото и Кироранке, которые точно так же увидели дым. Огата даже рад, что ни Танигаки, ни Инкармат нет поблизости, потому что у него нет ни единого внятного аргумента, почему последняя работает на Цуруми, а сказать, мол, да он чует таких на расстоянии, и это видно же, что она из лисьих, из ручной своры псовых старшего лейтенанта, объективно тянет на паранойю.       Всё разрешается неожиданно и приятно скоро для Огаты, Инкармат сама почти без какого-либо давления признаётся, что использовала Цуруми. Огате же совершенно очевидно, что кого-кого, но использовали тут вовсе не старшего лейтенанта, а уж точно Танигаки, несчастного — Огата с удовольствием смакует это, когда озвучивает, — наивного Танигаки обвела вокруг пальца женщина, а саму её использовал старший лейтенант, чтобы посеять раздор в их рядах. Может, конечно, Кироранке и убил отца Асирпы, а если нет, то поспособствует его будущей смерти, Огате до первопричины их разборок нет совершенно никакого дела.       Просто сейчас ему с Кироранке пока что по пути, а Инкармат имела неосторожность мешать, прежде всего самому Огате. Он аккуратно переводит разговор, больше походящий на бросание обвинений, к очевидному и неоспоримому факту, что люди, имеющие связь со старшим лейтенантом, — опасны.       И Огата, естественно, направляет винтовку на вообще-то Инкармат, но Танигаки встаёт перед ней. Огату, впрочем, лишь удивляет то, насколько кстати пришлось то, что Бессмертный ненавидит предателей, поэтому ему под руку сейчас ничего не говорит.       — Опусти винтовку, — звенит голос настоящей Агнессы. — И выслушай меня.       Напряжённой и совершенно очевидно обозлённой на него. Она ему не угрожает ничем из своего арсенала оружия, а, наоборот, поднимает раскрытые ладони, будто в знак мирных намерений, и обходит его, чтобы встать перед Танигаки. Огата чувствует в руках что-то одинаково похожее на рябь, на лёгкие судороги и на отдачу от выстрела в очень сложных условиях, но идеально точного, оно бежит по рукам, по плечам и вздымает мелкие волоски на загривке. Палец на спусковом крючке он, естественно, не держит, а если бы и решил выстрелить, то это чувство бы не помешало.       — Пожалуйста, — не отступается Агнесса, а у Огаты есть предположения, что таким тоном убрать оружие вообще-то не просят.       Огата опускает винтовку лишь потому, что знает — так будет гораздо интереснее. Так он поймёт гораздо больше, чем из разговоров с трупом, у которого не хватает доброй трети мозга, размазанной по перегородкам, а вместо лица — зияющий провал темноты.       — Надеюсь, не разочаруете, — он ей улыбается и свободной рукой приглаживает волосы.