Святоша

      — Ночи уже холодные. И холодно в первую очередь мне, — серьёзно обосновала Агнесса, хлопая ладонью по расстеленному одеялу рядом с собой.       Она солгала во благо: чтобы избежать всех этих дурацких неловких моментов с решением вопросов о том, кто где спит, где чьё личное пространство и насколько нормально ещё и ложиться чуть ли не в обнимку после всего — что будто бы должно намекать на продолжение. Агнессе было даже немного жарко в новеньком хаори под плащом Огаты. Но её преследовала эта выученная необходимость разделять с ним как можно больше: обед, ужин, плащ и сон.       Огата и на следующий день почти всё время молчал. Таскал воду, принёс птиц, пришил к своему капюшону какие-то нарезанные полоски ткани. И, до подозрения, совершенно не поднимал тему того, что надо вообще-то возвращаться к остальным.       К счастью, всё равно как-то раз встал у неё за спиной и заговорил с полной, почти утвердительной невозмутимостью:       — Могу ли поинтересоваться, что я вам передал?       Агнесса отмечала карандашом буквы в письме брата, прислонив бумагу к самой крепкой из стен, чтобы удобнее было.       — Почему каждая шестая и двенадцатая буква? — в голосе Огаты ей послышалось разочарование. — В этом есть какой-то смысл?       — Наш с ним день рождения, — Агнесса смотрела исключительно в листок. Чтобы не разочаровываться, не надо было ему очаровываться. Естественно, её умением закрутить посложнее. — Шестое декабря. Ожидал чего-то более интересного?       Он ничего не ответил. Агнесса перечитала ещё раз то, что получилось из букв, немного подумала, а потом с отвращением к Коле фыркнула и впихнула Огате в руки.       Они с братом выбрали эти числа в качестве шифра ещё детьми — первое, что пришло в голову. Уже потом, будучи взрослой, разбитой и потерянной в себе и в чужой стране, Агнесса написала это письмо внутри своей тетради с некоторой иронией: вспомнит ли брат их детскую забаву? Вообще-то ничего забавного на самом деле не было. Их день рождения — это день, когда мать навсегда лишилась возможности нормально ходить.       Агнесса, конечно, понятия не имела, что брат каким-то образом окажется в Японии, как и не была уверена, что Огата точно захочет скопировать её невнятную писанину. Она собиралась всю тетрадь отправить в Россию Александре — невесте брата и некогда её лучшей подруге.       — Согласитесь? — Огата мельком взглянул на листы.       Брат в письме обещал простить ей то, чего прощать было никак нельзя: свою искалеченную ногу, испорченную карьеру военного, внезапную её пропажу без вести, седые волосы родителей, то, что она якшалась с «каким-то японишкой». И даже предлагал выплатить наличными за полагающуюся ей по наследству долю поместья. Взамен просил только одного — поторговать лицом. В том плане, что ему следующим летом просто необходимо будет оказаться с разницей в пару дней в двух местах — на противоположных концах земного шара. Поэтому травмировать её Коле было даже невыгодно. По крайней мере, пока она не выполнит свою задачу.       — Нет, — коротко качнула головой Агнесса.       — Потому что не доверяете или потому что обижены на него? — как будто между делом спросил Огата, ещё раз осматривая листы.       Но из-за того, что до этого молчал — в последнее время даже больше обычного, — его любопытство было слишком заметно.       — Ни то ни другое, — она подбоченилась одной лишь здоровой рукой с видом, мол, это же и дураку понятно. — Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на скучные игры с Колей, очевидно, там будет приём с какими-то важными директорами-распорядителями предприятий. Обсуждение новых станков, экономической ситуации и так далее, — под конец Агнесса даже фыркнула.       — Вы авантюристка, — Огата ухмыльнулся и сложил бумаги под подкладку расстёгнутого кителя.       — Кстати, когда мы поедем до Абашири? — совершенно спокойно перевела тему Агнесса.       И вот тут Огата резко перестал улыбаться, возвращаясь к обычной непринуждённой отстранённости:       — Когда вы поправитесь достаточно, чтобы ехать верхом.       Агнесса удивлённо на него уставилась: а если бы на это ушёл месяц? Или она солгала бы ему, что на это уйдёт месяц, за который все наверняка взаправду умрут от яда. В его череде вопросов ни слова не было про противоядие.       Лучи солнца играли с пыльной взвесью в воздухе. Дробяще-мирная атмосфера кружила голову, как разряженный воздух, как эфирный дурман, которым пропитан бинт, и его пихают под нос, чтобы пациент на операции хоть немного меньше чувствовал боль.       — Я уже могу, — Агнесса настойчиво сделала шаг навстречу.       Огата с таким же отчуждённым выражением лица осмотрел её с ног до головы и легко кивнул, прядь волос качнулась в такт движению, и Агнессе невольно вспомнилось, как щекотно та касалась её щеки, какие приятно сухие у Огаты были руки поверх её рук. Мягче шёлка, дороже и теплее соболиной шубки с серебряными пуговками.       — Тогда собирайтесь. Переночуем в лесу, — резко поставил её перед фактом, хотя до этого совершенно никуда не торопился.       Развернулся и ушёл.       Вот так просто.       Сборы Агнессы были незатейливыми: затянуть кое-как бинты на груди потуже калечными руками, пока Огата седлал коня — судя по всему, он не планировал в этот день уезжать даже в город, — застегнуть сумку и сложить на неё цветастое кимоно.       Он всё так же молча сам забрал её вещи, сложил в седельные сумки, смотал своё одеяло — оно до этого всегда было в распоряжении Агнессы, в любое время суток, не только ночью, чтобы могла вдоволь поваляться и отдохнуть.       Огата подсадил её в седло. Агнесса неловко сжала китель на его плечах — и больной рукой тоже — в попытке удержаться и самой найти опору. Самой — привычнее. Самой — надёжнее, и уж если рука сорвётся, то будет больно, но не обидно.       Это движение и не помогло, и не помешало. Огата сжал одной рукой за бедро с внутренней стороны, второй — под мышкой, медленно вставляя её стопу в стремя, выравнивая так, чтобы Агнесса сама села в седле и при этом не напрягла мышцы туловища, и подпихивая её под бедро уже с внешней стороны.       Агнесса чувствовала себя одной из детских игрушек брата — оловянным солдатиком, который имитировал уменьшенную версию кавалериста и в ходе бурной игры от коня отвалился, а потом его в такой же, как у неё, позе приделали обратно.       Она вцепилась в переднюю луку седла, на этот раз ужасно некстати вспоминая, как белый конь встал в «свечку» и она свалилась, будучи совершенно здоровой и полной сил, не считая отёка на лице. Если этот попытается хотя бы брыкнуться — она точно при падении свернёт себе шею.       — Держитесь? — Огата давил ей на подвздошную кость и на выступ большого вертела бедренной, больно впиваясь пальцами сквозь ткань штанов и плотного хаори.       Зато если бы Агнесса начала заваливаться в обратную сторону, она была уверена, Огата выцепил бы её обратно, как коты цепляют добычу ловкими лапами и острыми когтями.       Она промычала что-то среднее между «да» и «угу».       Огата немного повозился со стременем, подстраивая его под себя. Но только одно. Видимо, он продумал этот момент — что её ноги немного короче и садиться вот так ей будет удобнее. Его лица всё это время не было видно из-за козырька фуражки.       С внутренней стороны бедро у Агнессы горело от его прикосновения. Не в метафорическом смысле из-за стеснения, как положено приличной девушке, когда её трогает мужчина почти за причинные места. Она продолжала чувствовать его хватку, даже когда уже спокойно сидела в седле, потому что схватил он её охренеть как сильно. Естественно, чтобы не выскользнула и не организовала себе ещё одно сотрясение или повторный перелом рёбер, Агнессе этот сценарий развития событий даже больно было представлять.       Если бы ладонь у Огаты и соскользнула, то он ребром этой же ладони просто съездил бы ей по лобковой кости — всё ещё предпочтительнее, чем падение.       — У тебя хорошо получается, — ехидно фыркнула Агнесса, когда он сел позади, и попыталась повернуть голову, но в ходе ёрзания только ткнулась виском в его подбородок, поэтому обошлась заговорщическим шёпотом: — Часто девушек подсаживаешь?       — К счастью — нет, — своим серьёзным тоном Огата испортил попытку перевести ситуацию в шутку.       Агнесса до последнего думала, что у него на уме какой-то хитрый план, никуда они не поедут, она очень редко задавала время и направление их движения. А значит, он что-то задумал.       Огата вёл себя подозрительно сговорчиво.       Иноходец шёл плавно, Огата его быстрее не пускал, так что плелись они предельно аккуратно по отношению к её рёбрам и ужасно медленно, со скоростью здорового пешего человека. Через пару часов они выехали на широкую дорогу, на которой и две телеги спокойно разминутся, изредка встречали те на пути, но чаще — одиноких крестьян, ссутулившихся от веса огромных плетёных корзин за плечами. Лошадь всё-таки — довольно дорогое удовольствие.       Агнесса к этому времени уже устала нервничать, массивные мышцы иноходца под седлом едва заметно перекатывались, и она оперлась лопатками о грудь Огаты, а лицом ткнулась куда-то ему под шрам на челюсти, выходило совершенно неудобно, спина ныла и быстро затекла, патронташи впивались в почки. И из-за того, что Огата надел плащ и при этом держал поводья впереди, она тоже немного была под плащом. Агнесса быстро обнаглела и натянула ткань побольше на себя, вовсе кутаясь с головой.       — Спасибо, — пробормотала она, борясь с дремотой. Но довольно громко, ещё и почти ему на ухо. — За ботинки.       Удобство ботинок, конечно, определялось по часам пешего преодоления лесных буреломов, погонь и прочих передряг, но на вид те были вполне удобные. Огата ведь и выбирал на вид.       Дорога пролегала сплошной укатанной прямой сквозь поля с дикими травами, что-то медвяное слегка щекотало нос сладким запахом — если повернуть голову, отпрянуть от Огаты: у него и плащ, и воротник кителя провоняли жжёным порохом насквозь.       Брат ей свою раздробленную ногу простил, Огата сказал, что про штык в живот забудет.       И в искренность последнего ей верилось гораздо больше. Невозможно до конца и правда простить что-то настолько отвратительное, даже если сильно захотеть.       До темноты они действительно не успели доехать до города. Огата сверялся по её же компасу и своей карте с пометками карандашом, периодически спешивался, чтобы меньше утомлять коня двумя седоками и, наверное, размяться. У Агнессы уже болела задница и поясница от этого чёртового седла, вот только так же легко спрыгнуть, а потом снова залезть не могла.       И вот, после того как они свернули с широкой дороги и около получаса проплелись куда-то в сторону, Огата в опускающихся сумерках снова что-то варил в котелке. Он сначала помог ей слезть с коня, привязал его к стволу небольшого деревца и только потом выстрелил в парящую у кромки леса птицу.       Огата, следуя карте, привёл их к ручью в лесу, прилегающему к полю. И теперь чертовски обычно делал бытовые вещи, которые делают все люди: нарезал на доске какую-то траву, явно старался успеть до заката, чтобы свет костра их не выдал.       — Ты купил доску для разделки, — констатировала Агнесса, развалившись на его одеяле.       До этого доской для разделки и нарезки продуктов заведовала Асирпа.       — Обменял. На весу неудобно, — он на неё не обернулся.       Ответил так, как и полагается отвечать на глупые и банальные слова. Скинул нарезанную траву в котелок. Агнесса смотрела на профиль его лица — Огата снова снял фуражку, он всё время её снимал, когда они оставались наедине, от этикета это не зависело.       Каждая передряга, каждый неудобный диалог или длительное молчание в конце концов заканчивались тем, что они сидели и что-то ели. Агнесса с удовольствием хлебала бульончик ложкой, мычала совершенно не в тему: «Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»…» — больше пытаясь перебить дурацкий раздражающий стук ложки о бортик крышки — координация её будет подводить ещё примерно неделю.       — Старик сказал, вы попросили шнурок с ножен его катаны? — Огата, видимо, по её взгляду понял, что сейчас опять начнёт спрашивать — что ему, собственно, надо-то кроме вопросов? — поэтому и начал задавать эти самые вопросы первым.       Агнесса нагло подставила к нему поближе грязную крышку от котелка и ложку, мол, мой в холодной воде ручья сам, а она — несчастная больная, и кое-как, аккуратно раскорячившись, разлеглась на одеяле. Огата смотрел то на грязную посуду, то на неё с видом кота, которого пытаются приучить к какой-то ерунде: оно ему не особо и надо, но так уж и быть.       — Ты же и сам, поди, уже догадался зачем.       — Будьте так добры — просветите.       Она в ответ только показала ему язык.

***

      А ночью Агнесса чуть не умерла.       Она взаправду чувствовала, как задыхается: все кости перемалывает в труху под тяжестью веса другого человека, а чужие сильные, цепкие руки на шее, привыкшие безжалостно продавливать и вминать, перетянут любой вздох, любой звук, в конце концов раздавят трахею. Её выворачивают и потрошат. Внутренности кипят разваренными овощами с бульоном в супе. И единственный человек, который может так с ней обращаться, наматывает всплывающую в бульоне паутинку нервов палочками и втягивает без чавкания в рот, будто это — совсем обычное дело.       Или ты — или тебя.       Агнесса проигрывает.       Кошмары всегда имеют его лицо: бледно-серое, как зимнее небо Маньчжурии, как трупы в братской могиле, как выцарапанная бумага на фотографии вместо лица, которое пытались старательно вымарать, чтобы забыть — слишком тяжело помнить.       В них нет ни свиста разрывающейся шрапнели, ни криков страха или агонии, запаха спирта и необходимости быстрее, быстрее делать, бежать и спасать. Хуже. Она стоит вмёрзшей в стылую землю меж бесконечных маньчжурских холмов, а перед ней разверзлась яма: одним перепадом высоты больше, одним меньше — уже не имеет значения.       Пара безоружных солдат в пыльной коричневой форме осторожно складывают туда тела — раздетые до косовороток, местами перебинтованные, местами окровавленные.       Всё это в оглушительной тишине. Бесконечно равнодушное серое небо стекает на землю, всё выглядит бесцветным, даже кровь.       Ничего больше не имеет значения, только апофеоз войны перед ней — те, кого война забрала уже после того, как крепость была сдана, когда сражаться было не нужно. Они прожили достаточно, чтобы узнать — все их усилия были напрасны.       Безоружные русские хоронят товарищей в братской могиле, а над ними с винтовкой на плече стоит вражеский солдат.       Закрыть глаза Агнесса не в силах. Отойти не имеет права — с этим солдатом она пришла, и он единственный может объяснить остальным японцам, смазывающимся в безликие фигуры в синей форме, кто она и откуда. И объяснить, что трогать её пока что нельзя.       Вражеский солдат сосредотачивает свой равнодушный взгляд на ней:       — Что вы ели на ужин?       Ничего более глупого и неподходящего Агнесса в жизни не слышала, могилу закапывают, она может поклясться, что слышит, как земля комьями падает сверху. И новый холм вырастает среди бесконечных сопок Маньчжурии.       Все они останутся тут.       Агнесса не может вздохнуть или пошевелиться, не может отвести взгляд. Солдат хватает её за шею, впиваясь пальцами до хруста трахеи.       — Ответьте мне, тогда отпущу, — его голос оседает инеем на её лице.       — А что ел ты? — дрожащим голосом еле-еле выталкивает из себя с остатками воздуха в лёгких.       Она знает что: её внутренности, сваренные в бульоне, и её нервы, намотанные на палочки. Пусть уже быстрее доедает до конца. Говорят, печень и почки у больных животных нельзя есть — они накапливают всю грязь.       Мозги — самая отвратительная часть Агнессы, вот где скопилось больше всего грязи.       — Как вы по-русски говорите? Суп? — в жизни бы никогда больше не видела его отвратительно равнодушное лицо, не слышала бы этот проклятый голос. — С мясом птицы. Птицы не летают над местом, где ведутся боевые действия.       Пустое небо над ними стремительно темнеет, Агнесса пытается уложить в голове его слова. Пока человек из кошмара не оплавливается, как полагается льду, и не формируется заново в Огату, нависающего над ней.       …Он держал её одним предплечьем поперёк ключиц, второй — за её здоровую руку; она на пробу попыталась пошевелить ногами, собрать реальность снова по кусочкам — как ингредиенты супа, брошенные в котёл по очереди, — но Огата предусмотрительно опёрся ей между бёдер коленом, так что просто вяло пихнулась ему куда-то в бедро. Где-то в чаще леса ухнула сова. Рядом журчал ручей.       Никаких холмов, могил и обледенелой земли.       В темноте было видно, как волосы у Огаты рассыпались, перекрывая белое лицо штрихами этой же самой темноты, и красные вставки на погонах и воротнике кителя выглядели бордовыми. И, будь это кто-то другой, она бы поняла его действия превратно и попыталась вырвать ему сонную артерию зубами.       Агнесса вздохнула на пробу — пальцы на горле ей просто померещились. Зато темнота и неизвестность смешивались между ней и Огатой в равных пропорциях.       — Сейчас по европейскому календарю седьмой год двадцатого века. Мы направляемся к городу, который прилегает к тюрьме самого строгого режима в Японии, — в горле жгло от непривычно глубокого дыхания, но она продолжила отчитываться о своей вменяемости. — Отпусти нахрен, Огата.       Он молча отстранился, отсел на другой конец одеяла, будто произошла совершенно стандартная ситуация, ничего необычного.       — Даже не скажешь, что я дёрганая, с хрупким разумом и всё такое? — Агнессу продолжало мелко потряхивать от кошмара, смешанного с воспоминаниями, поэтому попыталась выдавить диалог из Огаты. — И как меня, такую зашуганную, вообще взял старший лейтенант Цуруми?       — Вы не расскажете, — он, ожидаемо, на её провокацию не повёлся. Только взгляд в её сторону скосил.       И сделал то, чего она от него никогда не ожидала: взял её за здоровую руку и положил себе на грудь.       — Попробуйте повторить, — тихие слова едва ощутимо вибрировали под рукой, и до Агнессы первым делом дошло это ощущение, а уже потом — смысл.       Он дышал точно так же, будто считая про себя, ненадолго задерживая дыхание, прямо как тогда, когда она прощупывала его пульс. Простое, но действенное упражнение для успокоения — то, что нужно перед точным выстрелом. Агнесса выдернула руку, чтобы выдернуть себя из приторного забвения, расширяющаяся грудная клетка под шерстяным кителем всё равно продолжала фантомным ощущением двигаться у неё под ладонью.       Огата с ней не нянчился. Не пытался пожалеть.       Действовал в своей манере, будто просто принял сам для себя решение: он обязательно подождёт, пока она не примет как должное, что он не собирается торговаться с ней за еду. Подождёт, пока не привыкнет, что войны уже нет. Что она может идти за ним — и ничего страшного больше не случится.       Хороший снайпер умеет ждать.       Агнесса наспех придумала единственное, чем можно его отпугнуть, — историю о том, какая она на самом деле слабохарактерная идиотка.       — За два дня до того, как вам официально сдали Порт-Артур… — худшая история, в принципе, которую можно рассказать человеку, позволяющему ей следить за своим дыханием не как врачу, а как человеку, разваривающемуся в своей паранойе на ингредиенты в супе.       Огата на неё прищурился, в темноте это было едва заметно.       — …у меня появились симптомы аппендицита. Япония по договору о добровольной сдаче сняла блокаду с железной дороги, разрешив высокопоставленным военным и раненым покинуть крепость и не попасть в плен, сесть на единственный санитарный поезд, — Агнесса смотрела на него: разумеется, он должен был задаться вопросом, какого чёрта она вообще там делала. Огата молчал мрачнее обычного.       — Я до последнего никому не сообщала о своих симптомах. И на поезд сознательно выбрала не садиться, потому что больше не представляла жизнь вне блокады.