Святоша

      Агнесса специально несла откровенно высокопарную чушь: про то, что нельзя вот так просто казнить людей без суда и следствия, о том, что для начала следует разобраться, разбавляя между делом переходом на личности, мол, ты слишком жесток, ты слишком предвзят. Но всё это нарочито плоское и беззубое. Неинтересное. Никаких попыток отстоять свою позицию. Никаких попыток действительно задеть его. К её удовлетворению, Огата подыгрывал, периодически разбавляя речь вялыми несогласными комментариями. Хотя, она уверена, был бы он действительно не согласен с её позицией и действиями, сразу так втоптал бы её в грязь — слова бы вставить не получилось.       Вся ситуация медленно, как по нотам, плавным диминуэ́ндо сходила на нет, вплоть до заключительной тактовой черты, после которой Агнесса выдохнула.       А после вдруг не смогла выдать ничего, кроме того, что вообще-то в полдень работать ей религия запрещает, хотя до полудня ещё было часа три, все остатки сил схлынули разом, она кое-как доковыляла в деревню со своими пожитками и завалилась спать в выделенной им хижине, оправдываясь тем, что нездоровится. Конечно, поначалу на сон она даже не рассчитывала, так — просто прилечь отдохнуть где-то не на голом песке. И неожиданно вздрогнула, пришла в себя и за мгновение взбодрилась, когда поняла, что не слышит мерного гула деревенской жизни, будто все разом исчезли, а к ней со спины кто-то подкрался мягкой поступью — но человек явно взрослый, Асирпа ходит по-другому, более мелким шагом, — и глухо чем-то стукнул о пол. В воздухе повис аромат то ли травяного отвара, то ли зелёного чая. В любом случае это пахло как забота.       Агнесса улыбнулась, понимая, что лица её всё равно будет не видно под слоем одежд, которыми она укрывалась с головой — Сугимото следовало бы, конечно, чаще стирать своё пальто, — и выпуталась из них с медленной ленивой грацией, всё равно подошедший должен был заметить, как она вздрогнула. Она уже знала, что скажет Огате, с каким лицом, будто делает одолжение ему, примет этот то ли чай, то ли отвар. Агнесса развернулась, преисполненная идеями ехидных фраз. И тут же их все проглотила.       Перед ней сидела женщина в красном айнском халате, красивая женщина. Она определённо заметила её удивление, но по-настоящему вежливо — в отличие от некоторых — ничего по этому поводу говорить не стала и даже никаких полунамеков не допустила.       — Не желаете чаю? — женщина протянула ей пиалу.       — Благодарю, — Агнесса перешла на такой же вежливый тон, садясь прямо. Потом пару секунд смотрела на женщину и поняла, что при ней никто ни разу не назвал её имени. — А ты…       Вообще-то, ей хотелось спросить, мол, а ты какого хрена вообще делаешь? Но позади женщины кипела жизнь, ребята что-то готовили, стучали ножами по доске, переговаривались вполголоса, Асирпа раздавала указания, кто-то иногда входил, из местных, хозяева жилья с гордостью указывали на Асирпу и что-то говорили. Жизнь кипела, и Агнесса решила отложить этот вопрос на потом.       — Моё имя Инкармат, — она улыбнулась, отчего стала выглядеть ещё более загадочной.       Вот сейчас Агнесса действительно была согласна с Огатой — дьяволица, похожая в своей недвижимой холодной стати на статую перед храмом Инари, Агнесса не знала, что это за храм, когда была в Мацуяме, но после его «сказки на ночь» те статуи в памяти обрели особенный таинственный магнетизм.       — М-м? Что-то типа того как «видящая женщина»? — Агнесса наспех состряпала дружелюбие в попытках заткнуть свои мысли, отчего-то говорящие голосом Огаты, и всё-таки приняла у неё из рук пиалу с чаем.       — Вы правы, что-то типа того, — беззлобно передразнила её Инкармат, элегантно спрятав смешок в кулак.       — Агнес, просто Агнес, тебе не обязательно со мной так вежливо разговаривать, — мягко поправила её и якобы скромно опустила взгляд в пол.       Это, конечно, была просто форма речи, совершенное совпадение, что в их компании первым так с ней начал разговаривать Огата, а потом заразил Танигаки, а тот, видимо, Инкармат. И в её исполнении вежливость ни на грамм не звучала похожей на то, как говорил Огата, но всё равно сейчас так некстати напоминала о нём.       Он наверняка выдаст что-то, мол, ну, я же вам говорил.       — Военный врач, решаю любые проблемы со здоровьем в любое время суток, кроме гинекологии и акушерства, — она выдала своё стандартное непринуждённое приветствие и сделала вид, будто отхлебнула чаю: — Спасибо, вкусно.       — Это тебе спасибо, — Инкармат забрала поднос, вежливо слегка поклонилась, собираясь уходить. — И… — она сделала паузу, улыбнулась чуть шире тонкими татуированными губами и смотрела на неё мягко, как если бы действительно видела её насквозь и знала и прошлое, и будущее, но была настолько благоразумна, что не станет портить приятную интригу, — приятно познакомиться, просто Агнес.       Агнессе всё это очень и очень не нравилось. Чай она незаметно вылила в песок у очага. На всякий случай, от греха подальше.       За ужином Сугимото рассказывал ей, как они поймали рыбу-солнце и огромную черепаху, вернее, ловила Асирпа с деревенскими, Шираиши старался не участвовать по мере возможностей, как и во всем остальном, что не касается самого процесса поедания пищи. Все сидели вокруг очага и даже тоже о чём-то разговаривали, но чувствовался возросший градус недоверия между всеми. Старший лейтенант добился невероятных успехов.       Разделяй и властвуй.       Агнесса собиралась посвятить всю ночь обдумыванию своей дальнейшей стратегии, как Шираиши вернулся весь чумазый, но до жути счастливый. Настолько счастливый, что забыл вернуть грязную лопату на место и зашёл, почти разувшись, с ней прямо в хижину. Сугимото говорил у входа что-то неразборчивое, но радостно эмоциональное, Агнесса полагала, что он вообще вышел в туалет, но, судя по чуть меньшей степени его чумазости, Шираиши его там где-то перехватил.              — Вы нашли золото? — полюбопытствовала Агнесса, сильно накреняясь в бок, чтобы получше разглядеть из-за спины Огаты.       — Жидкое, — с сияющим лицом Шираиши гордо поправил лопату на плече и этим движением чуть не стукнул Сугимото по голове, тот успел вовремя увернуться и выдать на это недовольное ворчание.       Агнесса ему почти поверила, хоть и знала, что не стоит. Но единственное, ради чего Шираиши бы что-то с таким энтузиазмом копал, — это именно золото.       Или, как к её совершенному неудивлению снова выяснилось, ради пива. Огромный деревянный ящик пива, на боку которого чёрной краской по трафарету обозначалось, что оно из Саппоро было направлено в Куширо. Огата повернулся в их сторону, отчего Агнесса не видела выражения его лица, но по тому, как он слегка наклоняет голову на бок, как держит спину, могла предположить, что сейчас он выдаст что-то неприятное, это чувствовалось ею подсознательно.       — Я очень надеюсь, что этот ящик не из числа тех, которые переносил пятый дивизион, — и Огата действительно говорил медленно и тяжело, как человек, который уже знает, что прав.

***

      — Мы не такие идиоты, как ты думаешь, — зло выплюнул Сугимото, — чтобы привлекать внимание действующей армии.       — То есть ящики действительно просто стояли около телеги, их не охраняли, а потом ему, — он посмотрел прямо на Шираиши, — никто и слова не сказал, когда он этот ящик взял и унёс, верно? — у Огаты в каждом слове сочилось то, насколько он уверен, что они как раз именно идиоты.       Сугимото тоже перевёл взгляд на Шираиши. Тот очень уверенно с несвойственным ему серьёзным лицом несколько раз кивнул, обнимая сразу две бутылки пива.       — Хорошо, — отчеканил Огата с явным намёком, что совершенно ничего хорошего в этом нет, и всем телом развернулся назад к очагу, чтобы, видимо, они даже если и продолжат с ним разговаривать, то игнорировать их было ещё удобнее, чем обычно.              Агнесса уже потихоньку пила из горла выделенной ей бутылки и с удовольствием смотрела, как Огата критикует кого-то кроме неё. Ребятам, к её огромному приятному удивлению, хватило смекалки закопать ящик на небольшую глубину, чтобы алкоголь охладился. Вечер стал чуточку лучше. Агнесса, наведённая на мысли шуткой про жидкое золото от Шираиши, долго и упорно строила вслух теории про, собственно, золото, которое они ищут, пока мочегонное действие первой выпитой бутылки пива не стало сильнее. А потом теории стали всё более расплывчатыми, пока она не озвучила вслух, что если бы она была Ноппера-Бо, то на картах кож указала место хранения пирита, а тайну настоящего золота унесла бы с собой в могилу, если уж ей не суждено будет воспользоваться им.              — Пирит? — Шираиши пьяно икнул и состроил очень грустные глаза.       — Возможно, вы слышали о нём под названием «золото дураков», — покивала Агнесса и подняла вверх указательный палец, так как говорила очень важные, по её мнению, вещи, — ну, или «кошачье золото». «Собачье золото». На самом деле, пирит достаточно просто отличить от настоящего золота не только по цвету и нехарактерному виду. Золото не магнитится, а вот пирит — вполне.       — Ещё пирит использовался в ружьях с ударно-кремниевым замком.       Агнесса недовольно повернулась.       — Что? — Огата ей улыбнулся. Он не пил. — О, извините, вы хотели быть тут единственной умной?       — Если Асирпа заметит, то расстроится, — она указала пальцем на его тарелку, в которой остались только грибы, чтобы перевести тему.       Асирпа вообще-то последние полчаса всё сильнее клевала носом и вот-вот должна была окончательно уснуть. Агнесса была бы рада тоже уснуть, но чувствовала только приятную заторможенность и расслабляющую туманную пелену в сознании от сытного горячего ужина, смешавшегося с алкоголем.       — Я не люблю эти грибы, — он ответил достаточно спокойно.       Не отшутился, не сказал ей, что это не её дело. И спокойствие его было не ледяным и отчуждённым. Агнесса лениво забрала его тарелку, поставила себе на колени и после каждого глотка из бутылки закусывала грибочком.       — Вы умеете есть палочками?       — А ты умеешь общаться нормально, — Агнесса как ни в чём не бывало отставила пустую бутылку к другим.       Очевидно, Огата хотел подбить её на реакцию на то, что она задумавшись съела всё его палочками, а не своей ложкой, но желания начинать перебрасываться шуточками не было никакого. Как и слушать, что он ей ответит.       Поэтому встала и вышла.       — Только не говори мне, что снова подумал, будто меня похитили, — Агнесса не торопясь поправила айнский халат, а потом сложила руки на груди, — и прекращай уже подкарауливать меня около туалета.       Зеленоватая тень отделилась от стены ближайшей соломенной хижины.       — Вам нравится алкоголь? — Огата держал одной рукой за горлышко две бутылки, протягивая обе ей, а второй пригладил волосы под капюшоном. — Я забрал для вас последнее.       — Попытка споить меня, чтобы развязать язык? — она не протянула руки, чтобы взять. — Слабовато. Заурядно.       — Нет, ну что вы. Как я могу, — формально начал отнекиваться Огата, очевидно, на самом деле не слишком то задетый тем, что она его раскусила.       — Чего это у тебя вдруг опять хорошее настроение? — она состроила скептичное выражение лица.       Оно, очевидно, ни разу у него не хорошее в общечеловеческом смысле. Ему просто всё равно.       Агнесса всегда знала, что для него это стандартное состояние, константа, при изменении которой, вероятно, поменялись бы общие законы физики, иначе бы стали вычисляться уравнения в математике, неизменные ещё со времён Пифагора, вероятно, при таких изменениях произошло бы что-то глобальное, например, поднялась среднегодовая температура по всему земному шару, а розы ветров поменяли направление и несли бы на Хоккайдо какой-нибудь тёплый бриз.       Она приняла лучшее решение в стратегии реакций на его неадекватное поведение, сдержала желчь, которую тоже по-хорошему, потому как ей хотелось бы, следовало выплеснуть в ответ, чтоб неповадно было соваться. Но она же знала — надо быть умнее. Горячей головой делу не поможешь, она не могла позволить себе такой роскоши. У Сугимото было невиданное здоровье и силища, у Танигаки, кроме всего прочего, талант к выживанию в лесу.       На языке у неё собиралось горькое послевкусие, стекало внутрь грудной клетки и там же вставало комком, вязкой густой массой, медленно нагревающейся при стандартных тридцати шести целых и шести десятых градусах.       — Это ты меня за идиотку держишь, — прошипела Агнесса, пытаясь дать выход этой горечи. — Знаешь, я думала над твоими словами всю предыдущую ночь, времени у меня было достаточно, — и тут же на секунду сбилась. Размышляют так долго только те, кому на самом деле не плевать, поэтому она поспешила перебить острыми словами эту мысль у него в голове ещё в самом начале: — Ты — маленький обиженный мальчишка. И эта обида жрёт тебя изнутри, выедает дыру вместо сердца, — она сделала шаг вперёд и ткнула пальцем ему в грудь. Огата нахмурился, принимая ещё более демонстративно спокойный вид. Показуха. — Тебе завидно, если кого-то любили, дарили хорошие вещи, чтобы сделать приятно. Могу поспорить, ты сирота, потому что я видела сиротские приюты, дети в любом из них растут зверёнышами, где каждый друг другу враг, а любое хорошее чувство — проявление слабого места, в которое обязательно ударят, — Агнесса внезапно обнаружила, что не просто тычет пальцем ему в грудь, а уже держит за воротник, притягивая к себе, чуть вниз, чтобы никак не выходило так, что он смотрит свысока.       — Вы пьяны, — Огата свободной рукой дёрнул её за запястье, отцепил от воротника плаща, хотя держала она крепко.       — Ничуть, — она медленно качнула головой.       В его лице что-то с каждым её словом менялось. Ночь стояла безоблачная, а потому Агнессе казалось, что взгляд у него едва уловимо бегает, будто пытается за что-то зацепиться. Он не отпустил её руку, повернул так, чтобы ей самой пришлось подойти ближе, если она не хочет себе ничего вывихнуть.       — Я о вас же беспокоюсь, не пожалеете ли на утро о своей болтливости?              — Что-то я не наблюдаю твоего обычного равнодушия, если уж это просто пьяная болтовня. Раньше за тобой такого не замечала, — она едва-едва прикрыла ехидную улыбочку свободной ладонью. — Потому, что тебе страшно.       У Огаты винтовка за плечом, во всех угловатых чертах лица, во взгляде и плотно сжатой челюсти незыблемая жёсткость, к которой Агнесса давно привыкла, и напугать может лишь то, что он схватил её руку. И только потому, что это непривычно. Она безвозвратно задавливает малодушное желание по привычке соврать, будто ей больно.       Она не сильнее. Но лучше.       Лучше. Лучше. Лучше.       — Когда они вырастают, то несут эти правила через всю жизнь, потому что жить по ним им кажется привычным и не таким пугающим, как признать, что всё время до этого судьба была с ними несправедлива. И страшно. Страшно расслабиться. Ты превратил свои недостатки в профессиональные достоинства, ты можешь быть лучшим из лучших, но тебе всё ещё страшно признать — вместо гордости чувствуешь только выжранную обидой дыру. И это навсегда. Потому что ты опоздал ещё до того, как гонка вообще началась. У тебя не было и шанса.       Агнесса выговорилась и несколько раз глубоко вдохнула, она высказала всё это чуть ли не на одном дыхании, слова всё ещё висели в воздухе. И самыми громкими из них было «ты».       Ты. Ты. Ты.       Потому что ей было страшно признать — на деле она смотрела сквозь призму своих обид. А это будто бы должно всех убедить.       — И ты ничего, — она сделала выверенную паузу, — ничего мне не сделаешь, потому что это только докажет мою правоту.       Огата не просто отпустил её руку, а слегка отбросил, как если бы ему было противно. Агнесса от неожиданности качнулась назад, неопределённо её повела, не зная, следует ли отвесить ему пощёчину — у него в принципе большую часть времени было такое противное выражение лица, что хотелось врезать, в этом она ни капли ему не соврала, но сейчас желание было особенно нестерпимым — или ему неприятнее будет, если она просто уйдёт. Огата перевёл взгляд ей за спину.       — Бить в рукопашную я бы тебе его не советовал, — Сугимото по-приятельски опустил руку на её плечо, но движение ощущалось таким, как если бы он просто искал ориентир в пространстве, который не покачивается, в отличие от него, — он та ещё заноза в заднице. Вертлявый и живучий засранец, когда захочешь его пришибить — убедись, что сможешь его смертельно ранить, а потом отступи.       — Спасибо за совет, я подумаю над этим, — Агнесса мягко ему улыбнулась и из принципа забрала обе бутылки у Огаты, одну из которых тут же протянула Сугимото: — Будешь? Не люблю насилие, — она запнулась на полуслове, придумывая что бы такое едкое сказать.       Сугимото забрал у неё из рук бутылку. А Агнесса открыла свою о пряжку ремня и сделала пространный жест свободной рукой, приосанилась, будто собирается сказать тост.       — Не люблю насилие, но было бы неплохо, если бы, когда вы сцепились, ты…       Огата перевернул открытую бутылку в её руке за дно одним движением и вылил пиво на халат. Мокрое вонючее пятно поползло от плеча до груди. Агнесса вырвала руку, отпрыгнула от него и подавилась от обилия всевозможных ругательств на двух языках.       — Ой, я случайно, — совершенно равнодушно выдал Огата.       Сугимото прибрал бутылку в карман своего синего пальто и оставил обе руки в карманах, выжидая, что сейчас будет. Агнесса допускала, что это действительно очень забавно, поэтому выдавила почти спокойное «ладно» сквозь зубы и пошла в сторону их хижины, а на деле сделала огромную петлю по деревне и уселась на огромный пень, стоящий почти в лесу. Видимо, его спилили не так давно, когда деревня начала расширяться, а выкорчевать ещё не успели.       — Вы ведь хотели сказать, что было бы неплохо, если бы он выбил мне зубы, — Огата возник у неё за плечом.       — Нет, — Агнесса не повернулась в его сторону, продолжая разглядывать размытые далёкие звёзды, всем видом показывая, что они гораздо интереснее, — скорее, если бы ударил так, чтобы ты прикусил себе свой поганый язык.       — На будущее, — резко и вкрадчиво уронил Огата, становясь серьёзным, и наклонился к её уху, — Сугимото Бессмертный, вероятно, даже сам не знает, что сломал мне челюсть. Он швырнул винтовку и угодил прикладом в затылок. С той позиции, в которой он находился, он не мог видеть, как именно я упал. Так что, фактически, лично он мне её не ломал, только руку. Таким образом, единственный, кто мог неверно предположить, что это Бессмертный сломал мне челюсть, — врач взвода, подконтрольного старшему лейтенанту Цуруми.       Агнесса ещё несколько секунд всё обдумывала, собираясь и дальше его игнорировать, как мысли сформировали неожиданный ком, по мере развития слепливаясь и вырастая в одно большое негодование, которое она тут же попыталась замять, но Огата, очевидно, заметил, как она резко дёрнулась.       — Получается, — она медленно развернулась и встала, — я проговорилась ещё тогда, когда ты сначала обозвал меня близорукой, а потом я осматривала, насколько хорошо срослась твоя челюсть.       — Я вас не обзывал, а констатировал факт, — Огата обратил внимание совершенно не на то.       — У тебя было достаточно возможностей меня предупредить, чтобы я так больше не оговаривалась, но ты предпочёл оставить эту информацию при себе. Может, — она слегка взболтнула пиво в бутылке, пока думала, — может, тебе их доверие и не нужно вовсе? План в чём-то другом.       Агнесса опустила взгляд в траву, сжала свободную ладонь в кулак и приложила к сердцу, гулко и спешно бьющемуся от волнения, и думала, думала, но все догадки рассыпались, не успев толком оформиться. Огата не относился к числу садистов, которым просто доставляет истинное удовольствие запугать, продавить или заставить — это не тот тип знаний, за которые она благодарна, но Усами старался и не за её благодарность, — а потом наслаждаться результатом. И у неё не было ощущения, будто он хочет выговориться, чтобы стало легче, она вообще не могла представить себе, чтобы Огата так мог сделать.       Скорее, она могла бы предположить, что угадала: он ведёт себя так из-за страха, будто проявленная мягкость выйдет боком. Может, потому что по-другому никогда и не умел.       Самым рациональным в этой ситуации ей виделось просто промолчать. Просто принять к сведению. Она ведь лучше. Она ведь сильнее — если и не Огаты, то зияющей дыры в сердце, которая только и делала, что разрасталась, как некрозные края раны, сколько бы не пыталась сшить.       Или, может, её попытки только всё усугубляли.       В глубине леса стрекотали цикады, а воздух ощущался слегка прохладным и отчего-то горьковато свежим.       Пара безмолвных вздохов. Горькое негодование вновь скапливалось на языке, стекало внутрь и уже закипало в груди, оттуда бежало по артериям, венам и сосудам под кожей, вызывая нестерпимый зуд, жажду разодрать ногтями в кровь и выпустить его оттуда, выковырять как сгнившую часть из мякоти в перезревшем по осени фрукте, но с каждой секундой это негодование проникало глубже и глубже, просто так не выковыряешь, а оно заставляло каждую мышцу в теле двигаться, напрягаться, вложить всю силу, чтобы его выплеснуть. Чтобы оно не жгло и не отравляло изнутри.       Агнессу до чёртиков пугала только одна мысль о том, что ей снова придётся горечь проглотить, даже если это бы значило захлебнуться ею. Тогда бы получился замкнутый круг. Везде всё одно, куда бы ни бежала.       А Огата даже не старается, с чего бы ей вообще его жалеть и пытаться понять.       — Я купила свою свободу за то, чем тебе пришло бы в голову обладать только в самой смелой мечте, — горечь, горечь, горечь текла по венам, отчего собственные руки казались ей неуклюжими, раздутыми, как при отёке, каждое движение давалось с трудом. Но они не дрожали. Потому что она знала — всё делает правильно.       Агнесса перевернула бутылку над головой Огаты. Пиво с оглушающим бульканьем в возникшей тишине выливалось ему на голову, стекало по лицу, отчего он только слегка фыркнул, но не двигался, воротник рубашки и плащ на плечах намокли. Пряди волос по краям лица размыло, они облепили его бледное лицо, застывшее всё в том же ожесточённом выражении — памятник не человеку, обезличенная каменная стела над братской могилой, цепляющая каждой своей острой гранью, каждой высеченной чертой за то, что ещё не успело зачерстветь. Что бы там ни говорили про память героизму — Агнесса видела лишь мучительное напоминание для живых о пережитом.       Ещё более сильный запах хмеля повис в воздухе.       — Откуда тебе понять, — её только больше злило, что для облитого пивом с целью унижения, собственно, именно униженным он никак не выглядел. Скорее, она как дура. — Ты был рождён свободным, я отступилась от всего своего состояния, ты, наверное, чисел таких даже не знаешь, и всё для того, чтобы эту свободу получить, — пиво кончилось, и она экспрессивно взмахнула руками, задевая пустой бутылкой ствол ближайшего дерева. — Чтобы никто и никогда не говорил мне, что делать, говорить, какое выражение лица изобразить и к кому лучше проявить благосклонность. Ты, когда понял, что старший лейтенант только использует всех, — просто взял и сбежал. Потому что захотел. Потому что счёл нужным. Мне пришлось проворачивать хренов огромный план, который в каждую секунду мог развалиться, как… — в конце концов она подавилась своим возмущением.       Её сжирала чернющая зависть.       Огата вот-вот должен был зачесать назад мокрые волосы, состроить такое лицо, будто сделал выводы, развернуться и уйти. Агнесса со всей злости сжала бесполезные ладони.       Она вся бесполезная.       — А я тут при чём? — холодно перебил её Огата.       Раздался тихий хруст стекла, и бутылка разбилась от усилия в её руке, обжигая ладонь образовавшимися острыми гранями. Она тут же испуганно потрясла рукой, на пробу сжала и разжала пальцы, жгло просто ужасно, но на деле было просто поверхностной царапиной на коже. Агнесса облегчённо выдохнула и перевела взгляд снова на Огату, ненавистный гиперболизированный образ растворялся в мирной тишине, что уже и не могла — и не хотела — вспомнить, из-за чего он вообще возник.       Просто Огата.       Пиво капало с прядей его волос и мелкие, едва заметные капельки застряли в бровях и ресницах. С её ладони капала кровь на траву.              Вот уже точно Огата не был виноват в её решениях. И в том, что она бесполезная.       Агнесса аккуратно повернула ладонь, чтобы не занести в рану грязь, и медленно пыталась отдышаться. С каждой секундой в мир возвращались краски: плащ Огаты смешивался с тёмной зеленью ночного леса, а в нём самом не было ни одной привидевшийся черты каменного изваяния.       Следовало бы как-то оправдаться, мол, это всё недосып, усталость и напряжение.       — Никогда так больше не делай, — горечи внутри слегка поубавилось, а потому она говорила больше растерянно, чем в своей обычной манере.       — Как скажете, — он развернулся к ней боком с очевидным равнодушием. Не спрашивает, чего конкретно не следует делать. Только формально от неё отмахивается.       Агнесса собралась с мыслями и окликнула его слишком нервно и слишком громко:       — Огата, — голос у неё противно дребезжал, как разбитое стекло, наверное, только потому он остановился. — Изви… ни, — она запнулась в одном коротком слове, и все остальные встали поперёк горла.       Хотела привычно схватить его за манжет рукава, но отдёрнула руку. Не потому, что она болела. Просто в притяни-оттолкни в одиночку не играют.       — Вы это к чему? — Огата якобы лениво повернул только голову в её сторону. Но повернул же. — Разве за простую пьяную болтовню извиняются? Меня это не задело, так что можете спать спокойно, — он расплывается в своей обычной ухмылке.       И они снова друг к другу притягиваются.       Агнесса ещё раз мельком смотрит на ладонь, чтобы удостовериться — кровь остановилась, а значит, можно продолжать. И решает, что раз уж Огата подал ей идею, то стоит ею воспользоваться, не ограничиваться договорённостью о простом сотрудничестве.       Левой рукой натянула рукав айнского халата — всё равно стирать потом — и неловко вытерла им волосы Огаты. Вышло их только всклокочить. Он зажмурился, чтобы те не попали в глаза, когда она в конце концов убрала руку, зачесал их назад, а Агнесса снова поднесла рукав якобы вытереть.       Небо где-то за лесом озаряет вспышка. И оглушительно громко взрывается. Потом ещё и ещё. Огата весь резко группируется, кладёт руку на ремень винтовки, а потом так же быстро расслабляется, хоть и не до конца. Край цветных брызг видно с их позиции, они залп за залпом огненным кошмаром распускались в небе, не гиперболизированные образы в её голове. Эти — настоящие. В деревне снова проснулась и зашевелилась жизнь. Агнесса сделала два резких шага назад, но Огата положил ей руку на плечо, она, естественно, вздрогнула, а потом пола плаща опустилась ей на голову, отрезая от горящего неба. Она опомнилась и спешно заткнула уши.       — Что-то празднуют, — то ли спросила, то ли просто озвучила очевидное она, чтобы не оставаться с этим гулким звуком взрывов наедине.       — Не знаю, — звук приятно рождался у него будто под рёбрами.       Агнессе пришлось немного ссутулиться и подгибать колени, чтобы спрятаться под плащом, едва-едва упиралась лбом ему в грудь, отчего ему почти не нужно было наклоняться, она слышала его и так.       — Почему вы сказали, что свободу себе купили? — он покрепче взял её за плечо, видимо, на случай, если снова вздумает драться или убегать.       — Я жалкая сумасшедшая, как ты имел счастье заметить, — она намеренно говорит ещё более невнятно, чем должно было получатся в такой позе, — и только такой же ненормальный будет воспринимать все мои слова буквально.       Огата на это ничего не ответил. Поправил и придержал плащ над её головой, опираясь о её же макушку.       Потом, когда звуки взрывов фейерверка стихли, а они так и остались стоять, до неё дошло — Огата положил ладонь ей на макушку, сквозь плотную ткань плаща, поэтому ей доставалось лишь чувство небольшой приятной тяжести.