***
Сумерки, как и должно быть зимой, наступили рано, делая воздух ещё более прохладным. И более серым. Эти серые остатки света выглядели так, как если бы стекло керосиновой лампы закоптилось, размазывая муть и гарь по небу. Агнесса какое-то время жила в Сибири, Агнесса знала, что такое настоящий холод. Так что назвала бы погоду просто свежей, может, слегка бодрящей. После душного трюма госпитального судна и тесной палатки в порту ей чувствовалась непривычная лёгкость от бескрайней вышины неба и холмов, которые тянулись от горизонта до горизонта. Агнесса задумчиво пялилась на это всё, задрав голову, чтобы не видеть снующих туда-сюда солдат. Вражеских солдат. Те переговаривались на своём друг с другом, носили какие-то ящики, а потом, видимо, закончили и встали поодаль, затягиваясь папиросками. Прикурив, каждый спешно тушил спичку, а следующий снова чиркал новой. Всюду теперь были эти японцы. И бежать некуда, сопротивляться не имело смысла — только обречь себя на бессмысленную и ещё более скорую казнь. В какой-то момент она поняла, что стало слишком холодно, но решила посмотреть на небо ещё чуть-чуть. Так странно было чувствовать себя свободнее, будучи в плену, ей казалось, что вот-вот это всё отберут у неё. Огромное пространство над головой сузится до низкого потолка корабля, по ним снова ударят гаубицы, с оглушительным скрежетом сминая металл. Вдалеке о чём-то своём переговаривались японские солдаты. Одинаковые что на форму, что на лица, которые прятали под фуражкой, — для Агнессы они сливались в обезличенную массу, одно сплошное стихийное бедствие. Китайцы рассказывали — через их переводчика, — что в Японо-китайскую те взяли крепость Порт-Артура и, когда уже заняли её целиком, вырезали всё население города, включая гражданских. Двадцать тысяч человек. Попахивало намеренной дегуманизацией противника, если бы не здоровенная, уже осевшая за годы насыпь с каменной стелой. И то, что Японии под давлением европейских держав пришлось Порт-Артур всё-таки китайцам вернуть. Двадцать тысяч. Число не умещалось в голове, как не умещалось и то, что можно вот так, без суда и следствия, перебить безоружных людей. А теперь эти солдаты снова ходили по маньчжурской земле, как ни в чём не бывало. Она приподняла ворот пальто повыше, зябко съёживаясь. В боку неприятно тянуло, заставляя сгибаться сильнее. Стиснула тонкими бессильными пальцами шерсть изношенного пальто. И начала расковыривать каблуком ботинка грязь под ногами — видимо, совсем недавно шёл снег, но многочисленная пехота прошлась по нему, истоптала и смешала с грязью. Агнесса была рада, что Леся этого уже не увидит. С самого объявления о намерении сдать крепость Агнесса взращивала эту крамольную мысль, и теперь та цвела буйным цветом — единственное, что вообще может цвести посреди бесконечных лысых холмов в этом месте. Агнессе не придётся переживать, как сказать подруге о том, что на её жениха пришла похоронка, — тот пережил саму Лесю на два дня, — как та отреагировала бы на ту картину, которую Агнесса видит сейчас. К тому же мёртвых любить значительно проще: безмолвные, идеализированные в памяти, все мелкие шероховатости характера человека стираются из памяти. Агнесса завидовала Лесе. Та навечно упокоилась, а ей покой приснился лишь единожды за последний год — под морфием. И теперь снова придётся что-то делать, продолжать спасать, договариваться с людьми, отравленными войной. Она и сама теперь ею заражена настолько, что этот будничный гул голосов, говорящих на чужом языке, казался наваждением, поверхностным нервным сном. Такая тишина и почти скучное серое небо не могут быть настоящими.***
Утром следующего дня у палатки Майю выловил переводчик японцев — низкорослый коренастый мужчина, которому понадобилась старшая по лазарету. Агнесса кое-как обулась и оделась с помощью всё той же Майи. Мороз на улице всё креп, и за ночь выпал новый снег, из-за которого небо и земля ещё больше сливались. Агнесса куталась в своё пальтишко с пришитой нарукавной повязкой красного креста. И по дороге задала переводчику один-единственный вопрос: — Куда мы идём? — К нашему офицеру, — на вполне сносном русском, но с сильным акцентом ответил он, выдыхая тёплый пар. — Надо записать в документы, он объяснит. Они вошли на территорию, на которой находились одноэтажные домики из глины. Переводчик кивнул караульным, и те пропустили их без разговоров, очевидно, узнав его в лицо, ещё и отдали честь. Посреди пустоши, продуваемой всеми ветрами меж холмов и сопок, небольшая приземистая деревенька была лучшим выбором, чем обычные палатки. Раньше тут жили русские офицеры артиллерийского полка, а сейчас сплошь сновали японцы: кто-то уже в шинелях, кто-то ещё нет. Вели по узким улочкам впряжённую в телегу тощую клячу, наспех заделывали досками выбитое их же артиллерией окно — когда взяли Высокую, наводить орудия стало ещё проще. И все пялились на Агнессу. Естественно, поселение стало чем-то вроде штаба, каким и было при русских, кто попало тут разгуливать не мог, а женщина уж тем более привлекала внимание. Агнесса смотрела исключительно вперёд сквозь пошарпанные линзы очков. Свои очки она случайно раздавила пару недель назад по рассеянности, эти одолжил ей Мельник, у них была примерно одинаковая степень близорукости. И Агнесса прекрасно знала, что смотреть тут всё равно не на что. Она надеялась, что за стеклом, истёртым временем и неаккуратным обращением, вид сдавшегося города-крепости останется неудачной фотографией в памяти, такой же чёрно-белой. Если сама память, конечно, останется, и Агнессу не вздёрнут на виселице за компанию с офицерством, раз уж взялась быть главной. Низкорослый переводчик постучался в один из непримечательных домов, из-за двери с ним перебросились парой фраз на японском, и он открыл дверь, жестом показал ей, что надо войти, о чём-то, судя по тону, отрапортовал, отдал честь и с разрешения офицера ушёл. В доме, представлявшем собой одну-единственную комнату, без каких-либо перегородок, посередине стояла незатопленная буржуйка и будто наспех сдвинутая в один угол мебель: стол, две табуретки, ящики — по виду те были с оружием или патронами, — нумерованные, длинные и с защёлками на крышке, крупу и овощи в таких не хранят. Мужчина в офицерском пальто читал какие-то сшитые почти в книгу листы, но тут же отложил их, шумно выдохнул, снял фуражку и слегка небрежно швырнул её на стол, после чего рухнул на табуретку рядом, прикрывая лицо растопыренными пальцами. Агнесса на резкое движение рефлекторно сделала шаг назад. Но он неподвижно сидел некоторое время, опираясь локтем на стол, а головой на руки с тяжестью во всей фигуре. — Присаживайтесь, — офицер отмер и указал плавным движением раскрытой ладони на стул перед ней, — прошу прощения, у нас такой бардак в документах, — он помассировал переносицу, — чёртова бюрократия. Не могли бы вы представиться? На этот раз ей было не до шуток. — Агнесса Павловна Редигер-Крейцер, — она не присела и старалась говорить с твёрдым спокойствием, — заведующая хирургическим отделением, ныне временно исполняющая обязанности начальницы лазарета, закреплённого за пятым артиллерийским полком. Он снял пальто, сложил его на ящик рядом. Теперь Агнесса могла видеть: на ремнях, наискось пересекающих китель с офицерскими петлицами, у него висела сабля, а на поясе — кобура с пистолетом. Он закатал рукава кителя и рубашки, а затем аккуратно принялся выводить стальным пером на бумаге, макнув в чернильницу. Агнесса смотрела то ли на него, то ли сквозь него. Офицер зажёг свечу на столе. Импровизированный кабинет располагался в одном из недостроенных к началу войны зданий и потому, хоть и не задетый ни одним снарядом, своими голыми серыми стенами смотрелся продолжением улицы, виднеющейся через пыльное окно. И холодно в нём Агнессе было точно так же. — Вот, пожалуйста, проверьте, — он протянул ей листок, — всё верно? Агнесса отстранённо уставилась в ровные, как в прописи, выведенные буквы. И даже сразу написал фамилию правильно: через дефис, без её уточнений. — Тут «ц», а не «с», — она развернула листок к нему, — Крейцер. — О, прошу прощения, — он покачал головой и попытался аккуратно исправить. — У вас просто довольно необычная фамилия. Она безучастно кивнула. Действительно, интеллигент, по-другому его и не опишешь, Фрося не соврала и, что для неё удивительно, ни капли не преувеличила. — Что-то будто знакомое, — он вглядывался в лист. Агнесса равнодушно просто принимала действительность: догадается или нет — не её забота, и повлиять она ни на что не сможет, в волнении не было никакого смысла, как и в её присутствии тут, но он не разрешал уходить. Захочет — может отсечь ей голову саблей только для того, чтобы проверить остроту лезвия и насколько хорошо его фехтование. Захочет — может отрубленную голову как трофей над входом повесить. — Может, хотите написать письмо родителям, мужу или подругам? — он обмакнул стальное перо в чернильницу и между делом посмотрел на неё. — Оно сильно задержится из-за того, что все письма обязаны проходить проверку на цензуру, но это лучше, чем неизвестность. — Нет, — Агнесса продолжала смотреть, как он выводит русские буквы. Позже он попросил перевести с русского на французский пару листов каких-то отчётов о количестве и состоянии зданий и прочей военной ерунде с датами и названиями местности, которой Агнесса не стала забивать и без того тяжёлую голову, просто переписывала от руки на чистые листы, представляя себя старой, полусломанной печатной машинкой — те не запоминают, не задают вопросов: хоть художественный роман они выдают на свет, хоть протокол о количестве изъятого оружия. Ей всё-таки пришлось сесть на вторую табуретку за столом прямо напротив офицера, и они оба молча писали, макая в одну чернильницу. Он на её резкий ответ больше не стал лезть в душу, расспрашивать и что-то быстро, но аккуратно выводил на японском, полностью сосредоточенный на своём. Один раз к ним заходил один из безликих солдат, о чём-то отчитался, и офицер вышел, накинув пальто и заранее предупредив, что доставили провизию, ему нужно присутствовать при учёте. А в дом никто без разрешения зайти не имеет права. Вот это смогло немного удивить Агнессу: японский офицер имел право приказать ей писать, а не просить, делать, что должен, и вообще выставить её писать на улице или хотя бы на одном из ящиков. Причём тот не выглядит так, будто стелется перед ней, лишь бы она как единственная переводчица не пожаловалась иностранному делегату на плохое обращение. Этот офицер казался ей до абсурдности нормальным: принял как должное — даже не удивился! — то, что в полковом лазарете за главную была женщина, говорил с ней на равных, будто бы они деловые партнёры, а не вчерашние враги. Он выглядел просто ужасно уставшим, таким же заложником этой бессмысленной бойни — только деваться уже некуда. И, когда закончила, всё тот же коренастый переводчик принёс в дом две глубоких миски, накрытых тарелочками поменьше. От них тянуло запахом свежей, ещё горячей еды. У Агнессы от него скрутило живот — ей ни ужин, ни завтрак не лезли в горло, твёрдую пищу нельзя, да им и не предлагали ничего приличного, а бульон от сваренной тушёнки ей за время осады осточертел до приступов рвоты, лучше — голодный обморок. Она вопросительно посмотрела на офицера, который снял верхнее блюдце с тарелки, стоявшей ближе к нему, и взял в руки палочки, но есть не начинал. Переводчик, видимо, по приказу офицера, растопил буржуйку и незаметно удалился. — Давайте сделаем перерыв на обед, — он едва заметно улыбнулся. И всё лицо у него от этого волшебным образом преобразилось, стало теплее и мягче, он всё это время, как вернулся, продолжал тоже записывать. Агнесса робко сняла блюдце со своей тарелки. Поверх риса было наложено три толстых куска отварной свинины и овощи. Пахло донельзя вкусно. Кроме того, что Агнессе такое пока нельзя, достать свинину сейчас было очень и очень трудно. Не тушёнка из консервов, не вяленая. Выглядела эта свинина именно как свежая, нарезанная щедрыми толстыми кусками. Она бы совсем не удивилась такому в поместье, не удивилась бы такому в праздник в сибирской деревне. Может быть, слегка удивилась в монастыре. Но на войне подобное полагается разве что офицерам и другим руководящим лицам. Никак не пленным. — Прошу прощения за свою прямоту, — Агнесса вернула на место блюдце, которое заменяло крышку, — но я не могу это принять. Это явно превышает простую норму гуманного обращения с военнопленными. И мне хотелось бы выяснить заранее, — она старалась говорить как можно нейтральнее, не мямлить, но и так, чтобы этот офицер ни в коем случае не принял её поведение как агрессивное, — что я буду должна за эту порцию? — А? О, нет-нет, — он положил документы на стол и удивлённо смотрел на неё пару секунд, будто она только что сказала полную глупость, о которой он и подумать до её слов не мог, — вы своё дело уже сделали. Это меньшее, чем я могу вас отблагодарить, — офицер приложил раскрытую ладонь к груди и тень печальной улыбки скользнула по его лицу. — Что? Когда? — Агнесса искренне не поняла. С самого момента пробуждения с ней проходило что-то сюрреалистичное, как если бы ей беспрерывно по вене поступало что-то серьёзнее морфия. Она исключила вариант с длинным наркотическим сном только потому, что тогда бы у неё не тянуло бок так сильно и так противно. А отчуждённость от реального мира чувствовалась как приятная тяжесть в теле. — Старший лейтенант Фукуда Гэнтаро попал к вам после первой попытки штурма крепости. Несмотря на то, что он был врагом, вы помогли ему. Миска риса со свининой — меньшее, чем я могу вам отплатить за жизнь своего товарища. Агнесса ссутулилась ещё сильнее и слегка наклонила голову: — Кто, простите? — Фукуда Гэнтаро, — повторил он на всякий случай, ещё чётче. — В медицинской карте была написана ваша фамилия как оперирующего врача, — теперь уже удивился офицер, а потом, видимо, что-то понял. — Ему оторвало челюсть взрывом. Обычно при таких травмах умирают от кровотечения, болевого шока или сепсиса. — А-а, — тут же нашлась Агнесса. — Да, было такое, — и легко кивнула. — Как вам это удалось? — офицер вовсе сложил палочки и внимательно её слушал. Он ей не улыбался. Но выглядел неуловимо доброжелательно. — Половина успеха от лечения зависела от него самого, — неуверенно начала она и продолжила после его кивка. — Крупно повезло, что он полностью потерял сознание, на операции при такой клинической картине я бы всё равно не стала колоть морфий, он понижает давление. Из-за кровотечения оно и так было почти фатально низким. А если бы он находился в состоянии шока, то непроизвольные мышечные сокращения мешали бы оперировать: если конечности можно привязать, то во рту множество мышц, которые невозможно удержать. Агнесса следила за реакцией офицера: неужели ему интересна вся это медицинская ерунда? Было бы логичнее спрашивать у неё что-то более полезное — что угодно. Военные обычно смотрели на результат, ну, в крайнем случае, на прогноз выздоровления. Диагноза всего три: «здоров и боеспособен», «калека», «мертвец». — По одним только рассуждениям уже могу сказать, что вы хороший врач, — без какой-либо лести, но легко прокомментировал он, будто у них светская беседа. — И прямо-таки вы ничего сами не сделали, он всё-всё сам? — офицер усмехнулся себе в усы и задумчиво большим пальцем провёл по бородке. В доме от печки стало теплее. — Сшила крупные сосуды, чтобы остановить кровотечение, пришила кожу с внутренней стороны его бедра, чтобы уменьшить площадь открытой раны, — Агнесса не поняла, над ней ли он смеётся, поэтому неловко смотрела на него снизу вверх. Ну, хоть не злится — уже хорошо. — Если бы у меня было больше времени, то можно было бы попробовать нарастить кость, взять нижнее ребро и срастить, как при переломе, с оставшимися фрагментами — насколько я помню, у него челюстные суставы не были повреждены. Хотя прежнюю функциональность восстановить при таких травмах всё равно невозможно. Офицер уже открыто удивился: — Уже чудо, что он остался жив благодаря вам, даже может есть жидкую пищу. Осмотрите нескольких наших солдат после обеда? Агнесса выдавила из себя «хорошо», прекрасно понимая, что не в том положении, чтобы отказывать. — Это правда всё моё? — она взяла только одну палочку и постучала по краю тарелки, недоверчиво хмурясь на него, будто тот вот-вот может провернуть один из тех отцовских трюков. Когда она вроде бы не виновата и делала всё так, как сказано, но попахивает гнильцой. Порция пахла варёной свининой с лучком и рассыпчатым рисом. — Можете вышвырнуть в окно, если не хотите принимать, — офицер встряхнул свободной ладонью в сторону окна так внезапно легкомысленно, что Агнесса прижала тарелку к груди и с ужасом отшатнулась на табуретке: сумасшедший, что ли?! Офицер на это лукаво прищурился, почти рассмеялся, но через несколько мгновений искра угасла, и он вновь выглядел измученным и уставшим. У него самого в тарелке была какая-то откровенная дрянь такого цвета, будто туда набрали просто грязи из-под сапог. Пахло бульоном из-под тушёнки. — Вы поменялись со мной порциями… — растерянно прошептала она. Как если бы сама не до конца была уверена в том, что говорит. Офицер помолчал немного, отчего-то неловко откашлялся, как будто хотел это скрыть. — Ну да, — признался, больше ничего и не оставалось. — Количество порций строго ограничено, нам не хватает ресурсов. В конце концов, нужно же знать, чем мы кормим военнопленных. Агнесса растерянно взяла обе палочки в руки, как барабанные, посидела так немного, даже не в силах придумать, что ответить этому странному офицеру. А потом подняла одной рукой тарелку на уровне рта и начала спихивать палочкой рис себе прямо в рот, пока не выела треть от всей порции. — Моё же? — на всякий случай уточнила она ещё раз. Он нахмурился, и ей, по весьма странной причине, показалось, что есть в нём нечто, неуловимо напоминающее её отца. Хоть она не могла точно сказать, сколько лет офицеру, но выглядел тот явно старше её, лет на пятнадцать. Или нет — чёрт разберёт этих японцев. Неизменным осталось одно: он нахмурился, как хмурился отец, чтобы после намекнуть, как разочарован её глупым вопросом. — Разумеется, — намёков не последовало, лицо офицера разгладилось, и он сделал широкий жест раскрытой ладонью. Она с приятной сытой тяжестью в животе понянчила ещё немного тарелку с едой и только потом продолжила переводить на французский.***
Агнесса стояла в перепачканном рвотой переднике: полупереваренная масса стекала вниз и мерзко остывала в прохладном доме, выделенном под палаты. Вокруг бегали японские санитары, судачили что-то на своём. Дверь то и дело открывалась и хлопала. Офицер стоял около стенки с ещё парочкой солдат, все — в марлевых повязках, чтобы не занести и не подхватить чего в лазарете. Агнесса равнодушно всех осмотрела сквозь пошарпанные линзы очков и развязала передник, но её застиранное серое платье всё равно тоже пропиталось рвотой. Хорошо, что это был последний из тех японских солдат, которым, по словам офицера, их врачи не могли поставить конкретный диагноз. И этот самый солдат — пациент, у неё в ту секунду в голове было только слово «пациент», как в старые добрые времена, когда пациенты не имели национальности или пола — при осмотре внезапно опёрся на неё с чётким звуком, как при позывах к рвоте, у Агнессы был шанс отойти, тот цеплялся ей за рукав кое-как. Она не отошла, потому что иначе он бы упал, вероятно, разбив себе голову или лицо — в тот момент пациент явно себя не контролировал. — У него острое воспаление в подвздошной области, его вырвало от простой пальпации, судя по симптомам, это не инфекция или отравление, — Агнесса отчиталась перед тем офицером. — Больше пока сказать не могу, надо срочно оперировать, а там уже смотреть по ситуации. Если гной — вычищать. Офицер сделал один огромный и уверенный шаг вперёд, каблук его сапога звучно ударился об пол; от Агнессы тошнотворно воняло, но он даже не подал виду, наоборот, был единственным, кто встал рядом. Пациента унесли на носилках, а у Агнессы на языке вертелись замечания по поводу расположения лазарета — раз уж этому офицеру так есть дело до её замечаний. Они почему-то разместили пациентов группами в обычных домах, в которых были простые узкие проходы с высокими порожками, петляющие за разными деревянными перегородками комнаты, в которых висели простыни, отделяя «чистую зону» от «грязной». — Скажу прямо: после того, как я увидел старшего лейтенанта Фукуду живым и выздоравливающим от той страшной раны, то мне отчаянно захотелось, чтобы человек, который его оперировал, позаботился и о моих людях, — он говорил воодушевлённо и громко, совершенно не стесняясь, что почти кричит на русском в своём штабе, живые яркие эмоции приятно смотрелись на его интеллигентном лице. — Прооперируйте того солдата. — Если прикажете, — она отвела взгляд. Они все стояли в тёмной прихожей. Этот дом — один из тех, в котором выбило часть стёкол, поэтому окна были наглухо заколочены. На улице переговаривались японцы, шли, судя по топоту, строем небольшой колонной. Двое солдат в синих кителях срастались в тёмном углу с полумраком. Офицер заметно сбавил напор и ответил уже более спокойным голосом: — А если не прикажу? — По своим собственным оценкам, я не смогу выстоять всю операцию. В обычных амбулаторных условиях в послеоперационный период таким, как я, рекомендован исключительно постельный режим, — Агнесса никакой надежды на то, что её пожалеют за старательную работу, не испытывала. Этот офицер явно знал, что она перенесла полостную операцию, он же её искал со своими переводчиками. И должен был понимать, что ей нахрен не упёрлось ещё работать за японский красный крест. — Что же… — а он, вопреки её рассуждениям, даже слегка удивился, будто ему такая простая связь между тем, что ей было плохо, и тем, что сейчас она не в состоянии ходить и работать на одном уровне со здоровыми, в голову не приходила. — Тогда приказываю отдохнуть! Он накинул пальто ей на плечи и слегка похлопал сверху, Агнесса от этого вздрогнула, рваным движением наотмашь ударила его тыльной стороной ладони, а потом осознала, что сделала. И встала как вкопанная, глядя на него огромными испуганными глазами. Смысл его слов и жестов дошёл до неё не сразу. Офицер, видимо, понял, что испугал её, поэтому быстро убрал руки и отошёл. И уже на расстоянии кивнул в сторону выхода: — Я выпишу пропуск. Покажете его — и у вас не возникнет проблем ни с одним японским военным на территории крепости. У нас нет настолько хороших специалистов, ваша помощь была бы очень кстати, приходите, когда восстановитесь, — офицер ей широко улыбнулся. …Она вернулась, немного отлежалась, позволила обработать себе шов и сделать перевязку. Тарелку с оставшейся порцией Агнесса донесла до палаты — они её разделили, порезали мясо на мелкие кусочки, подогрели на буржуйке. Фрося тараторила, рассказывая, какого жирного порося они перед войной закололи, Майя серьёзно отчитала её за это — только ещё больше есть захотелось. Агнесса на следующий же день воспользовалась тем, что офицер назвал «пропуском»: помахала бумажкой с японскими иероглифами перед носом у солдата, и тот с хмурым лицом отпустил Мельника. Тот, вообще-то, сам нарвался, нрав у него был чересчур горячий, и какое-никакое знание языка делало всё только хуже. Но Агнесса чувствовала острую необходимость за него вступиться — чего доброго или в каталажку посадят, или просто побьют, хоть и поколотить высокого, даже для русского, молодого мужчину сухощавым, в среднем, японцам ещё нужно было постараться. Конечно, те не ограничатся руками, а в случае чего, в ход пойдут винтовки. Агнесса очень живо это представила, поэтому на свой страх и риск всунулась. Офицер не наврал — проблема решилась как по волшебству. Агнесса прошлась по всему лазарету и записала, как и должна была, всех раненых ещё раз. Здоровых военнопленных переместили куда-то в другое место. И ей часто виделись кошмары, как их артиллеристы почти всю эту неделю гниют в петле где-нибудь вдоль стен в назидание. Вязкая дрёма вместо нормального сна — кажется, Агнесса разучилась спать насовсем — путала мысли и навязывала неясные, тревожные образы. Снаружи завывала метель, и Майя только-только зажгла единственную керосиновую лампу… Как в палату ворвались солдаты. Настоящие. Они двинулись напрямик, сквозь занавес у входа, этакий «предбанник», буферную зону, в которой медсёстры оставляли уличную одежду. Эти ворвались прямо в шинелях, блестящих от снега, и встали посередине палаты. Порыв ветра внёс колкий морозный воздух и снег. На улице завывала метель. Агнесса дёрнулась, резко села на кровати, вытаскивая из-под подушки очки с потёртыми линзами. Фрося взвизгнула и вжалась бедром в деревянную спинку кровати, явно боясь и отойти слишком далеко, от греха подальше. За её визгом волной по палате перекатились испуганные вздохи в полумраке. — Главн’ый! — проорал тот, который стоял посередине, зычным вибрирующим голосом. Он единственный не взял оружие в руки, двое других по бокам от него — держали винтовки, ещё ни в кого не целились, потому что этот средний пока держал открытую ладонь на уровне своей головы. Выглядело так, будто произойдёт что-то страшное, если он её опустит. Их фигуры выглядели массивно в бежевых шинелях и смотрелись донельзя инородно, но, естественно, сами солдаты так не считали. Агнесса знала, что делать, когда на неё кого-то тошнит, а в этой ситуации из худших предположений — она вмёрзла, как и лежала, не в силах пошевелиться. От крика японца и почти года недосыпа мысли спутывались, последовательность действий терялась. Она знала одно — ей нужно признаться. Если им нужен только «главный» — остальных не тронут. — Это женская палата, — Майя вжала Агнессу за плечо в кровать со всей силы и натянула оба одеяла ей до макушки. — Пожалуйста, покиньте её. Ваши уже говорили с ним, Мельник в соседней палате. В краткий миг, когда Агнесса сдёрнула с себя одеяло, не было звука удара, но Майя упала навзничь рядом с изголовьем её кровати, в неловкой попытке за что-то рефлекторно схватиться сшибла тумбочку; разбилась стеклянная склянка со спиртом. А японец возвышался над ними обеими уже с опущенной ладонью. — Главн’ый! — выкрикнул, видимо, единственное слово, которое знал. Добавил ещё злее что-то на своём, как будто, если бы он проорал громче, они бы его поняли. К его высказыванию рыкнул второй, всё слилось в непонятный гомон, кто-то из женщин всхлипнул и завыл, японец на неё гаркнул. Кто-то из них пнул мешок с углём, предназначенным для растопки буржуйки в центре. Перспектива и смысл того, что они делали, все сложные вещи, думать о которых у неё не было ни желания, ни сил, стали не важны. Была только одна конкретная задача в этот момент. И в её правильности Агнесса не сомневалась. — Ну, я главн’ый, — тихо прошипела Агнесса. — Со мной говори. Силы на злость, как и на любую яркую эмоцию, приходилось старательно из себя выковыривать, за прошедший год они все слишком устали. Эта глупая война всех их пережевала, переварила и отрыгнула назад. Главный из японцев посмотрел на неё сквозь щель между шарфом, натянутым аж на нос, и козырьком синей фуражки — взглядом такого же пережёванного человека. Он что-то скомандовал. Она его, естественно, не поняла. А потом схватил за шиворот ночной сорочки и вздёрнул с койки, Майя крикнула, попыталась протянуть к ней руку, но её винтовкой поперёк туловища отпихнул другой солдат. Агнесса в ужасе первым делом попыталась зацепиться за руку Майи. Выработанный рефлекс: при крене судна, при обстреле — вытянуть, вместе найти опору хотя бы друг в друге в эту страшную секунду. Но что Майя могла бы сделать сейчас? Они неловко столкнулись пальцами, Агнессу отволокли ещё дальше, и она только сжала шов от аппендицита ладонью, попыталась сунуть ноги в расстёгнутые сапоги у койки, но промахнулась. Поэтому оставалось только едва перебирать ногами в шерстяных носках по обледенелой земле.