2017, Апрель. Мышкин
Едва Василиса переступила порог его кабинета, Кот, даже будучи в человеческом обличие, с лёгкостью ощутил её плохое настроение. Ни слова не говоря, он подошел к шкафу, скрылся в нём всего на пару мгновений, а затем появился перед Василисой с рюмкой коньяка. Бросив усталый взгляд сначала на старого друга, после на питьё в его руках, она покачала головой: — Ой, нет, Константин Владимирович, я последние шестнадцать лет с алкоголем в крайне напряженных отношениях. Понимающе кивнув, Кот поставил рюмку на стол, указал Василисе на свободное место на небольшом диване, а сам сел на потрепанную временем табуретку, где обычно стоял фикус. Фикус, правда, месяц назад решил отойти на свет иной, оставив после себя горшок с землёй и бело-зеленую табуретку, которую Кот всё забывал выбросить. — И чем же мне поднять вам настроение? — поинтересовался он, и Василиса, протерев лицо ладонями, вымученно улыбнулась, говоря: — Кофе. — Капучино, американо, эспрессо? — Не-е, — она капризно повела носом и подняла на него полные мольбы глаза: — Тем горьким, невкусным, растворимым из ваших залежей в шкафу. Кот не удержался от улыбки, но все же выполнил просьбу, и уже через пару минут передал в руки Василисы дымящуюся чашку. — Невкусный, горький, растворимый и без сахара, — сказал он, и Василиса, грея озябшие руки о стенки принятой кружки, искренне поблагодарила: — Спасибо, вы невероятно любезны. Он пожал плечами, будучи не до конца уверенным, стоит ли продолжать это ребячество, и маленький кабинет погрузился в тишину. Шел третий день с исчезновения-появления Вари. Василиса за это время ни на секунду не покидала Лукоморье. Первое время она и из ее временной палаты не выходила, но день назад все-таки сдалась под натиском Кота и вышла, чтобы ненадолго вздремнуть и что-то перекусить. Сегодня же она по своему желанию оставила ученицу и пришла к Коту с требованием кофе. Однако, он был полностью уверен, что было это из-за визита короля Штормградского, неизвестно как и когда узнавшего о состоянии дочери. Он явился сегодня, в парадном камзоле, злой, как сущий аспид, и горящий желанием знать, что «это собрание лишённых сотворило с его дочерью». Не слушая ни одного аргумента Кота, Виктор вынудил отвести его к дочери, а после, на пару с Василисой, заставил Кота выйти. О чем они говорили за закрытой дверью в наскоро сооруженном лазарете, оставалось только догадываться. Но по тому, что Василиса, расстроенная порядком меньше, чем три дня назад, но всё же сильно, наконец вышла из затворничества, Кот мог сказать твёрдо: ничего хорошего Виктор ей не сказал. — Странно, — начал Кот, не отнимая от собеседницы взгляда, чтобы уловить каждую мало-мальское изменение в её настроение, — что король не попытался забрать Варвару к себе. Хотя, с другой стороны, оно может было бы и к лучшему. Василиса тяжело вздохнула. — Вам сказать, сколько аргументов он привел для того, чтобы забрать её? — Но ведь не забрал. — Не забрал, — безэмоционально подтвердила она. Кот с внимательным прищуром оглядел ее, не до конца понимая всей метаморфозы её настроения. Конечно, он тоже переживал за ученицу, кто бы что ни говорил о его пофигическом поведении. Переживать было за что — мало того, что куда-то пропала с Мороком, так и возвратилась с Ключом воды, из-за которого уже третий день лежала без сознания. Но в этом не было ничего странного: организм всего лишь восполнял утраченные силы и угроз никаких не наблюдалось — в противном случае они с Василисой сейчас не сидели в его кабинете и пили кофе, а готовили для Вари саван и панихиду. Поэтому волноваться нечего — некоторые маги в таком состоянии могли пребывать по несколько месяцев, три дня ещё не такой большой срок. — И все-таки я не могу понять, — сказал Кот, — почему на неё не подействовал Ключ. Насколько я помню по опыту Сан Саныча, он должен был уничтожить её, но ей — хоть бы хны! Неестественно вздрогнув, Василиса на мгновение сжала губы и неуверенно прошептала: — Значит, у Ключа воды иные свойства, чем у Ключа огня. — Или у Варвары в родственниках были маги воды, — предположил Кот. — Её мать или бабушка, случайно, не волшебница воды? — Нет! — сказала она резче, чем требовалось, что заставило Кота нахмуриться, забрать из её трясущихся рук кружку и сесть в противоположный угол дивана. — Василиса Васильевна, мне кажется, или вы чего-то не договариваете? Василиса, не рискуя глядеть на него, пробормотала: — Не понимаю, о чем вы. — Мне кажется, понимаете, — он покачал головой. — Даже слишком. Сначала просите меня взять на обучение блатную, которую, по-хорошему, надо было на второй год оставлять, требуете хранить её происхождение в тайне, потом заявляете, что она помогла Мороку сбежать из тюрьмы, весь год заставляете терпеть её наглость и неуспеваемость, а теперь, пока она находится здесь под моим присмотром, не покидаете Лукоморья ни на секунду, и дрожите от нервов, как воробушек! В чем причина, Василиса? Она не ответила, однако Кот отлично слышал её тяжёлый вздох. Он было подумал, что она сейчас расплачется, но нет — Василиса проявила настоящие чудеса самообладания. Выпрямила спину, закинула на плечо растрёпанную косу и заговорила настолько спокойно, насколько могла в своем положении. — Я удивлена вашей бойкостью, Кот. То вы заикаетесь в моём присутствии, то читаете мне целые лекции и только что на «ты» не зовёте. Он хотел бы возмутиться, что его обычно уважительное поведение легко объяснялось — не зря с самого детство его, оборотня, изгоя волшебного общества, воспитывали в благоговение к остальным магам. Воспитали настолько хорошо, что даже столетие спустя, когда к таким как он стали относиться лояльнее, проявить фамильярность к тому, кому в юности в лицо говорил «вы» и почтительно кланялся, было почти невозможным. Хотел бы напомнить, но промолчал и ещё раз осмотрел Василису. Она сидела к нему боком, забросив ногу на ногу и устремив взгляд на почти полную луну, покусывала губы, перебирала конец косы, и настолько знакомым оказался этот образ, что Кот был уверен — стоило Василисе поменять цвет волос на каштановый, и их было бы точно не отличить. Даже ямочки — те самые, что в далекой юности заставляли сердце приятно замирать и снова биться — на щеках заиграли словно не на лице сидящей перед ним женщины, а на той девочке, что сейчас без сознания лежала в комнате на втором этаже. Пазл сложился. Именно сейчас, глядя на Василису и раздумывая о случившемся с Варей — в частности о том, почему ее не убила сила браслета, — он отчётливо увидел и понял то, от чего раньше отмахивался, как от нелепой мысли. — Вы её мать, — пораженно прошептал он, всё ещё надеясь на ложность своего предположения. Василиса устало наклонила голову в его сторону и грустно улыбнулась: — Догадались все-таки. — Я… О, Господи, — он запустил пальцы в волосы, затем встряхнул головой и уточнил: — А Виктор, он… — Да. — О, Господи! Она тихо заметила: — Не то слово. — Да, — монотонно повторил Кот, затем резко подскочил и, активно размахивая руками, быстро заговорил: — Теперь-то понятно! Конечно… Да, это всё объясняет… И то, почему она жива, а не померла там, у официанток… Конечно, это же так просто! В ней всегда была ДНК воды, поэтому Ключ ей не… Ведьму мне в матушки, Василиса, да вы понимаете, что спасли её жизнь?! Не надо, не отвечайте. Но почему у неё остался Ключ, почему он не у Мо… — Кот! — перебила Василиса и приподнялась, но тут же обессиленно села. Она посмотрела на него влажными от поступивших слез глазами и умоляюще сказала: — Кот, пожалуйста, прекрати, мне и так тяжело. Он прикрыл глаза и понимающе кивнул, ощущая себя главной скотиной всего Сказочного мира. Затем сел рядом с Василисой — на этот раз совсем близко — и заметил: — Ты иногда ведешь себя, как ребёнок… Вернее, вы ведёте… Ох, не важно. Он притянул ее к себе за плечи и спустя какое-то время, строгий куратор Волшебного колледж, уставшая и запутавшаяся в себе женщина, заснула, положив голову ему на колени. Не зная, стоит ли ему менять обличие на полукошачье, Кот поправил прилипшие к её лицу волосы и всё думал о том, почему Морок оставил Ключ воды врагам, когда была такая возможность оказаться на шаг впереди своих соперников.***
Еще полчаса назад Кощея беспокоили те же мысли, что и Кота, и он тихо сидел в своём кабинете в компании Ядвиги, лениво глядел на налитое в бокале вино, не стремясь, однако, его пить, и мирно беседовал с подругой. Подруга, к слову, пребывала в потерянном и уставшем состоянии, и Кощей мог проклясться, что не видел ее подобной очень, очень давно — наверное, ни разу с того дня, как закрылся портал и она, со смесью отчаяния и злости, сгребала в аккуратную кассоне вещи Сан Саныча. Тогда он увёл её в первую попавшуюся комнату с кроватью и укачал, совсем как маленького ребёнка: баюкая и перебирая волосы. А затем исчез, не дожидаясь, когда она проснётся, уехал за границу и не виделся с ней почти тридцать лет, вплоть до Второй Мировой. Можно было, конечно, предположить, что и сейчас она переживала за племянницу, трёх студенток-практиканток, да и, чего греха таить, за него самого, но что-то внутри говорило, что всё гораздо глубже. И раздумывая об этом он, как и многие люди до и после него, пришёл к мысли о том, что жизнь у них сложилась совсем не так, как должна была. Если бы всё было правильно, они бы не сидели сейчас, занимаясь самобичеванием, а, быть может… Нет, одернул тогда собственные мысли Кощей, вовремя вспомнив, что исполнись всё иначе, по-правильному, «сейчас» бы просто не существовало. Саша, племянница Ядвиги и даже Василисина дочь бы вовсе не родились, революция бы не свершилась, а он, Тёмный маг, давно бы сгнил в веретене лжи и убийств. И единственное о чем жалел Кощей — Ядвига. Вернее то, что за столько лет она так и не стала его женой, не поселилась в его доме и не подарила ему ребёнка. Это он ей и озвучил, на что Ядвига, в который раз повторив свои слова о том, что их отношение — не большее, чем привязанность и дружба «с привилегиями» телепортировалась к себе в избушку. И Кощей, как и все годы прежде, так и остался бы, не пошёл за ней, не попытался с ней поговорить, если бы Саша — подозрительно вовремя оказавшийся рядом — не заглянул в комнату и, оперевшись о дверной косяк, поинтересовался: — Как давно у вас, — он на секунду задумался и неопределённо взмахнул рукой, — всё это? Кощею стоило бы возмутиться, сказать, что не его это дело, мал ещё, и отправить сына спать, но вместо этого он устало запрокинул голову назад и протёр лицо. — Сто семь лет, — глухо озвучил Кощей, и Саша, присвистнув, серьёзно спросил: — А ты её любишь? — Александр, — предостерегающе сказал Кощей, но Саша упрямо повторил, чеканя каждое слово: — Ты её любишь? — Она уверена, что нет. — А ты? Кощей поднял голову, внимательно оглядел сына, подмечая, что было с ним что-то не то, но, удостоверившись, что глаза его были по-прежнему карие, тяжело вздохнул, поднялся на ноги и исчез в тёмно-сером свечение. Появился он уже в избушке Ядвиги, мигом пошатнувшись из-за отсутствия трости и задев стул. Ядвига, обняв себя за плечи, глядела в окно, а кружка травяного чая дымилась на подоконнике. — Зачем пришёл? — спросила она, не оборачиваясь. — Договорить. — Мы, кажется, всё уже обсудили. — А мне кажется, что нет. Ядвига вздрогнула, словно от холода, скосила взгляд на кружку, но сделать глоток не решилась. Вместо этого втянула носом воздух, и мысленно принялась считать от ста до одного, в попытке навести порядок в голове и успокоиться. Почему-то именно сегодня, в связи с произошедшим недавно, она была готова расплакаться впервые за семьдесят лет или, что более вероятно, сломать какую-нибудь хрупкую вещь или чей-то не менее хрупкий нос. Из последних сил она пыталась держать себя в руках, что получалось плохо. Мешали беснующие мысли, волнение и переживание за близких и стоящий прямо за ней Кощей. Черт бы побрал его отправиться за ней, а не остаться у себя дома и свести их разговор, как и всегда, на нет. Вопреки канонам, Ядвига даже сквозь мысли прекрасно слышала как он, тяжело перебирая ногой, подходит к ней и почти никак не отреагировала, когда Кощей сцепил руки на её плечах и шепнул, поколошив дыханием волосы: — Я подумал о твоих словах. — И? — Не согласен. Ядвига зажмурилась, усмехнулась, и дёрнулась было, чтобы уйти, как он ещё крепче сжал пальцы на её руках. Она едва удержалась от того, чтобы не зашипеть — хватка у Кощея была не из слабых. — Я не отпущу тебя, пока мы нормально не поговорим, — предупредил Кощей, и Ядвига вдруг улыбнулась. — Поговорить, значит, — насмешливо сказала она. — Поговорить… Хочешь предскажу тебе наш разговор? Как это сейчас называют?.. Спойлер, кажется… Но неважно. Ты скажешь что-нибудь цепляющее, я загорюсь, ты поцелуешь меня, чтобы заткнуть, а закончится всё там, — она кивнула на кровать. — Ты будешь шептать мне что-то приятное, целовать, прижимать к себе, любить до самых звёздочек в глазах, и мы, по молчаливому согласию обоих, забудем об этом разговоре, оставим проблему и продолжим жить, как ни в чем не бывало. Говорила она это с улыбкой, но с каждым словом моргала всё быстрее и сильнее и к концу монолога сжала губы в тонкую полосочку. Выслушав ее крайне внимательно, Кощей нахмурился. — Хороший сценарий, — согласился он, — мне он почти нравится. Это «почти» царапнуло слух. Ядвиге даже показалось, что это маленькое слово для неё было в стократ больнее, чем сжимающие её плечи руки. — И, — продолжал Кощей тем спокойным тоном, которым было впору озвучивать приказ о смертной казни, — я был бы рад прямо сейчас приступить к той части, которая идёт после того, как ты «загоришься», но сначала нам правда нужно поговорить. — Хорошо, — согласилась она и сделала попытку вырваться, но безуспешно, — говори, я тебя внимательно слушаю. — Не ерничай, — процедил он, и Ядвига, видевшая его в разных состояниях и знавшая наперёд, чем они заканчиваются, испуганно вздрогнула. Кощей, заметив это, успокаивающе поцеловал её в макушку и более спокойным голосом продолжил: — Ядвига, скажи, тебе самой нравится статус любовницы? Она хотела бы съязвить, что быть любовницей, все-таки, лучше, нежели содержанкой, но промолчала, нутром чуя, что ничего хорошего это не принесёт. — Я тебе уже говорила, — вздохнула она, по-прежнему не оборачиваясь и смотря в окно. Теперь, правда, совсем невидящим взглядом. — Что я лучше всю жизнь пробуду твоей любовницей, чем до гробовой доски буду твоей женой, прекрасно зная, что всё это — исключительно из жалости и привязанности. Пальцы на её плечах сжались ещё сильнее, хотя раньше казалось, что больше уже некуда, а Кощей, наклонившись к её щеке, свистящим шёпотом спросил: — Кто, кто сказал тебе эту глупость? Покажи мне эту дрянь, я убью её самой мучительной смертью. — Хорошо, убивай, — и Ядвига все-таки обернулась, — эта дрянь стоит перед тобой. — Ядвига… — Что?! — спросила она на высокой ноте. — Вот эта дрянь, которая видит и знает, что ты меня не любишь. Потому что знает, что если бы любил — не сбежал в девятьсот десятом, получив отказ, а добивался бы меня. Если бы любил, то не поддался бы приворотному зелью — весьма плохому, хочу сказать. Если бы любил, то не рявкнул бы на меня и не послал, когда я пришла сказать о том, что жду ребёнка! Пожалуйста, убивай! И высказав всё это ему в лицо, всегда весёлая и сильная Ядвига Петровна наконец сдалась и расплакалась. Кощей, как и любой другой мужчина не знавший, как справляться с плачущей женщиной, глядел на неё расстерянно, но сознание вдруг зацепилось за её последние слова и он на выдохе спросил: — Ты была беременна? — Да, — подтвердила Ядвига, прекрасно понимая, что отступать больше некуда. Она всё ещё плакала, подбородок дрожал, нос совсем покраснел. — Кощей… Кощей, мне больно… Он послушно убрал руки, оставив там ярко-красный след — не нужно было быть провидцем, чтобы сказать, что на её плечах останутся синяки. — Но почему, — проговорил он, шумно глотая воздух, и Ядвига, протерев мокрые щеки, неохотно рассказала: — Помнишь, декабрь сорок второго? Когда я пришла к тебе в часть со словами о том, что мне нужно тебе срочно сказать что-то важное? — Кощей неуверенно кивнул. По правде говоря, этот эпизод жизни он помнил очень смутно. — Ты мне тогда сказал, что сейчас нет ничего важнее, чем происходящие на фронте? Что тебе некогда, не до меня и вообще, мне стоит уйти и не мешать тебе? А потом исчез и вернулся только в конце марта? Кощей потер переносицу, наконец начиная вспоминать. Декабрь 1942, конечно, когда он и ещё несколько волшебников были отправлены по заданию сказочного главнокомандующего. Они вернулись оттуда весной не все, израненные, но выполнившие задание. Тогда он, таща на себе одного из солдат — телепортация тогда была запрещена в соображениях безопасности: поговаривали, от её волн загорался порох, — твёрдо решил извиниться перед Ядвигой за свою грубость и сделать ей предложение, но потерпел отказ. И, выслушав все её аргументы отказа, он подспудно чуял: что-то не чисто. К сожалению, узнал об этом только сейчас. — Что с ребёнком? — спросил он, прикасаясь к её щеке. Ядвига сначала дёрнулась, но поняв, что он всего лишь хочет стереть слезы и погладить пальцем, противиться не стала. Она прикрыла глаза, и ещё одна слезинка сорвалась с ресниц. — Его нет, — заговорила она с поразительным спокойствием, однако губы её дрожали. — Тот год был для меня настоящим ужасом: сначала ты заявился, теребя одним своим присутствием старые раны, потом мои родители погибли при бомбёжке, потом ты опять пропал и думай: опять подался заграницу, просто сбежал или что-то с тобой случилось. К тому же, война, а я как никто знаю, каково это – иметь ребёнка в войну и, не дай бог, потерять его или же оставить сиротой. Я приготовила зелье. Договаривать она не стала — и так окончание фразы обоим было понятно. Кощей, всё ещё поглаживая её щеку большим пальцем, едва удержался от того, чтобы не прибить её на месте. Останавливало лишь осознание того, что он сам виноват в случившемся, а она — всего лишь жертва обстоятельств, потерянный и испуганный котёнок, успевший разочароваться во всём мире. — Что с приворотным? — спросил он. Он видел и знал, как сейчас ей было больно и тяжело говорить обо всём этом, но лучше разобраться сейчас, чем оставшуюся жизнь хранить все это глубоко внутри и бередить сердце и душу. — Ты и без меня знаешь, что приворотное зелье не срабатывает на том, кто уже любит. — А если я скажу, что Мэй неверно приготовила зелье? — он нахмурился, и Ядвига быстро закачала головой: — Нет, пожалуйста, не надо. Кощей тяжело вздохнул, не решаясь начать спор, и наклонился, целуя её в мокрую щеку. Потом в лоб, макушку, нос, глаза, опять щеку — целовал, куда попадётся, собирал губами её слезы и приговаривал: «Ядвига, девочка моя, прости. Пожалуйста, родная, не надо. Не плачь, хорошая моя», — и нарочно избегал привычного «душа моя». Оно сейчас не к месту: слишком просто, слишком пошло. Он продолжал целовать её лицо, руки, потом прижал к себе, крепко-крепко, нежно-нежно, коснулся губами виска и сказал ей на ухо: — Ты можешь не верить мне, можешь продолжить играть в гордую и неприступную, но знай: я люблю тебя, девочка моя. Да, я не умею быть нежным и домашним, да, я часто делал тебе больно и сейчас сильно раскаиваюсь, но я не представляю жизни без тебя, твоего смеха, ехидства, твоих умопомрачительных поцелуев, твоих зелёных глаз и рыжих, вечно мешающихся волос. Люблю, чтобы ты мне не говорила. Она всхлипнула, уткнулась лбом в его плечо и сжала ткань рубашки на его груди. — И к чему мы пришли? — спросил Кощей, когда тихие всхлипы наконец утихли, а прижавшееся к нему женское тело прекратило вздрагивать. — Ни к чему мы не пришли, — сказала она, так и не поднимая голову с его плеча. — Хорошо, к чему идём? Ядвига невесело усмехнулась: — Ко дну. Он шумно выдохнул и погладил её по спине, прекрасно понимая, что им предстоит ещё не один подобный разговор.