Святоша

      Когда они ещё были богаты, всё — к её ногам: любые украшения — только у великой княжны дороже драгоценности, — соболиная шубка с серебряными пуговками, вологодская узорная шаль, чтобы не мёрзнуть, когда личная тройка орловских рысаков несёт карету по снежной колее вокруг имения.       К её услугам — любой, кого пожелает, у самой великой княжны учителя не лучше! Всё — ей.       Всё, кроме неё самой.       Отец никогда не повышал голос, не имел мощной и грузной фигуры, как у Александра Александровича, чтобы, даже сперва не поняв, кто этот вошедший в приёмную залу мужчина, всё равно невольно оробеть перед ним.       Зато имел непоколебимый авторитет и царствовал в их маленьком мирке.       Императора она видела лично лишь однажды, тот больше оставался полумифической фигурой лидера страны. Отец же часто бывал в поместье, а когда не бывал, то раздавал приказы мадам Россет, служанкам — пока ещё их было много, — конюху, кучеру и дворовым.       На просьбу подать ей карету — её же личную карету с подаренными ей же лошадьми! — допытывался о причинах, месте назначения и цели поездки. Даже в случае, когда ей удавалось уговорить мадам Россет, что причины эти несомненно важные — хотя единственной такой причиной, видимо, отец приказал определять визит в училище к брату, ибо даже покататься по территории их имения она не могла, — то ей было необходимо ещё перед конюхом и перед кучером оправдываться!       Зато как выбрала себе в личные служанки глухонемую — так это нашла с кем возиться. Прислуга должна как раз выполнять приказы и помалкивать.       Выбрала эгоистично, конечно, из интереса: Агнесса хотела попытаться поставить той речь, глухонемой её называли все остальные, на деле же та вполне говорила, просто из-за того, что сама себя не слышала и не могла подражать другим, речь у неё в большинстве случаев скатывалась в набор невнятных громких звуков, как из жутко расстроенного фортепиано. Поэтому та предпочитала молчать. Видимо, понимала по лицу собеседника, насколько неприятно звучит.       Агнесса всегда слышала отца издалека, он стучал тростью по мраморному полу в коридоре; в юношестве упал с лошади — перелом неудачно сросся. И каждый раз от этого звука замирала, мысленно спохватывалась: а что она сейчас делает?       Если распивала в беседке чай со шарлоткой, то тут же делала слегка надменное выражение лица, будто чай — помои, которые приходится пить, вместо нормального английского чая, шарлотка подгорела, да и яблоки слишком кислые. Иначе отец обязательно на её радостное выражение лица спрашивал: неужели она не разбирается в чае и все уроки от мадам Россет по вымуштровыванию тонкого вкуса прошли напрасно?       На ответ: «Просто нравится», — он неизменно замечал: «Свиньям в грязи валяться тоже нравится». И каждый раз Агнесса боялась спросить, при чём тут свиньи и она — он же сам учил её тому, что не должна позволять в свою сторону никакие, даже завуалированные, оскорбительные выпады.       Поэтому Агнесса каждый раз, стоило заслышать стучащую трость, делала вид, будто всё ей не в удовольствие, а потом «замечала» отца с благоговейным — но сдержанным, она же леди — восторгом.       Почти смешно — за неё после присказки про свиней однажды вступился даже Коля.       Конечно, потому, что когда он за неё не вступался и это становилось известно отцу, Коля тоже получал в свой адрес нечто патетическое, остающееся висеть в воздухе, но явно неодобрительное. И налёт этого неодобрения оседал из воздуха на всех поверхностях в доме, чувствовался ещё неделю или две во всём: в поведении отца, в том, как все слуги от этого становились немы, а кучер, который обычно показывал кухаркам простенькие фокусы и рассказывал небылицы про турок, когда подвозили запасы зерна или муки, только молча выгружал мешки.       У отца были мягкие округлые черты лица, которые возраст сделал несколько рыхлыми, поэтому по внешнему виду он производил впечатление добряка и любящего отца, балующего детей, даже когда материальное положение их семьи пошатнулось.       Агнесса — ну и Коля — пошла всей внешностью в мать. Тётя — сестра-близнец Агнессиной матери — любила пошутить над общей схожестью с племянницей, мол, заберёт Агнессу к себе, она ведь ей как дочка.       Жизнь наградила тётю тремя сыновьями и, как полагается по логике «близнецы через поколение», по одному за раз. Агнесса же с Колей были чем-то вроде ошибки, приводящей к трагедии, в уравнении для сложной инженерной конструкции. Тётя шутила вроде бы любя, дарила золочёные атласные ленты, чтобы подходили к глазам, но на серьёзную просьбу Агнессы действительно взять её к себе — ведь та снимала весь этаж в доме в центре Петербурга, — шутка вдруг как-то замялась. И больше эту тему она никогда не поднимала, хоть и продолжала привечать Агнессу с Колей и сопровождавшую их мадам Россет в гостях.       Тем более, что Агнесса ни в чём не нуждалась.       Но радость к любому подарку или награде от отца следовало проявлять умеренно, с должной признательностью, без искренности, ведь иначе его знаки внимания становились чем-то вроде лакомства при дрессировке своры русских борзых.       И борзые, и Коля с Агнессой выдрессированы были блестяще. Отец знал в этом толк.              Если что-то имеет ценность или дарит радость — этим можно поманить, а можно и запретить.       Он никогда, конечно, не ставил условий прямо: ты съездила к матери, как я и обещал, — не смей теперь ни разу даже намекнуть своим видом, что не хочешь перед важными гостями играть на фортепиано весь оставшийся год в поместье.       Отец просто давал понять ей, что недоволен: смотрел на неё с укоризной, сильнее опирался на трость или вовсе присаживался, всем своим видом показывая, как устал — хоть и очень твёрдо держится! — стараться ради семьи, а ей сложно всего-то исполнить произведение перед очень важными господами и их жёнами, с которыми можно заключить выгодный торговый договор, — поэтому Агнессе следовало работать над созданием приятной атмосферы.       За ужином на другой день он им с Колей рассказывал о делах на мануфактуре, — больше, конечно, Коле, — совершенно спокойно и будто бы ни к чему роняя, что вот те, вчерашние, господа, если не будут в настроении заключить сделку, то, к его огромному сожалению, всей семье через некоторое время придётся есть пустую картошку на воде.       Она бы, может, даже не против была одной пустой картошки, только бы не играть на фортепиано перед гостями, ведь она непременно сделает всё не так: недостаточно уважительно поклонится или, наоборот, слишком уж расстелится перед ними.       И даже как-то раз озвучила это своё «не против пустой картошки».       На следующий ужин вся оставшаяся прислуга стояла в обеденной вокруг здоровенного резного стола в торжественном — или траурном? — молчании. Агнесса села после короткого кивка отца. Коля, ещё не хромой — вот-вот должен был поступить в офицерское училище, — раскладывал тарелки вместо прислуги и смотрел с жаркой ненавистью, будто вот-вот сгорит дотла сам или мечтал, чтобы сгорела она. Отец поставил в центр стола графин с морсом.       Агнесса не знала, куда себя деть: если прислуга с отцовского позволения ведёт себя как гости, а он с братом накрывают на стол, значит, ей тоже следует присоединиться к сервировке? Она встала, взяла с тележки вилки и расшитые салфетки. Коля их тут же выхватил, отец и вовсе не обратил на это никакого внимания, поэтому Агнесса вернулась на место под гробовое молчание и косые взгляды прислуги — смотрели они больше недоумённо и друг на друга, видимо, боясь подать слово в этой странной ситуации.       И только когда всё было расставлено, отец произнёс торжественную речь: что-то про окончание Великого поста и благодарность прислуге за то, что те оставались с Редигер-Крейцерами, даже если платить он им мог только ниже среднестатистического жалования.       У прислуги в тарелках виднелись гречка с маслицем, маринованные огурцы и маслины, по паре ломтиков телятины и кусочку селёдки.       Брат с отцом ели варёную картошку. Без зелени сверху. Без масла.       — Я бы не стал обделять свою горячо любимую единственную дочь, — вполне дружелюбно сказал отец на это. — Кушай, Несса.       У Агнессы в тарелке — вяленая осетрина, из которой заранее вытащили все кости, и икра, намазанная на хлеб, в тарелке для десертов. На блюде для второго — тонко нарезанная телятина, чуть ли не целое бедро, гречка с вялеными грибами и лучком. Она отстранённо вспомнила, что видела, как около пристройки для слуг поутру зарезали телёнка, на подтаявшем весеннем снегу остались кровавые разводы. Тогда подумалось только: странно, такую довольно крупную животину режут к приезду важных гостей, а сегодня никого принимать не планировалось.       В большой вазе лежали апельсины, и по центру стола водрузили остального копчёного телёнка, брат не притронулся ни к чему из этого, только смотрел на неё исподлобья. Агнесса была уверена: отец ему не запрещал есть со стола, ничем не грозил. Псы, которых хорошо выдрессировали, выполняют команду с первого раза и без подкрепления стимулом.              Это воспоминание — самое чёткое и самое последнее, которое осталось у неё об отце.       В конце лета Агнесса уехала в университет; конечно, они виделись и после. Но в её мыслях навечно замерла эта сцена, как ассоциация с его невысокой — до университета она почти догнала его по росту — сухой фигурой с тростью.       Привычный дворянский ужин в просторной светлой обеденной, которой она не соответствует, и вся обстановка, вся реакция окружающих как бы кричит: тебе кажется, всё ведь в порядке! Тарелки ломятся от блюд, но Агнесса не находит в себе сил даже вилку воткнуть в кусочек. Ведь всё это — на самом деле не для неё, а против неё.       Человеческие отношения работают как экономика.       Кредит доверия не выдают кому попало. К тому же, как и любой кредит, он обязателен к возвращению. А соболиная шубка с серебряными пуговками ей хоть и к лицу, но давит на плечи.

***

      Огата вернулся к вечеру, именно в тот момент, когда она сидела в самых густых кустах в паре десятков саженей от дома. Причём сидела там совершенно не для изучения местной флоры, а по вполне обыденной физиологической причине, держа в здоровой руке предварительно сорванные большие листья лопуха.       Ни раньше, ни позже явился.       Он спешился с коня, привязал его — Агнесса не могла разглядеть со своим зрением, но что ещё он мог делать пару минут у забора, — зашёл в дом. А потом очень быстро из него вышел, держа винтовку наготове, и, размазываясь в своём зелёном плаще с капюшоном по стене дома, перебежками начал обходить двор вокруг. Кусты оказались действительно достаточно густые, её белую рубашку за ними не было видно, зато вот она Огату видела настолько хорошо, насколько могла. Слишком длинное кимоно не надела, конечно же, по объективным причинам. Им только землю подметать.       — Агнес? — осторожно позвал он, когда обнаружил тропинку примятой травы, ведущую к этим кустам.       — Огата, будь другом, отстань минут на десять, а? Подожди в доме, — в другой раз бы над этим посмеялась, если бы в такой щекотливой ситуации оказалась не она сама. Но конкретно в этой на эмоциях заговорила на родном языке и привычно назвала его по фамилии. — Если ты, конечно, не хочешь помочь, — добавила уже более едко.       Он постоял там одно очень долгое мгновение, прячась за стену, потолок над которой давно обвалился, а потом, видимо, до него дошло. Резко развернулся — высоко взметнулись полы зелёного плаща на фоне гнилых досок — и вернулся в дом.       Огата во дворе полил ей на руки из фляги, вложил в здоровую ладонь её же мыло и со слишком уж невыразительным лицом и козырьком, надвинутым на глаза, делал вид, что предыдущей сцены с кустами не было, пока она аккуратно намыливала правую ладонь. Ей было иррационально стыдно: за свои калечные руки, неловкие движения, разодранные до запёкшейся корочки крови лунки ногтей и сбитые костяшки — не в драке, она ударилась случайно.       Бинты пришлось снять, всё равно давно пора делать перевязку. Отёк вокруг кистевого сустава сошёл, но кошмарно затянутое мгновение каждый раз проходило между мысленным «приказом» и тем, когда пальцы придут в неловкое движение, пытаясь кое-как согнуться — и то не до конца. Сухожилия явно повреждены. А на ладони ещё и тонкой прорезью рубцевался порез от треснувшей пиалы.       — Не рой другому яму, — Агнесса почувствовала необходимость как-то сгладить момент, деланно легко дёрнула головой и подвинула руку так, чтобы Огата не видел.       Потому что он косил в её сторону взгляд, всё его лицо выглядело более открытым без фуражки и капюшона, к которому она привыкла чуть больше. Но, к огромному удивлению, настырный и временами прямой, как штык, Огата, которому плевать было обычно, заметила она или нет, что он пялится, отвёл взгляд. Выглядело как совпадение — он просто аккуратнее расправил потник на горизонтальной балке внутри дома. Чувствовалось — как предоставление личного пространства.       Агнесса следила за его движениями, опираясь плечом о покосившуюся стену. Огата её не звал, но и не прогонял. А сама она находила что-то бесконечно успокаивающее в наблюдении за его обычными действиями: вес любых взятых предметов он смещал на правую руку, по возможности старался опирать те на плечо.       По-хорошему, с проткнутыми насквозь мышцами вообще-то полагался полный покой. По-хорошему, Агнессе стоило это озвучить занудным врачебным тоном. Однако если не он будет носить воду и распрягать коня, то кто?       У неё-то чудом из более здоровой руки ложка не вываливается.       Агнесса всегда мечтала о свободе: сразу же при желании пойти смотреть на поле, заросшее травой, и никого не спрашивать, ни перед кем не отчитываться, не объяснять бесконечно долго своих желаний и мотивов. Но свобода — это не только про своеволие. Это ещё и про необходимость думать о сегодняшнем ужине, о завтрашнем дне.       Огата был и тем и другим одновременно: ненавязчивой, но всегда жизненно необходимой поддержкой, всё, как и полагалось снайперу.       Он собирался войти в дом, Агнесса едва ли могла вспомнить, чтобы он когда-либо до этого снимал капюшон ещё на улице. Она не видела ничего необычного в именах, фамилиях и сокращения. Не видела ничего, пока, отчасти даже своими руками, не возвела кругом культ мистификации, поэтому с первого раза произнести у неё не получилось.       — Хъяку-носке, — окликнула его, а потом, когда обернулся в дверном проёме, Агнесса показала ему язык. — Бе-е, у тебя не имя, а сплошное издевательство над моим речевым аппаратом, «Ичи-рей-рей».       — Обычное, — Огата скептично приподнял одну бровь на её шутку.       И, когда она поманила его здоровой ладонью, наклонился, придерживая винтовку на плече одной рукой, а вторую на всякий случай держал около туловища, будто готовился вот-вот отбить удар.       Ссадины у него на лице превратились в запёкшиеся кровавой коркой отметины и потёртости, как будто Сугимото — или кто-то из якудза успел? — заставил его хорошенько проехаться по дощатой поверхности пола, на лбу наливался сизым синяк, левая бровь была разбита, превращая чёткую чёрную угловатую линию в смазанный багровый штрих. И из-за уже сходящего отёка на этой брови, глаз постоянно выглядел как будто несимметрично прищуренным. Агнесса поняла, что пока сознательно не сфокусировала на этом внимание — ну да, глупо и непрофессионально, — то совершенно не замечала никаких изъянов. Огата да Огата.       Он слегка наклонил голову на бок, прядь волос качнулась тоже.       Они встали в дверном проёме; закатывающееся за горизонт позади дома солнце породило длинные тени. В том, что когда-то было входом в дом, а теперь перекосившимися деревянными балками, кое-как стоящими друг на друге, света оставалось ещё меньше, он прорезывался сквозь провалы крыши и расщелины в стенах.       — Лицо в ссадинах, — констатировала Агнесса самый банальный диагноз в истории медицины, на что Огата очень вежливо с таким же демонстративно бесцветным выражением лица продолжил на неё смотреть. — Или всё-таки лучше «Момо»?       — Судя по тому, что издеваетесь, вам что-то нужно, — так же констатировал он уже более сложное заболевание по его привычному симптому.       Всё-таки вошёл в дом, который домом был только номинально. Агнессе приходилось снова смотреть, куда наступает босыми ногами, в отличие от Огаты.       Их окружали огрызки деревянных стен, а не светлая обеденная с мраморным полом.       — Нет. Вообще-то вопрос совершенно серьёзный, — она сделала драматично серьёзный голос, впрочем, и вправду пытаясь его поддеть. Любя, не со зла.       Огата обернулся — то ли потому, что она с ним разговаривала, то ли проверить, не затевает ли за его спиной какую-нибудь гадость.       Он заштопал свой китель. Но меж плотных стежков сыпалась земля маньчжурских холмов, в которой он рыл окопы, закапывал мертвецов и, наверное, сам был готов быть похороненным. Холодной водой не отстирать кровь. Руками, которыми привык убивать, поить кого-то водой из пиалы сложнее, надо перестраивать себя заново, учиться жить. Огата изо всех сил старался жить по правилам мирного времени: меньше косо смотреть на неё за совершённые ошибки, меньше озвучивать какие-то условия и правила, диктуемые закостенелой рациональностью.       И относиться по-человечески.       Пытался быть нормальным, даже если таким никогда не был. Хоть сколько-нибудь нормальные люди не возвращаются с войны уравновешенным — какими бы ни были до неё. Поэтому ей тоже следовало попытаться: обозначить ценность лично для неё, не торговаться и не усложнять.       Или, как говорил Огата, не скалиться и не перекидываться из человеческого обличья в лисицу, лишь заслышав вдалеке лай гончих. Может, они и не за ней, может, ей вообще послышалось.       — Хочешь — поцелую тебя, чтобы у собачки заболи, у кошечки заболи, а у Хъякку не боли? — Агнесса подмигнула ему, будто бы в шутку, имея в виду вообще-то в лоб или висок. Хотя и на скулах у него тоже уже стягивались царапины.       Он развернулся и прямо со своего места, в нескольких шагах от Агнессы, смотрел на неё, как если бы она предложила сунуть ему голую руку в террариум со змеями, со штыком пойти на медведя или просто сказала что-то на латыни, а не на русском, и звучало это как проклятие до седьмого колена. Огата, вероятно, просто её не понял: чем провинились кошечки-собачки, к тому же в Японии не было понятия «поцелуй», как ей объяснял Цукишима.       — А может, и хочу, — Огата ответил тихо, так предупреждающе низко то ли рычат, то ли ещё мяукают коты. Ещё не скалятся, но вот-вот начнут.       И ровным шагом, чуть ли не строевым, которым ходят в маршах, вернулся к ней. Под ботинками у него растрескалась гниющая доска. Агнесса восприняла всё это совершенно спокойно: Огата даже хватал её только два раза за всё их знакомство — сколько бы она ни пыталась его подковырнуть, причём один раз подковырнуть буквально. К тому же если бы он обменял её на кожи только для того, чтобы покалечить или самому выковырять информацию, то сделал бы это раньше, поэтому Агнесса только вопросительно подняла брови и задрала голову, готовая к очередному перекидыванию колких замечаний друг другу.       Главное — не шутить про кошек. Хотя теперь только такие ассоциации и лезли в мысли.       Огата со своим среднестатистическим для японца ростом привычно смотрел на неё сверху вниз: не такой чёрно-белый и даже более живой на вид из-за запёкшихся бордовых ссадин — бровь всё-таки стоило зашить в пару стежков или хотя бы перебинтовать, — но холодной вечности в своём лице он всё равно не утратил. Как античные статуи в Эрмитаже, хотя, скорее, как многовековые основные заповеди буддизма для мирян, записанные чернилами и кровью на выбеленной бумаге, которым он и сам не соответствовал.       Среднестатистический почти во всём: ростом, лицом, вообще всем внешним видом в этой форме, тот всё равно оставался притягательно-красивым, как дисгармоничный аккорд — намеренный музыкальный приём, привлекающий внимание.       Огата распахнул свой бесформенный плащ, едва весомо взял её здоровую руку — за запястье, больную — за локоть, ладони у него горячие и осторожные, а пальцы с жёсткими мозолями от затвора. Наклонился и коротко прижался своими губами к её. Агнесса зажмурилась, мелко дёрнулась от неожиданности и рефлекторно замерла.       Весь выстроенный образ кого-то монументально отстранённого разбился на осколки — всё такие же мраморные и холодные. Он едва оторвался, прядь его волос щекотно мазнула ей по скуле, и прислонился ещё раз, поцелуем это назвать было сложно, но, видимо, ему просто кто-то из доброжелателей наплёл, что целоваться по русской традиции следовало непременно трижды, а сам он потом где-то подсмотрел или прочитал. Огата до смешного неловко для взрослого мужчины в третий раз ткнулся ей носом в нос, как делают глупые слепые котята, а потом мазнул по щеке.       Агнесса поняла, что задержала дыхание, боялась теперь вздохнуть, чтобы порыв воздуха не сбил, не затушил эту хилую искру. Все романтические россказни подруг оказались ложью.       Голова у неё кружилась только от страха упустить, потерять. Что вот Огата её поманил — хоть он и не ухмылялся, она бы почувствовала. Он сейчас развернётся и уйдёт — псовых дрессируют всегда за награду. Потому что наказания с ней не проходят, она начинает симулировать обмороки, вовсе избегать обучения.       И Агнесса в этот последний неловкий, как по традиции, третий поцелуй подумала, что была всё это время права: хуже ничего быть не может, чем обладать чем-то значимым.       А потом Огата отшатнулся от неё, слишком громко топнув по остаткам досок — обычно он так делал только для того, чтобы не испугать её своим крадущимся шагом, — и состроил такое сложное выражение на сером лице, что Агнессе показалось, будто ему действительно физически плохо, без всяких метафор, просто всё это время молчал. Он отпустил её руки, как отпускают с крючка слишком мелкую рыбёшку, чтобы росла большой и вкусной. Но далеко не с видом гордого рыбака, утолившего свой азарт, который Агнесса бы от него ожидала.       В гроб краше кладут.       Негодованию Агнессы не было предела. Она забыла разом все языки и только неопределённо махнула здоровой рукой, обводя немного прохладный вечерний воздух. Все возможные причины сплелись друг с другом, порождая постыдную неспособность поставить хотя бы первичный диагноз.       У Огаты и на лице, и во всей позе читалась — за плащом не было особо видно, но она уже научилась считывать, — жёсткость характера последнего самурая, который ни о чём не жалеет. Но Агнесса имела счастье наблюдать настоящего последнего самурая, Огата на него совершенно не походил.       Агнесса сдалась без боя, без ответной попытки подколоть. Только устала выдохнула и махнула на него рукой.       — Давай поможешь зафиксировать мне запястный сустав? — единственная привычная тема, которая пришла ей на ум, поэтому говорила она серьёзно, будто у него была альтернатива в виде другого врача. — А я обработаю тебе шов. У тебя же на левой руке шов? Если бы была открытая рана, то крови на бинте было бы гораздо больше.       Он кивнул, ещё медленнее, чем обычно. И от этого движения у него почему-то смешно всклокочились волосы, хотя ветра и не было.       Бинтовал Огата ужас как криво, у неё левой рукой и то лучше получалось, поэтому просто держал смотанный бинт — тот же, который фиксировал кисть до этого, у неё не было открытой раны, поэтому тратить чистые бинты на себя не видела необходимости.       Вечерело. Ветхие стены комнатёнки отгораживали их от остального мира. В провале пола, в выложенном камнями круге снова горел костёр, закипал очередной суп — Огата, оказывается, подстрелил птицу на обратной дороге, — который периодически помешивался ложкой. Огата сходил и отобрал кадку с водой у коня. Помог снять повязку с её головы, аккуратно смачивая тряпочкой затылок, отделяя от волос окровавленный бинт, присохший к рассечённой коже затылка. Полоскал тряпку в кадке и кончиком снова оттирал кровь.       Она смотрела за его действиями через отражение в своём зеркале. След от хватки Сугимото уже отцветал фиолетовым, а у корней волос всё чаще и чаще пробивалась седина — теперь это стало ещё виднее, даже в сумерках. И росчерк тонкого шрама на скуле от удара рукояткой пистолета всё никак не затягивался.       — Шёл бы ты во врачи, — Агнесса обронила это Огате куда-то в область сгиба локтя между советами: посильнее или послабее бинтовать.       Он продолжил накладывать повязку ей вокруг головы, никак не отозвавшись.       И вообще молчал ещё больше обычного, зато делал большинство дел без просьбы: оказывается, купил какие-то вещи, аккуратно сложил их около её сумки, заглядывал со всё такой же монументальной серьёзностью ей в глаза, когда скатывал бинт, когда добавлял овощи сразу с мясом в суп. Конечно, он совершенно не тот человек, который будет неловко мяться и нервно ждать одобрения. Огата будто давал ей пространство и время размеренностью своих движений: сделать замечание, поправить или остановить.       И каждый раз всё с оглядкой на неё. Он не делал это нервно, Агнесса бы сказала, что, наоборот, нервничать полагалось под таким взглядом снова ей. Нервничать даже вдвойне: она потеряла любую логику в его действиях.       Он снял китель с левого плеча, закатал рукав рубашки и самостоятельно распустил бинт на своём предплечье. И с демонстративной привычностью положил травмированную руку на скрещенные перед собой ноги. Агнесса тоже села вразвалочку, протирала самый край раны спичкой, вокруг конца которой намотала вату, смоченную йодом.       Травмированной правой рукой Агнесса держала его за запястье по въевшейся привычке, чтобы резко не дёрнулся, и она не ковырнула по шву, как любого другого пациента.       — У меня нет никакого права спрашивать у тебя это… — Агнесса подняла взгляд от его раны.       Формулировка-ловушка, так и кричащая, мол, давай, подтверди, что она действительно не в том положении, чтобы хоть что-то просить, раньше у Огаты никаких проблем не было с таким: язвительно, но демонстративно вежливо и с видом, будто бы она его сама вынудила, потыкать её носом.       А теперь он молчал.       Просто молчал, как будто это она сделала или сказала какую-то стыдную вещь, и теперь её нужно демонстративно игнорировать. Агнесса понимала, что все пути ведут снова к ней.       — Но какого хрена? — она не кричала, не психовала, хотя и очень хотелось.       Агнесса говорила строго и уверенно, именно как та, кто считает себя вправе требовать ответы.       Огата не выдал больше ни единого намёка на удивление с тех пор, как она его похвалила за убийство собственного отца, причём убийство подлое — если удалось не оставить следов борьбы и сымитировать, будто тот сделал это сам. Что же, в хладнокровной жестокости Огаты она никогда не сомневалась. А Ханадзаве туда и дорога.              Он не удивился и сейчас, спокойно, как обычно, дожидаясь, пока она договорит.       — Да я в жизни не поверю, что кому-то с такими выдающимися способностями хочется за просто так бегать вокруг какой-то полоумной у чёрта на куличках, — сдержанно прошипела сквозь зубы Агнесса.       Этому она научилась ещё дома — иметь дело с неудобными вопросами. Огата в самом начале наотрез отказался ей показывать, куда она его пырнула — под бляшку ремня, ну, подумаешь, надо будет чуть-чуть спустить штаны, — и она бы, возможно, решила, что просто не попала вовсе. Но Агнесса видела кровь сразу в чайном доме, на кителе остался порез, а теперь и шов. Педантично аккуратный Огата не успел отстирать её: надо было взять какую-то тару, кроме его котелка, натаскать воды, вскипятить, замочить.       Вместо этого он охотился, ездил в город, прикрывая пятна плащом, варил суп. Принёс какие-то вещи.       — Помазать йодом и поменять бинт ты бы и сам смог. Хотел бы что-то спросить — давно бы это сделал, хотел бы отыметь — что там ещё спрашивают с девок? — вперёд, кто же тебе помешает.       В её систему ценностей никак не умещалось, чтобы кто-то, имея даже не то что физическую силу — власть, не пытался ею хоть в какой-то мере воспользоваться, выторговать что-то для себя. В её представление об Огате никак не умещался весь этот неуместный альтруизм — а без него бы она совершенно заурядно закончила жизнь голодной смертью, — как не умещался трогательно-неловкий тройной поцелуй.       Ну, то есть она ещё бы могла понять, если бы он выдал ей прямо в лоб со своим обычным прохладным выражением лица, мол, нравится она ему, причём нравится не как стратег с гениально-непредсказуемыми планами с эффектными поджогами, а симпатичная женщина. Хотя последние недели симпатичной она не была и ещё пару ближайших точно не будет. Или, может, у него тоже какие-то особые пристрастия, как у Усами?       Вот это всё Агнесса бы поняла. Она же изучала физиологию.       Огата выдержал паузу, пока они в очередной чёртов раз просто смотрели друг на друга, а потом кивнул.       Выдал очень весомое и явно обдуманное одно русское:       — Хорошо.       — Что хорошего? — она на него огрызнулась.       — Откуда гильза?       Он задал вопрос так, будто заранее приготовил его на такой случай. Ему было любопытно, но не более, не настолько, чтобы потерять шанс чуть что — кинуть ей, как кидают хромоногую больную курицу лисице, пускай только отстанет, и тем самым спасти весь остальной выводок.       — Слава тебе, Господи, не пришлось ещё раз пытаться убить — заговорил так, — проворчала она, намеренно низводя ту ситуацию — секундное помутнение рассудка, в котором она, однако, прекрасно себя контролировала, чтобы понимать: если он не умрёт сейчас, дальше ей будет только сложнее.       На что Огата прищурился, но промолчал, всё ещё непоколебимо верный своему слову. Объективно устрашающий — как на расстоянии винтовочного выстрела, так и на расстоянии вытянутой руки.       Она йодом нарисовала ему рядом со швом улыбающуюся рожицу, Огата посмотрел то на рожицу, то на лицо Агнессы. И снова ничего не сказал на шалость.       — Не надо так страшно зыркать, я уже привычная, — Агнесса погрозила левым указательным пальцем, неаккуратно сжав спичку с йодом и заодно мазнув себе по ладони. — Какая ещё гильза?       — Лежала рядом с вашим хаори в крыле рёкана, противоположном тому, в котором была «чайная церемония», — он завел за спину правую руку с едва заметной скованностью в движении и вытащил из заднего патронташа гильзу. — Она от «Арисаки», но я не слышал выстрела.       — Что с локтевым суставом: Сугимото тебе его пытался вывернуть или это от сильного удара? — Агнесса нахмурилась, кивнула на его правую руку, а сама рефлекторно взяла гильзу и только потом посмотрела на ладонь.       — Вывернуть. Ничего серьёзного, — отмахнулся он.       Огата отклонился, чтобы размешать суп, и в эту самую секунду она вложила йодную спичку в правую руку, а левой со всего возможного размаха зашвырнула чёртову гильзу в тёмный провал коридора, та приземлилась бесшумно, наверное, в мох. Огата запоздало схватил её за запястье более здоровой руки, второй ему даже не потребовалось ничего хватать, прежде она сама его держала за запястье — теперь он её, только за локоть. И со своей обычной серьёзностью смотрел в лицо.       — Ты стрелял, — Агнесса не пыталась вырвать руки. — В Сугимото. Эта гильза из твоей винтовки, я забрала её. А потом потеряла.       Он сам разжал хватку, поразительно хилую для человека, равного Бессмертному. Видимо, прикинул в уме, что в затворе его винтовки действительно не было гильзы, хотя он не успел сделать выбрасывающее движение.       — Зачем вам обычная гильза?       — На память, — Агнесса серьёзно смотрела ему в глаза и старалась даже не моргать, пусть знает — не один он умеет быть упрямым и выдавать неудобную правду прямо в лоб. — Думала, что Сугимото пропорол тебе лёгкое. Я — сентиментальная девушка, вот умер бы от пневмоторакса, смотрела бы на гильзу одинокими ночами и вспоминала, от какого возмутителя спокойствия уберегла меня судьба.       — Судьба? — Огата поднял обе брови в скептичном подобии удивления. — Сугимото пытался убить меня, потому что думал: я с вами заодно.       В своём лёгком презрении выглядел ещё красивее, как собранная из осколков и отреставрированная с помощью кинцуги древнегреческая статуя, взирающая с постамента на простых смертных из плоти и крови, раздираемых мирскими проблемами. Все они — пыль, которая затеряется среди веков. У него не золото, а яшма в трещинах лица.       Агнесса запоздало сморгнула наваждение:       — И в чём он был неправ?       Сделала лёгкое подталкивающее движение пальцами, и он перевернул руку сам. На внутренней стороне предплечья швов было шесть, а на внешней — восемь, и шрам там немного изламывался, вероятно, из-за того, что Сугимото штыком пытался раскорчевать рану как можно сильнее. Иенага перетянул такую довольно противную рану очень даже красиво и качественно — видна была рука опытного хирурга.       Но Агнесса состроила кислое лицо: это она должна была делать. И продолжила так же кисло обрабатывать йодом шов: не говорить же такую глупость вслух. Руку не сожрёт гангрена — уже замечательно.       — В том, что я понятия не имел о ваших планах, — уклончиво ответил самым предсказуемым образом Огата и даже физически отклонился от неё, снова размешать суп. — И даже после — вы не посвятили меня в причины, поэтому… готово.       Он говорил единой интонацией, так что Агнесса не сразу поняла: кто и к чему готов? Огата снял котелок с догорающих поленьев и отставил остывать.       — Импровизировал ты всё равно отлично, — она еле-еле удерживала баланс между спокойствием ледяным и спокойствием умиротворяющим. — Ничего не сказал ему об этом. Особенно мне понравилась та часть, в которой ты обменял треть оригиналов от кода к десяткам кан золота на человека, пытавшегося тебя убить.       И вот на это Огата на краткое мгновение удивился, но очень быстро вернул себе отстранённое выражение лица, будто вполне ожидал от неё такого.       — Что? — а вот Агнесса состроила из себя святую невинность. — Ты очень жуткий, угрожал вытолкать меня в окно, поэтому и притворилась.       — Я говорил не так, — поправил её Огата с едва заметным в голосе натяжением первой корки льда по осени на ледяной воде.       Агнесса сжала травмированной рукой его запястье сильнее, насколько могла. Пальцы слушались плохо, её же угроза вернулась к ней: когда желаешь зла, будь готов утонуть следом. И она была готова. Вот только чувствительность в пальцах осталась прежней. А под ними на жилистом запястье легко прощупывался пульс, причём, сердце у Огаты билось не так, как следовало бы ожидать от древнегреческого мраморного изваяния или юрэй, что было бы логично для заброшенного дома.       Довольно быстрый для спокойного человека пульс. Не выдающий с потрохами, но как бы намекающий, что вся эта его военная выправка и отстранённость — лишь вросшие намертво привычки. Не он сам.       — Кем вам приходится военный министр Российской империи? — однако вести себя он, конечно же, продолжал крайне сдержанно.       И перевёл взгляд на стену за её спиной. Агнесса подавила желание прикинуться дурочкой, мол, какой-такой министр? Она не читает газет. Но Огата бы ни за что не поверил. Общеизвестный факт, которым Япония ужасно гордилась: в Мацуяме пленным как раз печатали газеты с новостями на русском, такая прогрессивная страна, так хорошо обращается с военнопленными.       — Дядей, — Агнесса постаралась говорить сдержанно, как факт. И чтобы травмированная рука не дрожала. — Он — брат моего отца. А «чайная церемония» была к тому, что Тони Андзи слышал наш с тобой разговор про «глаза», цунами и так далее, когда ты тренировал меня стрелять из револьвера, — она торопливо перевела тему. — И, если уж он дожил до встречи с Хиджикатой, то всё ему рассказал. Я посчитала, что Хиджиката ничего не предпринимает, потому что даёт возможность на чистосердечное признание, возможность быть не крысой, а ценным ресурсом, просто сменившим сторону.       Огата, конечно же, не стал распыляться на риторические вопросы вроде: почему вы не посоветовались со мной, вместе мы бы решили эту проблему?       Просто продолжил, с лёгким наклоном головы принимая информацию:       — Почему старший лейтенант взял вас, помимо ваших способностей и интересного родства, и каким образом счёл разумным отправить в качестве шпионки? — он сжал руку в кулак, и она видела краем глаза и чувствовала виском, как он равномерно вдыхает, ровно на три секунды — даже метроном не так чётко отсчитывает! — задерживает дыхание, выдыхает.       Чувствовалось как какое-то дыхательное упражнение, естественным образом люди так не дышат, и Огата в том числе. У неё музыкальное чувство ритма и тревожная привычка прислушиваться к чужому дыханию: есть ли оно вообще.       Агнесса на это улыбнулась с приторностью лисиц из русских народных сказок:       — Понял, что я прощупываю пульс?       Он кивнул — как самому собой разумеющемуся:       — Не уходите от вопроса.       Но Агнесса легкомысленно отбросила хвост волос через плечо, молча отложила йодную спичку и взяла бинт, хрустящий нераспечатанной бумагой. Огата больше не спрашивал, ничего не говорил, второй рукой помогал придерживать моток, когда она накладывала повязку.       Всё, кроме того, за что полагалось отрезать косы, становилось необязательным к исполнению.       Огата начал накладывать ужин, между прочим, её ложкой, ничего больше не спрашивая.       — Почему раньше не сказал, что говоришь на русском? — Агнессе стало самой неловко от того, какую атмосферу задала.       Комната медленно погружалась в почти интимный полумрак.       — Ждал, когда вы проговоритесь о чём-то важном. Но как-то не случилось, — будто ни в чём не бывало признался Огата, перекладывая грибы в крышку котелка.       Агнесса дотянулась до своих вещей: рядом с сумкой он стопкой положил на пару совершенно новеньких ботинок на шнуровке, аккуратно сложенное хаори невнятного коричневого цвета, а сверху придавил листы с почерком брата — она его узнает из тысячи — кульком невыбеленной бумаги, в котором лежало что-то, судя по запаху, съедобное.              — Что было написано у вас в тетради точно таким же шифром? — Огата протянул ей крышку с супом.       — Что-то вроде последнего слова. Ты это скопировал, а он у тебя отобрал? — Агнесса отложила листы и начала разворачивать что-то съедобное.       Брат обязательно написал какую-нибудь гадость, читать это перед ужином — только аппетит портить. Читать письмо от него — как вернуться снова в обеденную их поместья за заполненный слугами стол.       Огата слегка брезгливо поджал губы и нахмурился, Агнесса видела это: кивать ему не позволяло стремление к идеальному выполнению всего, что бы ни делал, и эта неприязнь направлена ни на брата, ни на неё, а на самого себя.       Она вздохнула довольно глубоко из-за ослабших бинтов:       — Там не было ничего непоправимого.       В бумажном кульке оказалось моти. Агнесса вопросительно посмотрела то на моти, то на Огату, он поставил крышку с супом рядом с ней, и занёс палочки над своей порцией.       — Оно не отравлено. Могу откусить ту половину, которую вы выберете, — между делом соизволил хоть что-то сказать по этому поводу он.       Агнесса посмотрела на него ещё маленько как на неизлечимо больного, которому она, конечно, в силу своей трусости в таких вещах, сообщать об этом не будет. И запихнула сразу всё моти в рот за раз. Огата на это состроил привычное слегка прохладное выражение лица.       — Нетушки, — промямлила с набитым ртом Агнесса, когда кое-как прожевала хотя бы часть. — Нечо было дарить целиком, если хотел тоже. Всё моё теперь.