Святоша

      — Думаю, ни для кого не является секретом, — Агнесса взяла в руки пиалу и опустила на неё взгляд, — что я попала в Японию в качестве военнопленной. Но я никогда не рассказывала, что было до и после. До войны, — она сглотнула, а потом опрокинула в себя содержимое пиалы залпом, как жгучую водку.       Вокруг стояло мёртвое неприятное молчание, неестественное для помещения с таким количеством людей. И только сёдзи бились рейками в своих пазах от ветра.       Агнесса малодушно зажмурилась. Выдохнула.       А потом задумчиво повторила, глядя уже на дно пиалы:       — До войны. До неё. Я хотела выделиться. Сделать что-то значимое. Россия перебрасывала войска на территорию Маньчжурии. Я решила, что это удачный момент, — она горько усмехнулась, — добровольно записалась с Красным Крестом отправиться туда же. Меня определили в отряд медицинской поддержки при Порт-Артуре.       Дно чашки влажно блестело. На улице снова прокатился гром, вторя канонаде выстрелов из воспоминаний, Агнесса незаметно впилась ногтями в пальцы, прямо туда, откуда начинает расти ноготь, чтоб побольнее, расковыривала лунку.       — А потом недостроенный порт оказался зажат японским флотом с одной стороны, — она с этими словами качнула головой в одну сторону, — и пехотой — с другой, — качнула в другую.       На свете не существовало больше ничего, кроме куска стола перед ней и пустой пиалы. Оранжевый свет, текущий с обеих сторон, тревожно дрожал от тонких струй врывающегося через щели ветра.       — Это был ад, — отстранённым голосом медленно продолжала она. — Несколько наших боевых кораблей, стоящих в заливе, были переоборудованы под госпитальные суда. Серые. Мрачные. Там были такие низкие своды и узкие проходы, в которых было неудобно разворачиваться с носилками. Они предназначались для убийства людей. Не для спасения.       Она ещё сильнее впилась ногтями, расковыривая и соскребая, лишь бы её лицо осталось такой же сдержанной изморозью, какая почти всегда была у Огаты. Какую её учили держать всю жизнь перед важными посторонними. Аккуратная прическа открывала всё лицо, надо не упасть им в грязь.       — Над нами реяли флаги Красного креста, — продолжила она, слегка поворачивая пиалу, влажный блик проплывал по дну, — но японская артиллерия всё равно била по этим кораблям. А потом, когда порт оказался окончательно наглухо отрезан от остального мира, меня перевели в госпиталь при пятом артиллерийском полку. Какая ирония, — без выражения отсекла Агнесса. — И вот там командир батареи рассказал мне одну интересную вещь: не так страшна канонада выстрелов тяжёлых орудий, как тишина между ними, ведь это значит, что…       Пиала треснула в ладонях. И этот треск показался ей оглушительным и жутко неуместным, Агнесса от неожиданности замерла, как если бы могла неосторожным движением сделать ещё хуже.       А следом снова пророкотал гром.       Она осоловело моргнула. Подняла голову. На неё, конечно же, смотрел Огата, Агнесса на пробу пошевелила пальцами и поняла, что они гудят от напряжения, настолько сильно сжимала пиалу. По правой ладони, словно вторя всем трещинам на фарфоре, кровавый разлом рассекал кожу.       Огата покопошился в коконе зелёного плаща и протянул моток бинтов, очевидно, из её сумки.       Агнесса медленно обвела взглядом всех присутствующих, переворачивая ладонь порезом вниз. Руки у неё были чистые, пиала тоже, порез неглубокий, поэтому может подождать.       К тому же ей было совсем не больно.       И теперь немая мрачная тишина обрела лица: траурные — со стороны бывших военных, тревожно-неловкие — у Шираиши и Коджиро, а старики просто внимательно её слушали. Ничего удивительного для самураев, если хоть часть из того, что она о них слышала, является правдой.       — Артиллерия поддерживает атаку пехоты, так эффективнее. И прекращает стрелять в трёх случаях, — она начала по очереди отгибать пальцы, рассказывая это старикам и Шираиши с Коджиро. Остальные и так всё это знали. — Если у них кончились снаряды, что маловероятно, если артиллерийские батареи не находятся в осаждённом положении. Если наведение и корректировка огня больше не представляется возможной, — отогнула ещё один, — чтобы не тратить эти самые снаряды, то есть при плохих погодных условиях, дым там. Туман, начавшийся снегопад.       Агнесса пошевелила пальцами в воздухе, показывая снежную рябь, поднимая ладони на уровне лица. От этого движения струйка крови щекотно потекла вниз по запястью, стремясь заползти в рукав, Агнесса фыркнула и протянула здоровую руку в сторону Огаты. Он молча вложил в неё моток бинтов.       — Или, что самое вероятное, вражеская артиллерия прекратила грохот потому… — она сделала паузу.       Широко раскрытыми ладонями провела над столом, как если бы оно было полем боя, бесконечной серой равниной Маньчжурии, над которой громом били пудовые пушки и так же часто, как стрекочет крупными каплями дождь за окном, стрекотали чуть в отдалении винтовочные выстрелы.       Агнесса проговорила шёпотом, не заговорщическим или театральным. Настоящим шёпотом:       — Они, — согласные звуки у неё проседали, становясь неслышными в шуршании дождя и стуке реек сёдзи, — совсем рядом, — последний звук удалось выдохнуть лишь с хрипом.       И только потом, в замершем изморозью — далёкого декабря и вытоптанных поступью пехоты снежных холмов — молчании, осознала, что шепнула это на ухо Шираиши, прислоняя ко рту окровавленную ладонь — из-за постоянных движений рана всё никак не могла затянуться, противно пощипывая и врезаясь окоченением в пальцы.       Шираиши замер в полудвижении, то ли желая распластаться по Коджиро, сидящем по другую руку от него, то ли всё-таки пытаясь сохранить остатки самообладания и остаться на месте. Вся его поза выглядела нервно. Трусливо. Он широченными выразительными глазами уставился на неё, как не смотрел никогда раньше, а живое эмоциональное лицо делало его испуг ещё очевиднее.       Так не отшатываются от просто жуткого рассказа.       Его напугала она сама.       — Ну, и никакой дурак не захочет бить по противнику, когда есть возможность задеть своих же, — Агнесса неопределённо махнула окровавленной рукой, абсурдно легко и даже весело подводя итог.       А потом отточенными движениями начала забинтовывать ладонь, поглядывая на Хиджикату.       Он держал обе руки на столе, всё ещё смотря на неё с тем же хитрым прищуром:       — Полагаю, ты нас всех собрала здесь не только для того, чтобы рассказать о распространённой стратегии боя.       Она весело фыркнула. Кто бы мог подумать, что с Огатой окажется ещё легко договориться.       — О нет. Конечно же, совсем нет, — Агнесса ему улыбнулась своей самой обворожительной улыбкой, — просто пиалы такие хрупкие, вот же досада. Сугимото, будь добр, дай мне свой штык, — она взяла в зубы сам моток, продолжая натягивать, а левую руку протянула ему, — у тебя у единственного само лезвие заточено, — вышло даже довольно внятно.       Сугимото вложил рукоять в её руку. Агнесса медленно, пытаясь не слишком коротко подрезать, чуть ли не нитка за ниткой мучалась, орудуя штыком. Выходило до глупого неловко, конечно, она правша, поэтому в левой руке инструмент лежал неказисто и двигался угловато, но во время операций в некоторые области удобнее было подлезть иглой именно слева, поэтому и нормальными ножницами резать левой рукой у неё получалось хорошо. А штык был непривычно длинный, неприспособленный для такого.       — Я хотела сказать, что, когда почти год живёшь каждую секунду, каждое мгновение с мыслью, что оно может стать последним. В тебя может попасть снаряд, пуля. И человек, который это сделал, возможно, даже не узнает о твоей смерти, артиллерия тем и страшна, что те, кто её наводят, хотят всего лишь уничтожить какой-то стратегический объект. К тебе они не испытывают ненависти. Есть только безразличие. Есть только смерть.       Она поняла, что следила за выражением лица Хиджикаты, а не тем, как отрезает бинт. Хвостики остались слишком длинными, пришлось укорачивать.       — А союзники похоронят в братской могиле, и имя просто пополнит бездушные списки. После тебя не останется ни памяти, ни воли, никто не заплачет, никто даже не обрадуется. Ни-че-го, — по слогам проговорила она, тяжело и хрипло, неуместно громко после своего спешного шептания, — у тебя есть только хрупкое «сейчас», — Агнесса двумя пальцами здоровой руки приподняла осколок пиалы. — И к этому привыкаешь. Поправьте меня, если вы не согласны, господин Хиджиката.       — Слова-то у тебя верные, вот только образуют они не мировоззрение, а пораженческое настроение, — с видимой добротой пожурил её Хиджиката таким тоном, каким грозят пальчиком неразумным детям. — Известно ли тебе, девушка, что делают с солдатами, которые декларируют такие речи и разносят такое настроение в своих рядах?       Их казнили. Конечно, она об этом знала.       — Моё имя — Агнесса, — жёстко обрубила она. — Ася, Несса, Агнес. Мне безразлично, как вы его исковеркаете, в моём менталитете это не является оскорблением, наоборот, если вы хотите меня целенаправленно обидеть, то можете продолжить называть обезличенной «девушкой».       С грохотом положила штык на стол, рукоятка глухо стукнулась, Агнесса, помогая себе зубами, завязала хвостик бинтов на запястье. Хиджиката криво усмехнулся на её резкость. Не обиделся. Конечно, для него такой выпад был лишь забавной попыткой ягнёнка бодаться своими маленькими рожками, когда сам ягнёнок ему по колено — можно отпихнуть пинком сапога.       Агнесса глубоко вдохнула и нервно пригладила от лба до затылка отрезанную Огатой прядь волос, но только провела по идеально зализанной причёске. Рассеянно положила руки на стол. Пальцы на обеих руках начали неметь с лёгким покалыванием, она на пробу пошевелила стопами, те всё ещё слушались.       — Что же, решение ваше, господин Хиджиката, считаю ниже своего достоинства и дальше напрашиваться, — она наклонила голову в будто бы уважительном поклоне.       — Говоришь ты хорошо и довольно любопытно, — он, наоборот, голову слегка приподнял, то ли разминая шею, то ли смотря сверху вниз, — Агнесса.       Весь его тон был с лёгким намёком, мол, продолжай, почему же больше не поёшь, маленькая хрупкая птичка с птичьими костями.       У неё уже в печёнках сидел этот взгляд сверху вниз.       У неё уже в печёнках сидели эти одолжения.       Ради чего она выжила на войне. Ради чего она выжила после остановки сердца. Это горячее живое сердце требовало чего-то большего, чего-то значительного, чем пресмыкаться, это уже не приспосабливание.       — Ну что вы, кто я такая, чтобы вам что-то говорить. Думаю, нам уже пора, а вы с вашими пятью настоящими воинами, — она саркастично прищурилась, — счастливо оставаться.       Она оперлась рукой о стол, действительно пытаясь встать, выходило медленно, как бы ни старалась.       — Агнес, я могу понять, — Сугимото неловко сглотнул слово «тебя», наверное, его смутила вся её речь, а не то, что ему приходилось говорить, поэтому продолжил увереннее, — но не могу бросить Асирпу, когда мы уже так близко к цели. Я дал обещание, — и забрал обратно штык.       У него было забавно сосредоточенное лицо, этой забавности не мешал даже шрам, к нему Агнесса уже привыкла и почти не замечала. Да и военная фуражка на его голове теперь для неё смотрелась точно так же, как и гражданский картуз.       — Да, слушай, — подхватил Шираиши и неловко попытался подпереть её плечо своим, но сделал плавное движение, будто передумал. И просто расслабленно растёкся по столу перед ней, — это же и хорошо, — он ей улыбнулся широко, настолько, что Агнессе стало интересно, почему у него до сих пор нет проблем с зубами при таком количестве потребления сладкого и не самых лучших санитарных условиях и сбалансированном питании в тюрьмах. — Зачем тебе рисковать своей жизнью?       — А зачем жить? — точно так же широко улыбнулась ему Агнесса.       Молния на улице сверкнула, вновь белым светом озаряя комнату. Тени на мгновение легли иначе, и Агнессе показалось, что Хиджиката держит руку на рукояти катаны, но навязчивая мысль погасла, стоило комнате вновь вернуться в стабильный полумрак с оранжевыми отсветами. Он вообще не двигался. У неё паранойя. Гром громыхнул почти сразу же за молнией.       А вот Шираиши нервно нахмурился, но тут же нарочито расхлябанно и весело соскрёб себя со стола, посильнее запахивая стёганное хаори, ему тоже было зябко.       — Ну, я вообще к тому, что это мы тут бродяги и беглые преступники, у нас не так много вариантов, а ты у на-ас, — он так же громко и расхлябанно протянул последнее слово, а потом резко перешёл на шёпот, — поосторожнее с этим стариком, он только кажется простым, — и чуть ли не опёрся о неё, отчего Агнессе пришлось оставить попытки встать и схватиться за стол, чтобы не упасть с тихим «ай». — Умница и красавица, ничем не обременённая.       — И что же ты мне предлагаешь, — она тоже в ответ оперлась на него, хоть это и было менее удобно, чем просто сидеть, и тыльной стороной обинтованной ладони обтёрла проступивший холодный пот, — окрутить какого-нибудь богатея с толстым… Кисетом? Мошной? Огата, — Агнесса жалобно подняла брови, делая большие грустные глаза. Фраза, конечно, имела контекст, но из-за забытого слова звучала крайне странно.       — Мешком для денег, — с таким же пресным лицом выдал он, совершенно не тратя время на раздумья.       И тут до неё запоздало дошло, что можно было с таким же успехом спросить у Кироранке, тот хотя бы не смотрел на них как на двух идиотов.       — Почему нет? — просиял Шираиши, быстрее отворачиваясь от Огаты.       Агнесса была уверена, тот своим взглядом при должном старании мог заставить скиснуть молоко во всём обозримом пространстве — а видел он далеко — быстрее любой деревенской ведьмы. Что уж говорить о нервах Шираиши. Она сжала и разжала пальцы, которые онемели ещё сильнее, ощущение было похоже, как если бы долго держала руки в студёной воде.       — Извините, — внезапно заговорил Танигаки, даже не отклоняясь из-за плеча Сугимото, поэтому она его не видела, — мне нужно выйти.       — О, нет-нет, подожди немного, — Агнесса похлопала Шираиши, тот как взбитая пена от белка яиц, остался расслабленно покачиваться на месте от её движений. — Сейчас будет самое интересное. А, кстати, Танигаки, — она сама слегка отклонилась, чтобы посмотреть ему в лицо, — ты такого же мнения, как и Сугимото?       Танигаки кивнул, поджимая губы. Видно, что он чувствовал едва ощутимое напряжение в воздухе. Как чувствуют лёгкий запах ладана, принесённый на одежде живым человеком, который был на отпевании покойника в церкви. Агнесса с лёгкой улыбкой ему кивнула, мол, она не обижается.       У Кироранке мнение даже спрашивать бессмысленно.       — Сугимото-Сугимото, — задумчиво постучала она по столу пальцами здоровой руки, разглядывая осколки пиалы, а потом принялась собирать их в более стройную кучку, — если уж я уйду, думаю, будет напоследок правильным сказать тебе спасибо. Ты спас меня.       И улыбнулась ему самой счастливой, самой ласковой улыбкой, а, главное, искренней. Но в голове у неё стало внезапно так легко и пусто, как при головокружении от подъёма на большую высоту.       Агнессу бил лёгкий мандраж. Говорить правду оказалось странно приятно.       — Д-да ладно тебе, — он смущённо зажмурился и выставил перед ней обе ладони, отгораживаясь, — я же говорил уже, так сделал бы на моем месте любой. Как можно пройти мимо того, как бандиты похищают человека.       Щёки и даже уши Сугимото порозовели, только белёсый шрам рассекал лицо, забавно выделяясь, рубцы нечувствительны к жару или холоду, а так же не могут загореть на солнце или покраснеть. Агнесса находила его выражение лица очень милым, поэтому по-доброму усмехнулась в ладонь.       — Нет, я не об этом, — так же весело слегка покачала головой она. — Ты сделал для меня гораздо больше.       — Эм, слушай, Агнес. Не знаю, слышала ли ты тогда, — Сугимото попытался вжать голову в плечи и неловко почесал шрам пальцем, очень очевидно косясь на Огату, — но, в общем, такое дело. И оно не в том, что ты какая-то не такая, понимаешь. Ты хорошая девушка. Но мне же не только надо помочь Асирпе встретиться с Ноппера-Бо. Мне нужны деньги. Да, около двухсот йен для…       — А-а, нет-нет, — теперь уже она отгораживалась от него ладонями так же смущённо, — что ты! Прошу прощения, полагаю, возникло недопонимание, я неверно выразилась. Я совсем не в таком, — с выражением произнесла последнее слово, делая паузу, — контексте говорила. Но ты тоже хороший.       — А-а-а, — облегчённо выдохнул Сугимото, вытер холодный пот со лба и всё с такой же неловкостью в движениях сцепил руки в замок на столе, не зная, куда их деть, — тогда спасибо.       Ей было бы сложно поверить, что человек с таком милой смущённой улыбкой способен не только заколоть другого человека, хоть и противника, но ещё и снять с него кожу. Когда идёт речь в контексте: или ты, или тебя, — то убийство ей не казалось таким уж необычным делом. А вот целенаправленно свежевать — она бы, наверное, не смогла.       — Да не за что, если правда же, — она помахала заледеневшими ладонями, продолжая улыбаться Сугимото.       — Вы оба закончили? — Огата противно усмехнулся.       Он сидел, слегка откинувшись назад, и опирался на руки. Из-за запрокинутой головы казалось, что он смотрит на них сверху вниз. Но Агнессу это в нём, на удивление, больше не бесило.       И на секунду у неё в голове проскользнула совершенно неуместная мысль: а Огата смог бы освежевать человека? И любопытство — какое у него было бы при этом лицо? Агнессе почему-то хотелось надеяться, что слегка сморщенное от отвращения или, наоборот, настолько застывшее, что было бы совершенно очевидно: это отвращение он пытается тщательно скрыть.       — Нет, не закончили, — переигрывая в показушном гневе, нахмурилась Агнесса и поджала губы. А потом так же быстро сделала нормальное для себя выражение лица, ну, то есть блаженно-радостное, обращённое к Сугимото: — Знаешь, после войны я жила по наитию. Ела без удовольствия, чтобы не умереть от голода. Работала — лечила людей, просто потому, что ничего больше не умею, ничем не увлекаюсь, да и окружающим от меня больше ничего и не нужно.       Сугимото сидел с рассеянным выражением лица, явно не понимая, к чему она это говорит, к тому же, наверное, так в лоб говорить о своих чувствах было попросту некультурно. Но Агнесса продолжала, положа раскрытую онемевшую ладонь на сердце в неловкой вязкой тишине.       — Шли дни, месяцы. И это хрупкое «сейчас», — она отняла руку от груди и аккуратно подняла осколок пиалы, тот оказался с разводом её крови, — всё меньше и меньше казалось мне призрачным, знаешь, было такое мерзкое чувство, будто это слишком хороший сон. А вот когда засыпаешь, то слышишь крики агонии и канонаду выстрелов, и они — настоящие, вот они — не сон.       Агнесса резким движением швырнула осколок обратно, отряхивая ладони друг о друга, разрезанная кожа под бинтами вновь ожогом загорелась на границе восприятия.       — Когда мозги маленько встали на место, я оглянулась вокруг, — она покрутила пальцем у виска, — и в голову полезли всякие глупые вопросы. Ну, знаешь, вроде: а для этого ли я выжила? Но оставаться верной самой себе оказалось так же сложно, как на ходу сойти со мчащегося на полной скорости поезда Чанчунь — Люйшунь. Более того, даже если поезд идёт не туда, куда тебе нужно, то он хотя бы направляется в населённый пункт, а просто спрыгнуть с него в никуда, посреди леса или пустырей, — глупо, — Агнесса развела руками. — Но и не идти никуда уже не можешь, потому что это звенящее, выворачивающее изнутри ощущение неизбежности смерти, которое всегда теперь с тобой, заставляет что-то обязательно делать, обязательно куда-то идти.       Она внимательно вглядывалась в его лицо, у Сугимото была нормальная человеческая мимика, на которой нормально и по-человечески отражалось смятение: он хмурился, то поворачивая голову ещё больше к свету, то подпирал пальцами подбородок, наклоняя голову. И от этого козырёк фуражки закрывал его глаза.       — Я, — выдавил нервную улыбку и остановил её неуверенным жестом, — запутался. По правде говоря, про поезд не понял, только последнее, — он приподнял фуражку, чтобы рассеянно почесать лоб под ней пальцем.       — Ничего страшного, — она миролюбиво похлопала его по плечу, — скажу без метафор. Я разочаровалась в своем месте работы после войны, — Агнесса сделала паузу, Сугимото кивнул, мол, это вот он понял теперь, чего тут может быть непонятного-то, — но идти мне было некуда. И это на меня ужасно давило.       Она сцепила руки — не то в замок, не то будто бы поправляя повязку на ладони, но на самом деле проводила большим пальцем здоровой руки по до боли знакомой шершавой текстуре бинта.       — Как в один прекраснейший вечер к нам доставили пациента в тяжёлом состоянии. А потом, когда у него на минуту едва-едва возник проблеск сознания, то он не мог нормально писать — перелом рабочей руки в двух местах со смещением, — а уж говорить — тем более. Знаешь, что он всё равно накарябал? — вопрос, разумеется, был риторическим.       Сугимото стремительно мрачнел, как мрачнеет небо во время непогоды, но это уже не выглядело страшно. Агнесса продолжала улыбаться. Всё его поведение всегда напоминало ей именно ужасную жару и зной перед сильной бурей, а теперь, когда настроение вторило канонаде грома над головой, всё будто встало на свои места.       Его поза поменялась с беспечной на такую, в какой замирают перед командой гончие. Скрученное пружиной напряжение было заметно даже со стороны, даже под синим пальто. И его прежде мягкие черты заострялись в хищном, животном оскале, настолько искажая целиком лицо, в котором уже не осталось ничего человеческого, пока оно не замерло, как замирают псы, готовые сорваться в атаку, но ждут команды. Одно слово — и не успеешь моргнуть, как вцепится тебе в глотку.       Только у Сугимото хозяином себе был он сам. И его остатки человеческой морали, не позволяющей сворачивать шеи направо и налево.       — «Бессмертный», — легко расчертила Агнесса с такой же лёгкой улыбкой.       — Что? — успело прозвенеть неловким низким голосом от Танигаки, который последний не мог поверить в то, что она говорила.       Он, вероятно, должен был понимать, лучше всех присутствующих — они ведь пошли в лес из-за той чёртовой записки.       — Но ты меня не убьёшь, — быстрее предупредила она Сугимото, поднимая руки.       На этот раз действительно демонстрируя, что у неё ничего нет, вот они. На виду.       …Напряжение в комнате достигает своего пика, вопреки стереотипам, не раскаляется. Оно ледяное. Студёное. Время насмерть замерзает вместе с её руками и холодным потом. Агнесса удовлетворённо запрокидывает голову и простирает шире руки в стороны, упиваясь красотой хрупкого мгновения абсолютной власти, и, кажется, утробно усмехается слишком громко. Ладони мелко потряхивает от мандража и скручивает пальцы в суставах неприятной ломотой.       — Обе руки на стол. Живо, — рыкает Сугимото, жутко клацая зубами на согласных, с такой силой он это выплёвывает.       Или ей это только кажется. Агнесса его агрессии не потакает, только возвращает голову, медленно-медленно по миллиметру подкручивая шейные позвонки и плавно шире раздвигает пальцы на руках, демонстрируя еще сильнее, мол, зачем.       Но он говорит это не ей.       Сугимото смотрит из-под козырька фуражки на Огату.       — Одно движение — и я сверну ей шею, — Сугимото разевает пасть в оскале, щеря зубы и белый рубец на его лице неестественно переламывается в нескольких местах, Агнессе кажется, что он ей сейчас перегрызёт глотку. — Попробуешь?       И ей кажется, что Сугимото этого ждёт, ему тоже хочется разрубить эту дешёвую имитацию дружелюбия между ними.       Огата действительно со своим обычным чертовым спокойствием кладёт руки на стол, расстояния между ним и Сугимото хватит, чтобы перехватить винтовку просто за дуло. Но у Огаты где-то ещё должен лежать револьвер.       А вот в кого именно он будет стрелять — ещё вопрос для неё. Ей хотелось, чтобы он просто смотрел.       — Не свернёшь, — довольно ухмыляется Агнесса, плавно покачав головой, — убьёшь меня — тогда ты убьёшь и Кироранке, и Танигаки. И себя — тоже убьёшь.       Она так часто повторяет слово «убьёшь», что оно теряет свой смысл, и смерть ручной послушной кошкой льнёт к её ладоням, поэтому можно не бояться, Агнесса ей хозяйка: захочет — приласкает и пригреет на груди, а захочет — прогонит.       — Что происходит? — Шираиши за её спиной обращается одновременно ни к кому, но и ко всем одновременно со сжатым напряжением в голосе. Судя по шуршанию татами, тот отползал в сторону, подальше от возможного конфликта.       — Су-ги-мо-то, — расчерчивает на распев Агнесса, с каждым слогом повышая голос так, что на последнем слоге тот звенит высокой трелью. — Как ты думаешь, скольким людям одновременно можно угрожать огнестрельным оружием?       — Куда ты послала Асирпу? — тот перешёл на низкие рычащие звуки, игнорируя её вопрос. А она, вообще-то, речь приготовила.       — Подальше отсюда, — мягко объясняет ему Агнесса вроде бы очевидную вещь.       Огата сидит молчаливой недвижимой тенью, точно такой же, как все остальные, он догадался. Он давно догадался. Он догадался и позволил ей дальше продолжать этот спектакль.       — Ты ошибаешься, если думаешь, будто Огата будет меня защищать, ты ошибаешься, если думаешь, что мне это нужно, — с каждым словом искреннего весёлого звона становится меньше, его заменяет звон стальной. — Ты не убьешь меня, потому что я — единственная, кто знает, какое противоядие нужно.       Прекрасное мгновение замирает перед самым главным аккордом, ради которого и игралось это произведение.       — Ведь чай был отравлен, — с удовольствием, снова весело и нараспев признаётся с улыбкой Агнесса.