Святоша

      Он сэкономил время, объясняя все требуемые манёвры в паре фраз явно не для того, чтобы она удивлялась. Агнесса резко пружинисто вскочила, опираясь на здоровую ногу. Боль становилась совершенно неважной, рана на бедре открылась, бинты пропитались кровью, но это не казалось ей сейчас проблемой. Плохо, однако сделать сейчас с этим всё равно ничего не может. Поэтому все чувства, кроме вновь разгорающегося пламени в груди, притупились.       Один лёгкий выстрел пропорол ствол дерева в той стороне, где был Огата. А потом он стукнул прикладом ствол дерева, потом другой, слишком громко для такого аккуратного человека как он, слишком много, чтобы быть случайностью. Огата обозначал для неё направление, куда следует бежать. Она ринулась вперёд, довольно лихо для своего состояния забираясь на пригорок, все предыдущие месяцы путешествия по лесу были не зря. Весь её путь был не зря.       Огата имел в виду, что нужно обогнуть стреляющего, как если бы он был водящим в игре, каждый по дуге с двух сторон — и вот «водящему» уже придётся как минимум тратить время, чтобы прислушаться и прицелиться к одному из них, в идеале — выбрать цель. Сфокусируется на ней, повернётся спиной к Огате — и тот сможет выстрелить, попробует устранить сразу Огату — ей же лучше, она ни секунды не думала, что его хотя бы ранят. Теперь, когда с одной стороны свет от пожара встречается со встающим солнцем, Огата ни за что не проиграет, одного патрона ему будет достаточно.       А потом они обязательно встретятся.       Ей так кстати вспомнилось, как Огата этим вечером упомянул поговорку про двух зайцев, которых не поймать, если преследовать обоих сразу.       Она не слышала больше выстрелов, не слышала никого. Ветер усиливался. Агнесса едва-едва могла видеть, как он разносит тлеющие ветки, огонь был ещё достаточно далеко, но ей казалось, что она уже летит сквозь него. Горло жгло, сажа оседала на лёгких, каждый следующий вздох делал только хуже, острая ветка хлестнула по лицу, оставляя горящую полосу на здоровой половине, а ноги несли её не прочь от пожара. Глубже в чащу леса. Где-то там в огне тает пряничный домик, растекается оплавленная глазурь, вот-вот она его найдёт, следуя за хлебными крошками, которые так ловко рассыпал Огата, стоило ей только забыть об этой метафоре. Стоило только поверить ему.       Но с каждым следующим спешным шагом, на бег это походило уже мало, Агнесса убеждала себя — это не так. Перед глазами начало расплываться. Она раз за разом, шаг за шагом бросала вновь тяжелеющее тело вперёд с единственной мыслью, которая могла уместиться между «как бы аккуратно подволакивать ногу, но при этом побыстрее» и «это земля уползает у неё из-под ног, мох отслаивается от почвы или вестибулярный аппарат подводит так, что она вот-вот завалится в какую-нибудь сторону».       Если бы Огата хотел её смерти — он бы бросил её.       Он бы тихонько придушил, перерезал глотку её же ножом, ведь в такой суматохе никто не докажет и не захочет доказывать, в голове роился с десяток способов убийства. Но Огата сказал: любой её ответ будет правильным, чтобы она ни о чём сейчас не думала, не сомневалась и не задерживалась. Просто потому, что сейчас ничего другого не оставалось. И никого другого. Даже самой себя. Оставалось только идти, не зная пути.              В глазах у неё двоилось, с каждым шагом мир всё больше раскачивался из стороны в сторону, а деревья то редели, то множились, то вместо них и вовсе расплывались тёмные пятна. Агнесса кое-как нащупала ладонью ствол дерева, оперлась ладонью, чтобы найти точку опоры, а затем от него оттолкнуться, выбросить тело вперёд ещё хоть на аршин. Повторить столько раз, сколько будет необходимо.       Если бы она услышала один-единственный выстрел из «Арисаки», то могла бы позволить себе расстелиться по земле и ждать Огату. Сейчас, когда противник мог идти прямо за ней, легко слышать её хриплое натужное дыхание, останавливаться было нельзя.       Агнесса оттолкнулась от дерева, снова сжала бок прямо над раной, скрючилась и медленно переставила здоровую ногу, перенесла на неё вес и подслеповато провела впереди рукой. Никакой опоры там не оказалось. Она подволокла раненую ногу и в очередной раз попыталась себя обмануть: вот дойдёт до следующего дерева, аккуратно по нему сползёт, тогда и отдохнёт. Мир вокруг будто замер, солнце зависло, едва встав над землёй, лучи падали под одним и тем же углом, сколько бы она ни шла. И эта обманчивая ласковость спокойного рассвета уже начинала претить Агнессе. Ветер не спешил подняться и разогнать эту давящую на неё толщу воздуха, никаких других звуков, кроме собственного дыхания, у неё не осталось. Мутная туманная пелена перед глазами становилась плотнее и въедливее. Агнесса накренилась сильнее, обеими руками надавила на бок, из-за повышения давления из открывшейся раны должно было вытечь ещё больше крови.       Огата хотел спросить что-то настолько важное, что потратил на помощь ей драгоценное время и силы, должно быть, его хоть чуть-чуть расстроит её смерть. Она уронила голову и впёрлась невидящим взглядом себе под ноги. А потом тихо, устало рассмеялась, звучало и ощущалось скорее как частое дыхание, но её жутко развеселила эта мысль, что даже на бессмысленное фырчание под нос сил жалко не было.       А потом мир вокруг резко отмер, вышел из беззвучного небытия и безвременья. Взорвался собачьим лаем где-то совсем рядом. Агнесса дёрнулась, рефлекторно сделала шаг в обратную сторону и еле-еле удержалась на ногах. Лёгкое дуновение ветра загуляло по траве, попыталось подхватить полы халата и снова донесло лай. Кусты зашуршали, и ей под ноги вылетел пёс, обнюхал её сапоги, радостно размахивая хвостом, вывалил язык и ещё раз обошёл вокруг.       Следом за ним вышел человек.       Агнесса тревожно вглядывалась в его фигуру, та распадалась на размытые по силуэту пятна, но даже так было понятно — это не Огата. Она бы точно не назвала манеру этого человека держаться настороженной, ведь настороженность берётся из рационального страха смерти, мужчина — в весьма преклонном возрасте, но теперь у неё даже в уплывающих мыслях не промелькнуло желание назвать его «стариком» — выглядел так, будто просто готов. Ко всему. И держал расслабленную руку на навершии катаны.       К счастью Агнессы, с этим человеком они вроде бы были союзниками.       Она из последних сил пыталась выровнять тело, сформулировать фразу. Хоть что-то, какую-то информацию, которая была бы сейчас полезной. Чтобы и она сама принесла пользу. В голове отчаянно гудели мысли, десятки слов на всех знакомых языках приходили на ум, но ни одно не получалось вытолкнуть наружу, лёгкие едва-едва могли набрать воздуха, чтобы она хотя бы не задохнулась, поэтому из горла выходило только обрывистое сипение. Агнесса моргнула. И веки больше разлепить не смогла.       Мир стремительно пожирало безразличие. Не было ни темноты, ни страха, ни горечи от неувиденного и несбывшегося, никаких амбиций, только абсолютное безразличие к загадкам и вопросам. Умереть в лесу ей больше не казалось страшным, стать пищей для голодных животных — тоже.       Обычная пищевая цепочка, в которой тот, кто не сумел приспособиться, будет съеден.       Хиджиката оказался ближе, чем ей казалось, успел подхватить, на что Агнесса с долей раздражения всё-таки приоткрыла глаза. У него на сухой коже лица бороздами и трещинами пролегали морщины. Он что-то говорил. Чётко и требовательно. Но все звуки сливались, становились неразборчивыми, будто языка она никогда и не знала. А вот у старика Хиджикаты собственных амбиций, сил и желания жить, казалось, и правда хватит на то, чтобы вдохновить и вести за собой небольшую армию, если Хоккайдо и не захватит, то всё равно поднимет волну.       В Агнессе взыграли последние чувства, которые не успело сожрать смертельное равнодушие, — зависть и гордость. Хотела бы и она иметь столько силы, хотела бы и она показать всем, что может. Огата спас её. Огата успокоил её, и теперь она чувствовала, что будет совершенно неправильно упокоиться бесполезным балластом, о котором он потом скажет, мол, я пытался помочь, но всё было зря. Или не скажет. Если бы всё было так просто, то он давно бы победил.       Разлившийся в теле свинец не нашёл выхода, никто его не выковырял из-под ободранной кожи, не выпустил, поэтому он застывал, увековечивая с собой и всё её тело в до нелепого драматичной позе. Агнесса медленно подняла руку, кроша этот чёртов свинец. Дюйм за дюймом. Он будто бы поддавался и шёл трещинами, позволял немного шевелиться, но с каждым мгновением ей всё больше казалось, что пальцы не смогут согнуться, просто переломятся в суставах. Хиджиката держал её, подложив ладонь под лопатки, так что она ещё упиралась ногами в землю. Она кое-как отогнула указательный палец и ткнула в сторону, из которой пришла.       Старик обязан ему помочь.       Вместо апостола Петра или вечного небытия с таким же вечным совершенным ничем Агнессу ждали только холод и страх. И боль, раз за разом возвращающая её в сознание, она пульсацией высекалась из-под рёбер, как вылетают искры от молота по наковальне, но никакого закалённого клинка от этого не выйдет, у неё там не осталось даже застывшего свинца, только хрупкие кости и слабое сердце, которые вот-вот начнут гнить.       — Дыши.       Раз за разом боль вспыхивала, искры летели из глаз, жгущая агония разливалась в груди, при этом не согревая. Мертвенно мёрзлые конечности не поддавались, не слушались. Возможно, их уже и правда начал разъедать некроз, по ощущениям вполне было похоже, как если бы она шагнула в открытое пламя после лютой стужи. Она сухими глазами силилась разглядеть что-то, кроме ослепительных пляшущих пятен.       Теперь она вспомнила, тут же и правда должен быть пожар. И она сгорит в пламени, которое сама же и разожгла.       Фоновый шум то распадался на отдельные голоса, то снова становился единой речью, и каждый звук остриём врезался в сознание, едва-едва балансирующее на границе между желанным покоем и полным спектром чувств от сгорания заживо. Она бы выбрала первое, но рёбра сами расходились — вот-вот потрескаются от натуги, — и между ними снова и снова насильно рождался вдох, а потом раз за разом высекались искры.       И в какой-то момент стало свободнее, чуть легче, она смогла вздохнуть сама и первым словом, выдавленным из пересохшего горла, стало:       — Боль-но, — тихое и переломанное пополам.       А потом была тишина и безвременье, перемежающиеся со вспышками голосов и ощущением мертвенной тяжести собственного тела. Был деревянный потолок в доме, поверх которого ложился розовый свет, была Асирпа, чьё лицо уже в свете фонаря среди ночи смотрелось на несколько лет взрослее, будто бы Агнесса проспала всё это время летаргическим сном.       И голос Огаты говорил вместо неё. Сам он только отбрасывал чёткую тень, видимо, сидя прямо за бумажной ширмой со своим фонарём, остальные ходили гораздо дальше, источников света там было несколько, и оттого тени расползались по ширме больше неровным мазками, чем оформленными силуэтами.       Асирпа подняла её голову, напоила тёплой водой из пиалы, уложила обратно, не забыв натянуть сползшее тонкое одеяло. А потом неразборчиво сказала что-то за ширму, Агнесса не смогла уловить даже тона голоса, что-то, похожее на печаль и радость одновременно, но она не была уверена.       — Тони Андзи говорит, вы ранили его чем-то острым, — Огата звучал до ужаса непривычно, говоря на её родном языке всё тем же своим обычным спокойным голосом. — Теперь он с каждым часом хуже дышит. Как от вашего яда.       Может, оттого что у него было время сесть и спокойно сформулировать, теперь говорил гораздо разборчивее и понятнее, правильно попадая в ударения. У Агнессы ужасно болело всё тело, начиная от забинтованного лица и заканчивая гудящими ногами, о распоротом бедре она и думать не хотела. Она только начала напрягать мышцы, чтобы перевернуться на бок, движение даже не успело оформиться, чтобы Асирпа могла это заметить, как слева острой болью прострелило в рёбра, выбило из сил в тот момент, когда ей уже показалось, что это чувство теперь позади.       — И что? — даже сквозь усталость у неё в голосе сочился тот же яд, будет ему справедливая плата за её страдания.       Асирпа продолжала с лёгкой толикой грусти сидеть у футона и молча смотреть. В отличие от Огаты у неё на лице были написаны все эмоции — красноречивее всяких слов даже в тусклом жёлтом свете фонаря.       — Хиджиката Тошидзо с ним в хороших отношениях, — Огата сделал странную паузу, будто ждал от неё ответа, Агнесса утвердительно промычала, мол, она не потеряла сознание и всё ещё в состоянии осмыслить суть разговора. Огата после этого продолжил: — Хочет сделать его союзником, сказал спросить про лечение от яда. Что мне ему ответить?       Агнесса довольно хмыкнула себе под нос. Ей нравилось умение Огаты задавать правильные вопросы, а ещё он определённо точно прекрасно понимал, что сейчас как никогда нужно формулировать предложения однозначно и обозначать людей по полному имени, без всяких прозвищ и абстрактных формулировок. И она уверена — это вовсе не потому, что он не умеет быть ехидным и на русском тоже.       Она медленно, чуть ли не по слогам выдавила из себя спустя какое-то время:       — Он в сознании?       — Да, и они оба сидят тут.       Она закрыла глаза — вернее, только один, второй вместе со всей повреждённой половиной лица был крепко замотан бинтами — и начала мысленно выстраивать новый план. Старый, как выяснилось только что, стал абсолютно бесполезен.       Если Хиджиката и Тони в хороших отношениях, то последний, очевидно, должен был сразу же рассказать ему о том, что у неё с Огатой был крайне интересный разговор в лесу, они вроде бы не упоминали Цуруми напрямую, но если у Тони хватило мозгов устроить им засаду, то и до сути их слегка витиеватого разговора додумался. Он уже рассказал всё, что мог знать.       Но старый лис что-то задумал. Потому голова Огаты всё ещё на месте, а её саму вытащили с того света, пока что позволили поправиться и набраться сил, даже разрешили побеседовать со своим «сообщником» на языке, который никто тут больше не понимал. Вероятно, она говорила что-то в беспамятстве, а он переводил.       Агнесса хотела вогнать себе морфия, притупить боль, выпить целый таз ключевой воды и никогда больше не вставать с этого чистого тёплого футона. Поэтому пока что могла продумать свои действия только на один шаг вперёд, у неё не было сил рассчитывать возможное поведение Огаты, согласовывать с ним свои действия и слова, может быть, он уже сам догадался, а если нет — у неё преимущество в количестве информации, которое она обязательно как-нибудь разыграет.       Для начала она собиралась просто доказать свою лояльность Хиджикате Тошидзо.       Она повернула к ширме только голову и чуть погодя сформулировала фразу на японском:       — Мне надо его осмотреть, — которая, конечно, к концу провалилась сипящими звуками, вздохнуть как следует никак не получалось.       Все тени за ширмой в одно мгновение замерли, затихли те немногие звуки ходьбы босиком по татами, стук пиал с чаем о стол, шуршание одежды.       И Агнесса запоздало подумала, что это может быть хитрой махинацией от старого самурая, театром теней, очень ловко сплетённых на бумажной ширме. Она видела своими глазами только Асирпу, но та всё время молчала со скорбным выражением лица. Огата неподвижно, в чём как раз не было ничего особенного, сидел то ли лицом к ширме, то ли спиной без плаща, отчего было видно, что он скрестил ноги перед собой и расслабленно сложил локти на колени.       Она сама дорисовала в воображении привычного ей Огату.       А потом он встал, плоская чёрная тень проплыла по одной створке ширмы, затем по другой и за краем перетекла в объёмного Огату, окрашенного в свет от тусклого бумажного фонаря Асирпы. Его тёмно-синяя форма выглядела чёрной, как и десятки раз до этого при плохом освещении, а сам он бледный и с немигающим взглядом чёрных глаз стоял молча пару секунд, но Агнесса больше не находила это хоть сколько-нибудь нагнетающим или зловещим. Огата просто думал, проверял и убеждался в чём-то, может, потом расскажет.       У неё на душе стало легче.       Огата двигался так, будто совершенно здоров, а о большем думать у неё не нашлось сил.       Тони Андзи повезло уже в том, что её спица прошла по касательной, оттого время, когда яд отравляет его организм, так растянулось. Прошли почти сутки. Возможно, организм даже смог бы справиться сам, но пускать его состояние на самотёк и упускать шанс продемонстрировать свою лояльность Агнессе не хотелось. Тони охотно отвечал на вопросы, Иенага сам вызвался измерить давление и рефлексы, пока все остальные — в комнате не хватало только Танигаки и Инкармат — молча наблюдали.       — Атропин. А-тро-пин, — ещё чётче проговорила Агнесса, глядя прямо на Огату, ей совершенно не хотелось, чтобы кто-то другой рылся в её сумке. Тот верно понял, начал перебирать и рассматривать бутыльки, она поморщилась и тихо просипела. — Нет, это порошок в маленьком конверте. Растворить четверть от того, что осталось. Ввести в бедренную мышцу.       Она постаралась сказать это громче для Иенаги, тот сидел далековато, поэтому Агнесса не была уверена, что услышал. Но он ей покивал миленькой красивенькой головушкой и взял из рук Огаты небольшой конверт, кажется, Шираиши это прокомментировал, Сугимото его оборвал.       Привычный за месяцы путешествия шум убаюкал, Агнесса снова забылась поверхностным тревожным сном. Первым, что испугало её при пробуждении, — была абсолютная тишина, она мелко вздрогнула, соскребла пальцами одеяло, пытаясь привстать. Дыхание снова выбило, как от удара. Сказать ничего не выходило, Агнесса слегка повернулась на здоровый бок, потянулась к подносу, который стоял на татами недалеко от головы, хотела то ли постучать о кувшин, чтобы привлечь внимание, то ли выпить из него, но не рассчитала расстояние без глубинного зрения — с первого раза схватиться не вышло. А на второй кувшин за горлышко перехватили.       Ей бы очень хотелось надеяться, что это Асирпа осталась с ней сидеть, но та обычно в принципе засыпала и так чуть ли не раньше всех, тем более оранжевые отсветы единственного оставшегося фонаря размазались по руке и манжете рукава с тремя тонкими жёлтыми полосами. Агнесса распласталась по футону, утыкаясь лицом в подушку. Ей хотелось протяжно завыть, заскулить или в конце концов заплакать от того, как ей плохо, как она чувствовала себя запертой в этом жалком, хилом теле, у неё болело всё на разные лады.       И самое раздражающее — голова отказывалась работать, сколько бы стараний ни прикладывала. Такого не было даже в Порт-Артуре. Агнесса поверхностным рваным дыханием просипела в подушку. На большее её не хватило.       Агнесса отлично знала, что после такого — вообще чудо, что она жива осталась. После такого нормально быть слабой. Нормально принимать помощь.       Жгучий стыд впивался острее и глубже осколков стекла, Огата должен быть последним человеком, кто раз за разом видит её в таком жалком состоянии. Она замерла, это не составляло никакого труда, и по привычке внутренне напряглась, готовая сжимать зубы, готовая к надменному вздоху, она поставила на кон самое ценное, что у неё есть, что позволит ей идти дальше, даже если каждый её план провалится с треском, — своё здоровье.       И проиграла.       Огата молча налил воды в пиалу, помог нормально повернуться снова на спину, приподнял голову и, после того как Агнесса сделала попытку ещё и сесть, — помог сесть. Асирпа, конечно, тоже сильная для ребёнка её комплекции. Но у Огаты приятно уверенные руки с широкими ладонями, Агнесса чувствовала, что даже не пыталась внутренне напрячься, не прилагала такой ценной сейчас силы просто на всякий случай, если у него сведёт руку, если он неаккуратно мелко дёрнется, а у неё по всему перебитому телу от этого отзовётся волна боли в каждом из повреждённых мест.       Она выпила всю воду из кувшина, пиала за пиалой. Даже могла держать её уже сама, пока Огата доливал туда воду из кувшина одной рукой и обнимал второй за плечи. Агнесса на мгновение замерла, разглядывая гладь воды в пиале, там можно было ухватить отражение света фонаря, белые, неразличимые на дне белой пиалы, фрагменты её забинтованного лица смазывались и перетекали в чёрные мазки, наверное, от волос склоняющегося над ней Огаты.       И зачем-то подумала, что это слово отлично подходит — Огата её именно обнимал. Конечно, из-за необходимости, но из-за необходимости он мог бы делать это так же хорошо, просто строже, формальнее. Он умеет.       Чтобы не чувствовалось, будто он впускает её в личное пространство.       А потом отмерла и с новыми силами жадно выпила залпом до дна. Она обязательно подумает об этом позже, сейчас достаточно было простого человеческого спокойствия, которое поселилось в ней благодаря Огате.       Агнесса медленно повернула к нему тяжёлую голову и совершенно серьёзно выдавила из себя:             — Помоги дойти до туалета, а? Иначе помру сейчас оттого, что мочевой пузырь лопнет.       Положение дел было, по мнению Агнессы, вполне себе сносным: они в рёкане в нескольких часах ходьбы от предыдущего, пожар утих, а Иенага уже давно обработал её раны.       Огата говорил обо всём на японском из-за двери, пока Инкармат сначала держала её под локоть, чтобы не расстелилась прямо в туалете, а потом помогала нормально запахнуть расхлябавшуюся юкату. И выражение лица у той было почти по-настоящему нейтральным, будто бы Огата не заметил её по тропинке к туалету и не притащил откуда-то из ближайшего прилеска, Танигаки с ней не было. Агнесса по привычке пыталась получить как можно больше информации, хотя голова раскалывалась уже от усилий, прилагаемых для того, чтобы не потерять равновесие.       Может быть, Танигаки с Инкармат поругались. Может быть, это как-то касалось роли Инкармат в плане Цуруми.       Агнесса болезненно выдохнула, когда Инкармат завязала узел пояса на спине. Стоило, наверное, подумать о себе, у неё насквозь пропорота вена на правой руке, из-за чего та плохо сгибалась, синяк уже цвёл уродливым синевато-фиолетовым пятном, у кого-то руки не из того места росли, она умудрилась на левой в полуобморочном состоянии попасть почти без следа.       И самое интересное — сломаны рёбра. Огата этого не упомянул.              А Агнесса не нашла сил на дальнейшие вопросы, впрочем, те были и не нужны. Судя по тому, что даже без её показаний диагноз поставлен правильно, была профессионально наложена тугая повязка, очевидно, что сломал ей их Иенага при реанимационных мероприятиях и потом сразу же зафиксировал. Ей повезло, обломки рёбер не пропороли лёгкие, иначе за почти сутки она бы уже точно это почувствовала.       Инкармат неловким боязливым движением перекинула её руку себе через плечо и потянула, Агнесса попыталась приложить усилия, чтобы эти несколько шажков той дались полегче, а то ещё пополам переломится.       За дверью ждала целая очередь: Огата караулил почти вплотную, чтобы тут же пригнуться и перехватить её руку с плеч Инкармат, чуть подальше от него — Танигаки, который поочерёдно разглядывал всех троих, за ним Шираиши деловито ковырял в носу, будто совершенно не заинтересован и просто стоит ждёт, а за ним последний — паренёк, то ли Коджиро, то ли Кенджиро, который был в команде Хиджикаты ещё в доме Эдогая, но Агнесса вспомнила его не сразу и сначала решила, что он просто гость рёкана.       — Ну? — между делом едко бросил Огата куда-то в сторону с явной интонацией, мол, и что теперь скажешь?       Сказать должен был, кажется, Танигаки, но тот благоразумно промолчал, даже не фыркнул. Вся очередь хранила гробовое молчание. Огата и не начинал проявлять интерес к какой-то, видимо, произошедшей до этого вялой перепалке, сжал её запястье, а другой рукой немного неловко сжал и разжал широкую ткань юкаты под мышкой, явно пытаясь подхватить, но вместо неё нащупал только ткань. Агнесса свободной рукой перекинула растрёпанные волосы через плечо, чтобы не зацепились. В любой другой ситуации бы посмеялась над тем, что у Огаты вышло что-то не с первого раза, однако тот упорно не подавал вида. Сейчас ей хотелось только вернуться назад и проспать ещё пару суток.       Они, шажок за шажком, медленно двинулись обратно.

***

      Мир вокруг Агнессы всё меньше и меньше то уплывал в небытие, то вспыхивал внезапными приступами боли. На следующий день она уже активно хлебала бульон. Кормила её с ложечки, к счастью, Асирпа. Агнесса начинала подозревать, что Огата бы не отказался, но потом, когда станет лучше, она обязательно сгорит от стыда. На другой день ела уже сама, вяло задавая вопросы об окружающей обстановке, а на третий смогла сесть, затем даже встать и самостоятельно дойти до туалета, невероятно гордясь первую половину обратного пути — к туалету как назло надо было идти от их номера через всю территорию рёкана прямо по улице — и ругаясь на бесконечно длинные и одинаково бумажно-деревянные коридоры полупустого здания на второй половине.       Она аккуратно прислонила ладонь к одной из десятка фусума, похожих одна на другую. И ни за одной не было ни души, ни намёка, что она двигается хотя бы в правильную сторону, до этого она шла как минимум хотя бы с одним сопровождающим и думала только о том, как бы с правильной очерёдностью переставлять ноги. В коридоре не было темно или мрачно, но жутковатое чувство от этих одинаковых традиционных коридоров подсознательно напоминало Агнессе о всех страшных историях Шираиши, которые он последние пару дней рассказывал вечерами. И специально про всяких злобных духов, обитающих в домах.       За её спиной раздались шаги. Причём не нарастали откуда-то издалека, а начались в середине коридора и замерли в паре аршин. Не прямо за спиной. Так ходит только один человек.       — Смотришь, как я справляюсь, или ждёшь, пока попрошу помощи прямым текстом? — Агнесса продолжила смотреть прямо, даже почти не сутулилась, но только потому, что этого не позволяли тугие бинты, фиксирующие рёбра.       Это, кажется, был первый раз за дни после пожара, когда она заговорила с ним не с отрешённым спокойствием о бытовых потребностях или информации об окружающем мире. Агнесса, конечно, изо всех сил пыталась ему не хамить, однако сил у нее всё ещё было мало, а она так и не поняла, как относиться даже к своим собственным чувствам — смеси местами иррационального стыда и спокойствия — рядом с Огатой. Не говоря уже о том, как интерпретировать вообще всё его поведение.       — Ранение сделало вас ещё более заносчивой, — Огата усмехнулся и обошёл, вставая прямо перед её носом. — Вообще-то, это я хотел попросить у вас разрешение оказать помощь.       И протянул ей раскрытую ладонь. Агнесса скептично подняла одну бровь, очень жалея, что из-за перемотанного лица градус посылаемого в сторону Огаты скепсиса может быть недостаточным.       Но за его ладонь взялась сразу двумя руками.       Огата выведет её из чащи леса, из бесконечных лабиринтов страшной сказки.       Даже безликие одинаковые стены будто расступились, пространства и воздуха стало больше. Агнесса знала, что со сломанными рёбрами ей физически не может стать легче дышать. Но ей стало.       — Знаешь, я сегодня спросила у Иенаги, когда он делал перевязку, — начала Агнесса своим самым обычным тоном, будто ни разу не удивлена, а, наоборот, хочет подловить хитрого Огату, — какие показания были к непрямому массажу сердца и, если оно остановилось, то на какое время, чтобы примерно быть готовой к тому, на сколько некроз успел сожрать от мозга.       Она сделала паузу и уставилась на него, может быть, Огата всё-таки решит сознаться. Он молча ждал. Как обычно. Агнесса отмечала это с приятно сворачивающимся удовольствием в животе, всё тот же Огата, таскающий винтовку даже до туалета и плащ в палящий полдень. У него были по-прежнему обветренные руки с широкими ладонями, мозолями от острых граней деталей продольно-скользящего затвора, грубой кожей на пальцах — подушечкой большого он досылает патроны в магазин, другими тянет затвор, чтобы выпустить гильзу, поднять прицельную планку. И этой же рукой он отпаивает её водой из хрупкой фарфоровой пиалы, держит под руку.       Огата ничего не говорит и на то, что она проверяет его наощупь.       — Он сказал, что не делал этого, его вообще в той части леса не было, — Агнесса смотрела ему в глаза, пытаясь уловить хотя бы оттенок эмоции, отличающейся от обычной. — Сказал, что это ты потом ему всё пересказывал про время, про препараты, про рёбра. И знаешь что? Господин Хиджиката подтвердил. Сказал, ты мне что-то вколол, а потом вдыхал воздух в лёгкие, как утопленникам, и давил на грудную клетку, вот она и хрустнула.       Привычное бледное лицо Огаты с аккуратными чёрными мазками то прямых линий, то углов, как стихотворение, выписанное искусным каллиграфом на качественной белой бумаге. Может быть, Агнесса допускала эту тоже будто бы привычную мысль, из него даже очень красивое стихотворение, но ещё лучше его делали едва заметные эмоции, размазывающие все эти черты лица, как попавшие капли воды.       — У вас птичьи кости, — как можно ровнее выдал свой аргумент он и свободной рукой пригладил волосы.       Он не отвёл сосредоточенную черноту своих глаз в сторону, чтобы никак не показать слабость, но всё остальное лицо у него было такое замершее, будто он не мог решить, как всё-таки реагировать, ни в одной своей черте не жёсткое и, даже на секунду, не похожее на призрака того, что её пугало.       Очевидно, не так уж и легко давалась его удача и профессионализм, теперь Агнесса видела — в этом они похожи, в непринятии собственных ошибок, им обоим надо было извернуть ситуацию против оппонента, подцепить его за слабое место. И если раньше её буквально точно такой же способ рефлекторной самозащиты ужасно раздражал, то сейчас она подумала, что это помогает ей лучше понять Огату. Его рефлекс никуда не делся, но он сознательно глушил всякую резкость и какие-нибудь действительно обидные обвинения, Агнесса могла их легко представить в его исполнении в огромном количестве: она слабая, ему пришлось спасать её, отвлекаться на неё.       Но они оба понимали — это было его собственное решение. Оттого он и защищался так беззлобно.       Агнесса пару секунд пыталась сохранять как можно более нейтральное выражение лица, а потом поперхнулась, ещё раз уже откровенно прыснула и уже всё-таки рассмеялась, периодически ойкая от того, как всё отдавалось в этих самых рёбрах.              Он спас ей жизнь за одну ночь дважды, но вместо того, чтобы торговаться, ставить ультиматумы, требовать и давить, а давить он точно умел, Огата просто не знал, что делать. Он вообще как будто не хотел афишировать то, что спас её.       — Извини, — выдохнула она, вообще не испытывая вины, даже смеяться не прекратила, — но ты… Ты, — одной рукой прихватила бок и сильно подалась вперёд, опираясь на руку Огаты, он наблюдал недвижимой фигурой. — При непрямом массаже сердца такое бывает, это даже почти нормально, наоборот, если недостаточно сильно давить, то он будет неэффективным.       Бесконечно длинные коридоры казались теперь ей не жутким лабиринтом, теперь они вместе в очередной раз смогут справиться с этой загадкой. Может, это даже будет весело.       Она отсмеялась, но живая искра искреннего веселья продолжала теплиться под переломанными рёбрами, оттого говорила она задорно:       — Ты спас мне жизнь, Огата. Так почему же не гордишься этим?       — Вы выглядите так, будто на последнем издыхании, — ровно проговорил он, не отмахивался равнодушно, но и не жалел её. Просто констатировал факт, — рано ещё гордиться.       Агнесса вопросительно приподняла бровь.       — В любом случае ты хотел у меня что-то спросить. Теперь времени для этого уже больше, — она криво усмехнулась, а потом запоздало поправила волосы, чтобы они сваливались, прикрывая полностью забинтованную часть лица. — Я умею быть благодарной.       — Потому что если вы не сдержите обещание, то силы к вам тем более не вернутся, — совершенно таким же серьёзным голосом сказал Огата, поэтому она поняла не сразу.       — Вроде того, что кицунэ теряют свои силы, если не сдерживают обещания?       Огата расплылся в своей ехидной улыбочке и кивнул, Агнесса хотела бы цокнуть, закатить глаза или фыркнуть. Вместо этого Агнесса улыбнулась, пряча улыбку в рукав юкаты.       — Агнесса Павловна, вы думаете… — он вдруг обратился к ней как полагается. Как она просила. А потом внезапно сбился, и это звучало, как если бы всегда идеально работающее огнестрельное оружие дало осечку.       Звук гораздо тише выстрела, но именно оттого такой оглушительный. Агнесса сжала крепче его руку и медленно потянула его дальше по коридору. Огата двинулся за ней с небольшой задержкой. Они медленными-медленными шагами снова шли вместе.       — Как вы считаете, сколько кан золота вам нужно для больницы? — всё-таки продолжил он, сосредоточенно смотря прямо перед собой, хотя ничего интересного ни там, ни вообще вокруг не было.       — Эм, ну, — Агнесса растерялась, отвела взгляд в сторону, — чем больше, тем лучше, конечно. Надо принимать во внимание, успели ли айны переплавить или оно там с кучей примесей ещё, так ценность ниже.       — Вы не подсчитывали точное количество? — Огата, кажется, искренне удивился, скосил взгляд на неё.       — Это и есть тот самый вопрос, ради которого ты меня спас? — Агнесса тоже искренне не поняла, зачем ему эта информация.       Они не говорили о целях уже очень давно. Огата всегда больше уделял внимания тому, почему она туда-сюда подозрительно ходит именно в конкретный момент времени. Она вообще ещё неделю назад была совершенно уверена, что он её все-таки пристрелит на всякий случай, когда они будут в шаге от нахождения золота. Поэтому плевать ему было, какие у неё там планы, какие больницы и глобальные цели.       — Нет, это не он. Скажите хотя бы примерно, — он перевёл взгляд снова прямо. То, что она успевала за ним, Огата должен был чувствовать и рукой. — Это меньше десятой части от общего количества?       — Я могу тебе расписать все расчёты в чистовом варианте, сравнить стоимость продажи золота в разных близлежащих регионах, учитывая стоимость транспортировки и представительских расходов, — без какой-либо иронии предложила Агнесса, хоть ей и правда было жутко интересно, на кой ему это. У неё вообще всегда было очень много вопросов к нему, и с каждым днём их становилось только больше. — Но если настолько расплывчато, то да, это точно меньше десятой части.       — Если бы кто-нибудь вам предложил это количество айнского золота, — он говорил об этом, как о какой-то гипотетической задаче. — Вы бы тогда пошли вместе с ним? Это и есть тот вопрос.       — «Кто-нибудь»? Я такие серьёзные сделки бы не стала рассматривать с каким-то «кем-нибудь».       — Со мной, — уточнил Огата вполовину громкости своего обычного голоса. И короткая фраза у него под конец осела, будто это он не может вздохнуть полной грудью. Или Агнессе показалось.       Она прикинулась дурочкой. На случай, если ей действительно показалось:       — Я с тобой и так хожу постоянно. Но если ты мне ещё отсыпешь денег, то буду только «за». Ты меня знаешь, — с напускной простоватостью качнула головой Агнесса, хоть он на неё и не смотрел.       — Нет. Вы, — он развернулся к ней всем телом и пару секунд молча смотрел, — вы ведь поняли.       — Не уверена, что именно я поняла, ты чертовски непонятно выражаешься, давай по-русски, — резко скисла Агнесса. — Я же и так получу свою долю золота. Или ты мне так угрожаешь?       Она вопросительно приподняла бровь. Огата задумался на непозволительно долгие несколько секунд, для сочинения угроз ему столько не нужно было.       — Я имею в виду, что вы умрёте по дороге к нему. Мертвецам это золото ни к чему, — он вернул в свой голос уверенный тон.       — Огата, — с расстановкой начала она, — ты держишь меня или за дуру, так вот на этот случай — я в курсе, вот как раз недавно была мертва целых полторы минуты, в это время было нихрена, — с удовольствием выругалась Агнесса на родном языке, — не до золота. Или за слишком умную. Так вот и на этот случай прошу тебя учесть, что я была мертва полторы минуты, давай попроще для недавно воскресших.       — Вам не нужно больше рисковать. У вас птичьи кости и хрупкий разум, трещина в котором уже пошла, дальше вы обязательно доломаете что-то из этого окончательно. Останьтесь где-нибудь высоко в горах, в деревне посреди глухого леса. Там, где вас не найдёт ни старший лейтенант, ни призраки прошлого.       У него было почти карикатурно неподходившее к словам холодное выражение лица, застывшее мёртвой коркой, посмертная гипсовая маска. И живая чернота в глазах. Только благодаря ей у Агнессы язык не повернулся фыркнуть на его слова, как на глупую шутку.       Огата не шутил.