Святоша

      Огата выполнил обещанное: доехал до деревни айнов, передал каждому противоядие лично в руки. Всем, кроме Сугимото.       Тот отказался что-либо брать из его рук, до нелепого смешно не веря, что Огата действительно принёс противоядие. И с жгучей нескрываемой злобой вместо приветствия назвал его «предателем».       Впрочем, Огата тоже не был рад его видеть.       Особенно ему хотелось проехаться по Сугимото, припомнив ему долгую и упорную ругань за то, что Огата шлёпнул Агнессу по щекам на дирижабле. А теперь сам Сугимото чуть не придушил её — огромные синяки от его чёртовых пальцев сходили у неё с шеи медленно, отцветая из фиолетовой единой широкой полосы в жёлтые отливы с уродливыми разводами.       Но Огату попросила Агнесса.       Поэтому он пытался быть хорошим для неё.       Он бы сломал Сугимото руку — правую, а лучше обе — и вложил уже туда чёртов конвертик с засушенной травой. Но это, к огромному сожалению, всё ещё был Бессмертный Сугимото — с ним такое выйдет, только если перед этим проделать сквозную дыру ровно посередине лба.       Поэтому Огата только посмотрел на него, как на идиота: кому этот Сугимото вообще нахрен нужен — травить его ещё раз, если можно было бы просто пристрелить без лишних разговоров.       И отдал конвертик Асирпе. Пусть делают, что хотят.       А он своё обещание выполнил.       Огата чувствовал себя глупо, когда пускал коня быстрее к окраине города. Он думал одновременно о противоречивых вещах: о том, что ему не стоило оставлять Агнес одну в этом подозрительном доме под вечер, хоть у неё и был револьвер, и о том, что быстрее ехать не может — она расстроится, если он загонит коня. Тот ей нравился.       Всё это по той же причине, по которой вообще из раза в раз спасал эту женщину ещё до того, как понял, что нравится она ему именно как женщина.       Огата перехватил поводья одной рукой, а свободной провёл прямо сверху по фуражке. Он чувствовал себя глупцом, когда вечернее небо на обратном пути начало затягиваться грозовыми тучами, потому что вспомнил этот её комплимент — про цвет глаз. Комплимент был действительно девчачьим. Огата вообще привык слышать только о том, что у него отличное зрение. Впрочем, это он знал и так.       Или о том, что он похож лицом на отца. И не имеет ничего общего с прекрасным-благородным Юсаку.       Это всё — он тоже прекрасно знал.              Но Агнес не знала ни того, ни другого. Ничего про них не спрашивала. И никогда не упоминала после того разговора.       Огата всё это время разглядывал её, силясь понять, откуда это странное чувство: не то, которое подталкивало под локоть, когда он стрелял для неё птиц, нашёптывая, что вот сейчас он после стольких сделанных в его жизни выстрелов обязательно промахнётся, и они оба останутся голодными, на что она покачает головой и купит поесть себе сама. А на него полагаться больше не станет.       Рядом с ней он чувствовал себя легче.       Как если бы бесконечно — всю свою жизнь — бежал марш-бросок в полном зимнем обмундировании, а потом наконец-то его сбросил. Не то чтобы было невыносимо тяжело, это ему по силам. Но без — всяко легче.       Агнес не напоминала ему о прошлом, не загадывала и не навязывала будущее. Поэтому рядом с ней он не был «тем самым диким котом» из ядовитых перешёптываний за спиной, чёрным пятном на безупречной репутации семейства Ханадзава или, наоборот, хорошим стрелком и хорошим солдатом.       Он чувствовал себя кем-то, кем не был никогда до этого — человеком, самому себе незнакомым.       Но при этом приятным. Да, наверное, таких людей и называли приятными.       А ещё чувствовал себя наконец-то понятым и оттого не таким одиноким. Поэтому решительно не понимал, как следует хотя бы лгать ей на вопросы: «Зачем ты меня спас? И что за это хочешь?» Огата никогда по-настоящему хорошим человеком не был, чтобы спасать за просто так.       При этом не был даже просто нормальным, который хотел бы что-то за это выторговать: услугу, информацию или ещё что-то объективно полезное, раз уж она предлагает.       Огата одновременно хотел от неё даже больше, чем просят за спасение жизни: выслушать всё его скопившееся, неразрешённое за столько лет, непереваренное нечто и убедить его же, что он — не чудовище, и одновременно, что быть чудовищем — нормально, а у него не было выбора.       И одновременно боялся сломать этим их установившиеся взаимоотношения.       Собственная мать смотрела сквозь него и пропускала слова мимо ушей, как бы он ни старался быть услышанным. Отец считал его чудовищем даже не за то, что Огата обрёк его на медленную мучительную смерть. У тех, кто вспаривал себе живот по своей воле был хотя бы доверенный палач, который вовремя отрубил бы голову и прекратил страдания. У Ханадзавы такого человека не было.       Но чудовищем Огата считался за то, что пытался как-то свою жизнь исправить. Не за методы и извилистые пути, на которых заблудиться легче, чем на звериной тропе в густом лесу.       За желание.       Единокровный брат, благословлённый любовью окружающих — и хотя бы собственной матери, — считал его ненормальным, которого надо пожалеть. Как ослепшего калеку. Как нищего, просящего хотя бы пару гнутых монет на пиалу дерьмового алкоголя. Как невиданно прекрасную ойран из высшей касты, которой в раннем возрасте подрезали сухожилия на ногах, чтобы не могла сбежать, даже если бы кого-то полюбила и захотела изменить свою жизнь. Огата желал от Юсаку подтверждения в похожести. Юсаку — указал ему на непреодолимую дистанцию между ними.       Огата до сих пор не знал, следует ли придерживаться позиции, которую высказала Агнес про то, что к мнению любимых нужно прислушиваться, ведь это бы значило: отец Юсаку не любил. И вся теория Огаты рухнет, как домик, построенный из карточек для игры в ханафуду. Ведь на убийство Юсаку у него, на самом деле, никогда не было причины.              А Огата теперь хотел, чтобы Агнесса что-нибудь сделала с его головой. У неё были неуместные — временами откровенно вульгарные — шутки, по-человечески обычное женское слабое тело, ещё более слабый рассудок.       И влияние Бога.       Ведь кому ещё под силу движением ладони по голове расправить заодно путающиеся внутри мысли, хоть и на время. А потом улыбнуться — и скрутить их в змеиный клубок ещё сильнее, чем было.       В моменты, когда Агнес со сложной задумчивостью гоняла ложкой овощи в набэ, ему казалось, что она вот-вот всё-таки вспомнит его лицо — и вся его свобода с лёгкостью закончится. Она только спрашивала: «Не могу понять — обожралась я или ещё влезет?».       И Огату отпускало, как если бы в окопе осколки разорвавшегося рядом снаряда его не задели.       Его никогда не беспокоила бедность. Ровно до момента встречи с этой женщиной.       Из айнской деревни он ехал по утоптанным тропам — так быстрее, никакой дичи неподалёку там не водилось, магазины в городе уже закрылись, да денег хоть на что-то более ценное, чем глупую безделушку, у него не было. Барахло тащить не хотел — она выкинет, как ту гильзу.       Нарвать цветы? Завянут, выбросит. Если заколку для её необычно волнистых волос, то какую?       Дарить ей яркую, как незамужней молодой девушке, уместно для её внешнего вида: Агнес как раз и выглядела примерно на двадцать один — молодая, но совершеннолетняя. Однако носить такую для неё было бы равносильно тому, чтобы набросить на плечи яркое знамя, реющее на ветру, — станет лёгкой целью. Огата уже много повидал охочих до неё. Кто знает — может, в стране ещё и полно извращенцев, которые пожелают предложить молодой незамужней девушке содержание взамен на какие-нибудь свои извращенские извращения.       Подарить ещё одно зеркало? Патронташ для патронов под револьвер?       Огата с огромным неудовольствием заметил: в подарках для женщин он совершенно ничего не понимает. Как и в комплиментах для них. В конце концов, он не настолько идиот — говорить, что её глаза выглядят, будто в них плавится золото. Безвкусица, банальщина. Хоть и правда похоже.       А ещё почти всю дорогу думал о заколках, комплиментах и прочих глупостях. Он наклонился, чтобы не натягивать поводья, одной рукой приподнял фуражку, а второй снова провёл по голове. Потом что-нибудь обязательно придумает.       Как раз к возвращению Огаты — к ночи — пошёл мерзкий промозглый дождь. Хозяйка встретила его под навесом у конюшни, когда он вёл коня под уздцы, чем-то встревоженная, с покрасневшими от слёз глазами, передала ему жестянку с керосином, чтобы сам залил в лампу.       Огата насторожился от её вида: беспокоился не за эту стареющую женщину — за Агнес. Дежурно поинтересовался — всё ли в порядке? Она в ответ очень-очень тихо промямлила, он разобрал только «Ваша жена сказала…», а после всхлипнула несколько раз, и разобрать её речь стало вообще невозможно. Огата точно так же дежурно извинился за то, что так поздно вернулся, и бесстрастно пожелал доброй ночи.       В конце концов, пока Агнес обижала других, а не другие — её, всё было в порядке. Огата надеялся, что и с ней самой всё в порядке.       Под навесом у дома он выжал бесполезный при дожде плащ: не такой плотный, как предыдущий, этот от дождя не спасал. За какие-то несколько минут весь китель с рубахой под ним вымокли насквозь в плечах и на руках, а штаны только на коленях. Огата фыркнул, встряхивая мокрую фуражку, и скорее поспешил в заветную комнату на втором этаже. Конечно, постучал, едва слышно сказал уже такое привычное «это я».       Агнес стояла посреди комнаты, в которой уже горела керосиновая лампа. И смотрела на него со жгучей яростью. Он уже привык, что ничего простого с ней никогда не случалось. Пригладил влажные волосы, спешно раздумывая, что могло её разозлить — снова. Повесил на стену свою лампу, поставил рюкзак, сложил на него мокрый плащ с фуражкой, прислонил рядом к стене винтовку.       — Ну, и? — ядовито выплюнула Агнес, уперев руки в бока. — Ты не охренел?       Он наклонил голову. А потом рискнул — сделал медленный шаг вперёд. Ещё один. И прислонился носом к её щеке с тяжёлым вздохом, хотя до этого не чувствовал никакой усталости после целого дня в седле. Агнес его не оттолкнула. Не отошла назад. Даже наоборот, посильнее притянула к себе. Только схватила за воротник, чтобы заглянуть в его глаза, хищно щурясь. Значит, проблема была небольшой. Огата последовал за движением её руки, выпрямился. И взгляда не отвёл.       Если он правильно понимал её любимое ругательство, то определённо точно мог бы сказать: да, он охренел. В положительном смысле этого слова.       Огата аккуратно провёл ладонью по её голове, по волосам, пока не наткнулся на тканевую тесёмку поверх её обычной кожаной, заплетённую каким-то мудрёным узлом и в конце завязанную в бантик. Огата сразу же догадался. Она едва ли уверенно держала ложку, писала левой кое-как — завязать подобные узлы просто невозможно с такой правой рукой. Эту тканевую тесёмку он тоже узнал.       — Что наговорил вам этот старик? — он понизил голос и ещё раз провёл рукой по проседи на её волосах.       Агнес в ответ сильнее сжала его воротник — да пожалуйста, пусть хоть снова застёжку с пуговицами оторвёт, ему не жалко, лишь бы за колюще-режущее не хваталась.       …Она обвиняла его в совершенной нелепости: будто он что-то недоговорил старику Хиджикате. На что Огата насторожился, ведь точно знал: никого он не встречал, — разве что сказал Асирпе, где их искать, когда уезжал.       Но только примерно. Он не дурак, не стал бы давать точный адрес.       И уж тем более Хиджиката никак — даже верхом — не мог бы его перегнать, у него просто не хватило бы времени, судя по тому, что рассказала Агнес. Старик пришёл слишком быстро после его отъезда. Агнес Огате вроде бы поверила.       А потом рассказала ещё более неприятную новость — вместо отдыха с револьвером под подушкой, она ходила и снова искала проблем. Он, конечно, оставил при себе все обвинения в неразумности: могла же подождать, пока он вернётся, а не лезть к совершенно незнакомым людям по соседству, те могли оказаться уродами. Ладно хозяйка — Огата осмотрел дом, та действительно жила только с младшим сыном, никаких признаков кого-то чужого. Дальше закусочной во внутренний двор или дом никто чужой, как правило, не заходит.       Яды Агнес различает. Против ребёнка и другой женщины уже как-нибудь бы справилась с огнестрельным оружием-то.       По крайней мере, Огата именно так думал, когда соглашался на её просьбу.       Расследование Агнес, конечно, дало свои плоды. Она раскладывала все аргументы по очереди, пока Огата доставал из шкафа свой футон и расстилал рядом — она похлопала ладошкой, сам бы он не настолько охренел, чтобы стелить вплотную.       Огата пытался быть хорошим для неё.       Агнес не любила, когда кто-то первым касается её, — и он не навязывался. Потому что Огата верил: терпение его будет вознаграждено.       Оно приносило плоды сиюминутно, в отличие от многих тяжёлых лет работы на Цуруми и от стольких же лет работы двойным агентом на Центральное командование.       Огата простил Агнес штык в живот — и она поделилась с ним нелицеприятной тайной о произошедшем после взятия Порт-Артура. Он, конечно, знал это и так. Но было нечто интимное в самом рассказе: Огата сейчас был для неё кем-то ближе, чем очередным идиотом, которого она просто хочет обмануть.       Огата был аккуратен, и она по своей собственной воле ласково трепала его по голове и целовала так нежно, что у него действительно на секунду возникло чувство: он особенный.       Агнес хотела проверить из чистой вредности его реакцию на оскорбительные шуточки о его мужской несостоятельности — что же, он не настолько идиот на них вестись и отвечать что-то вроде: «Хотите докажу, что это неправда?» И Огата впервые в жизни услышал, что она может признавать свои ошибки без яда в голосе или наигранной наивности.       Выполнил её просьбу раздать противоядие — и…       …получил несправедливые обвинения.       Огата сделал вывод: надо бы как-нибудь отвадить старика от Агнес, больно любит тот баламутить воду.       Только Огата сейчас не знал, как вежливее сказать, что ему всё равно на эту семью, если ничего опасного в них и не было. Агнесса тем временем продолжала: оказалось, что ничего особо ужасного хозяйка и не скрывала.       Муж её умер в середине июля, пока окучивал грядки, причём в самую-самую палящую жару, хозяйка нашла его уже мёртвым, хоть и ещё тёплым, он сорвал пуговицы с рубашки от того, как сильно сжимал ладонь поверх сердца. И несмотря на то, что стоял зной, а сам он был насквозь мокрый от пота, был бледным-бледным, с синим носогубным треугольником.       — Это, — Агнес важно подняла указательный палец вверх и сделала паузу перед подведением итога. — Симптомы инфаркта, если он работал в жару, ничего удивительного, что такое случилось. Ну, или хозяйка досконально как раз знала все симптомы инфаркта, — она откинула хвост волос за плечо и лениво покрутила в воздухе ладонью более здоровой руки: — И специально сказала мне их, чтобы я сама сделала вывод.       Огата отодвинул ящики комода, на них сверху повесил китель, рубашку и штаны. Последние он снял нехотя. Впервые за столько лет службы на Хоккайдо ему захотелось обругать погоду. Не за холод, хотя он бы предпочитал всё-таки находиться в тепле. За отсутствие чёткого сезона дождей, как во всей нормальной Японии. Погода на севере была переменчивой, как настроение госпожи Агнессы Павловны.       А он как-то слишком часто оставался при ней без штанов и не при тех обстоятельствах, при которых бы ему хотелось.       — Поэтому мне пришлось раскопать его могилу и проверить, — совершенно серьёзно заявила Агнес, гордо запрокидывая голову. — На сердце после перенесённого инфаркта остаются рубцы.       — Он же прошлым летом умер. Там вряд ли теперь возможно что-то понять, — Огата обернулся на неё через плечо.       Конечно, она шутила. Но Агнес так яростно сверкала глазами, будто и вправду бы схватила лопату и отправилась раскапывать могилу. Огата почему-то не сомневался — даже со своими сломанным рёбрами она пошла бы это делать. Сейчас портить всю сценку казалось неправильным.       Когда она говорила с ним как обычно, шутила шуточки, придумывала глупости, просто потому, что ей хотелось посмотреть на его реакцию. Огата искренне не понимал, что такого вообще в его реакции может быть.       Но пока она ведёт себя так, он наконец-то мог понять тех, у кого есть ради чего — или кого — жить.       Все бесчисленные мысли утихали. Организовывались в ровный строй и прекращали его беспокоить. Все — от Кироранке и его дел с Ноппера-Бо, хотя, может, это был и не тот человек, который ему нужен, опознать могла только Асирпа, до того, что Агнес лгала, когда говорила… Ну, вот то.       Огата уже обвинял её в этом вслух: старший лейтенант не смог обольстить его своей харизмой, так что решил действовать другими методами, в конце-концов, без разницы какими методами, важен лишь результат — Огата будет участвовать в его авантюрах за какое-то эфемерное понятие типа «любви».       Агнес, естественно, тогда на такое обвинение сильно обиделась, как Огата и хотел. Но результат ему почему-то всё равно совершенно не понравился.       И весь мерно идущий строй мыслей приводил теперь его раз за разом лишь к одному: даже если она лгала — то пусть.       Пути назад уже нет.       Агнес снова фыркнула — на этот раз весело. А следом легко рассмеялась, хватаясь за грудь, иногда смешок у неё как будто передавливался, но веселье пересиливало. Огата воспользовался моментом и ловко нырнул к себе под одеяло. Потом вытянул руку и за ремень подтянул винтовку, положил по другую сторону от футона Агнес.       — Ну и выражение лица у тебя! — она ткнула ему в лоб пальцем.       Он вопросительно поднял брови. В свете двух керосиновых ламп казалось, что в её светло-карих глазах вместо плавящегося золота теперь танцевал живой огонь.       Если любовь — это когда человек чувствует себя полным идиотом с дурацкими сравнениями в голове вместо каких-то внятных мыслей, то это определённо была она. Если любовь — это, как говорила Агнес, когда желаешь человеку долгой счастливой жизни, в течении которой можно попробовать бесчисленное множество вкусных блюд, то Огата определённо был влюблён.       — Вот опять! — Агнес ещё раз фыркнула и помассировала подушечкой пальцев его лоб. — Сложное, будто ты делаешь какие-то баллистические вычисления, — пояснила она, убрала палец со лба и потрепала его по голове.       — А что там с её сыном? — он имитировал ленивые сонные интонации. — Вы же и это наверняка узнали.       — И ещё снова уходишь от темы, — Агнес легко схватила его за ухо, немного потянула на себя.       Огата придвигаться к ней не хотел, поэтому она потянула ещё немного, а потом всё-таки отпустила. Он зачесал растрёпанные волосы к затылку. Прикрыл глаза и постарался расслабиться, сжимая зубы, понимал — ещё не время. Агнес смирилась с его молчанием — просто сам не знал, что говорить — и начала рассказывать.       …Оказалось, сама хозяйка, её умирающий старший сын и соседи, которым этот сын помогал по хозяйству за небольшую сумму, когда в закусочной в холодный период года был не сезон, — все они думали, что умирал-умирал и всё-таки умер он от туберкулёза.       Сгорел за пару месяцев.       Огата прикинулся спящим.       Агнес продолжила говорить, объяснила: она поговорила с соседями, те все вместе строили конюшню, работали бок о бок, а кашель у него услышали только за неделю до того, как тот слёг с концами и начал откашливать кровь.       И тут же пояснила:       — Это хозяйка уже рассказала. Но туберкулёз не настолько скоротечен, даже если больной живёт в плохих условиях — тяжело работает, дышит тяжёлым воздухом. А сына она любила, — Агнес наконец-то спокойно легла на футон и прекратила пытаться его потрогать. — После появления постоянного кашля, такого, чтобы его заметили окружающие, до отхаркивания кровавой мокроты должно пройти несколько месяцев. Не неделя. Если бы это был туберкулёз, он бы прожил ещё один или два года.       Огате не было никакого дела. Но Агнес так старательно объясняла различие в кровавой мокроте при туберкулёзе и кровавой мокроте при воспалении лёгких, что он всё-таки приоткрыл глаза и больше не мог отвести от неё взгляд.       По симптомам со слов хозяйки Агнес определила: это было именно воспаление лёгких, а не туберкулёз.       Всё это время закусочную объезжали охотники и постоянные торговцы, курсирующие между ближайшими деревнями, потому что прошёл слушок о чахотке. В чахоточной закусочной, естественно, никто есть не хотел.       В сарае оказалось последнее пристанище старшего сына хозяйки. Не ради себя, ради младшего сына ей пришлось всё-таки отселить «заразного». Там, по словам Агнес, было очень даже прилично для сарая, только уже пыль скопилась.       Хозяйка вспомнила, пока её не было, старший сын приволок откуда-то в дом тщедушного котёнка, отчего-то мокрого, хотя дождя не было в тот день. Вполне вероятно, он мог его выловить из ледяной воды. По весне после такого заработать воспаление лёгких — совершенно логичный исход.       Воспаление лёгких, полученное после переохлаждения, не может быть заразным.       А плакала хозяйка, когда Огата вернулся, из-за осознания — она могла хотя бы позволить попрощаться младшему со старшим, если бы тогда это знала.       Огата подумал только, что Агнес, видимо, всё-таки начала быть серьёзной, если ей доверился кто-то малознакомый, а не как в начале их знакомства, когда изображала чудачку и лечила только всякий сброд. В этот раз хаори, правда, вовсе не запахивала ни на какую сторону.       — Вот поэтому я и хочу быть сказочно богатой, — Агнес улыбнулась, как сытая довольная лисица, перегрызшая глотки всем курицам в курятнике, только вместо куриц у неё были разгаданные загадки.       А ещё снова свела тему разговора к себе. Огата был только «за».       — Чтобы позволить себя лучшую диагностику, вдруг даже я чего-то не знаю. И, если это всё-таки будет туберкулёз, жить как можно дольше, в хороших условиях и с качественным лечением, болезнь прогрессирует медленно, может даже перейти в хроническую форму, — она ему подмигнула: — Иногда деньги добавляют десяток лет.       — Так вы хотите просто быть богатой или всё-таки построить больницу? — Огата действительно собирался только уточнить.       Но Агнес обиженно насупилась, явно намекая, что ему пора замолчать. Не портить триумф.       …А потом она попыталась встать, может — погасить лампы. Может — демонстративно отлечь от него такого противного подальше, но с нехорошим сдавленным дыханием осела обратно.       И только в этот момент соизволила сказать, что ей всё это время нужно минимум раз в день менять давящую повязку на сломанных рёбрах.       Огата чувствовал глупую растерянность: он понятия не имел, что закрытые раны нужно так часто перевязывать, и понадеялся на Агнес во всём, что касалось медицины.       Она с обречённым видом объяснила, как нужно правильно держать моток бинта, на примере его руки. Повернулась спиной, завязала хвост волос в низкий неаккуратный пучок, чтобы не мешались, и кое-как стянула с себя рубашку — демонстративно, без его помощи.       Растерянность Огаты достигла своего пика, стекла по внутренностям и завязалась узлом внизу живота во что-то совершенно неправильное — такого, наверное, не должно быть, когда нормальный человек видит огромный белёсый шрам. Огата бы не назвал его уродливым — как минимум потому, что он на спине Агнес — но получить его было явно мучительно больно.       Шрам пересекал всю её спину наискосок и выглядел давно зажившим. Сильно вдавленный, длиннющий, даже бинты не могли его перекрыть, шёл от плеча и заканчивался где-то за поясом штанов, завязанных на талии.       И слишком ровный.       Травмы, которые бы мог получить медик на войне, выглядели не так. Только если не распороть намеренно кожу так, что её края больше не могли стянуться, пока заживали. Чем-то вроде штыка или сабли. Но для штыка или сабли края слишком далеко друг от друга.       — Интересно? — Агнес пыталась изобразить надменность.       Огата сглотнул. На всякий случай накинул на свои бёдра одеяло, чтобы его совершенно банальный мужской интерес не был заметен, если она обернётся.       Это же Агнесса — она будет издеваться, хоть и прекрасно знает, какой сейчас ответ правильный. Огата начал сматывать старый бинт с её груди — ещё тёплый после кожи, растянутый от постоянных движений.       Плохо.       Просто дерьмово.       Он уставился в почти полностью поседевший затылок Агнес, наматывая бинт наощупь. От этого стало только хуже. Огате приходилось заводить ладони ей под подмышки.       Они сидели в траурном молчании, и вот это был тот самый момент — сейчас как нельзя кстати пришлись бы разговоры о личных трагедиях хозяйки этого дома, туберкулёзе, воспалении лёгких и том, как выглядит кровавая мокрота, которую отхаркивают эти самые туберкулёзники и люди с воспалением лёгких. Огата только сегодня узнал, что эта мерзость вообще называется «мокрота».       Агнес молчала.       Держала голову прямо и смотрела вперёд. Только кончики ушей, даже в свете ламп, выглядели трогательно розовыми. Бинт кончился, Огата положил этот моток сверху на сумку Агнес и взял новый.       Огата сглотнул ещё раз.       Его терпение обязательно будет вознаграждено.       Он никогда не желал ни денег, ни славы, ни стать героем страны или оставить свой след в истории в качестве кого-то великого. Алкоголь не делал разум лёгким. Его отвращала перспектива провести ночь с какой-то незнакомой женщиной на потасканном футоне, впитавшем одинаково достаточно и пота, и слёз, и таких же утекающих сквозь пальцы несбывшихся надежд.       Хорошо бы, если бы сквозь пальцы у него хотя бы просто утекало всё то немногое, чего когда-либо хотел Огата. Или если бы оно просто рассыпалось в его руках в прах и пепел.       Но оно каждый раз превращалось во что-то уродливое.       Отвратительное.       То, что должно отталкивать на инстинктивном уровне.       Сквозь пальцы оно не утекало. Продолжало оставаться гнить в его руках, где-то рядом. В памяти. На подсознательном уровне, чтобы выплыть оттуда сразу же, как только сам Огата ослабеет. И сейчас он чувствовал себя как никогда слабым, ни в силах просто быстрее сделать перевязку, но и не мог просто упиваться возможностью, как и полагалось бы любому нормальному мужчине.              Огата предпочёл бы не иметь возможностей, чтобы не желать большего. Ведь каждое его желание, даже самое искреннее и вроде бы чистое, всегда оборачивалось во что-то отвратительное.       От матери шёл трупный душок уже через несколько часов после смерти, хоть её и положили в самую прохладную комнату. Летний зной Ибараки делал своё дело. Но Огата продолжал сидеть рядом и ждать-ждать-ждать и ждать.       Огата всего-лишь хотел немного счастья.       Если матери его самого никогда не было достаточно, что бы Огата ни делал, приезд этого человека значил бы — все её ожидания не были напрасны. Он мог бы сказать, что всё время ему мешали обстоятельства, какое-нибудь глупое «так сложилось». Хоть какие-нибудь отговорки!       Однако ответ уважаемого генерал-лейтенанта был вполне однозначен. Ожидания никогда не имели смысла.       Вместо хотя бы призрачного счастья Огата чувствовал запах разложения.       И косые взгляды бабушки и дедушки хотя бы из-за того, что он не оплакивал смерть матери, как делал бы любой нормальный ребёнок. Но оплакивать — значит сожалеть. Огата о своих действиях никогда-никогда-никогда не сожалел. Огата лишь хотел как лучше.       Или всё-таки можно было иначе?       В детстве мать рассказывала ему легенду, что тот, кто попадёт на лисью свадьбу — когда могильные огоньки на деле окажутся факелами ёкаев, сопровождающих процессию в тёмном лесу или под дождём в ясный погожий день, тот назад уже не вернётся. Сами кицунэ, может, и испугаются человека. Но гостями у них на свадьбе бывают злые по своей природе духи, которые могут проклясть, сожрать заживо, вывернуть наизнанку или навсегда изуродовать, что руки будешь готов на себя наложить, как только увидишь хотя бы мельком отражение в реке.       Поэтому нужно прикинуться своим — ёкаем.       Перестать быть похожим на человека: нарисовать грязью или углём страшную рожу на лице, спрятать отсутствие рогов или ушей на макушке какой-нибудь повязкой. В конце концов, закутаться в кимоно с головой, чтобы только глаза торчали, вести себя странно. Как ёкай.       Огата чувствовал, что он, наоборот — и есть ёкай, который в детстве принял за настоящую церемониальную процессию кицунэ человеческий праздник-шествие, только изображающий лисью свадьбу, чтобы привлечь деревне удачу, урожай, задобрить богиню Инари. И теперь ему нужно было вести себя среди людей как человек. Это чувство настигало его снова и снова.       Он пригладил волосы — ни уши, ни рога на макушке всё ещё не проклюнулись. Беззвучно усмехнулся: может, он какой-нибудь безрогий и безухий вид, мало ли просто уродливых ёкаев? Ни ушей, ни умения создавать иллюзий или огонь из ничего. Он медленно склонил к Агнес голову, едва весомо упёрся ей лбом в голое плечо. В голове через несколько мгновений наконец-то стало приятно тихо.       А когда выпрямился, то увидел, как у Агнес больше не розовели уши. Наоборот, побледнела вся кожа от шеи до плеч. Лучше бы краснела. Кажется, ему не стоило так опрометчиво поступать, Огата на всякий случай погладил её по по макушке.       — А? — она слегка повернула голову с мраморно-сероватым лицом, на котором внезапно стали видны голубые прожилки под глазами от недосыпа.       — Ищу рыжие уши, — он пытался отвечать как обычно, вот только не помнил, какое же это — «обычно».       Агнесса недовольно прищурилась. Но быстро сдалась, развернулась прямо, что-то там впереди отмерила от нового бинта, а потом скомандовала:       — Дай левую руку.       Огата уже предполагал, что она будет делать, и внутренне приготовился. Однако вся его подготовка оказалась совершенно никчёмной, когда Агнесса положила его раскрытую ладонь себе на низ рёбер, приговаривая что-то вроде «вот так, а теперь…», Огата делал это «теперь», стараясь не особо сосредотачиваться на ощущениях, чисто механически. Лишь бы ничего в голове не задерживалось, иначе он начнёт над этим думать, запоминать.       Выходило плохо.       Бинтованная повязка тоже выходила плохо. По словам Агнессы, он недостаточно сильно натягивал бинт. Пришлось распускать и делать снова. А потом ещё раз, она всё время была недовольна тем, как получалось. С каждым разом у Огаты получалось всё меньше — пытаться представить, что это, как делать свою обычную работу: нажимать на спусковой крючок без лишних сантиментов. Без мыслей, как у него окоченели пальцы от холода даже в перчатках. Важно лишь то, что при таком холоде тёплое дыхание противников выдаст их.       Сравнение вышло глупым. Неподходящим.       У Агнессы тёплая и мягкая кожа, покрытая мурашками, хотя в небольшой комнате вроде даже жарковато, и ещё более мягкая грудь.       На самом деле, для того, чтобы заново завести её сердце, Огате тогда пришлось разорвать её рубаху вдоль — старик Хиджиката деликатно отвернулся, — иначе правильное расположение сердца не найти. Так что он уже видел её без рубашки. Но в тот раз Огате было совершенно не до этого. И единственное, что он запомнил, — чувство невероятно сильного облегчения, когда она задышала сама.       Вот-вот всё снова чуть не обратилось в гниль и горечь в его руках.       Но впервые обошлось. У него получилось.       — Очень надеюсь, что ты не специально портачишь, — хмыкнула Агнесса, и он почувствовал на этот раз ладонью, как грудная клетка под её рёбрами расширилась, чтобы позже она тяжело и с громким недовольством выдохнула.       Огата на её провокацию не поддался. И дело не в том, что ему вовсе не хотелось. Он действительно изо всех сил старался.       Наконец-то на четвёртый раз у него получилось, Агнес одобрительно промямлила себе под нос что-то очень слабо похожее на благодарность или похвалу. Огата сделал бантик из бинтов на плече, завернул её в её же одеяло с головой, только лицо должно было остаться снаружи, как она просто накренилась назад и плюхнулась на него сверху. Он кое-как успел аккуратно помочь выровнять ей спину.       — Ты странно себя ведёшь. Голова болит? — Агнес нахмурилась.       Она выглядела забавно с таким серьёзным лицом, облепленным одеялом со всех сторон, как пышным рисовым тестом, из которого выдавливается хмурая русская начинка.       Огата едва качнул головой. Если бы это было обычной головной болью, то с этим ещё можно было справиться.       — Нет, всё в порядке.       В действительности ничего в порядке не было. Теперь переплетающиеся нехорошие мысли о будущем и прошлом, кажется, не оставят его, даже когда Агнес рядом.

***

      На следующее утро припёрся Бессмертный Сугимото. И уселся в закусочной с удовольствием наворачивать мисосиру, пока Агнес одевалась. Огата теперь тем более никогда бы не сказал вслух: он знает это чувство, оно теперь никогда не забудется — когда ты готов жрать что угодно из-под ног, вот только на вытоптанных лысых холмах в Маньчжурии ничего не растёт, поэтому даже сухой рис, который по невнимательности не сварился, — отличная еда.       Асирпа спорила с Сугимото о том, добавляют ли и в мисосиру дерьмо. Сугимото болтал в ответ какие-то глупости, отчего Огата начинал чувствовать, что устал, как не уставал за все прошедшие ночи, в том числе и за эту — гроза разразилась нешуточная, поэтому он иногда просыпался от того, что Агнес вздрагивала во сне.       А потом Сугимото, раздражённый её долгим отсутствием, некрасиво обозвал Агнес. И Огата с удовольствием соврал: она помогает на кухне с готовкой, нужно быть терпеливее.       — Она же не умеет готовить, — Сугимото отставил пустую тарелку и посмотрел на Огату как на кусок дерьма.       — Ну, мисосиру же тебе понравилось, — спокойно солгал он.       На самом деле ещё более ранним утром на кухне помогал сам Огата, аргументируя перед хозяйкой тем, что «его жена» плохо себя чувствует. Так что Огата, как никто другой, знал: с едой всё в порядке.       Не то чтобы Огата после одного простого «я люблю тебя» сразу растаял и начал заступаться за неё, даже словесно. Даже когда она сама этого не видит и поэтому оценить его старания не может.       Просто выпал удачный шанс для реализации долгосрочной стратегии: Сугимото и так психованный, бросается на людей, а если продолжать его раздразнивать, в следующий раз тот будет не столь внимателен. И допустит ошибку. Невозможно быть таким психованным и контролировать ситуацию одновременно.       Сугимото засунул пальцы чуть ли не прямо себе в глотку, взаправду начал пытаться вызвать рвоту. Но только закашлялся, противно булькая. Асирпа растерянно похлопала его по спине.       Огата с удовольствием заметил: несмотря на всё произошедшее, она всё равно укоризненно посмотрела на Сугимото, оскорбляющего Агнес.       В другой раз, когда Асирпы рядом не будет, а Сугимото снова начнёт слишком уж наглеть, видимо, ослеплённый своей бессмертностью, Огата теперь знает, как побольнее его подковырнуть: напарница Сугимото не понимает и не принимает, а любовь к той его женщине не взаимна.       Потому что сам Огата определённо точно поломался бы внутри ещё сильнее, как раз до того самого гнилостного состояния, которое отвратительно воняет, но продолжает существовать и попадаться на глаза, вызывая омерзение у всех окружающих, если бы он всё-таки смог сказать Агнес прямым текстом то, что чувствует.       А она бы отказала.       Сама живая настоящая Агнесса довольно бодрой ковыляющей походкой подошла к ним. Огата успел сразу же привстать и крепко схватить её за локоть.       Сугимото явно был злой, как óни, у которого отобрали канабо, Огата был готов признать, что частично раззадоривал его всё-таки из собственной прихоти. Но он и предположить не мог, что у неё хватит сумасбродства подойти так близко! Огата бы на её месте из-за дверного проёма кухни выглядывал, чтобы спрятаться за него — вдруг что.       Огата собирался дёрнуть Агнес на себя, отпихнуть за спину, а потом сказать отойти как можно дальше. И вообще выйти на улицу через кухню, он бы тоже пошёл за ней — там больше дистанция для дальнего боя. С винтовкой удобнее развернуться. Собирался сказать, что она будет мешаться ему под рукой — с таким аргументом возмущаться должна поменьше. Огата за мгновения точно продумал свои действия в такой ситуации: если Сугимото просто откашляется — хорошо, если взбрыкнется — Огата готов.       Все мысли так же быстро стёрлись, как и возникли. Агнес посмотрела на него глазами, полными ужаса, — на Огату, не на психованного Сугимото, который её чуть не придушил и вполне себе не «чуть» повредил запястье — даже скребанула ему по запястью травмированной рукой.       И Огата разжал ладонь.       Агнес наклонилась к кашляющему Сугимото с взволнованным «Что случилось?», осторожно — да он бы не развалился, даже если его со всей силы треснуть! — надавила ему на плечи, призывая выпрямиться. Сугимото выпрямился резко, Огата схватил винтовку и рванул с места, лавка от этого с грохотом упала, Асирпа отшатнулась от них, а Агнес, которую жизнь всё-таки чему-то научила, в последний момент попыталась закрыться свободной рукой от него.       Выстрелить? Он ею прикроется!       В рукопашную прикладом? Снова прикроется. К тому же у Сугимото штык есть. Огата вынимать револьвер из-за пояса Агнес будет слишком долго.       Весь военный опыт подсказывал — тут уже ничего не поделаешь. Секунда — он свернёт ей шею.       А самому Огате остаётся сменить позицию благодаря выигранным секундам, сделать выводы из совершённой ошибки и больше её не повторять.       Сугимото толкнул Агнес специально на Огату. Она, к счастью, споткнулась, поэтому не влетела плашмя спиной со всей силы в ствол винтовки, а смогла развернуться боком и рукой вцепиться в предплечье Огаты. Он не глядя поднял её за шкирку и всё-таки быстро пихнул куда-то себе за спину, настороженно следя за движениями Сугимото, вставшего в стойку, из которой удобно сделать рывок.       Но тот… Будто опомнился. Огате показалось это чем-то похожим на появление большей осознанности во взгляде Агнес, когда её захлёстывают с головой и уносят воспоминания. Сугимото распрямился, вытер рукавом слюну со рта и недовольно цокнул.       А потом всё-таки сказал, что хотел поговорить с Агнес.       Огате показалось это гораздо более подозрительным, чем когда тот кидался на неё — обычно Сугимото как раз выступает резко против переговоров с теми, кто успел до этого выступить против него. А уж тем более — попытаться его убить.       Агнес деловито и почему-то совершенно небрезгливо пару раз попыталась отряхнуть воротник, на котором остались слюни Сугимото — толкал он её той же рукой, которой пытался вызвать рвоту. Естественно, ей не удалось, так что просто поправила. Коротко выдохнула. И резко зачем-то снова снова включила наивную весёлую дурочку.       Первым делом Сугимото ощерился и снова озвучил, кем он её считает. Агнес его проигнорировала, с довольным видом тиская Асирпу в объятиях, будто бы ничего только что не случилось. Асирпа обнимала её в ответ.       Огата наблюдал за этим с ухмылкой — Агнес чуть не перетравила почти всех членов команды, включая Сугимото, за что Асирпа, судя по тому, что она сама до этого говорила, должна быть в жутком гневе или испытывать к ней отвращение. Однако, видимо, личная симпатия к этой женщине оказалась сильнее принципов.       Что ж, он-то как раз понимает Асирпу.       На все претензии Сугимото Агнес наиграно обиженным тоном только пробурчала в макушку Асирпе:       — Фу-у-у, какой ты злопамятный. Уже неделя прошла.       Огата поднял лавку и сел напротив Сугимото. Снова. Только на этот раз — оперев приклад винтовки в бедро, а ствол положил на плечо, придерживая одной рукой. Агнес продолжила обнимать Асирпу, расспрашивая о том, что они делали все эти дни и даже исключительно перед Асирпой извинилась тоном, будто только разбила чашку. Умно. Огата действительно считал это хорошим ходом. Собственно, это то, почему изначально он начал с ней сотрудничать — Агнес быстро отошла от шока и тут же пыталась разузнать побольше информации.       Он провёл ладонью по голове. Неприятное терпкое чувство скапливалось в желудке и поднималось вверх по горлу, как при тошноте, нечто прямо противоположное той дурацкой вчерашней слабости перед голой спиной красивой женщины.       Агнес вцепилась с фальшивой нежностью в Асирпу, потому что только Асирпа бы вернее защитила её от Сугимото, чем сам Огата. Это никак не зависть и уж тем более не ревность.       Он понимал: Агнес поступала рационально, когда обнимала Асирпу.       К тому же Асирпа — всё-таки девочка, ревновать к девочке было бы ещё большей глупостью. Пусть бы они шли и занимались обе своими обычными девчачьими делами вроде ковыряния в какашках и обсуждения их консистенции.       Нерационально поступил сам Огата. Он молча наблюдал за улыбающейся Агнес, привычно сжимая ствол винтовки. Это не его заслуга, что всё обошлось. Просто случайность.       А сам Огата испугался.       Испугался вовсе не Сугимото. Тот хороший боец, у него запредельные нечеловеческие рефлексы и сила, но всё это решается достаточно просто — пулей в голову. Так что его следует остерегаться, но именно страха у Огаты не вызывал.       Он испугался, что Агнес назовёт или хотя бы посчитает его чудовищем.       И сразу же о своей слабости пожалел. Какая-то полная глупость.       Сейчас-то понимал — ничего страшного бы с ней не случилось, просто дёрни он её, он бы даже ей ничего не сломал, да и сломанная рука всяко лучше сломанной шеи.       Не имело значения, что больше он не по пояс большинству окружающих, и винтовка лежит в руках гораздо уверенней, чем когда он её впервые взял.       Огата всё ещё желал каких-то — видимо, несбыточных — вещей.       Надо было начинать с меньшего.       — Ты снова странно себя ведёшь. Ну, то есть даже для тебя странно, — Агнес приложила ладонь к его лбу, когда Сугимото с Асирпой ушли, так что в закусочной снова стало пусто. — Я насчитала минимум шесть раз, когда ты мог вставить свой противный комментарий, но не стал.       — Не хотел перебивать вас, — он наклонился ей навстречу, продолжая придерживать винтовку.       — Это самая милая отговорка, которую я когда-либо от тебя слышала, — она посмеялась, так что он тоже слабо улыбнулся.       А потом оглянулся по сторонам на всякий случай — никого. Поэтому позволил себе наглость для отвлечения внимания и поцеловал её в щёку. Агнес рассмеялась ещё сильнее. На этот раз слабо пытаясь втянуть голову в плечи, чтобы спрятать щёку, явно в шутку уворачивалась — и со сдавленным, но по-прежнему весёлым, «ой-ой» схватилась за грудь. Огата отпрянул, продолжая её разглядывать.       Даже если Агнес никогда так и не согласиться выйти за него замуж по-настоящему…       …Пути назад у них действительно не было. Не у Огаты точно.