Harassment

      Мак-Наббс навел справки о длинном французском связисте и обнаружил, что тот был местной легендой. Во-первых, Паганель оказался вовсе не связистом, а журналистом. Во-вторых, он был решительно везде и знал решительно всё и всех. Общее мнение было таково: полиглот, добряк и... далее следовал какой-нибудь нелепый анекдот. Например, недавно у Паганеля был день рождения, и он позвал одного приятеля: «Приходите, мол, ко мне вечером. У меня будет и лейтенант Карель». Озадаченный приятель возразил: «Но ведь я и есть Карель!» «Это не имеет значения, все равно приходите!» — ответил Паганель.       Он улыбался так, будто случайная встреча с Мак-Наббсом — самое приятное событие за последнюю неделю. Расцветал этой невыносимой улыбкой даже с другого конца колонны, даже на глазах у командования. Мак-Наббсу было неловко, но под бронежилетом почему-то теплело. Он долго не обольщался этими улыбками: а ну как Паганель плохо запомнил его в лицо и принимал за другого — все-таки очки, плохое зрение...       Спустя пару недель, уже привычно встретившись у переговорного пункта, они курили в тени пожухлой пыльной пальмы и трепались о местных ядовитых тварях. Паганель божился, что ночью, выйдя по нужде, видел пустынную лисицу фенека. Ночь была лунная — может, и правда видел, хотя вероятнее, конечно, что это была крыса. На прощание он хлопнул Мак-Наббса по плечу, быстро прижал к себе, развернулся и унесся по своим делам — все как всегда. Но у Мак-Наббса вдруг закралось сомнение: а что, если это все-таки больше, чем просто радость от встречи с одним из многих знакомых?       Мак-Наббс разглядывал заклепку на брезентовом потолке казармы. «Да или нет?» — мучился он. «Я бы хотел этого?» — спрашивал он себя. Хотел бы, чтобы Паганель улыбался и похлопывал его не просто так, а со смыслом? Чтобы это было намеком? Чтобы между ними что-то было? «Да, хотел бы», — признался он и почувствовал себя чуть легче. Ему бы очень хотелось влюбиться. Снова почувствовать, каково это — восхищаться другим, не замечая недостатков, проводить дни и ночи вместе, не беспокоясь о дне недели и часе, заботиться и чувствовать внимание, звать его «мой Жак», дурачась, прикусывать его подбородок с ямочкой... Но что, если Паганель так всем улыбается? Что, если он просто общительный? Или наоборот — не смог завести себе здесь друзей и одинок? А Мак-Наббс просто единственный, с кем можно перекинуться парой фраз? Может, он случайно или по доброте душевной как-нибудь достал Мак-Наббсу приличные сигареты? Может, он сам не знает, какие у него руки и улыбка? Господи, ему же всего лет двадцать, наверное, — конечно, он ничего не знает. В этом возрасте вообще никто ничего о себе не знает. Он просто красивый общительный юноша, и Мак-Наббса с ним ничего не связывает. Но даже это «ничего» Мак-Наббс боялся потерять, сделав первый шаг. Потому что если выплывет — последует позорная отставка с занесением в личное дело, не отмоешься. А Паганель, этот чистый мальчик, отвернется от него с негодованием.       Брезент на потолке из черного становился серым: светало. Капитан Мак-Наббс, еще недавно так радовавшийся своему повышению, был близок к отчаянию. Ему становилось жарко, и в ушах стучало от одной мысли о Паганеле, от одной возможности случайной встречи. Он лежал до побудки, мучаясь жаждой, которую было нечем утолить: грунтовые воды тут сплошь были соленые, а опресненная вода вечно запаздывала. Мак-Наббс уже перестал мечтать о том, чтобы быть к Рождеству дома и увидеть наконец настоящую ель в снегу и гирляндах.       Так не могло продолжаться, и он клялся как-то все это прояснить. А потом опять якобы случайно садился рядом на обеде, смотрел, как Паганель нервно крутит вилку, пока она не катапультируется на соседний стол, как движется его кадык, когда он глотает, как он бесконечно улыбается, — и Мак-Наббс молчал, не в силах разрушить свою иллюзию взаимопонимания.       — Хочешь мой пирог? — спрашивал он. Паганель, как любой невротик, обожал сладкое и никогда не отказывался.