Святоша

      Огата целился в птицу, парящую в ясном небе над полем. Солнце мирно уходило из зенита в противовес ночной буре.       Солдатскую фуражку ему носить не нравилось. Яркий жёлтый кричал противникам: «Целиться сюда!» — он же выдавал, куда повёрнута его голова. И, кроме объективных причин, каймой вокруг головы впаивалось призрачное чувство: несмотря на то, что была точно по размеру, фуражка ему давила, пережимая мысли, лишний раз напоминая, что он — солдат, солдату думать не положено.       Только выполнять приказы, которые временами бывали позорно глупыми, неэффективными. Но без чёткой системы и строгой иерархии развалится всё окончательно. Огата никогда не был особенным: один из десятков тысяч солдат, штурмующих стратегическую высоту, один из десятков людей Цуруми, выполняющих грязную работу по указке, один из многих охочих до золота. Центральное командование, разумеется, перестраховалось: в случае его неудачи у них оставался прапорщик Кикута.       Огата всегда был «один из», поэтому форма на нём сидела привычно вот уже который год.       Фуражка, при всех своих недостатках, имела одно неоспоримое преимущество: козырёк прикрывал глаза от слепящего солнца.       И от любопытных людей господина Редигера-Крейцера-младшего. Огата видел их лишь мельком, больше ему не позволили, но зато слышал, как некоторые его подчинённые разговаривают на японском — слишком бегло, слишком хорошо. Поэтому пойти по самому лёгкому пути — подозревать всех европейцев — не вышло бы.       Огата привычным движением надавил на спусковой крючок винтовки подушечкой указательного пальца. Громыхнул выстрел. Отдача толкнула приклад в плечо. Тугое ощущение отзвуком перекатилось в мышцах, недостаточно, чтобы заставить его сбить прицел — он выстрелил ещё раз, и вторая птица вместо плавной траектории полёта тоже сорвалась вниз, — но достаточно, чтобы задать этой женщине вопросы.       Начиная с: какого, как она выражается, хрена, его то просто избивают, то ввязывают в драку, и нельзя ли в следующий раз как-то хотя бы предупреждать заранее? Огата был почти благодарен Сугимото, что тот открыто проявляет агрессию, не особо вдумываясь или планируя свои действия в долгосрочной перспективе. Напасть исподтишка у него бы просто терпения не хватило, в отличие от «Коли-Коли-Николая».       Знание его имени и история происхождения зеркала спасли Огату от казни.       …Огата вернулся к обветшалому заброшенному дому.       Гнедой конь повернул к человеку голову, дёрнул ухом и отвернулся обратно, продолжая пить из деревянного ведра. Вернее, это были два ведра разного размера, которые Огата вставил одно в другое, чтобы прохудившиеся части не совпадали и вода утекала медленнее, чем из одной сквозной дыры. Конь внешне особо ничем не выделялся, имел спокойный характер, был уже осёдлан и вообще-то принадлежал старику Хиджикате, тот его купил недели полторы назад, поэтому и заявлять о краже никто не будет. Из конюшни его вывел Танигаки, передал Кироранке. У Огаты уже был свой конь, когда они разъезжались из борделя. Но Кироранке спрыгнул, предложил поменяться — гнедой Иноходец был, по его словам, лучше. Огата спорить не стал.       К тому же Кироранке помог подсадить Агнес на коня без лишних вопросов, будто в Российской империи считалось совершенно нормальным её поведение, и эта попытка засунуть ему штык в кишки осталась их с ней маленькой тайной.       Огата был во Владивостоке. Огата слушал от Цуруми о менталитете — не слишком внимательно, но откуда он мог знать, что ему это сильно понадобится спустя почти десять лет! По меркам любого менталитета эта женщина — чудачка.       Вздорная авантюристка.       Огата привязал коня к наиболее крепкой части забора под раскидистой старой яблоней, уже отживающей свой век. Дом и прежде стоял в отдалении от всех остальных, таких же покинутых в окрестностях города, а за ветками выжжено-чёрная масть на фоне заросшего зеленью поля не бросалась в глаза. Далеко уехать им не удалось: Иноходец шёл немногим быстрее пешего человека из-за двух всадников, одна из которых была ранена.       Уморительная была бы шутка судьбы: ему — его же штык в кишки, ей — её же ребро. Но в планы Огаты это не входило. Слишком просто для закрученного между ними узла из лжи.       Вокруг было тихо. Где-то с обратной стороны дома чирикали мелкие птички, Огата намеренно не трогал их: мяса никакого, разумнее потратить немного времени и перестрелять более крупных в поле за домом, совсем недалеко — тот всё ещё оставался едва-едва в поле зрения. К тому же если кто-то попробует зайти к ним с той стороны — щебет смолкнет.       — Агнес, это я, — Огата на всякий случай постучал костяшками о трухлявое дерево ещё в коридоре, обозначая своё присутствие.       В самой целой комнате во всём доме, где потолок не грозился обвалиться, а пол — не выдержать человеческого веса, пахло сыростью после прошедшего дождя и зеленью мха, тянущегося из коридора. Это была, видимо, кладовая, с глухими стенами по всем сторонам, поэтому-то комната и не просела, как остальные с хрупкими сёдзи.       Агнес лежала иррациональным ярким пятном, с головой укрытая цветастым кимоно, выменянным у работницы борделя. Рассветное солнце пробивалось сквозь щербатое дерево, высвечивая взвесь пыли в воздухе.       Огата позвал её ещё раз. Она или спала, или делала вид, что спит. Он подкрался, забрал флягу, взболтнул воду, вернее, как выяснилось, остатки воды из ручья, откуда он набрал и ведро для коня.       Значит, просыпалась, пока его не было.       На всякий случай аккуратно убрал кимоно с головы и отодвинул волнистые волосы с лица, чтобы окончательно убедиться в её присутствии, а потом поднёс ладонь, на которой осел тёплый слабый выдох — ещё дышала. Трогать пульсирующую вену на шее или на запястье он опасался.       Огата ощипал и разделал птицу, оставил вымачиваться прямо в котелке, а остальные тушки привязал к седельным сумкам Иноходца.       Путь до пригорода верхом на коне занял чуть больше часа — пока они ехали в ту сторону, начался рассвет, — с учётом сделанного полукруга, чтобы случайные прохожие так же случайно не заметили, с какой стороны он приехал. Огата выменял птиц на несколько старых отрезов зелёной ткани, овощи, грибы, немного специй. И четверть мешка чечевицы для Иноходца.       Потом подумал, сел верхом на коня и вместо того, чтобы вернуться назад, въехал в город с уверенным видом и козырьком фуражки, натянутым до носа, проехал мимо офицера из пятого дивизиона, отчитывающего двух рядовых за потерю патронов. Огата ухмыльнулся в сторону.       …Ему не хватало денег. Причём, вот совпадение, не хватало пятьдесят пять сен — именно той суммы, которую он накинул в Куширо сверху на полагающуюся долю за медведя, лишь бы эта женщина с ним не спорила.       Снижать цену продавец наотрез отказывался, как и взять недостающее банками тушёнки — у Огаты больше ничего ценного для обмена и не было. Именно «вот такого» — Огата показал расстояние пальцами — размера готовые кожаные ботинки были только одни. И очень дорогие.       Господин Редигер-Крейцер все вещи, включая злополучное зеркало и мешочек с деньгами, приказал вернуть ему. Старик Хиджиката платил более чем щедро, Асирпа тоже отдавала ценные части добытой дичи, которую можно было обменять, но всё это уже и близко не покрывало той суммы, в которую Огате обходилась эта женщина. Когда она очнётся, ей нужна будет обувь. Более дешёвая не пойдёт, ему хватило предыдущего раза унылого сопения под боком из-за стёртых о плетёную обувь ног, она должна будет идти как можно быстрее.       Теоретически, он мог бы настрелять ещё дичи завтра, продать кому-нибудь на окраине, но для этого ему придётся снова делать огромную петлю: через окраину, потом сюда, кроме потери времени он может примелькаться местным. И у бедняков с окраин в ходу больше натуральный обмен. Сколько он провозится, пока они будут собирать деньги, если вообще им нужна будет дичь?       К тому же неправильно оставлять Агнес одну слишком надолго: она или принесёт беду, или беда найдёт её.       Огата вернулся в дом, снова проверил её, дыхание стало чуть более глубоким. Если бы Агнес не было, он бы уже к этому времени успел нагнать остальных, тем более на Иноходце. Если бы Агнес не было, он бы задремал где-нибудь в лесу без особых удобств, самую серьёзную травму — проткнутую насквозь руку — обработал и зашил Иенага. Огате было почти смешно в тот момент, когда гнутая игла Иенаги стягивала края раны, он полагал, что эта женщина разумно прячется где-нибудь за кем-нибудь, поэтому время у него ещё есть.       Если бы Агнес не было, ему бы не пришлось ещё таскать воду, готовить камо-набэ, поел бы холодной тушёнки.       Вода закипела. Вряд ли вообще это можно было назвать набэ: не полноценный глиняный горшок, всего лишь солдатский котелок, к тому же там не хватало сатоимото или, тогда уж, конняку, раз уж они сейчас находились на Хоккайдо. И если он добавил туда шиитаке — там определённо должен был быть хотя бы конняку.       Огата зажмурился, глаза высохли из-за того, что от утомления он долго смотрел в одну точку. Господин Редигер-Крейцер-младший не был столь любезен, чтобы позволить ему хотя бы лечь на холодный каменный пол — китайская пытка лишением сна, человек не умрёт, как при обычных пытках, но будет готов умереть, лишь бы дали отдохнуть. Огата как-то не спал десять дней подряд — не тот опыт, о котором мечтает каждый.       Но выдержать он может.       Огата сшивал крупными торопливыми стежками отрезы зелёной ткани, некоторые резал охотничьим ножом Агнес на большие длинные лоскуты, пока варилось набэ.       От её брата Огата получил вместо информации «хрен без соли» — или как там говорится по-русски? Только подтверждение того, что она действительно была в Порт-Артуре, — Огата временами сомневался вообще во всём, когда дело касалось Агнес, — а потом её след стирался в Мацуяме: ни среди умерших там от инфекций и ран, ни по документам отправленных на родину брат её не нашёл. Тот перерыл весь Сикоку, но след обрывался там.       А теперь начинался снова с какого-то «проклятого япошки». И Николая это жутко взбесило.       Огата, напротив, находил это очень и очень забавным. Тот приказал связать его — самому Огате эта поза напомнила позу татуированного заключённого, с которого началось знакомство с Сугимото Бессмертным и Асирпой, — так она могла перенести рисунок с тела, не убивая человека и не сдирая кожу.       Николай, как позже выяснилось, приказал это, даже не выслушав, так как посчитал, что Огата его сестру изнасиловал, убил и забрал вещи уже с трупа. Но приказал холодно, как должное. Сам рук не пачкал, по этому поводу совершенно не нервничал.       Зато вот жгуче горячо отнёсся к приказу его пёс: высоченный, крепкий, стереотипно очень-очень хмурый и так же стереотипно светловолосый и светлоглазый мужчина, который в перерывах закуривал — спичку сразу же быстро тушил отточенным движением, — хоть они были и в закрытом наглухо подвале.       Молодой. Из-за светлой густой щетины казался старше, но ему, судя по отсутствию морщин, едва-едва тридцать исполнилось.       И, видимо, не во время Ихэтуаньского восстания этот белобрысый пёс заимел привычку спичку-то тушить.       Поэтому Огата не понял: был ли это приказ или личная инициатива, что пёс сёк его ещё и нагайкой на все попытки объяснить, что девушку-то он вообще не трогал — справедливости ради, это она его постоянно трогала, — он просто её бывший пациент и зеркало добровольно отдала. Немного лжи было лишь в последнем. Это было то, что Огата собирался рассказать какому-нибудь важному господину из французского общества легкопромышленников. Русские врачи после взятия крепости оказывали помощь и японским солдатам.       Огата — лишь один из многих. В этом временами были преимущества: непримечательное лицо обычного солдата — откуда бы промышленникам знать в лицо генерала, а если и видели, то все азиаты для европейцев на одно лицо, — непримечательная форма рядового, никаких подозрительный вещей при себе на случай обыска, вроде татуированных кож или их копий.       Он знал, что его будут обыскивать. Вот это самое противное — он знал. Как и то, что Агнес с братом друг друга ненавидели.       Правда, она спасла его в Отару, а не в Порт-Артуре или Мацуяме. Но у него хватало информации о ней, чтобы выяснить, насколько серьёзно ведутся поиски, заодно хотя бы попытаться перебросить их силы и внимание куда-нибудь на Кюсю. Подальше от Хоккайдо.       Эта женщина ещё была нужна ему, чтобы обеспечить прикрытие, когда он вышибет мозги Сугимото — который и до того, как швырнул в него горящей лампой и кинулся со штыком, напрашивался на пулю — и Ноппера-Бо, если тот действительно окажется отцом Асирпы. Огата давно заметил, что Агнес путается во времени и пространстве, когда что-то напоминает ей о войне, и она ни за что в жизни не сможет кому-то прямо признаться в собственной невменяемости.       Он планировал просто сказать, что всё это время был с ней и уж никак не мог выстрелить в своих же — не будет же эта прекрасная добрая женщина лгать. Она подтвердила бы молчаливым согласием.       Огата следил, долго следил за зданием, которое арендовала французская делегация, со всей тщательностью, никто подозрительный туда не входил — уж Николая бы он в лицо узнал. Огата планировал смешивать правду и ложь, очень качественную ложь, перед какими-то промышленниками, возможно, перед людьми, посланными её семьёй.       Но не перед единственным человеком, который может узнать корявый узор на крышке зеркала.       А вот когда Огата уже смог объяснить, с позволения вернувшегося Николая, то выяснилось, что пёс не просто не глухой и умеет разговаривать — так ещё и по-японски! Огата всё равно брату Агнес демонстративно, на русском, сказал за предоставленную возможность наконец-то объясниться «спасибо», сплёвывая на пол кровь из прикушенной щеки.       …Огата закончил сшивать куски ткани — под дождём будет промокать, но это лучше, чем ничего. Накинул на плечи этот самодельный плащ. Съел половину набэ, не тронув грибы, и вытащил из её сумки ложку. Сходил ещё за водой, наполнил флягу и ведро для коня, а когда тот повернул морду к воде, попытался забрать мешок с зерном.       Иноходец довольно сильно боднул его в руку. Хорошо хоть в правую, в локте только неприятно прострелило — мелочь, если учитывать, что Сугимото ему хотел её вывернуть в захвате. Конь поднял голову. Огата тоже поднял.       Конь пожевал трензель, глядя сверху вниз, при этом держал голову гордо, но тёмные глаза с длиннющими ресницами смотрели на него. Огата демонстративно поднял вверх уже обе руки, осторожно приблизил к здоровенной лошадиной шее и погладил. Иноходец качнул головой то в одну сторону, то в другую широким движением, и Огата сначала подумал, что тот хочет снова его боднуть, поэтому приготовился отпрыгивать, но конь подставил массивную морду ему под руку, даже немного развернулся, насколько позволяли привязанные к забору поводья.       Огата аккуратно поводил ладонью по носу, на что Иноходец фыркнул ему в руку, а потом продолжил пить из ведра. Огата попытался забрать зерно снова — вредно же лошадям так много есть за раз. И теперь тот позволил. Не попытался лягнуть копытом, двинуть головой, чтобы сбить с ног расслабившегося человека, хоть Огата и не расслаблялся на самом деле. Никакого подвоха в поведении коня не оказалось.       В отличие от лисицы.       Солнце уже начало клониться к закату, коню требовалось отдохнуть — чтобы в неподходящий момент не загнать его. Даже если Огата сейчас успеет настрелять дичи и попасть в город засветло, то возвратится сюда уже по темноте. В опустевшую деревню могут вернуться одичавшие собаки или хищники покрупнее. Поэтому Огата отвёл Иноходца в другое место около забора — в этом уже всю траву ощипал, — всё равно гнедого коня в ночи будет не видно. Расседлал, подставил ведро воды.       Агнес всё ещё неподвижно лежала, укрытая цветастым кимоно, когда он вернулся в дом. Но закрыла крышкой его армейский котелок, а поверх положила ложку. Огата проверил — немного съела. Уставился ей в спину: из-под кимоно по рассохшимся доскам беспорядочной россыпью стелились волнистые волосы, он даже не был уверен, что это спина. Не думала же она, что отравлено? Или ей просто было невкусно?       Огата хотел от неё слишком много ответов, чтобы травить.       Агнесса Павловна Редигер-Крейцер. Проигрыш Российской империи в Русско-японской принимал военный министр — Александр Фёдорович Редигер.       До встречи с Николаем Огата думал, одно только её имя должно было обеспечить ей безопасность и сопровождение до границы, обратись она к любому не из людей старшего лейтенанта Цуруми. Одно только её слово — пусть не своей семье, но кому-то из кругов около министра, — и ей бы не пришлось марать о самого Огату руки. Один указ холёным пальчиком в его сторону с обвинением в чём-нибудь нелицеприятном — и у Центрального командования остался бы прапорщик Кикута, а Огата — извини уж, но мы цивилизованная страна, которая соблюдает конвенцию — был бы показательно казнён.       Военный министр ей — не отец, от фамилии была лишь первая половина, к тому же она «Павловна». Он ещё мог понять, что Агнес делала в Порт-Артуре: самоуверенность у неё порой бывала размером с гору Фудзи, и безрассудная мощь — эскадренного броненосца «Фудзи».       «Фудзи», «Сикисимы», «Асахи» и «Микасы» одновременно, идущих в строю на полном ходу. Но чтобы родственницу военного министра не эвакуировали из сдающейся крепости?       Её брат приказал не кормить его, не давать спать и избить, наверное, самому предвзятому человеку из его подчинённых. Однако взбесило Николая по-настоящему — как дёргает чеку у гранаты, а следом крики и голоса сливаются, взрывная волна бьёт в бок, туда же летят осколки, комья земли и разбитой наледи, когда не знаешь, жив ты ещё — или уже почти нет, — когда Огата сказал всего-лишь «Коля-Коля-Николай» на манер, в котором это сказала Агнес.       А потом предложил открыть зеркало. Если не знать, как работает механизм, тот при применении грубой силы в попытке открыть сломается.       Огата полагал, это будет его помилованием от смертной казни, простейший выход: смотри, заносчивый барчонок, ничего я с твоей любимой сестрой не делал, она сама показала, как открыть, сама рассказала, откуда рисунок. Тем более на легенду прекрасно ложилось.       И вот тогда-то Николай ударил его по лицу.       Ещё назвал Агнес «бесстыжей сукой» и каким-то странным словосочетанием — Огата не расслышал из-за звона в голове. Но после очевидного доказательства, что у неё всё относительно хорошо после Мацуямы — хоть Огата ему вообще больше ничего не сказал, жива она вообще или нет, — Николай резко растерял значительную долю своего хладнокровия и начал с плохо скрываемой злобой сквернословить через каждое слово, приказал ещё раз перерыть его вещи. Нашёл — сам ты сука! — в подкладке кителя розыскную листовку с Агнес и нерасшифрованный текст на русском из её блокнота. Прямо на коленке что-то начал помечать карандашом, найденным в вещах самого Огаты. Снова гневно выругался себе под нос. Ушёл.       А потом вернулся через бесконечно долгий промежуток времени — в подвале не было окон, и еду ему не носили, чтобы отсчитывать, так что к концу третьих суток Огата всё-таки начал путаться. Николай показал ему несколько сложенных листков с похожим бессвязным набором русских букв и демонстративно вложил за подкладку кителя с коротким «передашь».       Нашли почтальона. Потом он снова вышел и снова вернулся, когда Огата оделся, видимо, подумал ещё над ситуацией.       И сделал предложение, от которого, судя по лицу Николая, не отказываются:       «Приходи ко мне, когда эта бесстыжая сука тебя облапошит, и вот тогда-то мы договоримся, я уж больше не обижу. Поверь.»       Огата полагал, что намерение намотать его кишки на штык сильно переходит за грань русского «облапошить», но никаких дел с Николаем иметь не собирался. Даже если бы тот не приказал его избить и морить голодом. Николай не мог дать ему нужного.       Огата хотел сам разобраться с ней — вот это бесценное удовольствие.       Деньги утекут сквозь пальцы, хорошая одежда никогда не сядет так же привычно, как военный китель. Огата никогда не сможет купить даже в самом лучшем заведении то самое набэ из удильщика, которое готовила мама. Похож ли его дом сейчас на этот?..       Даже если он будет покупать время девушки с ещё более северной, чем на Хоккайдо, красотой, она будет улыбаться ему и делать всё — но разве в этом будет смысл, если она не поведёт его по своей воле показывать улицу, освещённую электрическими фонарями? И пусть он уже видел такие — в Токио.       Огата не чувствовал своего места ни в мирной жизни, ни в революции — или же в борьбе против неё.       Председатель французского объединения мог предложить ему значительно больше, чем старик Хиджиката: большие деньги, более безопасную работу. И более внятный план. Не создание страны, полвека назад канувшей в небытие, о которой никто больше не сожалеет, кроме стариков-мечтателей и пары юнцов, клюнувших на их харизму. Хоть Огата никогда и не собирался помогать Хиджикате всерьёз, несбыточные мечты хрупки, если возлагать на них слишком многое, об их разбитые осколки можно больно порезаться. Как о лезвие наточенного штыка, вошедшего в живот.       Огате повезло: штык в его ножнах вообще-то оказался штыком Сугимото, который тот усиленно натачивал чуть ли не каждый день. Натачивал низкокачественный металл, не предназначенный для заточки. Несколько ударов лезвие о лезвие, гарда в гарду — и Огата почувствовал в нём трещину, ещё когда они с Сугимото наконец-таки расцепились из смертельной хватки, запутавшиеся в темноте и пустых коридорах рёкана.       И лезвие сломалось окончательно, когда Агнес сначала попала остриём в пряжку ремня Огаты.       Но обломок штыка всё равно угодил ему в низ живота, она сделала прокручивающее движение рукоятью; Огата подозревал, что такими травмированными руками в измождённом состоянии повернуть целое лезвие бы не вышло, для этого тоже нужна сила. Даже смешно, по сравнению с остальными ранами — царапина. Он потом отстегнул тканевые хлястики на кителе, удерживающие по бокам ремень, спустил его пониже: так, чтобы бляшка прижала сложенный под рубашкой отрез бинта. Помогло.       Хоть дальше они и снова сцепились с Сугимото, разворотили половину этажа, обнаружили там же Ушияму, посещавшего заведение по прямому назначению, все, уже втроём, ввязались в потасовку с якудза, державшими этот чайный дом.       …Огата перед сном на всякий случай обошёл дом снаружи, осмотрел в бинокль округу — ничего подозрительного. И, когда вернулся, остатков набэ в котелке уже не было. Он задумчиво смотрел на узор кимоно — россыпь цветастых фейерверков на красном фоне, а потом снял с себя самодельный плащ и укрыл её сверху. И вот тут его слегка повело. На шестую ночь организм требовал хотя бы присесть спокойно. Огата, вместо того чтобы просто наклониться, качнулся сильнее. Немного кривовато опёрся широко растопыренными пальцами на её раскиданные волосы, даже не рядом с корнями, где-то посередине. Он до сих пор не понимал, где конкретно у неё конечности под слоями тканей, хотя, по логике, она должна была лежать на спине. До этого из-за рёбер спала на спине, по крайней мере.       Опереться на часть тела не хотелось бы.       Слои ткани пришли в вялые движения, и Агнес отодвинула их с лица — действительно, лежала на спине, — тут же сморщилась. Огата убрал руку с её волос.       Он ожидал обвинений, унылого сопения или вопросов о их местонахождении.       — А вы… — Агнес перешла на внезапно уважительный стиль речи, села, неловко натянула кимоно до подбородка, пытаясь помочь себе в этом и травмированной рукой. — Вы кто?       Огата замер. Отодвинулся от неё и встал, мягко переступил с одной ноги на другую, обошёл её, не приближаясь, но и не отходя, присел на корточки в месте, где доски казались целее. По ощущениям, опора всё равно рассыпалась под его ботинками трухлявой гнилью старых досок. Агнес уже привычно проследила за его движением.       Между ними в воздухе висела пыль, теперь высвечиваемая тревожно-красной полосой закатного солнца, сочащейся сквозь трещину в стене.              Она определённо лгала.       — Кто приготовил это, — Огата указал пальцем на пустой котелок спустя какое-то время.       Из всех возможных характеристик не нашлось более подходящей.       — А, спасибо, обед… Было вкусно, — Агнес улыбнулась, и это единственное, в чём он ей хоть немного верил. Возможно.       Но как удобно, так вовремя всё забыть. Нашла дурака. Огата хотел наговорить ей чего-нибудь настолько невозможно идиотского, чтобы у неё первой лопнуло терпение.       — Передайте полковнику Коно, что я, разумеется, помню о комендантском часе. Но мне, безусловно, очень приятно, что он прислал кого-то, кто говорит на родном языке, — она встала, накинула сверху на плечи кимоно, без нужной складки на поясе оно оказалось слишком длинным и волочилось по полу.       Агнес обманчиво легкомысленно покрутилась вокруг себя, неказисто переваливаясь с ноги на ногу. Подхватила одной рукой ткань и вышла, с любопытством разглядывая разваливающийся дом.              Огата проводил Агнес взглядом в спину.       Или она очень уверенно и очень глупо врёт, или он пришёл слишком поздно. Она уже попробовала пищу с очага. Не ту, которую он приготовил. Пищу с очага стране мёртвых, и теперь ей больше не вернуться назад, даже если он придёт за ней.       А потом Агнес закричала.       Не на кого-то. Просто от испуга, коротко обрывая голос в неприятный высокий визг. Огата спешно поднялся, нырнул в провал гнилого коридора, растекающегося местами мхом под ногами, на всякий случай вскинул винтовку и вышел из дома не через проём, через достаточно большую дыру в стене, осматриваясь по сторонам.       Мало ли что взбредёт ей в голову. Загнанное в угол зверьё дерётся отчаянно.       Агнес с её человеческой — хотя, скорее, медицинской — фантазией и диковатыми повадками может отковырять какую-нибудь ядовитую плесень со стены, насобирать прямо в ладони воды из лужи после вчерашнего дождя и плеснуть ему из-за угла всю эту смесь в лицо так, что он на всю жизнь ослепнет. И покроется лишаем, вдобавок. Поэтому он, конечно, не верил в то, что она так удачно всё забыла. Такая несчастная, испугалась.       Как же, мерзких многоногих букашек спокойно щелчком пальца скидывает с одежды, вынимает гусениц из волос, стреляет в упор в медведя, нагло — и полностью осознанно! — лезет диктовать условия старику Хиджикате.       Не знай он её, то не поверил бы Кироранке, который утверждал: эта женщина сделала ручные гранаты и обвешалась ими. Огата был совсем немного рад, что сделала неправильно.       И уже больше тому, что попыталась их подорвать не при нём.       Агнес не пыталась ничего ему сделать, просто стояла во дворе, теперь уже молча, гнедой конь спокойно жевал траву, значит, никаких хищников поблизости не было. Она смотрела в сторону других отдалённых домов, таких же заброшенных — судя по слухам, тут несколько лет назад была эпидемия оспы. Тропинки поросли травой, за другими домами и вовсе виднелся лес.       — В какой стороне лагерь военнопленных? — она смотрела на него жадно, как на единственного, кто может ей что-то объяснить. Так не смотрят на того, кому пытались намотать кишки на штык. — И разве двадцать седьмой пехотный полк — это не Хоккайдо? — она кивнула на его плечи. — Вас отправили так далеко на юг?       — Агнесса.       Огата позвал её как можно тише, если она не лжёт — чтобы не напугать. Если лжёт, чтобы задавить в себе какую-то неправильную реакцию. Внутри холодело, пока не замёрзло намертво, как если бы он набрал в рот слишком много снега, чтобы не выдать своё дыхание, поэтому и говорил так же — чтобы не выдать себя.       — Да? — она помялась на месте, оглянулась.       Огата смотрел на неё. На то, как она баюкала свою травмированную руку, на накинутое на плечи цветастое кимоно, снова выделявшееся иррациональным пятном посреди всей этой разрухи, которую уже полностью захватила природа. Огата чувствовал себя ещё более бессильным и незначительным перед этой природой.       — Мы не в Мацуяме. Меня прислал не полковник Коно. И вы больше не военнопленная, вы — свободный человек, — с расстановкой начал он, перехватывая инициативу, но без особого нажима.       Протянул к ней обе руки открытыми ладонями вверх. Хрупкое мгновение уходящего заката плавило воздух между ними, ночи уходящего лета становились всё темнее и холоднее.       Агнес скосила глаза в сторону ветхого дома, потом на свои ладони, сжала и разжала, болезненно морщась, но всё равно осторожно вложила их в руки Огаты. В волнистых русых волосах оседал бордовый закат — такой же бордовый, ещё темнее, как запёкшаяся кровь на бинтах у неё на затылке. Она очень натурально упала в обморок сразу после того, как Огата — вежливо, в отличие от внезапного штыка в кишках! — напомнил, что позади неё открытое окно, весьма опрометчивое расположение для той, кто боится высоты.       Он не обещал её скинуть. В конце концов, если угрожаешь — будь готов исполнить, если направляешь оружие — будь готов выстрелить.       А потом к ним ворвалась дамочка среднего возраста, которая считала, видимо, Агнессу юношей и очень неправильно поняла их с ней позу. За ней — Сугимото.       Агнесса восстала в относительном здравии и ещё более относительном вменяемом сознании, чтобы снести голову главарю этих якудза, ну, по крайней мере, всё поведение остальных указывало на его важность. Одна из работниц назвала его «господином Рюдзи». Этот господин Рюдзи имел неосторожность развернуться ко всем девушкам спиной, чтобы направить дробовик в сторону Огаты, стоящему на противоположном конце большой комнаты. Недостаточно большой, чтобы не попадать в поражающую дальность дробовика.       Она вытащила левой рукой револьвер — наконец-то свой Смит-Вессон, наверное, забрала у Кироранке во время неразберихи — из-за пазухи цветастого кимоно и вышибла господину Рюдзи мозги выстрелом почти в упор. Пуля вошла чуть ниже основания черепа и вышла, раскроив выходной мощью голову от лба до макушки. Огата невольно улыбнулся в тот момент: потрясающий выстрел не в плане меткости, но в плане техники, выходящая пуля никого бы не ранила, ушла в потолок, Агнес для этого специально повернула запястье.       А потом сделала несколько шагов к Огате навстречу под закладывающий уши женский визг и снова осела на пол. Больше он её в сознании не видел.       Теперь эта же женщина слегка сжимала его ладони, доверчиво заглядывая ему в лицо:       — А кто я?       Огата действовал на рефлексах, когда они сцепились с Сугимото. Действовал согласно здравому смыслу, какой у него вообще мог наскрестись, когда она пырнула его штыком, — этот смысл подсказывал, что люди, которым бы, по-хорошему, одним своим правом благородного происхождения и указом пальчика вершить судьбы неугодных, во вменяемом состоянии не пытаются самым бесхитростным способом убить того, кто пытается помочь. Действовал по исключительно эгоистичным соображениям, когда забрал её.       Огата привык действовать под флагом с красным восходящим солнцем, не красным крестом: стреляй во врага, коли штыком, есть только победа или позор.       Когда есть причина — можно убить без сомнений. А когда есть цель — умереть за неё без сожалений.       Агнес слегка втянула голову в плечи с тихим: «М-м?».       Объяснение с золотом, кодом, Хиджикатой и Цуруми — слишком долгое, слишком сложное и травмирующее.       Требовалось что-то одновременно кошмарно безумное — настолько, чтобы она тут же набросилась на него с обвинениями, — но при этом такое, что не заставит подступиться истерике к её горлу от того факта, что она не в привычной уже Мацуяме, где её права как-то соблюдали, а посреди полнейшего ничего с совершенно незнакомым солдатом.       Единственное подходящее под все критерии, что сходу пришло ему на ум:       — Я ваш муж, — слова вышли донельзя чужеродными.       К тому же он еле вспомнил слово «муж» на русском, на японском всё равно вышло бы так же криво.       Агнес только растерялась, делая большие грустные глаза осиротевшей нищенки:       — Правда, что ли?       Огата кивнул, на большее его не хватило. Она посмотрела ещё раз на заброшенный дом, коня с этого ракурса было не видно.       — Тогда, наверное, мне следовало сделать всё, как полагается, — Агнес растерянно убрала часть распущенных волос за плечо — ветер сдул их обратно — и выставила раскрытую ладонь: — Пожалуйста, давайте заново, — она развернулась и медленно поковыляла в дом.       Огата приподнял фуражку и пригладил волосы. Пошёл за Агнес следом: её разряженный пистолет лежал у него в рюкзаке. Рюкзак остался в доме — он продолжал носить за спиной только винтовку. Чтобы достать и зарядить пистолет, если что, у неё уйдёт какое-то время, Огата не собирался ей его давать.       А ещё ему с каждой секундой всё больше и больше казалось, что память Агнес начнёт откатываться назад, пока она не забудет и саму себя. Раз уж реальность стала похожа на самый его кошмарный сон, навеянный усталостью, капелькой яда — он ведь всё-таки попробовал один глоток чая — и платой за невероятную удачу с вовремя сломавшимся штыком, хоть Огата и не верил в карму и тому подобное.       Просто так получить благоволение судьбы казалось ему неслыханной роскошью.       Около входа в комнату она остановила его жестом ладони, едва заметно хмуря брови в темноте коридора. Огата остался стоять. Хоть без двери всё равно было видно.       Она кое-как уселась на одеяло — не сейдза, скрестив ноги перед собой. Поправила на плечах кимоно с видом, будто это не меньше, чем императорская мантия, а потом кивнула ему. Он вошёл в комнату с ощущением, что этот фарс её обычному поведению как раз очень даже подходит, до забытья ей ещё далеко.       — С возвращением домой, Огата.       Агнес сказала это на своем хорошем японском. И широко-широко улыбнулась, хитро прищуривая свои лисьи глаза с пиритовым отблеском.       — Надеюсь, ты не будешь угрожать вытолкнуть меня в окно, тут их, очень кстати, вообще нет, — она ещё и здоровой рукой задорно обвела комнату.       Огата подумал, что мог бы понять причину такой реакции Николая на то, что она может быть жива. Не назвать тоже «бесстыжей сукой», а уж тем более не сдать её хоть за ненужные богатства, хоть за другие блага — в конце концов, золото само по себе бесполезно, а вот пирит высекает искры в ударно-кремниевых затворах.       Просто понять его. Проследить логическую цепочку.       Огата с довольно громким стуком приклада о пол приставил винтовку к стене и посмотрел на неё:       — Пожалуйста, пойдём и поспим.