Святоша

      Жаркий августовский вечер пригорода Петербурга неумолимо таял, на небо начинала наползать серая поволока.       — Несса! Несса, вздорная ты девица, мадам Россет тебя потеряла! Хватит клевать носом, могла бы это делать тогда уж и в своей комнате, а не у чёрта на куличках, — брат нашёл её под широким раскидистым старым дубом.       Он сидел верхом на вороном жеребце. Даже со своим ещё детским ростом Коля лихо с ним управлялся, пройдёт пара лет, и он должен вытянуться в статного юношу, красавца-офицера, кавалериста и гордость семьи. Может, и не вытянется, не проснутся в нём дедовские гены, а матушка и отец у них ростом не отличались. Но уже сейчас все, включая обыкновенно не одобряющего кумовство дядюшку, были совершенно без ума от него, и только и делали, что пророчили, как светлые вихры его волос накроет уже не гражданский карту́з, а офицерская фуражка.       Какое великое будущее его ждёт.       Удалой, отважный и смышлёный. Достойный сын барона, наследник имения.       У Агнессы тоже красивые светлые волны волос, аккуратно заплетённые в косы с лентами, но почему-то никто не говорит, как повезло лично ей, только кому-то другому, призраку завтрашнего дня, ещё без конкретного имени и статуса, обезличенному. Однако, разговоров о будущем этого обезличенного кого-то было гораздо больше, чем о её — вполне конкретной и материальной, стоящей прямо в момент разговора перед отцом, дядей, мадам Россет. Агнесса чувствовала себя призраком. Тенью, едва-едва различимой в обыкновенно тусклом свете солнца.       Ах, как кому-то повезёт с такой красавицей-женой. Ах, какой чудесный музыкальный слух, мужу будет не стыдно перед гостями, когда они попросят сыграть её на фортепиано. Ах, какая смышлёная, у такой хозяйки всё на лад пойдёт.       И муж будет счастлив.       Тени же не полагается иметь собственные амбиции, она не растёт, не умнеет и не мечтает, только вытягивается и незаметно расползается, когда солнце идёт к горизонту, и, может быть, в редкий жаркий день её черноту оценят в положительном ключе, конечно же, сквозь призму полезности, как комплимент её обладателю, мол, ах, «дорогой кто-то», как чудно, что вы отбрасываете такую большую тень, как здорово в ней сейчас укрыться.       Никакой приятный характер, мудрость, талант в области искусства или красота, с которыми так повезёт её будущему мужу, никогда не гарантировали, что ей самой с этим мужем повезёт. Он мог бы быть неплохим человеком, но Агнесса себя знала, через десяток лет — но, скорее всего, гораздо раньше — и он, и такая жизнь ей опостылеют до чёртиков. После отца быть должной мужу: оставаться такой же опрятной красавицей, быть внимательной, мол, а госпожа Седьмая Вода На Киселе слышать не может Глинку, и полька сейчас тут не уместна, бесконечные напоминания, что ей никогда и ни в чем не отказывают, бесконечные наряды — она не ударит в грязь лицом, все сразу должны видеть баронессу, самая вкусная еда, только скажи, какое блюдо хочешь на ужин.       Агнесса скривилась, подобрала блокнот, полы тяжёлой юбки и засеменила короткими ножками в сапожках по тропинке в сторону дома, даже если бы её дорогой брат был столь великодушен и предложил ей сесть на коня — седло было мужским.       — Разве мадам Россет тебе не пыталась втолковать, чтоб ты не поминал чёрта почём зря? — она шла как можно быстрее, смаргивая слёзы, если это увидит Коля — стыда не оберёшься, будет дразнить.       — Но это тебя сейчас там ждёт выволочка! — довольно хмыкнул он и пустил следом за ней коня шагом. — Ты чего наговорила Её Императорскому Величеству?       — Ничего не наговаривала, — буркнула она, как можно тише шмыгая носом, а потом, когда придумала ответ — замедлила шаг. — Без излишней лести и строго между нами, дорогой Николя, но Мария Фёдоровна ещё более рассудительная и умная женщина, чем о ней говорят, так что ты всё равно бы не понял сути нашего разговора, даже если бы я в точности пересказала тебе его.       — Ну-ну, зато отец очень захочет и послушать, и понять, отчего же все его усилия пошли прахом, и как теперь смотреть в глаза Александру Александровичу, — Коля замолчал на пару секунд, видимо, пытаясь понять: уже расстроилась она или нет, а потом добавил, — ведь его единственная дочь, за которую он так упрашивал, — душевнобольная и умственно неполноценная.       — Сам такой! — она резко обернулась, ткнула в него указательным пальцем.       Заозиралась в поисках какого-нибудь камня, который можно было бы кинуть в сторону лошади, чтобы та испугалась и скинула его, переломал бы этот мальчишка себе пару костей, может, прекратил бы подливать масла в огонь при каждом удобном случае.       — Так это же не я отказался от должности фрейлины ради писулек про насекомышей! — юношеский звонкий голос Коли стал ещё громче.       Агнесса вжала голову в плечи, судорожно задышала и крепче обняла тетрадь:       — Ты! Я не.! — а потом, когда поняла, что он ещё и рылся в её вещах, читал записи в тетради, ещё более ломанным голосом затараторила. — Это паукообразные! Насекомые и паукообразные — два разных класса.       — Какая разница, кого давить сапогом! — он спрыгнул с коня, поднимая пыль под этими самыми сапогами, одной рукой держал поводья, а второй поправил картуз за козырёк. — Поместье заложено, дурная твоя кочерыжка курчавая вместо головы.       — У тебя такая же, — недовольно поджала губы Агнесса.       Коля взял коня за поводья, развернулся и бросил ей через плечо, совершенно нелепо переигрывая в деланном высокомерии, будто бы его вовсе и не беспокоил их разговор, будто бы, очевидно, он умнее:       — Я то своей хотя бы понимаю, когда следует ерепениться, а когда — нет.       — Ваше Благородие Николай Павлович — достойный пример дворянина, не снискать таких качеств в простых мужиках! Какое умение держать себя в руках! Куда уж его дражайшей сестрице. Вот он как раз и покажет пример — пойдёт во фрейлины к императрице! — громко кривляясь продекларировала Агнесса и нарочито неправильно сделала реверанс.       Потому что аргументы у неё закончились.       — Ах, так! Ну-ка, иди сюда, — Коля бросил поводья и сделал два твёрдых шага вперёд, — стишки твои у меня уже в печёнках сидят!       Агнесса резко развернулась на каблуках и рванула к беседке, которая виднелась за неподстриженными кустами, пытаясь не запутаться в подоле юбки. Небо стало ещё более серым, пространство вокруг потускнело, но ей это даже нравилось — никаких теней в такое время не бывает.       — Дура ты, Несса! — проверещал ей в спину Коля, судя по звуку, расстояние между ними ещё приличное. — Её Величество бы тебя жалованием не обидела, а после и кандидатами в женихи, и приданым, а связи-то какие были бы, — он сбился, оборвал фразу и, видимо, решил вложить все силы в бег.       Агнесса фыркнула себе под нос, она собиралась попытать удачи: обогнуть беседку и кусты, а потом вернуться к его вороному коню. Ничего ведь всё-таки страшно непоправимого, если она задерёт юбку, чтобы сесть по-мужски. Получить тумаков от брата гораздо неприятнее. Она бежала изо всех сил, выбившиеся из причёски волосы липли к мокрому от пота лицу, воротник блузки сдавливал горло.       Коля оказался быстрее неё, сделал рывок, сбил с ног. Они покатились кубарем по траве, нелепо барахтаясь. Агнесса выронила тетрадь и обеими освободившимися руками вцепилась в воротник Кольки до того, как он успеет схватить её, сжать её воротник тоже. И с размаха саданула головой в лицо, лбом в нос. Коля с силой дёрнулся, вырвался. Сразу же закрыл лицо руками в рефлекторном движении и согнулся пополам с протяжным воем, Агнесса усмехнулась, отползла подальше, поправляя волосы. В голове у неё слегка звенело, но неприятное ощущение полностью затмевала собой гордость от победы, она раздумывала о том, как бы поэффектнее добить его ещё и словами, чтобы тот ещё долго не пытался затеять с ней ссору, а то в следующий раз ей может так и не повезти.        А потом завывания Коли начали всё чаще и чаще дробиться, между ними он всхлипывал влажным носом и будто пытался проглотить то ли сопли, то ли слюни с противным утробным звуком.        — И-извини, пожалуйста, пе-переборщила, — растерялась Агнесса, подползла снова к нему поближе и положила ладонь на плечо: то ли, чтобы развернуть, то ли просто успокаивающе потрепать, — я сейчас сбегаю за мадам Россет, она обязательно что-нибудь придумает.             — Да иди ты к чёрту, — просипел он себе в ладони, дёрнул плечом, чтобы скинуть её руку. А потом и вовсе резко выпрямился сам.       И уставился на неё, прищурил злые и мокрые от слёз глаза, фуражка слетела с его головы уже давно, оттого всклокоченные вихры светлых волос мягко покачивались от дуновений ветра. Вся нижняя половина лица у него была в крови, он размазал её пальцами по щекам неаккуратными движениями и в тех местах уже начала засыхать, совершенно не бликуя, а вот влажный неприятный блеск продолжал течь по губам и подбородку. Выглядело ужасно больно. Выглядело ужасно неестественно.       — Это же была бы такая власть! — внезапно вскрикнул он, отчего Агнесса дёрнулась, но Коля проигнорировал и это, и то, что она расшибла в кровавые сопли его нос. — Можешь шепнуть кому следует — и цензура пропустит в свет повесть, которая тебе понравилась, — он широко взмахнул руками.       — Ага-ага, — оторопело промямлила она, не в силах оторвать глаз от этого отвратительного зрелища, но потом собралась и даже поудобнее села на траве, — а могу шепнуть — и ссуду одобрят. Хорошо жилось бы тебе, господин будущий директор-распорядитель нашей мануфактуры. Какие бы у тебя были связи!       — «Нашей»? Для человека, который не должен был рождаться ты слишком уж много хочешь! Если бы не ты — матушка бы могла нормально ходить.       Агнесса обледенела от страха и зажмурилась изо всех сил на всякий случай, пытаясь стать меньше и незаметнее, вжала голову в плечи и попыталась слиться с разросшимися сорняками. Ей послышалось. Ей точно послышалось, у неё просто бурная фантазия. Она судорожно вдыхала воздух, внезапно ставший тяжёлым, острый ком встал в горле.       Даже отец никогда не смел формулировать так остро, бросать так в лоб, хотя имел полное право. Коля внезапно и слишком просто поднял тему, которую старались замалчивать все, а вот смотри теперь, дорогая сестрица, как это просто и легко, что каждый может догадаться — не надо иметь семи пядей во лбу или знать разницу между пауками и насекомыми. В семье матушки близнецы рождались через поколение.       Вот только у самой матушки уже была сестра-близнец, значит, она должна была понести одно дитя.       А потом одно злосчастье наложилось на другое, тяжелые роды в лютую метель, из-за которой задержался врач. Матушка выжила только чудом и с каждым годом угасала всё сильнее и сильнее, хоть и жила теперь круглый год у моря, дышала свежим тёплым воздухом и не участвовала в делах, которые могут потревожить её душевный покой.       — А, может… — Агнесса резко вскинулась на него, поджимая губы, но тут же осеклась и обмякла.       Не придумала ещё пока, что «может». И выдавила слишком топорное оправдание:       — Ни матушка, ни отец так не считают! — вышло надрывно и неуверенно.       Потому, что в действительности она сама и правда не верила в то, что говорила. Ей было обидно и горько, эмоции никак не получалось держать в узде.       Слёзы капали из глаз, но Агнесса изо всех оставшихся сил старалась подавлять всхлипы и ломоту в голосе, будто ничего не происходит. Может, ей повезёт, и брат не заметит.       — Ага, конечно, — он неловким движением размазал кровь по лицу, пытаясь убрать, — если ты так ревёшь перед ними каждый раз, они тебе что угодно расскажут, лишь бы не ныла.       — Вообще, может, это ты лишний? — нашлась Агнесса, ткнула в него пальцем. — Мануфактура то изначально матушкина, перешла бы мне, если бы ты не родился в довесок!       — Ну-ну, такой рёве-корове, ага, как же. Держи карман шире! — он скрестил руки на груди. — Я постоянно доказываю делом, пока ты, вздорная девица, доставшаяся на сдачу, нос воротишь: то не хочу, это я не буду!       — Каким это таким делом, на коне разъезжать каждый дурак неграмотный может! А ты бы… — она подобрала подол юбки, чтобы встать и говорить свысока, как Коля — судя по лицу — уже взбесился.       Он снова резко прыгнул вперёд прямо из сидячего положения, Агнесса удивилась, попыталась двинуть ему сапогом в лицо и доломать нос, может, разница в их силах с каждым годом всё больше и больше, но нужного момента она не упустит. Коля увернулся, больно схватил её за локоть, а потом и за волосы прямо на затылке. Агнесса захныкала, забарахталась, уже не разбирая куда и зачем, начала размахивать руками, может, острый локоть и удачно куда-нибудь попадёт. Он потянул сначала куда-то вверх со всей силы, а потом резко опрокинул прямо лицом в землю. И так и замер на секунду.       Агнесса вцепилась в его руки на своём затылке, попыталась расцарапать кожу, ущипнуть, просто разжать пальцы. Ничего не выходило.       — «Каждый дурак может»?! — он прокричал, захлёбываясь в крови и злости. И медленно, методично и неумолимо стал с одинаковым темпом до ужаса механическими движениями, как метроном , дёргать её за волосы, возюкая лицом по траве. — Весь спрос всегда с меня. Я всегда должен быть умнее, сильнее, способнее, каким-то образом предвидеть, как ты собираешься опозориться. И перехватить, предотвратить. Логика проста до невозможности: от кого больше проблем — тот и лишний.       Агнесса выставила вперёд руки, чтобы хоть как-то оторваться от земли. Лучше бы он ей отомстил тем, что тоже разбил нос в кровь, было бы больнее, но не так обидно.       — Ты узко мыслишь, — промямлила она, руки уже начинали болеть от напряжения, а накрахмаленная белая блузка стесняла движения из-за невозможности упереться поудобнее, — ну, выкупишь назад поместье, увеличишь обороты на мануфактуре. И что? Прям всю лёгкую промышленность Российской Империи с колен поднимешь, в каждом доме тканей будет, как приданого у дочерей персидского шаха.       — У нас теперь и ни поместья, и ни мануфактуры не будет, — Коля приложил больше усилий, чтобы вдавить её лицом в землю, — слышала когда-нибудь поговорку: лучше синица в руках, чем журавль в небе? Не хотела выслуживаться перед Её Величеством? — ядовито цедил он, в каждом слове чувствовалась жгучая злость. — Так теперь тебе в лучшем случае в гувернантки идти, точно так же выслуживаться и унижаться, но уже только перед теми, кто ещё вчера стоял с тобою рядом.       — А ты знаешь, что цыплят-то по осени считают, — она резко закрыла рот и плотно сжала губы, Коля надавил с ещё большей силой, и не наесться сорняков или земли оказалось ещё сложнее.       А потом всё-таки удачно двинула сапогом, не видя куда конкретно попала, вывернулась и тут же вскочила на ноги, смаргивая тёмные пятна, пляшущие перед глазами. На манжетах и всей передней части блузки щедро расцветали зелёные пятна от травы. Агнесса обтёрла лицо рукавом, будто это поможет, и дёрнула головой, растрёпанные волосы лезли в лицо, но сейчас это казалось ей не таким уж важным.       Она торопливо заговорила, стараясь скорее ударить словом, деловито подбоченилась и посмотрела на Колю сверху вниз:       — Без разницы, что станет с поместьем и мануфактурой, — солгала она просто потому, что ни то, ни другое ей никогда бы не достались. — Ты можешь быть отличным директором-распорядителем, достойным наследником отца. Хорошее достижение для обычного человека, но вовсе не для того, кто хочет доказать, что именно он должен был родиться, — Агнесса не выдержала и экспрессивно взмахнула руками. — Как насчёт самому. Одному. Добиться чего-то действительно стоящего, своими силами, а не цепляться за отца и дядюшку. Чтобы потом, когда по осени всё-таки придёт пора считать цыплят… — она на секунду замолчала, слегка кивая головой.       Коля зло нахмурился на её слова, подперев подбородок рукой, которой упирался в колено. Она знала, тот прекрасно понимал — речь идёт ни о будущей осени, ни даже о следующей, пройдут десятилетия прежде, чем наступит осень их жизней, когда будет черёд пожинать плоды. Осень, за которой вот-вот наступит увядание.       — Тогда уж точно будет видно, чей масштаб личности настолько велик, что о нём нельзя сказать, как о лишнем человеке, который не должен был рождаться.       Ей в спину ударили первые холодные капли. Дождь будет косой — в беседке неподалёку не спрятаться, всё равно прошьёт её наискось, крыша не спасёт — и продолжительный, воздух стоял на редкость тяжёлый и удушающий, такой бывает перед сильной грозой.       Агнесса стояла, расправив плечи, и молча смотрела на брата. И именно в этот момент поняла, что его ответ ей вовсе не нужен, она, прежде всего, сама уверена в том, что говорит правильные, логичные вещи. Впервые в жизни ей было бы совершенно плевать, даже если он над ней посмеется, перескажет всем вокруг, мол, какую дурь сестрица сочинила и с полной серьёзностью ещё и предлагает ему.       Потому что эта сформулированная мысль давала ей наконец-то твёрдую точку опоры в жизни.       

***

      И эту опору только что из-под неё выбило.       Агнесса резко перестала притворяться дурочкой и со всей серьёзностью посмотрела на Огату. Мягкий свет растекался по коридору из дерева и бумаги, никакой мороси косого дождя, никаких напоминаний, что она не должна была родиться вообще.       Не должна была выжить и сейчас.       Её сердце буквально остановилось, а Огата своими собственными руками выдрал её из небытия. Она крутила эту мысль раз за разом в голове, добавляла к ней его слова, но становилось только всё больше и больше непонятно.       Она оттолкнула его ладонь, за которую держалась, и хотела было скрестить руки на груди, но побоялась лишний раз хоть чуть-чуть надавить на рёбра, поэтому просто сомкнула перед собой широкие рукава юкаты, пряча кисти рук. Огату, всегда внимательному к таким движениям Огату, это должно было насторожить, пусть думает, что она вытащит в очередной раз, это не повлияет на его сосредоточенность, но всё-таки будет рябить на общем фоне, занимать хотя бы сотую долю мыслей и внимания.       — То есть верно понимаю: ты спрашиваешь, хочется ли мне отсидеться в безопасности, чтобы после ты принес в зубах, как верный пёс, сумму, на которую можно вольготно жить самому до конца жизни? — Агнесса приподняла бровь, придавая своей речи нарочито высокомерный тон и выбирая неприятные формулировки. — С чего вдруг такая щедрость, Огата? И ты же не веришь в действительности в то, что она меня ослепит?       У неё был с десяток вариантов, как сыграть смущение, восхищение, выдать какую-нибудь ожидаемую реакцию, вызнать, в чём именно подвох, поиметь с Огаты, который думал надурить её так топорно, как можно больше.       Это было выгодно. Но совершенно неинтересно.       Агнессе хотелось импульсивно и громко отказаться из принципа, бросить, мол, если он спас её только для того, чтобы она снова была кому-то должницей, то свобода ей дороже жизни — стреляй или режь, но не заставляй жить с мыслью, что эта жизнь ей не принадлежит. Тогда в горящем лесу он успокоил её словами о том, что ей не следует волноваться об ответе, любой будет правильным, значит, заметил и понял — аж даже в стрессовой ситуации подумал об этом, — что она, сколько бы ни хитрила, с молоком кормилицы впитала болезненную необходимость выплачивать долг, если задолжала право на жизнь.       Её острые слова всё ещё звенели в воздухе, Огата отвечать не спешил. Агнессе в очередной раз было до жути любопытно, что же в его голове творится, может, он давал ей шанс передумать. Хотя, вряд ли.       Послышались отдалённые шаги по скрипучей лестнице, именно такие, какие и должны быть у тех, кто не планирует скрываться, кажется, сюда шли два человека, о чём-то говорили, но даже кому принадлежат голоса, разобрать было нельзя. Агнесса указала пальцем в ту сторону на случай, если слух Огаты ещё до конца не восстановился, и попыталась сделать как можно более нейтральный вид. Они стоят тут посреди коридора и болтают о чём-то, о чём не следует никому знать, даже если это не сверхсекретные планы, всё равно ей бы не хотелось вызывать лишних подозрений. Убежать вперёд она точно не сможет, они неизбежно скоро столкнутся. Огата тоже постарался прислушаться к звуку шагов.       А потом взялся обеими руками за ближайшую раздвижную панель и медленно-медленно отодвинул, та с тихим скрипом отъехала, образуя зазор шириной чуть больше локтя, Огата ловко снял винтовку, протиснулся боком и тут же перекинул её снова за спину. Агнесса пару секунд удивленно на это смотрела, восхищенная тем, какое простое и от этого гениальное решение.       И, судя по тому, что он не задвинул за собой панель, приглашал последовать за ним. На этот раз, в прямом смысле слова.       Она это «приглашение» приняла, ковыляя медленными маленькими шажками, боком ей разворачиваться не пришлось, и Огата так же почти бесшумно сдвинул панель на место. Комната оказалась похожей на закрытую коробку размером в шесть татами, совершенно пустая и без единого окна, никаких полупрозрачных сёдзи, видимо, комната должна быть больше, но из неё временно сделали как минимум две. Сделали и забыли. Старые фусума вполне пропускали свет, но тот размывался, делал их тени неразличимыми даже здесь, чего уж там, вероятно, говорить о коридоре. Агнесса не совсем поняла, хотел ли он пройти дальше туда, где должно быть окно, чтобы их точно не заметили, как те, кто шли за ними, ускорились, шаги стали гораздо-гораздо громче. И она видела по лицу Огаты, что он тоже весь обратился в слух.       Но люди по ту сторону панели больше не разговаривали. Застоявшийся сухой воздух делал комнату замершей во времени, и Агнессе казалось, когда оно снова возобновит свой ход, уже ничего не будет как прежде. Она панически обдумывала всё, что откладывала последние дни, позволяя себе немного восстановиться. Был ли кто-то из людей за тонкой непрозрачной бумагой господином Хиджикатой или Сугимото, который терпеть не мог предателей и другой мотивации ему было не нужно, только выдай их Тони, товарищей которого застрелил Огата, только выдай их Хиджиката — ему не привыкать пачкать руки, но гораздо ведь приятнее руководить и манипулировать, чем ввязываться самому.       Послышалась возня, глухой, едва уловимый, звон металлической пряжки. Так обычно у Огаты стучит пряжка на плечевом ремне «Арисаки», когда задевает за одежду или кожаный патронташ, в абсолютной тишине бумага между ними не поглотила этот звук. Агнесса медленно, шаг за шагом, проковыляла от створки как можно дальше в немом ужасе, при стрельбе тут укрыться совершенно негде. Огате хватило одного взгляда на неё, он тут же совершенно бесшумно снял винтовку со спины, придерживая и ремень тоже, попятился спиной, держа винтовку в одной руке, а второй попытался нащупать край створки, противоположной от двери. Агнесса встала от Огаты слева, хотела бы сзади по левую сторону, но очень сдерживалась, чтобы просто за него не спрятаться. Совсем не потому, что это бы шло вразрез с её уверенно надменным тоном две минуты назад.       Просто боялась влезть под руку. Огата вытаскивает её из опасного для жизни дерьма неприятно много раз за последнюю неделю.       Возня стала громче, шуршала ткань. В бумажную створку прилетел глухой удар плашмя, довольно слабый, он её не повредил. Агнесса вздрогнула. Огата тут же взял винтовку в обе руки и прицелился. Возня стала неприлично громкой. И просто неприличной. Влажные чавкающие звуки, логичного объяснения которым Агнесса так сходу в её видении происходящего не смогла найти, быстрое и сбивчивое бурчание. А потом створка, разделяющая их, с таким грохотом отлетела в сторону, что Агнесса не удивилась бы, если бы она не только вылетела из паза, но и вся рама, на которой держится бумага, развалилась бы на части.       В их с Огатой пустую тёмную коробку ввалились Ушияма с Иенагой. Иенага спиной вперёд — так вот что за звук удара, это он прижал более хрупкого Иенагу, Агнесса находила это даже милым, что не пробил им створку в исступлённом зове плоти — и явно в гораздо более адекватном состоянии, насколько слово «адекватно» вообще может быть применимо к садисту-каннибалу, он не пытался оттолкнуть Ушияму, когда тот, даже не целовал, а страстно облизывал лицо, начиная прямо от самой шеи. И пытался вытащить что-то припрятанное в пышных складках юбки. Сугимото рассказывал, что Иенага сражается, заранее подготавливая местность, хитрый, но не особо физически сильный, тот в открытом бою мог только метать шприцы с какой-то жидкостью. Шприц там у него, скальпель или ядовитые спицы, как у неё самой, — узнавать совершенно не хотелось.       Агнесса открыла рот, хотела выдавить своё важное «фу-у», чтобы обозначить их с Огатой присутствие, но могла только с внезапно нахлынувшей немотой пялиться на эту постыдную сцену.       Ушияма двигался как чёртов медведь, которого она пыталась застрелить прямо в сердце. Здоровенный и дикий. С глазами, смотрящими в никуда, но видящий совершенно всё. С расстёгнутым пиджаком, расстёгнутой и выправленной из брюк рубахой, с этого ракурса часть виднеющейся татуировки больше походила на клеймо на животном. Он резко отлип от Иенаги и стремительно вскинулся, чуть ли не брызгая слюной, его, видимо, разозлила направленная винтовка, поэтому тот инстинктивно попытался избавиться от опасности. У Огаты будет только один шанс: или сделать ставку на остатки разумного в голове Ушиямы и демонстративно убрать винтовку, может, тот потеряет к ним интерес, или попасть одним-единственным выстрелом, второго Ушияма сделать ему не даст, слишком мало места, а ближний бой ему уж никак не выгоден.       — Девушка! Не задень девушку! — вдруг вскрикнул Иенага в достаточно правдоподобном беспокойстве.       — Девушка? — как в наркотическом дурмане повторил Ушияма, смотря перед собой взглядом, в котором не читалось ни капли рационального мышления. — Девушка?       Агнесса отлипла от Огаты и посмотрела на него, как можно жалобнее округляя единственный глаз, не скрытый бинтами, и очаровательнейше, по её собственному мнению, похлопала ресничками. Огата со щелчком снял предохранитель, дослал патрон.              — Девушка, — констатировал Ушияма с до нехорошего радостной интонацией.       А потом резко крутанул головой в сторону Иенаги, обратно к Агнессе. И ещё раз.       — Иенага красивее будет, — припечатал Ушияма и полностью отвернулся от них, потеряв всякий интерес. Только звякнула пряжка расстёгнутого ремня, звук которой она спутала с пряжкой у «Арисаки».       Агнесса чуть ли не свернула вслед ему голову с единственной мыслью: она была права, все татуировки с частью шифра одного размера. Татуировка Ушиямы едва-едва доходила ему до пупка, тогда как у более низкого Шираиши та врезалась в тазобедренную кость. Огата оборвал её мысль, вытягивая из комнаты за рукав. Во второй руке он всё ещё держал винтовку.       — Хотите остаться посмотреть? — у него в голосе было гораздо меньше издёвки, чем обычно.       Они вылетели из комнаты обратно в коридор.       — Вполне возможно, — вопреки словам, Агнесса впялилась взглядом только в его спину в зеленоватом плаще, — из чистого научного-исследовательского интереса, так сказать.       Она быстро вывернула ладонь — впервые эти длинные широкие рукава пыльно-розовой юкаты ей даже понравились — и вцепилась в руку Огаты покрепче, на секунду испугавшись, что он скажет, мол, ну, идите, куда хотите. И отбросит её рукав. Огата замедлился, закинул винтовку на плечо, снова вёл её по коридору, изредка оборачиваясь, потом смотрел вперёд, и Агнессе казалось, будто он что-то высчитывает, вновь отодвинул очередную бумажную створку одной рукой. На него вылился мягкий солнечный свет, и он шагнул ему навстречу.       Агнессе казалось, что её сейчас вырвет.       Голова кружилась от невозможности вдохнуть полной грудью при таком спешном темпе ходьбы, но вместо полагающейся духоты и сдавленности в груди она ясно чувствовала почти наркотическую лёгкость, отдающую покалыванием в руке, которую держал Огата. Эта лёгкость распирала её изнутри, выходила с каждым выдохом, грозилась разойтись шире, вот-вот просочиться через рёбра горячим паром от кипящей воды в котелке — руками не поймать и не засунуть снова наружу. Только снять котелок с огня. А ещё лучше — перевернуть и вылить сразу воду, чтобы ничего не мешало ей оставаться верной самой себе.       Она, конечно, раньше так бы и сделала. Вот только вся детская спесь прошла, как и глупое юношеское горячее желание стать героиней и спасительницей в никому не нужной войне за ничейные маньчжурские земли, чтобы доказать — она не зря родилась.       В её котелке всё давно выкипело, и сейчас днище почём зря коптилось на огне. Агнесса выдыхала не мягкий тёплый пар, а эту копоть. Она забрала свою руку из ладони Огаты. На этот раз не демонстративно, не назло, обеими руками поправила воротник, волосы в хвосте.       Добавляло тошноты и резко нахлынувшее снова противное подсознательное желание якобы случайно прикрыть ими полностью замотанную в бинты часть лица. Ей не было дела до комментария Ушиямы — кому вообще в здравом уме придёт в голову прислушиваться к мужику, у которого какие-то явные проблемы с кровообращением, слишком уж часто и сильно кровь отливает от мозга полностью и приливает к половому органу? — и Огата сказал тогда исключительно, чтобы её вывести из себя, мол, предпочтёт в медиках каннибала, чем её.              — Знаешь, каждый раз, когда ты меня куда-то ведёшь, я думаю о том дне, — она сделала многозначительную паузу и нарочито легкомысленно улыбнулась, Огата совсем чуть-чуть выглянул из-за створки и наблюдал за ней краем глаза. — Каждый раз как на казнь. Так скажи, почему же ты вообще считаешь себя вправе делать такие нахальные предложения?       — Вы отвечаете вопросом на вопрос, — без какого-то укора ушёл от ответа Огата, будто он точно знал, что так будет.       Агнесса покачала головой и шагнула в комнату. Огата тихо задвинул за ней створку. Просторная комната, в два раза больше предыдущей, тоже была абсолютно пустой и от этого смотрелась ещё более жутковато, былая память об ушедшей популярности этого рёкана. Такой же застоявшийся воздух. Потёртые татами, мелкая рябь ещё более яркого света, прорезающегося сквозь прогрызенное насекомыми решето полупрозрачной бумаги на окне, а за бумагой отдельными неясными мазками раскидывалась тень, скреблась и шелестела. Но из-за того, какой здесь чувствовался прежний размах, запустение тоже ощущалось гораздо большим.       — Редигер-Крейцер, — спокойно сказала Агнесса, пытаясь не качаться оттого, что сколько бы ни пыталась дышать спокойно — голова всё ещё кружилась.       Ей хотелось вернуть прежний темп их диалогов, будто бы ни к чему не обязывающий и лёгкий, однако чтоб каждое слово, каждую фразу можно было задорого продать, а вот золото каждый взвешивает на ювелирных весах или пирит — поди ещё разберись. Её тошнило, оттого что прогулялась до туалета — и сил больше нет, хотелось спать, хотелось вернуть всё в прежнее русло.       Хотелось, чтобы Огата никогда ничего такого у неё не спрашивал, ведь ответа она и сама не знает. Не было не только правильного или неправильного, но и вообще никакого.       — Полагаю, я сейчас должен удивиться и переспросить, — ни разу не удивлённый Огата резко, с противным деревянным скрипом раздвинул сёдзи.       В затхлую старую комнату ворвался свежий воздух, лёгкий ветерок, Огата прошёл чуть дальше, раздвигая сёдзи сильнее, как ненужное панно, имитацию, а вот за ним — настоящее продолжение комнаты, сюда почти ввалилась вишня отросшими длинными ветками. Пора цветения давно прошла, никаких обыкновенно романтичных нежно-розовых бутонов. Только зелёные листья и гроздья плодов.       — Тогда надеюсь, что вы будете столь любезны и повторите. Я не понял, — конечно, Огата ухмыльнулся и последнюю фразу преподнёс, будто делает ей огромнейшее одолжение, а то уже надоела выпрашивать.       — Редигер, — она качнула головой в одну сторону, пытаясь подступиться к ближайшему пучку вишенок, а потом в другую, — Крейцер. Моя фамилия. Она двойная, поэтому пишется через чёрточку.       — Крей’цер. Кей’цериг. Кейсериг, — Огата шёпотом, забавно слегка раздробил с очевидной непривычки все варианты её фамилии, кроме того, под которым её знали в седьмом дивизионе.       Подошёл ближе к ней, встал на носочки, вытянул руку, отчего стал выглядеть непривычно большим и высоким. И сорвал гроздь, к которой она тянулась.       — Прошу любить и жаловать, — Агнесса на это только широко взмахнула рукавом, о чём тут же пожалела, рёбра резко прострелило болью, — Агнесса Павловна Редигер-Крейцер, надеюсь, ты не сломаешь язык, пока будешь пытаться выговаривать. И, — она с улыбкой забрала гроздь вишен, обхватывая и его руку тоже, Огата разжал пальцы слегка запоздало, — приятно познакомиться, дорогой Огата.       «Дорогой Огата» вытянулся ещё дальше в оконный проём, Агнесса на секунду испугалась, что он упадёт и схватила его за капюшон плаща, но тот потянул ветку за кончик на себя, наклонил её и спокойно второй рукой дообрывал всё, до чего достал.       — Нет нужды беспокоиться. Не сломаю, — он тоже перешёл на русский с весёленькой нагловатой ухмылкой, отчего Агнесса весело хмыкнула, вот упрямец. — О, вы не знаете моего имени.       Она скривилась, выплёвывая косточку от ягоды себе в ладонь, мякоти совсем чуть-чуть, и та — горько-кислая, а её очередная догадка подтвердилась — Огата умеет быть вежливо-ехидным и на русском языке тоже.       А ещё Огата умеет вытягиваться во весь рост, выставлять конечности, но Агнесса вдруг поняла, почему все его движения казались ей странными. Она не могла вспомнить, чтобы при ней он свои конечности раскидывал, поудобнее распрямлял ноги после долгой утомительной дороги, даже когда показывал, как управляться с винтовкой или револьвером, Огата делал всё чётко, выверенно, но как-то сдержанно. Когда она начала обращать на него повышенное внимание, он уже ноги перед собой только скрещивал, старался передать предметы, совершенно не касаясь.       Однако, всюду ходил по пятам, всюду следил, выспрашивал и пытался залезть под кожу, под рёбра, при этом свои обиды пряча и копя глубоко-глубоко — те отголосками, симптомами, которые можно было квалифицировать как десяток различных болезней, проявлялись, когда Агнесса давила на воспаление.       Огата даже запугивал и скалил зубы с какой-то болезненной сдержанностью.       — Только не надо сейчас мне этого говорить. А то твой драгоценный вопрос приобретёт нежелательный подтекст, — Агнесса продолжала ему улыбаться, и к усиливающейся тошноте от невозможности решить что-то даже для себя прибавилась искренность.       Стало ещё хуже. Во рту расцветало приятное горько-кислое послевкусие от вишни.       Огата привёл её сюда целенаправленно, он знал, что делает, когда открывал конкретно эту створку и сразу же шёл к сёдзи.       А вот Агнесса больше не знала, что нужно делать ей.              — Мне-то всё равно, — она, конечно, снова солгала.       По привычке, в попытке вернуть всё в прежнее русло, в попытке убедить саму себя. Эта ложь легла как кривой шов в руках неумёхи: поверх открытой необработанной раны, лишь бы стянуть края кое-как. Она всегда считала, что если будет нужно — для себя сделает всё в лучшем виде, но на деле выходило не ахти как. И в прямом, и в переносном смысле. И даже плетение слов сейчас не выходило в той её любимой, дающейся легко, как дыхание, сладко-лживой манере.       Мир кружился и плавился в приятном послеполуденном дурмане, за пределами бумажного короба комнаты ничего не существовало, и выход отсюда один — в отсутствующую стену, к раскинувшейся вишне. К Огате. Он стоял прямо около края, Агнессе подумалось, что даже если он упадёт, то аккуратно приземлится без малейшей травмы, собирался вот-вот потянуться за ещё одной горстью мелких ягод, однако её слова его остановили, и тот замер на секунду в до безобразия откровенной позе. Откровенность — она, как правило, в наготе или искренности слов.       У Огаты был распахнутый из-за задранных вверх рук плащ, растерянное выражение лица, которое похоже на круги, оставшиеся на поверхность воды — оставалось только гадать, что именно бросили в воду.       Ни планов, ни потрёпанных карт, набросанных второпях карандашом при керосиновой лампе. Ни самурая, ни старшего лейтенанта. Только Огата и кисло-горькая вишня.       — Как думаешь, если посадить косточки в землю, — она и правда постаралась думать только о вишне, — хоть одна взойдёт?       — Вряд ли.       — Как твой слух? — она сосредоточенно смотрела ему в затылок.       Огата обернулся на неё, больше никакой ряби от кругов по воде в эмоциях на лице, только беспросветный мутный омут застоявшегося болота, где легко сгинуть без следа. Агнесса всё-таки поправила волосы, чтобы прикрывали забинтованную часть лица.       В далёком-далёком прошлом при таком его взгляде она бы ни за что не вспомнила о своей внешности.       В прошлом, в котором она его совсем не знала. Теперь с такими знаниями, понимала Агнесса, полагается не просто быть теперь в дичайшем ужасе, а бежать и не оборачиваться, перебежками от укрытия к укрытию, петляя на открытой местности.       — Мой ответ — нет, — мягко обронила она, как если бы он предложил ей десерт после ужина.       Агнессе пришлось слегка приподнять голову, когда Огата подошёл ближе. А тот только улыбнулся, зачесал ладонью выпавшую прядь волос именно с таким выражением лица, которое она и ожидала увидеть — будто это болото затягивает и его самого, пока он убеждает себя, что всё в порядке.       — Ягода была вкусной. Спасибо, — она говорила напряжённо и спешно, резко опустила взгляд, лишь бы не видеть больше этого.       А потом такими же дёргаными движениями раскрыла его ладонь — Огата позволил — и высыпала туда свои косточки.       — Знаешь, давай, — Агнесса понимала, что пожалеет о том, что говорит, но именно в этот момент ей казалось, будто если не скажет — будет жалеть больше. — Давай попробуем всё-таки их посадить, ведь иногда лучше попытаться.       — Я иногда вас не понимаю, — Огата, как всегда, понял подтекст, который она вкладывала. Остальное приложится.       — Иногда это и не нужно, — Агнесса его, кажется, перебила, он хотел что-то сказать, но, она была уверена, сделал бы всё только сложнее. — Ты просто или приходишь на пустырь за рёканом через два с половиной часа с лопатой, или нет.       И вышла из комнаты.       Долгожданный сон не шёл, Агнесса ворочалась из стороны в сторону, насколько позволяли рёбра, в которые отдавалось каждое движение. Господин Хиджиката и Нагакура за ширмой — хотя, конечно, это скорее она была за ширмой, отделённая от всей остальной комнаты имитацией личного пространства — играли в го. Огата ждал её на пустыре около рёкана в назначенное время с видом, мол, он тут не потому, что она ему указывает, что делать, а просто из интереса, насколько дурная идея ей ещё взбредёт в голову. И с окопной лопатой в руках. У него такой не было.       Агнесса прокомментировала, поджав губы:       — А посолиднее ничего не нашёл?       А дальше был длинный спор на грани неприличного жирного подтекста о размерах лопат — косточки ведь и не нужно глубоко закапывать — из чистейшего принципа, кому первому надоест. Огата закапывал, Агнесса давала советы, иногда посмеиваясь, насколько ей позволяли бинты на рёбрах, быть ехидной выходило сложнее.       На обратном пути её встретил тот чёртов белый конь, стоял на привязи у главного входа в рёкан. Сначала она подумала, ей показалось. Напекло голову. Или это просто похожий. Но, когда она подошла поближе, конь довольно фыркнул в сбрую, горделиво тряхнул гривой и приосанился перед ней, если так вообще можно сказать о коне. Агнесса знала: об этом — точно можно.       — Ох, а это моя старшая внученька и её муж, — со старческим скрипом протянул Хиджиката, выходя из двери.       Он странно сутулился, весь как-то подогнулся в ногах и руках, будто осел, оттого катана на его поясе, рукоять которой незаметно прикрыл полой накидки, больше походила на стариковскую трость, если не вглядываться. Господин Хиджиката действительно выглядел как простой добродушный старик.       — Не возражаете, если я у них тоже поинтересуюсь? — следом за ним выплыл тучный мужчина, довольно высокий, если сравнивать с сутулившимся Хиджикатой, в однобортном кителе светло-синего цвета и с полицейскими погонами. — Таковы правила.       — Ну, поспрашивайте, поспрашивайте, молодёжь шустрее, может, и видела кого, — проскрипел Хиджиката и медленно помахал из стороны в сторону ладонью, которую у него, якобы, разбил тремор. Хотя им с Огатой ещё обоим нужно ему позавидовать в твёрдости рук.       Полицейский уверенной походкой направился к ним, Агнесса могла бы поспорить, что полнота у него от какой-то болезни, сложно поддающейся лечению, а не из-за праздной жизни. Вблизи тот выглядел ещё крупнее. И, она была уверена, сейчас должен показать распечатанные на жёлтой газетной бумаге рисунки беглых татуированных заключённых, составленные по описанию. Как минимум Тони Андзи уже как раз должны были искать в этой местности. Агнесса предпочла спрятаться за Огату и сверлить взглядом коня, если бы он её не скинул, она бы не разваливалась сейчас на части, тот спокойно жевал какие-то сорняки с большим аппетитом от её недовольства.       Агнесса надеялась, что никакому из довольно большого количества беглых заключенных, особенно везучему Шираиши, не придёт в голову неосмотрительно прогуляться мимо.       — Вы ведь не из пятого, — он говорил неторопливо и уверенно, каждое слово громоподобного голоса будто имело вес.       — Хокучин, — легко пояснил в ответ Огата.       Полицейский заметно приободрился, хотел что-то ещё сказать.       А потом Огата заговорил ещё более противным наигранно-дружелюбным тоном, чем до этого с солдатами пятого дивизиона:       — Какая красивая девушка, — он одной странно растянутой фразой умел вызвать любопытство, — жаль, что вы её ищете, она совершила какое-то преступление? — а потом сделал паузу и перешёл на громкий шёпот, который всё равно прекрасно было слышно: — Моя жена пострадала в недавнем лесном пожаре. Пожалуйста, проявите сострадание, не пяльтесь так.       — Прошу прощения, — он сдержанно кивнул, когда она повернула голову, и действительно опустил взгляд на листовку в руках Огаты. — Да уж, мой конь чудом уцелел, сумел отвязаться и ускакать.       Агнесса придержала одной рукой распущенные волосы, чтобы ненароком не зацепиться за детали винтовки рядом, а второй оперлась Огате на плечо, одним глазком — второй был замотан — из любопытства глянула на листовку. Он специально поднял её повыше, чтобы точно разглядела.       На жёлтом газетном листе был не рисунок. Фотография.       Фотография её самой, сделанная за два дня до начала занятий в институте. Портрет. Перенос с фотобумаги на листовку с не очень качественной печатью испортил глубину оттенков, но черты лица и эмоции дешёвая краска всё равно передавала. В модной небольшой шляпке с пером, под которую были аккуратно убраны волосы, и накрахмаленной блузке она счастливо улыбалась, твёрдо уверенная в своём светлом будущем. Лохматой и переломанной, перебинтованной Агнессе из настоящего, которая вместо героической жизни смогла только увидеть ад наяву и унести его с собой навсегда, стало невыносимо и жгуче стыдно.       Под листовкой крупным шрифтом было отпечатано «Госпожа Редигер-Крейцер» с переходом на хирагану при фамилии, а ниже помельче о том, что госпожа она уровня дансяку и французское объединение промышленников, частная компания, ищет хотя бы информацию о без вести пропавшей на Русско-Японской войне. За щедрое вознаграждение, равное ценности предоставленной информации, разумеется.              — Нет, наоборот, — глубоким низким голосом пророкотал полицейский. Кажется, до этого Огата у него снова что-то спросил, но она не услышала. — В какую сторону вы направляетесь?       — Куширо, — Огата, судя по голосу, приторно улыбнулся. Они ведь только что оттуда. — Могу оставить это? — он скосил взгляд на листовку. — По пути покажу.       — Что ж, будьте осторожнее, в этих горах орудуют бандиты, — полицейский кивнул и поправил фуражку, а потом заметил её интерес к листовке: — Что-то не так?       — Нет, — тихо, из якобы скромности пролепетала Агнесса, — в нашей дороге эта женщина мне не встречалась.       Она навсегда осталась в Петербурге всё так же верить в своё светлое будущее.