Святоша

      — Шираиши целиком. Тебе половину, — Агнесса на ходу прижала два оставшихся конверта к груди Танигаки, руки у него были заняты лямкой чужого военного рюкзака и поддерживанием растекающегося Шираиши.       Ему, кажется, было даже хуже, чем ей. Танигаки скорее перекинул рюкзак на спину, перехватил конверты, задержался на них взглядом, глаза у него расширились, и, видимо, он подсчитал: в таком случае кому-то порции противоядия не достанется. Агнесса ему на это подмигнула, мол, верно думаешь, не так страшно умереть самому, как принимать такое решение.       А потом резко посерьёзнела:       — Где моя сумка?       — У Кироранке, — в Танигаки больше не осталось ни милой неловкости, ни растерянности.       — На тебе Шираиши, — она посмотрела в сторону паникующей компании, которая тушила пожар, но Кироранке уже не было там, вероятно, он ушёл за водой. — А потом за мной. Помогать разнимать этих двоих.       И развернулась, не дожидаясь ответа, пересекла комнату спешным шагом, придерживая ладонью скрежещущие друг о друга рёбра, которые вот-вот готовились снова переломаться и приковать её ещё на добрых пару недель к кровати. И чем ближе подходила к выломанным створкам сёдзи, тем сильнее и отчётливее целовал её в оголённые кисти рук, в щёки и босые ноги некогда горячо любимый влажный грозовой ветер.       Но грозу она начинала с каждым разом ненавидеть.       Та больше не пахла приятно, не дарила свежесть после удушливого зноя и не была символом того, что пахотные поля к осени разродятся пшеницей, а лес будет богат на ягоды и грибы. Агнесса чувствовала только, как страшно и всё ещё зябко холодно от яда. И от того, что она боялась увидеть, выглянув в провал комнаты.       Сугимото что-то негромко яростно шипел, чеканя каждое слово, очевидно, являвшееся угрозой, стена ливня скрывала очертания фигур в синей одежде, шуршанием по траве, стуком по черепице размазывала посыл Сугимото до неясной иступлённой ненависти. Агнессу это обрадовало. Если он говорит, значит, Огата ещё жив.       Сугимото с мертвецами не разговаривал.       Пожар за её спиной удалось остановить, не погасить до конца, досюда его отблески еле-еле долетали, скорее мешая привыкнуть к полумраку, чем помогая что-то разглядеть. Агнесса видела только то, что на татами в комнате винтовки не было. Она украдкой выглянула в разлом, пригибаясь ближе к полу: если винтовка у кого-то из них, не хотелось бы получить шальную пулю. Наугад пошарила по татами, стараясь не кряхтеть от натуги, напрягающей теперь весь позвоночник прямо до бёдер. Штормовой порывистый ветер с силой швырял дождь поверх головы и плеч.       Снова ночь рассекла молния. В секундной яркой вспышке на деревянном приступке прямо за провалом блеснуло дуло винтовки. Гром прошёлся раскатом по крыше. Агнесса сжалась ещё сильнее, но от того, чтобы закрыть уши руками удержалась. Только подалась вперёд, быстро вытянулась во весь рост, чтобы убедиться: действительно, винтовка. Агнесса снова пригнулась и кое-как вывалилась через оставшиеся куски сёдзи, которые теперь щерились ей в ступни обломанными деревянными рейками.       Это была винтовка Огаты. Лежала прямо впритык к сёдзи, что разглядеть изнутри комнаты было сложно, даже снаружи та превращалась в тёмное пятно на периферии зрения, неудачно упавшую тень при вспышке молнии, какой-то силуэт.       И даже в темноте Агнесса видела вблизи открытый выпотрошенный магазин.       Она тут же рефлекторно провела по нему пальцами и защёлкнула назад, как её учил Огата: не держать магазин нараспашку.       Она закрыла его с таким же чувством, как закрывают глаза мертвецам.       Как дань уважения.       И чтобы не пугали своим неестественным видом живых.       Агнесса дёрнула затвор. Выскочила гильза — в стволе патрона не было. Выходит, он лишился винтовки сразу же, как снова за неё схватился. Она наугад пошарила босой ногой, нащупала выпавшую гильзу и с каким-то совершенно неуместным сентиментальным порывом подобрала её.       Чёртов Огата.       Как они все её достали.       С силой сжала в кулаке, стараясь вложить в это движение все глупые ненужные мысли. Сначала дело, потом сожаления. Она спрятала гильзу поглубже в складки пояса, удерживающего юкату, и обнаружила, что бинт на ладони снова пропитался кровью, а всё её левое плечо и бок вымокли насквозь от косого дождя.       Даже если бы она зарядила винтовку Огаты, вытащив патроны из винтовки Сугимото, Агнесса понимала, что стрелок из неё никудышный, это было ясно ещё после случая с медведем.              Внутри здания усилились крики и возня, звуки паники перетекали по периметру рёкана, судя по всему, в сторону от пожара — работники организовали эвакуацию остальных постояльцев. И теперь шум двигался по коридорам в сторону улицы.       Агнессе нужно было в противоположную. Она сползла с деревянного приступка, впёрлась босыми ногами в мокрую холодную траву, дёрнулась от ещё большей зябкости, пробежавшей по всему телу, и быстрее рванула сквозь сад, приставляя здоровую ладонь козырьком ко лбу, чтобы дождь чуть меньше заливал лицо. И всё равно морщилась. Подол юкаты и края брюк под ним тут же промокли.       Чем дальше она углублялась в сад, спешно переставляя негнущиеся ноги, тем меньше было слышно крики паникующих людей, пока косая стена ливня не отрезала её совсем: и от бумажных стен рёкана, и от клубившегося в них шума. Небольшой сад оказался раздавлен и сплющен под чёрным грозовым небом, потому растянулся вширь.       А она осталась одна.       Гильза от последней выпущенной Огатой пули за поясом жгла, как разогревается цевьё при частой стрельбе.       Агнесса прикрывала живот рукавами, чтобы вода не попала. Так бережно, как если бы носила под сердцем любимое дитя, а не несколько консервных банок, начинённых чёрным порохом вместо тушёнки.       В самом саду после пребывания Огаты с Сугимото осталась перемятая трава, местами раскуроченная до земли, под дождём стремительно превращающейся в грязь. Агнесса с тревогой вглядывалась в расставленные определённо с каким-то смыслом валуны и аккуратно подстриженные кусты, боясь, что очередное сплетение теней окажется трупом. Дождь стучал ей по плечам, и шторм завывал на ухо.       Грязные растёкшиеся следы обнаружились и на приступке, ведущем в противоположное крыло рёкана. Вспыхнувшая молния погасла, и Агнесса старалась идти по памяти. Сёдзи на этот раз не были выломаны, а внутри царила тишина. Не тот вакуум неподготовленной к такому психики, какой возник у неё до этого в комнате с занимающимся пожаром и как минимум десятком мельтешащих людей.       В этом крыле тишина была настоящей. Если, конечно, не считать того, с какой силой тарабанил дождь.       Но ни единого звука, который мог бы издать человек, не было.       Она прошла в открытую створку. Под ногами вздыбливалась солома из-под татами — длинным широким росчерком, — кто-то прокатился по полу и задел острой частью экипировки. Чёрные тени брошенных комками как попало одеял поверх футонов, строгий прямоугольник чемодана в углу.       Вся комната выглядела так, будто постояльцы готовились ко сну, открыли сёдзи, выглянули на шум. А к ним вкатились эти двое. Постояльцы, конечно же, в панике разбежались, как и все другие нормальные люди в этом крыле, в раздвинутых дверях виднелась только темнота. Агнесса рефлекторно обтёрла грязную ступню о голень другой ноги и уверенно прошла дальше.       В конце концов, никому её смерть не выгодна.       Темнота с удовольствием сожрала её, стук дождя затихал с каждым шагом вглубь помещения. Агнесса обтёрла внутренней частью рукава мокрое лицо, вся одежда липла у ворота, к плечам, тяжелели нижние полы тканей, собравшие влагу с травы, а бинты, удерживающие рёбра, влажно липли, наоборот, от горячего пота.       Она прислушивалась, пытаясь сообразить, как располагалось это крыло рёкана, по логике оно ведь должно было быть зеркальным. Вроде как.       Агнесса медленно, оставляя за собой мокрый грязный след босых ног, начала идти в сторону главного выхода вдоль одной из стен по коридору, контролируя кончиками пальцев, что всё ещё не сбилась с курса. Иногда не нащупывала стену, рука проваливалась целиком в раздвинутые двери, с каждым таким провалом в чёрное ничего, означающим, что она прошла очередную комнату, ей всё сильнее казалось, что они просто переубивали друг друга — одновременно проткнули штыками глотки, смерть в течении пары минут, а потеря сознания случилась и того раньше, поэтому она не слышала предсмертных хрипов или тяжёлого дыхания.       Снова действительность разорвалась молнией, когда Агнесса натолкнулась рукой на очередные открытые двери, поэтому коридор белым светом залило довольно ярко, с улицы препятствовала ему лишь тонкая бумага на окнах.       …А потому отчётливо видит мужскую фигуру прямо внутри этой самой комнаты, в которую протягивает руку. Он что-то делает, сидя на коленях. Агнесса в силах разглядеть только смятый футон, какие-то вещи и его профиль лица — прямой нос, торчащий из-под козырька сбившейся фуражки, из-под неё же — всклокоченные отросшие волосы.       Сугимото тоже замечает её боковым зрением, поэтому, как только свет молнии гаснет, а темнота ещё сильнее сгущается, резко дёргается, сливается с этой темнотой и рывком устремляется ей навстречу. Агнесса рефлекторно пружинисто разворачивается на ногах — вопреки своему плану, — это чувство сильнее её сознательных усилий, когда слышит с какой силой, судя по стуку ног о татами, происходит этот его рывок, с каким нечеловеческим рыком он выдыхает.       Она намеревается протаранить бумажные сёдзи противоположной комнаты и вывалиться на улицу, с той стороны должна быть улица, люди, там же, в конце концов, уже должны собраться пожарные и полицейские, для которых картина медленного накручивания Сугимото её кишок на штык будет выглядеть однозначно подозрительной.       На деле Агнесса успевает лишь развернуться и сделать полшага. Он вталкивает её в комнату с таким сильным ударом меж лопаток, что рёбра снова простреливает, выбивая дыхание.       Сугимото этим же движением сминает её одежду на спине и сшибает с ног. Агнесса теряется в пространстве, кажется, случайно вытряхиваясь из своей же одежды — та сползает и путается в локтях, — а потом перекручивается в полёте и опрокидывается навзничь. Ударяется затылком меньше, чем ожидает. Но кровь шумит в голове, горячая и бесполезная.       Перебитый вскрик застревает меж переломанных рёбер, она дышит через раз, а потому слышно только, как яростно он выплёвывает в лицо её же имя. Сугимото здоровенный, будто действительно стал больше в размерах, и тяжеленный, он с размаху, не теряя ни мгновения, садится сверху на бёдра.       И с хрустом выворачивает ей правую руку.       Агнесса орёт от боли.       Истошно, задыхаясь в этом крике. Дыхания в запасе у неё ничтожно мало, но даже и этот звук тонет в ладони Сугимото, которой он вжимает её голову в, кажется, одеяло, позади нее одеяло, криво выпирающее меж лопаток.       Крик тонет в раскате грома. Агнесса всё равно продолжает кричать, хрипеть — что угодно, лишь бы не разорваться изнутри. Пытается взбрыкнуться и скинуть Сугимото. Здоровая рука нелепо путается в рукавах, Агнесса пытается двинуть ему промеж ног, но колени смяты и придавлены к полу, она пошевелиться не может. Его очертания размываются, хотя он и ближе, чем на расстоянии вытянутой руки, у неё выступают рефлекторные слёзы от боли, и Сугимото размазывается в белое пятно, смешивающееся с темнотой окончательно.       Он остаётся недвижимым, тяжело выдыхает. А потом перемещает руку с её рта на горло, со знанием дела зажимая в основном трахею — не закричать. Агнесса захлёбывается остатками крика и здоровой рукой рефлекторно пытается оторвать его за запястье, промахивается, нащупывает наугад. И, конечно же, у неё ничего не выходит.       Травмированная рука дёргается рефлекторно вслед за здоровой, но только бессмысленно трясётся в воздухе.       Сугимото убирает штык в ножны. Он её в буквальном смысле завалил одной левой, не особо напрягаясь. Агнесса изо всех сил пытается ещё подёргать ногами, упереться пятками в татами или хотя бы глубже вдохнуть, сознание без воздуха делается всё мутнее.       — Если мне что-то не понравится — сломаю шею, — ярость вибрирует у Сугимото в голосе, он её потуг даже не замечает.       И Агнесса склонна верить, что он ничего не путает, хоть с такой позиции ломать шею крайне неудобно, проще задушить или продавить трахею.       Огата должен быть жив, судя по поведению Сугимото, проскакивает у неё между мыслями, мечущимися в агонии от боли, в отвращении от вида своей правой — некогда ведущей и рабочей — руки, теперь превратившейся в искорёженное уродство, неловко дёргающееся вслед за каждой её спазмической попыткой вырваться или хотя бы противостоять напору. Кисть выдернута и вытащена из запястного сустава, развёрнута почти в противоположную сторону, а все пальцы рефлекторно поджаты от мышечного спазма, никакое усилие воли не может заставить их пошевелиться.       Лучше бы перелом.       — Что именно было в чае? — Сугимото переносит вес вперёд, передавливает предплечьем её здоровую руку, размазывая кисть по груди. — И как от этого вылечиться?       Агнесса пытается сглотнуть. Не выходит, а лишняя слюна глупо вытекает из уголков рта, когда шевелит губами, всё ещё рефлекторно пытаясь втянуть воздух. В комнате стоит запах влаги и слякоти.       — Для начала, — она в ответ хрипит, звуки дробятся и переламываются, всё-таки Сугимото не душит до конца, издевательски оставляя чуть-чуть возможности вдыхать и говорить. — Слезь с меня.       Она не храбрится. Глупые слова — форма психологической защиты, эволюционировавшая с годами в уродливое это. Один раз покажет испуг, слабину — и уже все-все решат, что так можно.       Молния вспыхивает, и тут же весь рёкан дрожит от грома. Пол под ними вибрирует, как палуба идущего на полной скорости парохода под разрывами снарядов.       И оба они давно утонули.       Не всплыть.       Сугимото — не человек. Он только то, что осталось от человека, тоже обросшего уродливым защитными механизмами и реакциями. От грохота в небе он тоже поджимается всем телом ещё сильнее: и хватка на её горле дёргается, на секунду сжимая в глухие — не продохнуть — тиски, и лицо у него сводит в чудовищный оскал с исступлённой яростью во взгляде, чуть ли не светящейся в темноте. Будто бы она лично — олицетворение врага. И наклоняется так близко, что видно, как от челюсти до скулы у него проходит чёткий росчерк, из которого сцеживается кровь, капает ей на лицо.       Агнессе из-за недостатка воздуха и мутной поволоки в голове, почти истерично смешно с этой картины: все его старые шрамы сливаются в темноте с обычной кожей, потому их не видно, зато вот свежая рана точь-в-точь похожа на один из шрамов Огаты.       — Неправильный ответ, — жёстко обрубает Сугимото её булькающую истерику.       Он перемещает вес тела вперёд уже более осознанно, зажимая коленями с боков так, что жестяные банки с порохом больно впиваются Агнессе гранями даже сквозь юкату.       И Сугимото тоже это чувствует.       На войне отличные рефлексы Сугимото отточились до психического автоматизма.       Точно такого же, как у неё.       Поэтому она знает, как работают его защитные механизмы и реакции. Ведь знает, что он пережил при штурме этой чёртовой крепости.       Сугимото резко отшатывается. Дёргает вверх широкую полу наглухо завязанного хаори, из-за чего эти завязочки разрываются. Лицо Сугимото тут же искажается в кривую, неясную в темноте эмоцию, он-то знает, как выглядят самодельные гранаты. И в воздухе сквозь сырость и запах дождя повисает въедливый запах пороха.       Агнесса кое-как подцепляет пальцами здоровой руки шнурок под поясом и тянет прямо вверх. Сугимото одёргивает её ладонь. На шнурке с их общим движением взлетают в воздух несколько выдернутых самодельных запалов, с коротким металлическим звоном друг о друга.       И он это видит. Ужас осознания вспыхивает в его рваном вдохе.       Секунда взрывается лишь очередной молнией, а Сугимото, уже невысоко вскакивая на ноги, тут же вздёргивает Агнессу за воротник с собой. И с рычащим рёвом одним мощным ударом в ключицы она снова теряет ориентацию в пространстве.       Агнесса катится кубарем, ударяется головой. До фантомных вспышек перед глазами, до стука крови в ушах, что даже раскаты грома кажутся далёкими и здесь.       Она откашливается. С каждым позывом рёбра ходят ходуном, простреливают болью вплоть до позвоночника. И это чувство вызывает новый спазм. Неловко хватается то здоровой рукой чуть ниже горла, как если бы проверяет, не продавлена ли трахея и в самом деле, то одёргивает. Нащупывает край открытой двери, в который влетела затылком, подтягивается на нём же вверх, собирает себя по суставчикам и косточкам, вновь возвращает вертикальное положение телу до того, как в голове прояснится окончательно.       Агнесса переставляет ноги по коридору, не разбирая дороги. И оттого путь вытягивается лимбом — не ад, но давящая бесконечность с безвременьем. Замершее мрачное ничего.       Она старается меньше шататься при ходьбе — не получается, вывернутая культя, оставшаяся от её гордости, отдаётся при каждом движении повторением той пытки, того ощущения, когда Сугимото её вывернул. Каждый раз, как в первый. Хоть он, вероятно, и не специально, сама идея отличная. Агнесса бы ему поаплодировала, вот только теперь не может.       В самодельных гранатах, конечно, не было зажигательного элемента, да и запалы на шнурке — не настоящие, имитация. А настоящий порох она насыпала только для того, чтобы по едва уловимому запаху именно Сугимото вспомнил. Хороших ассоциаций запах пороха в целом ни у кого вообще вызывать не может.       Сама Агнесса умирать не планировала.       Поэтому, раз уж не получается не тревожить руку, она прибавляет скорости шагу, боль вспыхивает чаще и чаще, становясь уже непрекращающейся, как если бы запястье продолжают выкручивать всё время. Она сутулится, бинты после всего произошедшего уже не держат рёбра достаточно крепко. Темнота коридора сжимает сильнее, грозя передавить и пережать уцелевшее, а следом деформировать деревянные рейки в металлические балки, выстлать её путь листами железа под ногами, над головой. Стены смыкаются бесконечными коридорами, а под ногами звонко лязгают сапоги о палубу.       Душно и одновременно холодно. Мерзкое сочетание.              Темнота пузырится, становится плотнее. Чёрный перетекает в чёрный, отделяется от стен, приобретает форму человеческих фигур, у которых такая же чёрная военная форма, они что-то шепчут. Голоса сливаются в шорох, похожий на звук дождя. Агнесса не опускает головы, не пытается их обойти, только твёрже и увереннее чеканит шаг, аккуратность и слабость — рыхлость характера, а не достоинство в таких ситуациях. Вывернутая рука тяжелеет, отекает, становится лишь больнее, надо скорее вправить, но у неё левой не выйдет. Нужен был кто-то ещё.       Этот «кто-то ещё» образуется из той же черноты сзади, прямо за плечом, как обычно. Она уверена, в такой же чёрной униформе, чтоб на ней не было видно ни свою, ни чужую кровь.       Он укоризненно качает головой.       Кладёт мертвецки ледяную ладонь ей на больное плечо, отчего становится ещё тяжелее стоять. Агнесса рассеянно пытается отмахнуться здоровой рукой, но координация движений после удара затылком подводит. Она ещё и локтем о косяк больно задевает.       А у него то ли росчерк от края челюсти до скулы, ещё не заживший, из него тонкими подтёками сочится чернота, тут же то ли рассеивается, то ли впитывается в окружающую темноту. Или, наоборот, это чернота затекает ему в лицо, стоит только получить ранение, стоит только показать уязвимость и слабость — она уже внутри, ползёт отголоском эмоции, отголоском ненависти, настоящей она даже не достойна, как не достойна внимания, пусть и негативного, и концентрируется в глазах. Молча внимательно всматривается в Агнессу.       Росчерк на челюсти зарастает, симметрично отражаясь шрамом и с другой стороны. Он презрительно кривит губы и, наверное, хмыкает.       Звук всё равно тонет.       Он давит на плечо сильнее, Агнесса еле-еле под этим давлением разворачивается. Непохожий на человека, лишь его слепленное из темноты подобие, наклоняется, чтобы сказать ей на ухо, даже сквозь чёртову вездесущую влагу и слякоть на таком расстоянии можно услышать. Он улыбается. Чернота его тела выкручивается в офицерские петлицы на кителе, он в последний момент не тянется к её уху, останавливается лицом к лицу, пахнет гноем и ещё сильнее кровью.       А потом его лицо взрывается как от выстрела в упор или при попадании осколка артиллерийского снаряда. Агнессу забрызгивает ошмётками, но ему, кажется, вообще всё равно, только веселее.       Так ей и надо.       Он придвигается ещё ближе, как если бы хотел поцеловать: вжимается носом в щёку, а раскуроченной челюстью ко рту, пока влажные дрожащие остатки слизистой и оборванной под корень мышцы языка не соприкасаются с её губами.       Агнессу рвёт прямо под ноги. Она держится кое-как здоровой рукой за какую-то хлипкую бумажную часть двери, рвота идёт и через нос, больно обжигая слизистую агрессивным желудочным соком. Агнесса изо всех сил старается не упасть, хотя позывы переламывают её пополам, давя на чёртовы дурацкие рёбра. В глазах снова встают слёзы оттого, что чуть не захлебнулась.       Её выворачивает дневным обедом, которым угостил нашедшийся Огата.       Агнесса спешно вытирает рот рукавом, тошнота продолжает стоять в горле. Но впереди чуть более светлое пространство, прорезающееся меж мрака, больше похожее на бельмо перед глазами, которое не смаргивается.       И она кидается к нему, уже вдоволь надышавшаяся этой чернотой. Капли дождя неприятно часто тарабанят по макушке и оставшимся голыми плечам, хаори, вроде бы у неё было хаори, но нигде рядом его нет. Она зябко ёжится и обнаруживает, что вышла через те же открытые сёдзи, через которое и вошла.       Человеческая фигура идёт напролом через завесу дождя. Настоящая. Теперь чётко различимая, как Огата и говорил: чётко очерченные плечи и голову хорошо видно даже ей. Человек прорезается сквозь мерзкую слякоть пёстрым чёрно-белым пятном, а потом переходит чуть ли не на бег, скорее приближаясь к ней. Только-только встрепенувшаяся от радости Агнесса, тут же заново оседает, не в состоянии держаться ровнее и увереннее.       Это не Огата, он так не двигается.       Кироранке выглядит встревоженным, у него в руках нет никакого оружия, зато через плечо перекинута её сумка.       — О, Аська, ты как? — он тянет руки, видимо, порываясь придержать её за плечи, но тут же одёргивает их назад.              — Он жив? — хрипит она.       Голос тонет в очередном раскате грома.       — Кто? — Кироранке мыслей, очевидно, читать не умеет. — Сугимото? Не знаю.       — Огата, — голос у Агнессы сухой и ломкий, слова как зачерствевший хлеб после чудовищного голода — нужно нехотя проталкивать сквозь боль по глотке, но удаётся плохо. Во рту горько от рвоты. — Есть что-то серьёзное?              — Н-нет, — он явно на секунду задумывается, а потом быстро говорит увереннее. — Мы вообще не пересекались после, ну, вот этого. После начала пожара.       — Это он тебе сказал? — Агнесса продолжает идти дальше от места, где может быть Сугимото.       Её способ отогнать его от себя больше не срабатывает, он вернётся злее и ожесточённее. Переговоры не задались в очередной чёртов раз.       — Нет, — уже чётче и быстрее отвечает Кироранке, — говорю же, мы не встречались, я не имею понятия, где он. Мы встретились, а затем разделились с Танигаки, чтобы тебя найти.       Агнессе больно говорить, а потом только раздражённо смотрит на него. Она имела в виду не это.       Кироранке что-то ещё говорит более взволнованно. Мутная пелена застилает глаза, Агнесса жмурится, пытается сморгнуть её, дождь заливает лицо. Пелена становится лишь плотнее.       — Что? — она щурится.       Звуки становятся тише, как если бы дождь затих, озирается, растерянно крутя головой. Ливень продолжает идти. На шее от этого движения будто ещё сильнее затягивается узел, ко второму концу которого привязан камень. Как у утопленников.       Кироранке повторяет. Агнесса не понимает даже, на каком языке он отвечает, разворачивается в его сторону сильнее, лишь подсознательно считывая его интонацию как неагрессивную. Он легко догоняет в один широкий шаг, хотя ей казалось, что ушла она от него довольно далеко. Кироранке жестикулирует руками и говорит ещё раз, звук тонет в окружающей слякоти, в бесконечной воде, он будто и не говорит, только открывает рот как рыба. Волна накрывает с головой, сбивает её глупое слабое тело с ног.       Агнесса тонет.