Святоша

      Они действительно просто легли спать. Агнессе хотелось истерически засмеяться, схватить его за шиворот, потрясти: как можно после всего, что она сделала, предложить просто пойти спать? Она же ещё и специально призналась, что всё помнит!       Но тёмные круги под глазами и болезненная бледность лица Огаты заставили её — вернее угроз, вернее наставленного оружия — просто молча опрокинуться на спину и закрыть глаза. Сейчас он выглядел не чудесным спасителем, не загадочной полутенью в плаще, которая всегда смотрит через плечо и следит из-за поворота, всегда на шаг впереди. Не прирождённым солдатом, равным по силе Сугимото в рукопашной, не везучим, как кот, падающий на все четыре лапы с высоты Эйфелевой башни, не настолько непоколебимым, что о него ломаются штыки.       Огата перед ней выглядел глубоко надорванным где-то внутри и бесконечно уставшим — настолько, что у Агнессы не нашлось моральных сил демонстративно возмутиться его наглости: ишь, что захотел — муж!       Он не стал забирать огромное лоскутное полотно, похожее на его предыдущий плащ, но перештопанное, сшитое из разных оттенков зелёного. Пока дом сжирали сумерки, Агнесса смотрела в спокойное лицо Огаты: он лёг на бок рядом с ней, на расстоянии вытянутой руки, прямо на голые доски, одну ладонь положил на цевьё винтовки, вторую — ей на плечо. Наверное, для того, чтобы почувствовать, если она пошевелится.       Сон — одновременно маленькая репетиция смерти и при этом самое большее, что они оба могли доверить друг другу.       Агнесса не знала, как выразить чувства словами, кроме обычных, банальных, которые говорили люди друг другу на протяжении веков.       — Огат? — нашла только самое простое из возможных, в совершенной тишине и полумраке голос звучал набатом.       Огонь теплился у неё в груди — в сердце, которое вообще-то, научно доказано, только перекачивает кровь. Не пожарище, готовое выжечь всё дотла, лишь бы было так, как она хочет, или не было и вовсе ничего: ни рая, ни ада, ни золота, ни этого чёртова Огаты. Естественное человеческое тепло, естественное человеческое чувство.       Его рука аккуратно и приятно давила на плечо небольшой тяжестью. Он её не держал, он её никогда не тянул силой и не заставлял. Да, довольно часто имел привычку выворачивать всё так, что у Агнессы была в Огате почти жизненная необходимость, как, например, сейчас: даже если бы она забрала коня — и если бы он был осёдлан, — уехать бы верхом не вышло.       — Давайте утром, — шёпотом отозвался он — через настолько долгое время, что в комнате успело стать ещё темнее.       — Ночи уже холодные, — тихо начала Агнесса. — Иди ко мне ближе. Я не буду пытаться сделать тебе что-то плохое.       — Попытка убийства — это просто «плохое»? — пробормотал Огата себе под нос, впрочем, довольно внятно. — Не хотелось бы быть тем, на ком покажете «мучительно-ужасное». К тому же вы никак не обозначили, что чай был отравлен, могли бы по столу постучать хотя бы.       — Ты не выглядишь сильно обиженным, — так же спокойно заметила она.       Огата промолчал, Агнессе было неудобно выворачивать голову, чтобы видеть его достаточно чётко, но это не значит, что она не пыталась.       — Ну, знаешь, — попыталась снова начать эту тему, — обычно люди за такое как минимум организовывают без разговоров вывих запястного сустава с разрывом связок.       — Если у вас будут травмированы обе руки, тогда мне же и придётся кормить вас с ложки. Спать пора. На первый раз я это забуду, — бесстрастно продолжил он, как если бы речь шла о том, что она обманула его, неправильно поделив свежую печень какого-нибудь животного, пойманного Асирпой. Или он действительно просто устал.       Огата немного помолчал, а потом с тихим коротким выдохом пододвинулся ближе, впритык к ней, точно так же на бок, положив между ними винтовку. Агнесса могла поклясться, что чувствовала его взгляд, как и лёгкое ровное дыхание на своей щеке.       Но заговорил он с опасной тяжестью:       — Если ещё раз хотя бы направите на меня оружие: намеренно, случайно или мне хотя бы покажется, что вы собираетесь сделать это. Или сумасшедшей прикинетесь, — Огата сделал акцент на последнем слове, понизил голос, не до шёпота, а до глубокого, грудного, вибрирующего. И темнота задрожала между ними. — Косу вам обрежу. Под самый корень.       — Злой ты муж, разведусь я с тобой, — растерянно фыркнула себе под нос Агнесса.       В противовес своим словам кое-как накинула на Огату его же плащ, а потом под этим плащом положила левую ладонь поверх его руки на цевье.       Она пыталась отравить и его тоже за компанию — он пришёл за ней в чайный дом. Она пыталась пырнуть его штыком — он добавил грибы в суп, хоть и не любит их.       Ненормальный.       Конечно, Агнесса давно в этом была уверена: с момента их первой встречи в доме таксидермиста его нехороший взгляд всегда без стеснения оседал на ней, неприятно ледяной, неизменно расслаивающий землю или доски под ногами в зыбкую трясину Васюганских болот. Так не смотрит мужчина на женщину. Так смотрит снайпер на цель, вымеряя расстояние и оценивая: подходящий ли момент?              Агнесса знала: Огата обменял рюкзак с кожами обратно на свой.       Она симулировала первый обморок, когда штык внезапно сломался, и осколок даже не задел кишки. Реакция у неё получилась почти первобытная, животная: замереть, прикинуться мёртвой, не все хищники едят болезненную падаль, а спросить с обморочной невозможно. Вернее, конечно, можно, если очень захотеть: окатить ледяной водой, сунуть под нос нашатырь. Уж очень сильно надо было Огате что-то у неё спросить — настолько, что он не свернул ей шею сразу, только вежливо угрожал столкнуть со второго этажа. И одновременно ей осталось непонятным, почему при такой срочности и важности он спокойно ходил вокруг да около в прямом и переносном смысле не только в рёкане, но и в этом заброшенном доме.       Агнесса симулировала, поэтому прекрасно слышала, как Огата обменялся обратно — перед этим они снова чуть не поубивали друг друга — с условием, что Сугимото успокоится, отстанет от них обоих — она сама тоже входила в сделку. А потом Огата ещё и нагло обвинил Шираиши в том, что тот вообще-то первый забрал его рюкзак, и ему ничего больше не оставалось делать. Шираиши под нос неуверенно выдал что-то протестующее, мол, это ему достался последний, — Агнесса со своей позиции псевдообморочной не расслышала. А дальше всё снова закрутилось.       Конечно же, там была Асирпа. Шифр бесполезен без кода, и если бы Огата отказался, то тут же утратил всё её доверие, ведь Сугимото явно не сделал копии на случай потери оригиналов.       Огата сделал. Агнесса, по крайней мере, очень надеялась, что сделал.       Каким-то образом успел, даже если не планировал этого заранее — удача в виде её провального театрального представления сама свалилась ему в руки, и у него банально не было материалов. Потому что, если он сунулся в чайный дом за ней вместо того, чтобы отдать приоритет хотя бы копированию, ей страшно было представить, что именно он от неё хочет.       Ни один человек не может стоить буквально трети от всего шифра. Ни один человек не может дать, даже если бы хотел, что-то хотя бы примерно равноценное взамен — за то, что Огата сознательно отпустил хвост своей вертлявой удачи.       Темнота доела старый заброшенный дом, и они оба начали медленно в ней перевариваться.       Наутро совершенно ничего не изменилось, ничто не повлияло — ни со вчерашнего вечера, ни с предыдущего — на характер их отношений. Огата спокойно оповестил её после подъёма, пока она усиленно стирала присохшую слюну около рта, что идёт за водой. А у самого от ствола винтовки на небритой щеке осталась розовая впадинка, и из волос торчали сразу две пряди по краям лица. Эта растрёпанность после сна делала его похожим на обычного человека, о которого не ломаются штыки. Уму непостижимо.       Вернулся Огата действительно с водой. Агнессу каждый раз удивляло, когда он делал то, о чём говорил, — приятный сюрприз. Мягкий мох под ногами у неё проседал, деревянные гнилые полы грозились оставить занозу, поэтому по ним она ходила ещё более медленно и аккуратно, вчера у неё вышло относительно резво пройти на эмоциях, на голом чувстве страха: по сравнению с рассерженным Огатой — да лучше бы он шипел и кидался, как Сугимото, с тем хотя бы всё понятно! — какие-то занозы — сущий пустяк, даже если обернутся сепсисом.       Огата не сердился. И это чувство нестабильности и неясности происходящего, без какой-то конкретики, действовало ей на нервы вместе с почти идиллической картиной совершенно умиротворённого утра.       Он поставил её зеркальце боком на верхушку широкого колышка в заборе и брился, намылив нижнюю половину лица её же мылом, судя по латунной мыльнице — там осталась небольшая выбоина после её падения с белого коня.       Хоть лезвие своё взял.       Агнесса подошла к бадье около его ног и попыталась аккуратно наклониться; вышло кое-как, с кряхтением и треском бинтов на груди. Огата взял крышку из-под котелка — о, и крышка у него своя! — и зачерпнул ею воды, молча поднёс. Агнесса умылась только левой ладонью, широкими размашистыми движениями, заодно задевая и волосы около лица; много пролилось мимо, Огата просто снова молча зачерпнул ещё. И ещё. А потом подал ей полотенце — вернее, чистый кусок ткани, скорее всего, тоже из её сумки, — сдёрнутое со своего плеча.       Студёная вода бодрила приятной морозной колкостью, Агнесса украдкой смотрела на Огату сквозь слипшиеся влажные ресницы. Левое предплечье у него было туго забинтовано, а на рукаве и животе рубашки — ни следа от крови или заштопанной дыры, наверное, где-то новую достал.       Винтовка стояла прислонённой к забору рядом, и китель был перекинут тут же, через ещё не отвалившуюся перекладину.       Агнесса отошла от него, перевела взгляд на рассвет в поле, за забором:       — Не спросишь?       Огата отрицательно хмыкнул, продолжая бриться. Мыльная пена стекала ему за расстёгнутый воротник, чтобы смахнуть её, он поспешил широко провести по шее ладонью.       — Если хотите — говорите, — Огата смотрел на неё через отражение в маленьком зеркальце, не поворачивая головы.       Агнесса видела только его глаз и часть брови. Даже не спросил, о чём это она — и так ясно, что о злополучном штыке.       — Ты красивый, — отстранённо, медленно проговорила Агнесса, отчего Огата прищурил глаз через зеркальце. — Это я не к тому. Так, просто к слову пришлось.       Судя по движению локтя, он не остановился, но на мгновение замедлился, сделал ещё несколько неторопливых движений лезвием по лицу, провёл большим пальцем по щекам и только потом умылся, со смешной брезгливостью отряхиваясь над бадьёй от ледяной воды, как кот. И обернулся к ней. С чёрных прилизанных волос капала вода.       — Почему старший лейтенант Цуруми сказал вам о том, что командир седьмого дивизиона в действительности не покончил с собой? — Огата говорил с расстановкой, серьёзно.       Но это не ощущалось как допрос. Хотя, как раз на допрос он имел полное моральное право.       — Это было одно из основных обещаний, которое он мне дал, когда согласилась работать на него, — Агнесса развела одной рукой, а потом оскалилась, довольно-довольно смакуя каждое слово: — Тот, кто был в силах распорядиться что-то сделать с «меткостью» артиллерийских орудий, тот, кто несёт больше всего ответственности за все пробоины моей «Ангары»…       Слегка запрокинула голову, насколько позволяли сломанные рёбра. Утреннее небо было таким бескрайне синим и безоблачным, а отдалённая птичья трель стоила дороже, чем выступление императорского оркестра. Она тут. Она слышала птиц и дышала, хоть пока что неглубоко, этим воздухом и смотрела больше не в металлический потолок, который грозится проломиться в любое мгновение.       А он кормил червей.       Только за это она была до гробовой доски благодарна Цуруми. Не преданна, как остальные слепые псы, просто благодарна. И бесконечно его уважала.       — Командующий седьмым дивизионом и всей третьей армией должен был умереть не своей смертью, — мечтательно, почти ласково, пропела Агнесса. — И чем мучительнее, тем лучше.       С каждым её словом улыбка Огаты становилась шире, чёрные глаза заблестели с нездоровой искрой.       — На «чайной церемонии», — он сказал это довольно едко, но эта едкость предназначалась не для неё, была, скорее, как яд в стеклянной пробирке: можно взять руками, можно сделать из него лекарство. — Я вас намеренно перебил. Взгляд со стороны: на вашем месте я бы не особо об этом распространялся. Старший лейтенант Цуруми строит большую часть своих сладких речей на несправедливом отношении остальной армии к седьмому дивизиону из-за «самоубийства» этого человека. Значит, и отнесётся к распространению такой информации значительно серьёзнее, чем к простому двойному шпионству.        Агнесса выдавила «угу», потому что он продолжал смотреть на неё. Наверное, ожидал какого-то понимания. Перемялась с ноги на ногу, стоять босиком в мокрой после умывания траве было холодно. Огата теперь ещё и советы ей раздавал — как лучше шпионить. Дожилась. Он наспех обтёрся полотенцем, застегнул рубашку и расправил рукава, не отводя от неё взгляда.       — Полагаю, по сравнению со старшим лейтенантом и его методом решения проблем, — Огата надел китель, и вот на нём были видны остатки засохшей крови и разодранный рукав, — старый самурай и Сугимото Бессмертный покажутся людьми с самыми гуманными взглядами и мягкими способами решения проблем.       Он замолчал, вопреки погожему утру на широком дворе у Агнессы возникло впечатление, что зашла она после полуночи в баню. И темнота смотрела на неё со всеми живущими в ней чертями, рождая в славянском мировосприятии подсознательное желание не ходить, не переступать порог. Хоть перекрестившись, хоть с иконой, хоть с оберегом.       Черти ждали от неё ответа, глядя внимательными, совершенно не славянскими глазами без двойного века. Наверное, Огата снова ждал кивка — потому что спорить бесполезно, он прав. Он это знал. Агнессе спорить не хотелось, ей хотелось сказать, что с таким обладателем тихого омута она бы и после полуночи в баню зашла, и через купальский костёр прыгнула.       Но в контексте разговора это прозвучало бы глупо, поэтому пришлось быть серьёзной, внимательной, рациональной, какая она там ещё обычно, чтобы он не решил: она снова прикидывается сумасшедшей.       Расставаться с косой абсолютно не хотелось, какое-то унизительное наказание. И вместе с тем совершенно не подходящее к стилю ведения дел Огаты, вот уж кому бы должно было быть всё равно: как она будет есть двумя травмированными руками с порванными сухожилиями.       Более или менее нормальные люди называют её «сумасшедшей тварью», командуют заткнуться, если говорит она не по делу, а не предоставляют информацию на блюдечке. Более или менее нормальные люди хоть как-то беспокоятся о том, что тем, кто отравлен её чаем — пока они тут вдвоём непонятно чем занимаются — требуется противоядие.       Агнессе, конечно, повезло столкнуться во время драки в чайном доме с — господи боже, ещё и якудза, вот с ними только конфликта не хватало! — Кироранке и Танигаки, которым она и вывалила почти весь имеющийся запас противоядий в маленьких конвертиках из сумки. Разумеется, себе отсчитала в первую очередь. У них в запасе было пять дней.       Но вот вопрос: знал ли об этом Огата? Или ему просто было всё равно.       Агнесса кое-как выдавила из себя более или менее умное, по её мнению, наблюдение:       — Ты всё ещё называешь мятежника, по крайней мере, с точки зрения центрального командования, по званию. Как и Сугимото с Танигаки, хотя они больше не часть армии. Но генерала ты не называешь даже по фамилии, не то что «нашим генералом». Полагаю, он тебе не нравился, — без вопросительной интонации озвучила свои выводы она. — Поэтому Цуруми и тебе рассказал, что это «самоубийство» — часть его плана?       Огата выдохнул смешок. Короткий, глухой. Уронил голову немного вперёд, из-за чего выражение его лица было неудобно разглядывать, но смешок этот точно не был истеричным.       — Ему не было нужды мне рассказывать, — Огата выпрямился и пригладил влажные волосы ладонью. — Я знаю, потому что своими руками сделал это.       Так радостно, так почти интимно, как о глубоко личном, не говорят об убийстве и смерти.       — Почему? — она понятия не имела, что на такое следовало бы отвечать. В её ситуации, наверное «спасибо». — Потому что ты — шпион Центрального командования? Или тебе тоже не нравилась его стратегия штурма?       — Не шпион я, — выдавил из себя самую короткую и самую топорную ложь Огата, даже не пытаясь подкрепить никакими аргументами. — Для начала, не будете ли вы так любезны объяснить, по какой причине напоили всех отравленных чаем?       Агнесса вопросительно выгнула бровь на его привычную прохладную вежливость, он вёл себя именно так, как и обещал: будто действительно забыл, что она его пыталась убить.       — Нет, не буду, — она намеренно легкомысленно поправила распущенные волосы, — я не очень склонна быть любезной, когда голодная.       Ей до ужаса было любопытно, сколько он выдержит ещё, сколько наглости простит?       Огата собрал весь свой нехитрый бритвенный набор, закинул винтовку на плечо и коротко кивнул. За ухом у него осталось немного мыльной пены.       — Вы точно из седьмого дивизиона? — тут же сказал, не поворачивая головы. Так тихо и спокойно, что Агнесса даже предположить не могла, к чему это он, опять, наверное, начнёт её обвинять во лжи. — Странно, что вы не знаете.       Она подошла к нему сбоку и забрала с плеча влажное полотенце, Огата снова подпустил её к себе — именно так это ощущалось и вечером перед сном, и когда умывалась, Огата каждый раз продолжал подпускать её к себе намеренно.       — Командир седьмого дивизиона японской императорской армии — мой отец.       Он сказал это самым отстранённым тоном, который она у него когда-либо слышала: висящая в свежем рассветном воздухе неудобная правда, неловкий факт из биографии, так не говорят о том, чем гордятся, Огата старался выровнять эту информацию в одну бесстрастную линию с тем, как он говорил о различиях типов винтовок. Вот только про винтовки он говорил с гораздо большим увлечением.       Агнесса замерла с мокрым полотенцем в руке, забыв, что хотела сделать.       Огата не лгал. Невозможно одновременно совершенно топорно выдать «я это забуду» про попытку убийства, до абсурдности не ища никакой выгоды в том, что она чувствовала себя виноватой, и так хорошо лгать о такой странной вещи. Причём неловко пытаясь выдать её за что-то незначительное.       — Погоди, — она помахала полотенцем из стороны в сторону. — Разве он не Ханадзава Кентаро?       У них были разные фамилии. Помимо того, что генеральский сынок никаким странным образом не мог быть простым ефрейтором. Ну, только если не разжалован из офицеров в рядовые за какой-нибудь серьёзный проступок.       — Ханадзава Коджиро, — Огата кивнул.       И тут до Агнессы дошло: разумеется, даже она, сидя почти безвылазно в лазарете, слышала, что у командира дивизиона есть внебрачный сын, который служит в этом же дивизионе. И этот сын имеет такой скверный характер, какой и полагается иметь порочному дитяти.       «От диких кошек — дикие котята».       Естественно, она это слышала.       Огата действительно во многом был похож на того, кому из дикого котёнка посчастливилось вырасти — а не остаться отбракованным естественным отбором — в ещё более нелюдимого и никому не доверяющего взрослого кота: такого здоровенного, деревенского, который может задрать крупную дворнягу — или хотя бы поцапаться с ней на равных, — чтобы вся свора ещё несколько раз подумала, прежде чем подходить к нему.       Она от удивления шагнула назад и уставилась на него — картина наконец-таки оказалась законченной!       Агнесса не связала с самим Огатой эти слухи, даже не было такой мысли, ведь ей, в общем-то, до них не было никакого дела. К тому же она полагалась на старшего лейтенанта в плане информации. А тот ей не договорил. Впрочем, ничего удивительного.       Огата так едко выделял её происхождение поначалу, взъелся посреди относительно спокойной беседы, когда подумал, что брат её баловал и подарил зеркальце с дорогущим механизмом открывания. А потом пожалел, когда даже при личной встрече выяснил: брат у неё — тот ещё ублюдок. Не отдал на растерзание взбешённому Сугимото, хотя вполне мог бы озвучить в ходе драки, что не желает ввязываться в это, Огата сказал: «С чего ты взял, что я собирался за неё заступаться?» — а не: «Я не собираюсь этого делать».       — Вы действительно не знали? — он ещё раз пригладил прядь волос свободной рукой и как бы между прочим отвёл взгляд в сторону привязанного коня. — В штабе в Асахикаве должен был даже висеть портрет.       Он, очевидно, намекал на то, что они с отцом похожи внешне. За ухом у него уже начинали присыхать мыльные разводы.       — Когда мы были в штабе в Асахикаве, я думала только о том, где ходит Който, которому нужно как-то передать информацию, — Агнесса устало обтёрла лицо влажным полотенцем: только проснулась, а уже кончились силы и хотелось прилечь. — А когда он пришёл — уже о том, как бы и меня за компанию не убил.       Она медленно-медленно, будто и вправду перед диким котом, поднесла полотенце к его лицу, Огата забавно отодвинул только голову, при этом оставаясь стоять на месте, и щурился на её руку.       Пришлось пояснить:       — У тебя мыло осталось за ухом.       И вот только тогда он так же медленно выровнялся, а потом даже наклонился ближе, чтобы она смогла вытереть. Не спросил, где именно, и сделал это сам.       Снова позволил.       При этом, конечно, настороженно следил за ней, за травмированной рукой, штыком же смогла его как-то попытаться пырнуть.       — Ну и нахрен этого Ханадзаву, как там его зовут, насрать, — Агнесса закатила глаза, закинула Огате на плечо полотенце и похлопала сверху. — Правильно ты это сделал, умничка, туда ему и дорога.       Огата прекратил улыбаться, наоборот, молча долго-долго смотрел на неё, как если бы сказала что-то совершенно глупое, неуместное или удивительное, пока Агнесса не развернулась сама и не вернулась в дом, немного злая на старшего лейтенанта.       Конечно, она знала, что тот ей не по зубам, не доросла ещё. Но всё равно обидно из-за того, как ловко у Цуруми вышло: отправить саму Агнессу убивать человека, который своими руками исполнил её заветную мечту на протяжении года осады. Убийство любимого японцами генерала, взявшего у одной из сильнейших империй стратегически важную крепость, — не тот секрет, который разбалтывают просто знакомым или даже друзьям. Это не то, чем гордятся нормальные люди.       Именно поэтому она Огате верила.       Он далеко не глуп, чтобы просто подмазаться к её радости, не ощущая всех подводных камней: при определённом использовании, эту информацию можно было развернуть против него самого.       …Огата сначала сходил ещё раз за водой — Агнесса уже было обрадовалась, что так быстро принёс поесть. Огата за это посмотрел на неё, собственно, как на избалованную барскую дочку, которой он избалованность прощает, поставил кадку и мешок с остатками зерна коню.       Предупредил Агнессу, что поле — прямо за домом. Она вяло с ним согласилась: за домом — так за домом, ей-то что, не она же пойдёт, — и уютно закуталась в армейское одеяло, проваливаясь в воздушную полудрёму, со сладким сказочным чувством, что вот-вот сольётся со мхом и разваливающимся домом в бесконечной безмятежности под птичью трель. Отдалённо хлопали винтовочные выстрелы.       Кто не приносит пользы — тот не заслуживает пищи.       Огата молча сам потрошил птицу, помешивал кипящий суп в солдатском котелке. Польза — это не всегда про действия, иногда польза — это информация, какие-то специфичные знания, у Агнессы их было хоть отбавляй. Огата спросил у неё только: хрустящие овощи или разваренные?       Ресурсы, в их случае патроны, не берутся из ниоткуда, потраченное на охоту время уходит в никуда. Он ещё и откуда-то взял овощи.       Агнессе от мыслей разваренные — хоть она и любит разваренное — овощи не лезли в горло. Фантомный долг перед Огатой у неё набежал уже громадный, причём с процентами.       — Вам помочь? — по его интонации было сложно понять: издевается или нет.       Вообще-то, у неё действительно немного ходила ходуном ложка в левой руке, сам Огата отбил ей прикладом мышцы в предплечье. Но, в конце концов, она первая на него кинулась.       — Помочь подержать, — Агнесса решила эту тему замять самой глупой шуткой, поэтому выдержала паузу с ехидным выражением лица.       Огата паузу выдерживать не собирался и вообще, видимо, не понял, что она не серьёзно, подхватил своей правой рукой её под ладонь так, чтобы не кормить самому, но дать опору. Чем испортил всю шутку.       — Винтовку, разумеется, — Агнесса разочарованно выдохнула. — Это была шутка про кое-чьи тупые солдафонские шутки, я в состоянии сама держать ложку. Тебе не обязательно этого делать.       — Мне перечислить все остроумные и совершенно точно не солдафонские комментарии уважаемого доктора нашего взвода? — Огата скептично приподнял бровь, однако продолжил поддерживать её под ладонь. — Про отсутствие сифилиса и две минуты?       Агнесса состроила кислое выражение лица лисицы, пойманной в курятнике:       — Какой ты злопамятный.       На всякий случай повела ладонью — Огата после этого движения свою убрал — и засунула побольше гущи из супа в рот, чтобы у нее была веская причина не продолжать разговор вообще.       И вот когда Огата перед отъездом пристегнул ей на пояс кобуру с левой стороны, а потом в руки вручил револьвер и коробочку с патронами, до Агнессы дошло, к чему он сказал про то, что поле рядом с домом.       — Я, скорее всего, задержусь, — он протягивал ей оружие рукояткой вперёд, то есть дуло смотрело больше в его сторону, но предусмотрительно поставил большой палец под курок, чтобы она не смогла его взвести и выстрелить.       — Почему ты говоришь так, будто действительно мне муж? — она скептично приподняла обе брови с самым спокойным лицом, на которое была способна. — Да возвращайся, когда хочешь, мне-то какое дело. Я-то чисто физически никуда деться не смогу, и ты это прекрасно знаешь.       Не говорить же ему «спасибо» за такое беспокойство. За то, что под фразой «поле за домом» он имел в виду «если что, я рядом».       Огата не отпускал револьвер. И из-за того, что она тоже схватилась за рукоять, выглядело это глупо. Коробочку держала в сгибе правой руки, как всамделишная калека.       — Потому что за это время вы наверняка успеете решить, что я вас бросил, сдал старшему лейтенанту Цуруми или вашему брату, — он говорил об этом как о само собой разумеющемся, из-за чего Агнесса скривила лицо: не поспорить, не согласиться, хоть он и прав. — Пожалуйста, не организовывайте проблем намеренно и не пытайтесь пристрелить меня, когда вернусь.       — Волосы мне обрежешь, — Агнесса обиженно скосила взгляд в сторону коня, потому что смотреть во дворе больше было не на что. — Угу, я помню.       Конь был спокойный, проверять её на достойность совершенно не намеревался, до этого дал Огате накинуть и закрепить на нём седло, перекинуть седельные сумки, а сейчас просто стоял, забавно клоня к Агнессе голову, насколько позволяли привязанные поводья. К тому же рядом стоял Огата.       — И письмо от вашего брата не отдам, — с этими словами он всё-таки отпустил револьвер. Знает, как заинтриговать, чертяка.       Ладонь Агнессы вместе с тяжёлым оружием повело вниз. В ту ночь на эмоциях, на едином животном порыве рвать и грызть, если вдруг не попадёт или кончатся патроны, она этой тяжести не ощутила, а отдача в кисть показалась даже приятной, как и взорвавшаяся в потолок черепная коробка того главаря якудзы.       После ей за это оглушающее чувство жажды насилия было почти стыдно.       Как стыдно и за то, что у желания вспороть Огате брюхо для внесения большей конкретики в их отношения и у желания, без преувеличения, в случае осечки револьвера, вцепиться в глотку коренастому мужику вдвое шире неё, ещё и с дробовиком, в глотку, выдрать кадык зубами, раз уж одна рука у неё совсем не работала, — один исток. Чтобы кровь из сонной артерии брызнула и окончательно залила рубашку, забивалась в её, Агнессы, — целую и живую — глотку, отплёвываться и отфыркиваться с самым гордым видом: смотри, смотри, породистые холёные кошки тоже умеют грызться насмерть!       Хотя, скорее, она действительно из псовых, из лисьих, прав был Огата.       — Как зовут? — Агнесса кое-как запихнула револьвер в кобуру и погладила по массивному носу коня, не зная, как бы аккуратнее подступиться к весьма щекотливой теме.       — Иноходец.       Она удивлённо уставилась на Огату, пока тот поправлял седельные сумки и привязанные к ним тушки уток — помимо двух зайцев, от которых на завтрак и обед решительно отказалась. Августовское солнце почти докатилось до зенита, но жарко больше не было.       — Это конь старика Хиджикаты, но так Кироранке сказал, — Огата обернулся на неё через плечо.       — Начнём с того, что это не имя, — Агнесса сделала кислое выражение лица на случай, если он над ней так издевался, мол, ей ни капли не обидно. — «Иноходец» — это название любой лошади, которая ходит иноходью, тип передвижения такой. Кироранке слишком замудрил. В Японии они редки, поэтому ты не был в курсе.       Огата посмотрел на неё из-под козырька фуражки довольно равнодушно, конечно, ему всё равно, как там зовут коня, главное, чтобы вёз. Он накинул самодельный плащ только на плечи, поправил все ремешки на рюкзаке и перекинул на спину винтовку.       — И закончим тем, что я спрашивала не про коня, — Агнесса очень-очень внимательно разглядывала отдалённые дома, которые даже разглядеть как следует не могла.       Но Огата сказал: там всё точно так же поросло травой и рассыпалось под давлением времени.       — Мне нужно отвязать поводья, — он подошёл чуть ближе и обозначил своё присутствие, так как она не смотрела в его сторону. — И вы же сказали не говорить. Чтобы избежать нежелательного подтекста в моём вопросе.       Козырёк фуражки отбрасывал тень на его глаза, Огата не издевался, не передразнивал, смотрел на неё своими чернющими глазами и говорил с непривычным в таких вопросах спокойствием — констатация факта, как констатация смерти, ничего с этим не поделаешь, если она так сказала.       — Так я уже на него ответила, — у Агнессы привычно сложилось ощущение, что они в очередной раз упор друг друга не понимают, поэтому нахмурилась. — Или ты хочешь ещё что-то такое спросить?       Ветер покачивал полы его плаща и сдувал волосы Агнессы с плеч, перебирал некошеный бурьян с тихим шуршанием. Конь игриво фыркнул, боднул мордой плечо Огаты, нетерпеливо переступил с ноги на ногу.       После странной и долгой паузы — слишком нелепо, чтобы быть правдой — Огата ответил:       — Нет.       — Ну уж нет, милок, — она медленно покачала головой, настроение после сытного завтрака было как нельзя лучше. — Коли такое дело, то ты сначала спрашивай давай, не стесняйся, тут все свои. А то меня, не ровен час, любопытство сожрёт и не подавится.              — Хъякуноске, — отчеканил он выверенно ровным голосом. — В начале пишется как «сто».       А потом приподнял фуражку, ладонью снова приглаживая под ней волосы, и ещё раз повторил это же движение.