***
— Бурах. Надо же. Запомнил, таки. В дверях стоит, облокотившись на ящики. Осматривается с вялым любопытством. — Вот, оно, значит, какое… Логово степного эмшена, да?.. — Менху. Не эмшена. Здравствуй, ойнон. — «Эмшен», «менху», «ойнон»… Я не вижу особой разницы. Наверное, никогда уже не увижу. Мне тебя не понять. — А мне — тебя. Проходи. В мастерской Спичка усердно сортирует твирь. Савьюр, вон, весь перемял. Нежнее с травами надо, скажу ему потом, без посторонних. Склонился над столом, имитирует бурную деятельность, одни уши торчат. Боится, что прогоню, не дам послушать? Пусть остаётся. Всё равно. Бакалавр пристраивает походную сумку в уголке, осматривается. Щелкает пальцем по трубке алембика, с любопытством рассматривает повисшую над бутылкой прозрачную каплю. Рубин ревностно следит за каждым его движением. Ещё бы. Для Стаха это святая святых, а для приезжего бакалавра — всего лишь странное степное знахарство, куличики из песка и травок. — Как успехи, коллега? Слышал, вам удалось создать лекарство в нужных городу количествах. Показываю на ящик. Это четвертый. Первые три уже отнесли в Театр. — Как ситуация в городе, ойнон? Ты же сейчас оттуда? — Удивительно, Бурах. Поистине, удивительно. Ни одного нового случая заражения. Город чист. Не до конца понимаю, как Вам это удалось. По моим расчётам, уничтожение этого огромного могильника под городом — единственное, что могло выжечь эту напасть. Навсегда. Он не в силах понять. Земля под нами — живое существо. Была живой, до вчерашнего дня. — Не знаю, зачем ты меня сюда позвал. Кажется, вы неплохо справляетесь. Хотел поглумиться над поверженным соперником? — Мы не соперники, ойнон. Мы всегда делали одно дело. Просто шли разными путями. — Но я и в самом деле не понимаю. По всем моим расчётам, город был обречён. И только Башня… Его голос прерывается, но Данковский собирается и продолжает через силу. — Я думал, только Башню и можно ещё спасти. А теперь… Выгляни, Бурах. Там торжество жизни, снаружи, на улицах. Почти языческий праздник. Даже солнце светит… для всех, кроме приговоренных к смертной казни. — Это ты про себя сейчас? И в самом деле, выглядит он неважно. В глазах уже не плещется подступающее безумие. Там только усталость и пустота. Кажется, он немного навеселе. В «Разбитое Сердце» по пути заглянул, не иначе. — Тяга к бессмертию будет стоить мне жизни. Вряд ли столичным Властям было действительно интересно, удастся ли мне победить смерть. Скорее, они бросили еретика в огонь, не думая, вернётся ли он с того света. Прости за патетику. — Разве это они тебя сюда отправили? Я думал, ты приехал по доброй воле. — Так и было, Бурах. Так и было. Но кто-то должен был принимать решения. Была спущена директива, как только наверху узнали об эпидемии… Я взял на себя этот крест. Меня занесло в ваш проклятый город случайно. Но когда это всё началось… я хотя бы попытался. Я создал организацию. Начал бороться с этой проклятой чумой! Делал всё так, как нужно… я стал тем человеком, который отвечает за всё. Понимаешь? Понимаю. — А теперь на меня повесят всех собак. Ну, или меня повесят. Невелика, впрочем, разница. Бакалавр присаживается на табурет, чуть не теряет равновесие, но быстро возвращает себе бесстрастный вид. Рубин осторожно оттесняет бакалавра, встаёт между ним и алембиком. Правильно, снесёт ещё оборудование. Мне хочется поскорее закончить дела здесь и вернуться в Шэхэн. Который час? Уже десять. Но выбора у меня нет. Стоит задержаться хотя бы ненадолго, уговорить Бакалавра принять полномочия. Пусть и в твириновом дурмане, этот человек имеет нужный нам опыт. Стах не справится один. — Нам нужна твоя помощь, ойнон. Если с производством панацеи мы худо-бедно справляемся, то с организацией раздачи у нас полный швах. Я не знаю, за что хвататься, нет у меня нужных… даже не знаю… качеств? Ты ведь наделён некоторыми полномочиями, никто тебя их до сих пор не лишал. Кажется, ты пользуешься протекцией Каиных… — Пользовался… до сего дня. Ты не слышал? — оборачивается ко мне, — Виктор и Георгий скончались. — Что?! От Песчанки? Качает головой. — Нет. Они тихо ушли во сне. В тот самый момент, как Башни не стало. У Каиных странная связь с архитектурой в этом городе, если ты не заметил. Внутренний Покой Горнов. Собор. Многогранник… Даже дом, в котором я остановился, Омут. Тоже странное сооружение. Этот дом что-то делает с тем, кто находится в нём дольше пяти минут. Такая уж у Каиных философия. — Нет, я об этом ничего не знаю. Судья говорил что-то о домах, об их воздействии на человека. Но я, если честно, не слушал. У меня на тот момент было много других забот. — Что ж. Очень зря. Я не думаю, что кто-то лучше Судьи расскажет тебе об этом явлении… о Внутреннем Покое. А это и в самом деле удивительное изобретение. Невозможное. Как и вся семья Каиных, впрочем. — Так ли, ойнон? Мне они показались живыми людьми, из плоти и крови. — Каины почти переступили то, что мы называем «человечностью». Симон даже перешагнул смерть. Если бы я только успел увидеть его… Вся моя судьба могла бы сложиться по-другому. Он замолкает, и я возвращаюсь мыслями к своему отцу. Если бы я только застал его в живых… В этом мы с Бакалавром похожи. Мы оба пережили невосполнимую утрату. Бакалавр усмехается, поднимает на меня взгляд. — Ты знаешь, мне хочется поделиться с кем-то. Оплакать моё прошлое и будущее. Оплакать невозможное. Глупости, конечно. Но держать в себе уже нет сил. Меня разорвёт на части, если я не поговорю с кем-то. — Расскажи. У нас есть время. Спичка прекращает шуршать в углу, медленно оборачивается к нам. Стах строго цыкает, и прохвост быстро возвращается к работе. Шорох сминаемых стеблей становится громче. Шудхэр, да он же так всю траву загубит! Рубин не выдерживает. — Так. Вы двое. Хотите разговоры разговаривать — отправляйтесь куда-то ещё. А ты! — он негодующе поворачивается к Спичке, — Убрал руки за спину и от стола три шага назад! Спичка подскакивает, я слышу звон разбитого стекла. Минус ещё одна пробирка. Не дожидаясь новой тирады Рубина, поднимаю Данковского с табурета и тащу на свежий воздух. Немного у нас времени, на самом-то деле. Его всегда не хватает. Шэхэн подождёт меня ещё немного. Но нам обоим нужно пройтись. Посмотреть на этот «праздник жизни» своими глазами.***
В глаза бьёт солнечный свет. Я подставляю ему лицо, щурюсь. Хорошо. Последние теплые дни здесь до наступления холодов. И твирь почти отцвела, пик прошёл. Можно попробовать вдохнуть полной грудью. Делаю осторожный вдох. Нет. Рано. Всё ещё густой, как кисель. Но уже свежее, чем неделю назад. Кто-то унёс тело курьера и неумело замыл пятно крови на дверях. Если не присматриваться, уже не увидишь отпечатков человеческих рук. Издали похоже на ржавчину. Курьер. Этот человек спас город, а я даже имени его не знаю. У дверей стоят ящики с пустыми бутылками. А ещё узелок. Поднимаю, слышу перестук мраморных шариков. Много. Будет, чем Таю порадовать. Спасибо, атаман. Бакалавр прикрывает глаза рукой. — Ты правда хочешь этот услышать? Историю моих злоключений? — Да, ойнон. Я многого не знаю. Про Башню, про философию Каиных. Про то, как ты вообще оказался в нашем захолустье. С этого, пожалуй, и начнёшь. Мне бы поесть не помешало. Давай в стаматинский кабак, что ли? Бакалавр морщится. — Я только что оттуда. Я догадался. — Ну ничего, вернёшься. Посидим, поговорим о медицине. В моей берлоге я смену сдал, Рубин за главного. Он не спал почти сутки, злой как собака, и я бы ему сейчас на глаза не попадался.***
Бакалавр со вздохом опускается на высокий стул. В «Сердце» сегодня многолюдно. Кажется, я мельком видел Юлию Люричеву, и Анну Ангел. Но очень хочется закончить здесь побыстрее. Проведу время с пользой. Жестом подзываю бармена. — Нам кофе, уважаемый. Этому — покрепче. И еды, какая найдётся. Данковский трёт глаза. — С чего бы мне начать… Это будет история про учёного. Ойнона, как ты говоришь. Учёный отправляется в лапы смерти, чтобы победить смерть. Его встречает смерть, над ним смеётся смерть, его дразнит смерть… — Не много ли смертей тут столпилось? — Да, Бурах. Смерть окружала нас всё это время. Даже не смерть… не в единственном числе. Смерти. Куча ипостасей Смерти, её воплощений, если позволишь. Ты прости меня. Всё смешалось в голове. Я не пил так много спиртного ещё со студенческой скамьи. Впрочем, медика трудно напоить до бесчувствия. Соображаю, но путаюсь в мыслях. Заметно. — Знаешь, а ведь появлением в этом городе я обязан твоему родителю. — Неужели? Бакалавр роется в своей бездонной сумке и извлекает на свет слегка измятое письмо. Я сразу же узнаю почерк. Это писал мой отец. — Позволишь?.. — Да, читай. Достаю из конверта сложенный вдвое лист. Серая бумага низкого качества, другой в наших местах не водится. «Дорогой бакалавр Данковский! С прискорбием узнал, что Власти собираются закрыть лабораторию, снискавшую известность благодаря Вашим исследованиям в области танатологии. Верно ли, что они назвали Вашу работу «научным экстремизмом»? Если кто-то полагает бесперспективным изучение причин естественной смерти, старения и некроза — я только что обнаружил случай, который может заткнуть им рот и восстановить Ваше доброе имя. Правитель нашего города, Симон Каин, являет собой живой пример поистине необъяснимого долголетия. Я объяснить этот феномен не могу. Срочно приезжайте. Это может стать сенсацией, сохранить, оживить и прославить Вашу лабораторию. Всегда Ваш верный слуга и коллега Исидор Бурах» Я возвращаю бакалавру письмо. Это странно. Отец пригласил бакалавра в город, чтобы познакомить с Симоном Каиным, вызволить коллегу из крайне затруднительного положения. Власти объявили учение Данковского ересью, научным экстремизмом, опальную лабораторию собирались прикрыть. Данковский был загнан в угол, и тут, как подарок с неба, как лучик света — весточка моего отца. Почему же я чувствую какую-то фальшь? Черт, не проснулся до конца, мысли с трудом ворочаются… — В общем, я прибыл в ваше захолустье, как ты метко выразился, только чтобы обнаружить, что этот бессмертный удург, Симон Каин, трагически скончался, предположительно, убит. При слове «удург» я вздрагиваю. Может, ослышался? Да нет, откуда бакалавру знать это слово… — При этом Каины долго морочили мне голову, пугали неведомым убийцей, грозили смутными предсказаниями, не давали осмотреть тело Симона прикрываясь то трауром, то местными традициями, то недосягаемым Внутренним Покоем… Потом тело и вовсе кто-то выкрал. Я так и не сумел его осмотреть. А знаешь, в чëм, оказалось, дело? Он невесело усмехается. — Сам брат усопшего, Георгий Каин, так и не смог до конца примириться с мыслью, что его брат мëртв. Он готов был поверить во что угодно — в окровавленного мясника, бродящего по городу (кстати, как впоследствии выяснилось, это был ты), в глиняную людоедку… Вторая вспышка Песочной язвы казалась Судье чем-то совершенно невозможным. Точнее, он до последнего отказывался признать, что какая-то мелкая «песчанка» смогла унести жизнь его великого брата. Но таковы Каины. Данковский пожимает плечами, делает глоток кофе, морщится. — Я поначалу относился к их семье с известной долей скепсиса. Воздух у вас здесь странный. На некоторых особо восприимчивых людей он действует почти наркотически, вызывает бред, галлюцинации… Поначалу, я думал, что и с Каинами та же история. Но потом я увидел Многогранник. По-настоящему увидел. Он замолкает. Бармен ставит передо мной тарелку с вяленым мясом и арахисом. Есть орехи кажется почти кощунством, и я борюсь с непреодолимым желанием сгрести их в карман. — Что же такого было в этом Многограннике? Что ты видел, ойнон? — Это… Это нужно увидеть, чтобы понять. Микрокосм. Идеальный баланс. Вселенская гармония… Он что-то делает с человеческими душами. Дети это «что-то» чувствуют, поэтому их и тянет… тянуло в Башню с непреодолимой силой. Это было пространство, способное разделять мечты и сны. Единство во множестве. Я… Извини, ты мог бы жевать потише? Мотаю головой, мол, не могу, но продолжай. — Для того, чтобы объяснить принцип работы Многогранника, нужно быть Симоном Каиным. Я и сам-то до конца не понимаю. Даже Пëтр Стаматин… — бакалавр вертит головой, точно проверяя, нет ли поблизости одного из братьев, продолжает, понизив голос, -… Даже Пëтр Стаматин, творец Башни, не понимает, как она возможна. А я тебе скажу, Бурах. Это всë Каины. Отрываю зубами кусок вяленого мяса. Пусть выговорится. Послушаю краем уха, пока ем. — Так вот, Каины. Семья строителей. Они возвели этот город, и каждый дом вносит неповторимый вклад в его характер, скажем так. Пропорции, чувство пространства… Но есть в этих строениях и что-то ещё. Некоторые особенные конструкции вытягивают душу человека вверх, делая из пружины дрожащую тетиву. — Да, я помню. «Город — это процесс». — И человек в этом городе — тоже процесс, воистину. Это движение. Изменение и рост души. Этот город всем своим устройством напоминает машину по изменению человеческих душ. Он движется вперёд и вверх. Быстро. Целеустремлённо. Я не понимаю, о чём он. Но Бакалавру не интересна моя реакция. Он хочет просто выговориться, излить душу. — Но были среди этих сооружений и особенные. Они служили противоположной цели. Не изменять душу человека, а сохранять её. Консервировать, в каком-то смысле. И я сейчас говорю не о душах живущих людей. Vita incerta, mors certissima. Я не понимаю латынь. Что-то про морс. …Постой, что? — Погоди… Я правильно понял, ты говоришь о жизни после смерти? Об удержании души? — Да, пожалуй, что так. Внутренний Покой — это тоже изобретение Каиных. Их величайшее изобретение. Это нечто вроде уравнения или головоломки с зеркалами. Я попробую объяснить, насколько сам в силах понять. Он делает глубокий вдох, собираясь с мыслями. — Изначально он существовал только на бумаге. Это была абстракция. Расчеты, касающихся «существования человека вне его естественных пределов», в том числе, посмертного. Понимаешь, о чем я? Нет, не понимаю. — Первый образец Внутреннего Покоя был создан Симоном двадцать лет назад. При его устроении принимались во внимание самые странные факторы — такие как запах и местоположение «последних вещей». Это хранилище души, Бурах. Самое главное условие — Внутренний Покой должен располагаться внутри рукотворного здания. Непременно созданного человеком. Отсюда трепетное отношение этой семьи к архитектуре. Я бегло просмотрел записи Симона, Каины оказали мне великую честь, любезно позволив заглянуть в его архив. Мне ясно одно: Внутренний Покой существует не в виде теории, а в виде действующей модели. Он позволяет сохранять Память и поддерживать постоянный эффект присутствия ушедшего. — Что? Это не шутка? — Увы, нет. Концентрация этого эффекта настолько сильна, что люди, достигающие Внутреннего Покоя, легко могут общаться с ушедшим, как если бы он только что отлучился из помещения и может обмениваться с входящими репликами через тонкую стенку. И это только ранние прототипы. Кто знает… Возможно, в этом городе существуют здания, позволяющие вернуть человека из мёртвых. Я уверен, Многогранник был именно таким местом. Возможно, весь город — это действующий Внутренний Покой. Мы уже никогда не узнаем. — Какое отношение это имеет ко смерти Георгия и Виктора? — В последние дни вся семья вела себя странно. Они будто готовились к переезду, приводили в порядок дела. В наших разговорах всë чаще звучало что-то фаталистическое, прощальное. В последние дни Судья заперся в покоях брата, и никого не принимал. Мне удалось добиться аудиенции… Когда я последний раз разговаривал с Судьёй, мне показалось, что передо мной стоит совсем другой человек. Я разговаривал с Симоном Каиным. — Но это же невозможно! Бакалавр кивает. — Невозможно. Это поразительная семья, я говорил тебе. Симон объяснил мне, что память об умершем человеке живет настолько полно и долго, насколько чутко и тщательно вспоминают его близкие. За этими банальными словами кроется великий смысл. Согласно местным поверьям человека начинают забывать тут же, как только его душа покидает тело. И только постоянное, ежеминутное ментальное усилие, требующее поистине нечеловеческого напряжения, самой тщательной концентрации внимания, памяти и воображения, позволяет удержать ушедшего среди живых — так, как если бы он еще был с нами. Георгий пожертвовал всем, ради сохранения великой души своего брата. Собственным телом. Рассудком. Насколько я понял, он собирался перенести душу Симона в Многогранник, где она сияла бы вечным светом, храня этот город. С разрушением Башни сердца Георгия и Виктора остановились. Я лично констатировал смерть. Я хочу списать это на пьяный бред, но какая-то мысль — или воспоминание — тревожит меня. Я вспоминаю Ласку, её бледное измученное лицо. Ласка вот-вот разойдётся на ниточки Разве не этим она занималась на кладбище? Общалась с мёртвыми? Это требовало огромных сил, и когда мёртвых в городе стало больше, чем живых, Ласка начала… Что? Иссякать? Рассыпаться? Правильное ли это слово? Мертвые разрывали её душу на части. Я видел это своими глазами. …То, что говорит Бакалавр — правда? — Это звучит дико, ойнон. Мы точно провели эти две недели в одном и том же городе? Подумать только. Сохранение человеческой души после смерти. Невозможно. Невозможно? — Увы, Бурах, в одном. Где величие человеческой мысли соседствует с дикими первобытными верованиями. Это невозможное место, утопия. Я так до конца и не смог понять этот город. Как, впрочем, и ты. Данковский в два глотка допивает кофе, кладëт деньги на стойку. — В «Танатике» мы боролись за жизнь. За право на жизнь. За то, чтобы жизнь была возможна. За то, чтобы смерть никогда не говорила жизни — veto! Вот что у нас отобрали. Эта Башня… Впрочем, о чём теперь говорить. Её больше нет. Значит, нет и надежды. Бакалавр поднимается на ноги. — Мне пора собираться в дорогу. Уеду на первом же поезде. С верхних ступенек раздается громкий возглас. — Кого я вижу! Бакалавр Данковский! Вернулся-таки? При звуках этого голоса бакалавр как будто съëживается и медленно оборачивается. По лестнице спускается Андрей Стаматин. Так вот с кем они пили… Ну, всë верно. С кем ещë оплакивать невозможную башню, как не с одним из еë создателей? — О, и Бурах здесь. У вас врачебный консилиум? Андрей приземляется между нами, хлопает бакалавра по плечу, отчего тот падает обратно, чуть не достав лбом до стойки. Стаматин оборачивается ко мне. — Бурах. Выпей со мной. — Не могу. Дела ждут. — Подождут ещё твои дела. Ты моего брата с того света вытащил. — Разве? Вчера его навещал, вроде был жив и здоров. Андрей машет рукой, не слушая меня. — Уважаемый! Стакан моего друга должен быть полон до краëв! Появляется бармен, ставит передо мной стакан с твириновым пойлом. Шудхэр. — Я не могу сейчас. На дежурство заступаю. — Да? А по-моему, ты лукавишь. Этот, — Стаматин трясëт Данковского за плечи, — как раз шëл тебя сменить. Вот ему я как раз больше не налью. Он ещё студентом пить не умел, сейчас так и подавно. — Вы знакомы? — Да, в столичном меде учились. Вот этот умник учился. Я-то больше пил, играл да девок щупал. И с ножиком забавлялся. Эх, были времена! Выпьем, Бурах. Делаю глоток. Крепко. — Меня правда ждут дела. — Ну нет, дорогой. Я тебе жизнью брата обязан. Что снëс ты эту Химеру проклятую. Выпьем! Что? — Разве это не ваше величайшее творение? Тебе впору морду мне набить за такое. — Я б набил, если б эта Башня брату всю душу не выела. Выгорел Петруха после неë, ничего с тех пор не построил. Говорит, второй такой уже не будет. Утопил себя в бутылке. Я бы увëз его, так Башня не пускала. Говорил, видеть еë хочет постоянно. Жизни без неë не представлял. Андрей вздыхает, резко поднимается, потирая руки. — Ничего… Ничего теперь здесь не держит. Распродам всë барахло, да уеду с братом к чëрту на кулички. Клинику ему найду хорошую. Глядишь, ещë полетаем. Ты нам, Бурах, поводок перерезал, петлю с шеи снял, за что от меня тебе поклон и вечная благодарность. По гроб жизни обязан. Трезвым ты от меня сегодня не уйдëшь, это я тебе обещаю. Праздник у нас сегодня! Языческий праздник жизни! На Данковского жалко смотреть. Ясно, почему он в кабак не хотел. Искал с кем разделить горе, а вместо этого нашëл «языческий праздник жизни». Теперь понятно. Бакалавр поднимается. Кажется, Андрей полностью утратил к нему интерес. — Я пойду, Бурах. В самом деле. Рубина нужно сменить. Закончить дело. Жму протянутую руку. — Я рад знакомству с тобой, ойнон. Если бы не обстоятельства, мы могли бы стать друзьями. Он отводит взгляд. — Нет. Не могли бы, Бурах. Слишком разные у нас точки зрения. Противоположные. Он удаляется. Стаматин разворачивает меня к себе, трясëт за плечи. — Бурах. Бурах! Пей, Бурах. Ты сегодня со мной, пока я тебя не отпущу. Давай на брудершафт! Мне совсем не хочется лобызаться с пьяным архитектором. Оглядываюсь по сторонам в поисках поддержки. — Даму не угостите? К нам приближается из-за соседнего столика Юлия Люричева. Как спасательный круг, как дар свыше. Наверное, я не могу скрыть облегчения, потому что вижу, как математик улыбается. Стаматин театральным жестом уступает место даме, подзывает бармена. — Я думала, что единственная в этой компании, кто действительно догадывался, что всё это сделали Вы. Расчёты, Бурах. Цифры не врут. И знаете, я понимаю Вас. Шансы были пятьдесят на пятьдесят. Знаете, Вы дали мне импульс. Я отнюдь не писатель, но я о Вас напишу. У Вас не будет огонька? Она достаёт папиросу, вставляет в мундштук. Покопавшись по карманам, извлекаю целую спичку. Зажигаю, подношу к склонившейся Юлии. Она выпускает струйку дыма. — Это будет научная работа. Но вот название… Я решила пожертвовать наукообразием и назвать её в духе позапрошлого столетия — «О связи всего». Как Вы это оцените? — Если честно, не знаю. Сами понимаете, я человек, далёкий от науки. — Думаю, в столичных академических кругах возникнет несколько вопросов к предмету моего исследования. Может быть, согласитесь отправиться со мной в качестве ассистента? И, скажем так… объекта исследования? Усмехаюсь. Сколько людей разом покидают город. Бакалавр. Стаматины. Люричева. Аглая. Аглая тоже уедет. Да. На первом же поезде, вместе с этим франтом Данковским. Как представлю их вдвоём, сидящих в одном вагоне, болтающих на своей варварской латыни… Это у меня с ней нет и не может быть ничего общего. Стискиваю зубы. Откуда такие мысли? Люричева трогает меня за плечо, отчего я подскакиваю. — Я вижу, Вы меня не слушаете. Вы безуспешно ищете глазами часы. В питейных заведениях их обычно не бывает, чтобы посетители могли с чистой совестью потерять счёт времени. Сейчас полдень. Может, плюс-минус пятнадцать минут. Вы торопитесь? Не отвечайте. Кажется, я даже догадываюсь, куда. Вам нужна моя помощь, чтобы освободиться от этого… субъекта? Она оценивающе оглядывает Андрея Стаматина, откинувшись назад и отставив руку с папиросой. — А мы с Вами, кажется, близко не знакомы, хотя вертимся в одних кругах. Вы — Андрей Стаматин, наша местная знаменитость? У Вас, знаете, очень интересное лицо… Слышали когда-нибудь о теории профессора Ломброзо?.. Низкий, выразительный голос. Взгляд из-под опущенных ресниц. Это женская магия. Не подозревал в Люричевой таких талантов. Это мой шанс. Залпом допиваю твирин (шудхэр, как же крепко!!!), поднимаюсь. — Позаботьтесь о прекрасной даме. Я ненадолго. Проверю, как там Данковский.***
На улице блестят в солнечном свете лужи. Кажется, пока мы сидели в кабаке, прошёл короткий дождь. Стало легче дышать. Звук шагов эхом отдаётся на пустынных улицах. Небо кажется таким близким — рукой достанешь. Забытое ощущение, откуда-то из детства. А может, твирин. Говорят, он помогает почувствовать связи. Даже моя берлога в ярких лучах солнца кажется не таким мрачным местом. На рельсах стоит Данковский, задрав голову вверх. Так и знал, что не дойдёт. Мы могли бы стать друзьями, если бы не наши разногласия. Разные точки зрения. Противоположные. Противоположные... — Данковский! Он оборачивается ко мне. — Бурах? Я думал, вы там празднуете. Я кладу руку ему на плечо. — Послушай меня очень внимательно, ойнон. Прошу. Набираю воздуха в грудь. Всплывают в памяти знакомые строки. Я гонял их в голове по кругу двое суток, пока трясся в том вагоне. — «Сын мой Артемий. Пишу тебе теперь, после стольких лет разлуки, и прошу вернуться домой как можно скорее». Чёрт. Тяжело. — «…Мне тревожно. Боюсь, нам всем предстоит нелёгкое испытание. Надеюсь, ты выучился на отличного хирурга, потому что твои знания могут здесь пригодиться. Я по-прежнему единственный врач в этом городе. Но я старею. Мне очень нужен помощник…» Замолкаю. Не могу. — Ваш отец вызвал Вас сюда накануне эпидемии. Я правильно понимаю? — Не просто вызвал, ойнон. Воззвал к сыновьему долгу. Вы знаете. Долг для Бурахов — не пустое слово. Что-то меня напрягло, пока я читал письмо, которое отец отправил Вам. Теперь понимаю. Даты. У наших писем одна дата. И ещё. Отец писал вам… Я пытаюсь вспомнить точный текст, но Данковский уже любезно протягивает мне измятую бумагу. — Вот. Здесь он пишет: «Я только что обнаружил случай»… «Правитель нашего города, Симон Каин, являет собой живой пример поистине необъяснимого долголетия»… «Срочно приезжайте». — Да. И что с того? — Они знакомы с Симоном Каиным более сорока лет. Бакалавр молчит. Картинка в голове продолжает складываться. Протягиваются новые, незамеченные ранее линии. — Они были друзьями. Исидор и Симон, я имею в виду. Они начали вторую вспышку. Выпустили Песочную Язву на волю. Это было совместным решением. — Что?! Нет, это невозможно! — Это так, ойнон. Хозяйки ушли, их дочери ещё не вошли в силу. Мой отец старел. Симон тоже, хотя и не так быстро, как другие люди. Ему тяжело было в одиночку удерживать линии этого города связанными. Они часто спорили. Но всё равно оставались друзьями. Каждый из них видел своё будущее для этого города. Но они оба были согласны с тем, что город не выживет, не изменившись. — Отец призвал меня, чтобы я закончил начатое. Закончил вести его Линию. Он заранее знал, к каким выводам я приду. А Симон… Симон, через Исидора, завлёк тебя, ойнон. Возможно даже, что гонения на твою лабораторию были начаты с целью привести тебя в этот город. Поэтому наши взгляды противоположны. Поэтому нам покровительствовали две противоборствующие семьи. Поэтому меня усиленно уводили от Многогранника, а Данковского, я уверен, держали как можно дальше от Боен и Уклада. Чтобы наши взгляды оставались противоположными. Чтобы Линии не пересекались. Бакалавр, кажется, пришёл к таким же выводам. Он кивает. — Благодарю Вас, Бурах. Я подумаю над Вашими словами. А теперь мне пора. Рубин ждёт. Он пожимает мне руку, и в этот раз рукопожатие — не просто формальность.***
Солнце в зените. Шепчет и звенит твирь. Капельки пота стекают по спине. Жарко. Наверное, меня ведёт твирин. Не понимаю, почему я выбрал именно эту дорогу. Но я стою у вагончика Мишки. Заглядываю внутрь. Пусто. Ну да, чего я хотел, в самом-то деле. Она не появлялась в берлоге с того дня, как мы встретились у Вороньего Камня с её подружкой. Прячется от меня. Хотя я совсем не злюсь. На всякий случай зову: — Мишка! Нет ответа. Звенит твирь. Стрекочут кузнечики, обалдевшие от неожиданного зноя. Я бы оставил записку, да не уверен, что Мишка умеет читать. Надеюсь, она в порядке. Может, Рубина стесняется, оттого и не показывается. Станет потише — придёт. Забираюсь в вагончик и кладу на ящик, заменяющий Мишке стол, горсть арахиса. Так и не смог себя заставить их съесть. Мишке орехи нужнее. Не знаю, чем она промышляла все эти дни, как доставала еду. Не поест — так хоть поиграет. Рука в кармане натыкается на что-то мягкое. Достаю. Куколка, которую мне подарила Дора. Глазки-пуговки. Набивка вылезает из одного шва. Слышу сбоку судорожный вздох. Мишка вылезает из-за грязной занавески, с груды ящиков в углу. Пряталась, значит. Зверёныш. — Ты её нашёл! Забирает у меня осторожно, прижимает к груди. Смотрит на меня хмуро, исподлобья. — Твоя? — Я думала, она совсем уже не вернётся. Она сама уходит гулять, когда голодная. Как скажешь. — Я её забыла покормить, и она ушла. — А что кушает твоя куколка? Надеюсь, не человеческую плоть. Хотя в этом городе у детей странные игры, ничего нельзя исключать. — Травки кушает. Твирь, савьюр. Она мне их искать помогает, я сама не могу. Значит, волшебная куколка. Хочу потрепать Мишку по голове, да боюсь, она отпрыгнет от меня на полметра. — Ты почему домой не идёшь? Чужих боишься? Молчит. Насупилась. — Там Спичка сейчас, кашеварит. Из травки тинктуры делает. Ты, если хочешь, возвращайся домой. Отвернулась, гладит куколку, посматривает на меня краем глаза. — Я постараюсь к вечеру одеял принести, подушек. Или Спичке поручу. Найдем место всех вас разместить, пока получше ничего не придумаю. Хватит тебе спать на голых досках. Устроим тебе место, твой собственный уголок. Помнишь, у меня закуток такой есть, от входа направо? Я оттуда весь мусор выгребу, и устроим тебе комнатку. Не отвечает. Но я вижу, что прислушивается. — Хочешь, сделаешь там себе гнездо. Мягкое. С занавесками. И светильник поставим, как у ребят в скорлупе. Молчит. — Ладно. Я не буду тебя беспокоить. Надумаешь — приходи. Только если придёшь, я тебя уже в вагон не отпущу. Будешь моей «примерно дочкой». Помнишь, ты мне говорила? Я уже не жду ответа, когда слышу тихое: — …Помню. Не хочу спугнуть. Выбираюсь из мишкиного вагончика. Пусть подумает.***
Шудхэр. Вот ведь ввязался. Уже обзавёлся детьми, учениками. Возглавил Уклад, сам того не желая. Быстро меня родной город связал, по рукам и ногам. А вот Аглаю здесь ничего не держит. Глупо думать, что могло получиться по-другому. Степь расступается, ведёт меня к Шэхэну. Я чувствую, как испаряется влага на моём лице. Высокое, осеннее небо, но так по-летнему тепло. Шуршит сухая трава, стрекочут кузнечики. Я должен отпустить. В самом-то деле. Придумал себе невесть что… Нет у нас ничего общего. Нет и быть не может. А то, что было в Соборе — так, морок. Наваждение. Это были безумные дни. И я смертельно устал. Если бы мне не нужно было куда-то идти, я лёг бы прямо сейчас на пожелтевшую траву и проспал бы до вечера. Но меня толкают вперёд тревожные сны и смутные предчувствия. Мой путь ещё не закончен. После смерти отосплюсь.***
Передо мной высится каменная арка, напоминающая две бычьих морды. Уже отсюда я вижу, что в Укладе что-то не так. Слышу издалека причитания и разговоры. Будто кто-то сунул палку в муравейник, и растревожил весь рой. Тая?! Вижу хатангэ, столпившихся у высокой юрты, украшенной цветными коврами и резными деревянными украшениями. Воистину, королевское жилище. И как быстро построено. Трогаю одну из женщин за плечо. — Что случилось, хэтэй? Отчего столько шума? Она поднимает на меня испуганные красные глаза. — Матерь Настоятельница, радость нашего народа, заболела! Что, Песчанка?! — Пропустите меня к ней. Немедленно! Хатангэ расступаются передо мной, растерянно перешёптываясь, а я ощупываю карманы. Шудхэр. Я не взял с собой ничего, пришёл налегке. В берлоге остались ящики с панацеей, в моём удхаре лежали иммуники и даже какие-то просроченные антибиотики. А у меня с собой нет ничего, даже самой слабой тинктуры. Бежать обратно, пока ещё не поздно? Вижу Таю. Лежит в полумраке, спрятавшись от яркого солнца, бьющего через резной шанырак. Скрючилась среди подушек и пёстрых покрывал, одни волосы торчат. При виде меня поднимает голову. Я вижу, как её бьет озноб, а лоб покрылся испариной. — Мэдэнэгши, ты пришёл! Больно… Ощупываю лоб, щёки, измеряю пульс. Странно. Это не Песчанка. — Где именно болит? Тая стонет. — Болит очень живот… Осеклась, смотрит на меня испуганными глазами. — Ты же не будешь меня резать, правда? Не буду. Наверное. Сейчас разберёмся. Легонько нажимаю со стороны аппендикса. — Так больно? Тая мотает головой, показывает в район кишечника. — Тут болит. И тут. И лизык. — Лизык? Она высовывает язык. Неестественно красный, сухой. Это что ещё за новости… — Я леденцы лизала, мне из города принесли. — И сколько же леденцов вы съели, Ваше Величество? — Все. А. Ну это многое объясняет. — А что ещё ты вчера ела? Тая приподнимается, начинает загибать пальцы: — Я вчера ела леденцы, и талх, и урмэ, и саламат, и ещё курут, и хлеб с маслом, и молоко, и ещё талх… А утром ничего не ела. Боли-ит… Если б я за один вечер съел столько жирного, сладкого и солёного, у меня тоже сейчас болел бы живот. А тут пятилетний ребёнок, дорвавшийся до лакомств. Пускай и очень важный, но всё равно ребёнок. — Резать я тебя не буду. А вот кушать сможешь только завтра. И то немножко. Кушай сухарики и пей воду, кипячёную. У Таи дрожит нижняя губа, но она мужественно держится. — А леденцы? — А леденцы можно будет через два дня. И тоже понемножку. Чтобы надольше хватило. Чтобы как-то её подбодрить, достаю из нагрудного кармана узелок от Ноткина. — Я принёс тебе шарики. Тая шмыгает носом и выбирается из горы подушек. Нетерпеливо теребит узелок, разноцветные стеклянные и мраморные шарики подпрыгивают, раскатываются по накрытому циновками полу, разбрасывая вокруг брызги солнечных зайчиков. От такого разнообразия даже у меня рябит в глазах. — А теперь у меня и маморных шариков больше всех, — угрюмо заключает Тая, собирая обратно в узелок своё богатство. — Рад, что сумел угодить. Главное помни: сегодня ничего есть нельзя. Только пить. И завтра кушай только сухой хлеб и пей чистую воду. Я разворачиваюсь, чтобы уйти. — Мэдэнэгши. — Да, баярлаа? Тая вытирает нос рукавом. Совсем, как Спичка. — Уведи своего друга в город. Пожалуйста. Она страшная.***
Я вижу Аглаю, сидящую на траве, на самой границе Шэхэна со степью. Все обходят её по большому-большому кругу, будто вокруг неё образовалось кольцо выжженной дотла земли. Аглая, кажется, этого совсем не замечает. Она заинтересованно наблюдает за жизнью Уклада, задумчиво отрывает кусочки хлеба от буханки и по одному кладёт в рот. Увидев меня, стряхивает крошки с коленей, улыбается одними уголками губ. Так улыбается только правительственный инквизитор Аглая Лилич. Застёгнута на все пуговицы, как всегда, только причёска немного растрепалась. — Бурах. Присаживаюсь около неё. Рядом на земле лежит простая холщовая сумка, на расстеленном носовом платке — остатки хлеба и бутылка молока. Похоронная еда. Интересно, знает ли она об этой местной традиции? — Откуда припасы? Улыбается, достаёт из волос чёрную блестящую шпильку. — Обменяла. Оказывается, большая редкость в ваших местах. Не знала. Оттого и волосы в беспорядке. Ясно. — Я пришёл, как только смог. Меня очень хотели напоить до беспамятства, но я не дался… Неважно. Скажи, ты чем так Таю напугала? Местные от тебя шарахаются. — Сказала этому несносному ребенку не есть столько сладкого. Иначе живот заболит. Естественно, живот заболел. Теперь все вокруг считают меня какой-то злой колдуньей, насылающей порчу. Ничего, мне не привыкать. Молчание провисает между нами. В сердце Уклада она кажется чем-то лишним, чужеродным. Может, это было не очень хорошей идеей — вести её сюда? Аглая бросает взгляд на Шэхэн. — Знаете, а ведь отчёты не врут. Уклад действует как единое существо. Я наблюдала за этими людьми целый день. Они общаются совершенно не используя слов в привычном нам смысле. Не обращаются друг к другу по именам, обычно привлекают внимание окликом или жестом. С быками они разговаривают гораздо больше, чем друг с другом. У них, мне кажется, есть целый отдельный язык для общения с животными. Такие интересные звуковые конструкции, немного тяжеловесные, но это, видимо, от того, что архаика. — Да, я тоже что-то такое помню… "Бохир, бохир, станцуем. Мы ноги разомнём… Буха шалжа — споём мы. Бычьим рёвом заревём. Ай-йа, буха, ай-йа! Хатар наада хугжойа…" — А ещё удивительно: они без слов могут выполнять сложную слаженную работу. Строительство, например. Один тянет руку — второй тут же подает нужный инструмент. При этом подающий может даже не следить за процессом. Он просто откуда-то знает. Без слов, без команд. Очень интересные здесь нити, переплетения. Неочевидные на первый взгляд. Не понимаю местных обычаев, невесты эти травяные, черви… Зачем они носят с собой кости животных? Почему не пользуются письменностью, если она у них есть. Ничего рационального. Но ничего и не нарушено. Приятно, для разнообразия, посмотреть со стороны на что-то, пусть и странное, не требующее вмешательства. — Тебя ведь обычно отправляют туда, где всё идёт наперекосяк. Ты — гений, который решает невозможные вещи. Молчим. Жужжит, пролетая, крупный пузатый шмель. Шудхэр. Вчера я взял её за руку. Сегодня это кажется чем-то невозможным. Она снова собранная, спокойная, мыслями уже не здесь. Минутная слабость закончилась. Передо мной прежняя Аглая Лилич, правительственный инквизитор. — Это был невозможный город, Бурах. Вы как никто должны меня понимать. Киваю. — Могу отчитаться. — Извольте. Опять эти ледяные интонации. Я знал, что так случится. — Город чист. Песчанка остановлена. За двенадцать часов — ни одного нового случая заражения. Изготовление панацеи поставлено на поток. За организацию раздачи отвечает Данковский. Теперь ты можешь доложить своему руководству о выполненной задаче. — Да. Сегодня пойду в Управу, телеграфирую в Столицу. Я покину город, как только снова начнут ходить поезда. Я могу уехать теперь, когда городу ничего не угрожает. Почему это так больно — отпускать? Я ведь пришёл к тем же выводам, пока шёл сюда. Прокручивал их в голове так и эдак. Ничего не выходило. Мы слишком разные. Наши линии пересекаются лишь раз, а затем расходятся в противоположных направлениях. Но она будет жить. Аглая вскидывает голову, пристально смотрит мне в глаза. — Поехали со мной. Не могу обещать, что будет просто. Но будет интересно. Между её бровями залегла морщинка. Смотрит серьёзно. Она ждёт ответа. Опять этот диалог, только в других декорациях. Бросить всё и сбежать. Отчего-то я знаю, что это её последнее предложение. Нужно достать где-то одеяло для Мишки. Спичку и Стаха вывести утром в степь, пока твирь ещё не отцвела. Встретиться с Ларой, Рубином и Грифом на корзинке, как собирались. Решить вопросы Уклада, связанные с Бойнями и Ольгимскими. - …Не могу. Она опускает голову. — Я знала, что ты так ответишь. Но всё равно должна была спросить. — Останься со мной. Не уезжай. Пожалуйста. Она молчит. Жужжит надоедливый шмель, кружит вокруг. Отчего так тошно-то… — Мы слишком разные, Бурах. Я уже говорила раньше. Это место не примет меня. Для тебя всё здесь логично и просто, ты вырос в этих местах. Даже если бы я хотела… Но нет. Это слабость. Это ошибка. Ты должен понимать. Моей гибкости есть предел. А в столице ждёт работа, новые дела, требующие невозможных решений. Для меня здесь нет места. Даже исправленный, решённый, этот город невозможен для меня. Ты для меня невозможен. Она не смотрит на меня, отворачивается. Мне кажется, я видел слёзы, блеснувшие в уголках глаз. Показалось, наверное. Такие как она не плачут. Чувствую себя смертельно уставшим. Вернуться бы в берлогу и проспать целую неделю… Или целый год. Целый огромный год… Она всё решила, не переубедить. Да и незачем это. Просто забыть, как странный сумбурный сон, вернуться к жизни, загрузить себя повседневными делами под самую завязку, пока не свалишься без сил. С трудом поднимаюсь на ноги. Тело тяжёлое, точно на шею повесили огромный, неподъемный камень. Тащи, Бурах. У меня остались нерешённые вопросы в Шэхэне. Неоконченные дела. Я принял власть, соединил линии. Уклад теперь един, и они ждали меня уже достаточно долго. Я знаю, потому что я сам — ноготь Уклада, чешуйка на теле Уклада. Они готовы ответить на мои вопросы. На единственный вопрос. Кто он — убийца моего отца. После этого я смогу посмотреть ему в глаза, как умеют смотреть в Укладе. А мне сейчас очень хочется убивать.***
Старик сидящий у костра поднимает голову. — Ты пришёл. Теперь тело едино. Да. — Я пришёл за ответами, хатангэ. Вы готовы мне отвечать? Он задумчиво смотрит на пробегающих мальчишек, шевелит губами. — А к чему говорить? Ты пришёл, теперь мы совсем едины. Кровь между нами бежит, мысли бегут, слова бегут по жилам. Рты открывать ни к чему. Прислушайся, сам же всё знаешь. Коллективный разум, да? Я не понимаю, как это работает. Глупости какие-то. Говорю первое, что пришло в голову, наугад, наобум. — Удург — это тоонто нютаг. Семья. «Место, где пуповина зарыта». Старик кивает. — Тиимэл даа, всё так. Ты эмшен. Усмехаюсь. Будто в игру какую-то играю, не зная правил. Не задавать вопросы, просто говорить, что в голову взбредёт? Интересно, поправит ли он меня, если ошибусь? Или так и будет кивать и соглашаться, как китайский болванчик? — Дурные, слабые связи, которые вызвали этот мор, отец разорвать успел. А новые не связал. Потому земля его не принимала. Старик кивает, щурится на закат. Быстро день пролетел. — Тиимэл даа, всё так. Ты яргачин. Слушаем твои слова, соглашаемся с ними. Это правда. Всё, достаточно этих глупостей. — Вы согласитесь со всем, что бы я ни сказал! Старик кивает. Да он слышит меня вообще? — Так вы подтвердите и что моего отца убил друг, например! Из любви к нему, разумеется. Желая ему добра. Любую чепуху подтвердите! Когда я произношу эти слова, что-то холодное, мёртвое разливается внутри. Это правда. Я с самого начала это знал. Старик кивает, соглашаясь. Мне становится жутко. Все звуки уплывают, смех детей застывает где-то в отдалении. Меркнет солнце, скрываясь за каменной аркой. — Так и есть. Ты снова правду сказал. Ты же сам знаешь все ответы. Тело едино… кровь сообщает знание. Слушай всех, даже тех, кого сейчас с нами нет. Ты часть общего тела. Каменеет лицо. Я не чувствую больше ничего. Знание бьётся внутри меня. Оно всегда там было. - …Это был Оюн. Иду, не разбирая дороги. Солнце садится, отчего всё вокруг становится кроваво красным. Друг. Его убил друг. Из жалости, из сострадания. В груди отца нашли костяной коготь, от того и подумали на людоедку из глины, из степных преданий, Шабнак. Столько женщин перебили… Коготь в сердце. Это был перст менху. Он убил друга его собственным ножом. Не зная Линий. Он испугался, запаниковал. Хотел спрятаться в Укладе, в Термитнике. Но его не пустили, подстрелили, как опасное животное. Там уже знали, как сейчас знаю я. Он бежал в степь, искал авроксов, чтобы их кровью напоить город. Искупить вину. Безуспешно. Степь не открылась ему. Я пустил его в свой дом. Я спрашивал его совета. Он смотрел мне в глаза. Он посмел смотреть мне в глаза. Он называл меня Кровным. Убийца. Ничего не чувствую. А смогу ли я ещё когда-нибудь чувствовать? Я не могу дотронуться до своего лица, оно кажется каменной маской. Руки сжались в кулаки до онемения. Я знаю, где он. В Бойнях, стоит на краю бездны. Ждёт меня. Там я его убью. — Стой! Знакомый голос за спиной. Аглая. Не обернуться. — Пожалуйста! Стой! Не могу. Мне нельзя останавливаться. Убийца отца близко. Я слышу, как бьётся его сердце. Я заставлю этот звук замолчать навсегда. И тогда, быть может, я снова смогу дышать. — Артемий, стой! Она хватает меня за руку. Вырываюсь. Между нами всё сказано. Хватит. Я должен идти. — Остановись! Я ничего не чувствую. Каменное лицо. Не вдохнуть. Она бросается на меня, встаёт на пути, прижимается так близко. Сжимает крепко, до боли. Я не знал, что в ней, маленькой и хрупкой, может быть столько силы. — Стой. Подожди минуту. Одну минуту. Не уходи никуда. Дыши. Я не могу. Не могу вдохнуть. Не могу. Из груди вырывается всхлип. Чёрт. Нет. Я не могу перед ней плакать. Шудхэр. Нет. Но я не могу сдержаться. Меня трясёт. Все эти двенадцать дней наваливаются разом и давят, давят. Столько смерти кругом. Только смерть. Окровавленное, выпотрошенное тело Нараны. Истекающий кровью бык на кургане Раги. Крики умирающих из-за стен Термитника. Распростёртое на земле тело Вороники Крой. Ничего живого не осталось. Удург мёртв. Я не оплакал своего отца. Все эти сумасшедшие дни я бежал от своей скорби. Я сворачиваюсь от рыданий, стараюсь отвернуться. Она не даёт, держит. Теплые руки. И губы. Тёплые. Она тёплая. Что-то разрывается внутри. Я плачу и не могу остановиться. Слова не нужны. Имена не нужны. Все границы стёрты. Все ограничения. Она укладывает меня на землю, прижимает к земле, не давая отвернуться. Шепот расстегиваемых пуговиц. Раздевает меня, как маленького ребенка. Темнеет. Я не вижу ничего вокруг, только белизна тела. Прикосновения. Больше не нужно прикасаться словами. Касаться нужно кожей. Земля тёплая, ещё не отдала дневное тепло. Аглая тёплая. От её волос пахнет степью и твирью. И чем-то горьким. Бьётся жилка на шее. Я чувствую себя большим и неуклюжим. Я чувствую себя беззащитным. Как когда я входил в Бойни, раздетый, безоружный, не зная Линий, не зная, что увижу там. Но сейчас всё по-другому. Её лицо склоняется надо мной, она сама ведёт меня по Линиям своего тела, увлекает за собой. Ближе. Хочется ещё ближе. Слова не нужны. Дыши со мной. Дышу. Прикасайся. Да. Возьми меня. …Да. Мои руки способны не только убивать. Прямо сейчас они дарят радость. Её тело раскрывается мне навстречу без единого надреза, и эта пробежавшая судорога — не боль. В её голосе — экзальтация, отрицающая смерть. В её глазах тепло, согревающее мир. Два тела среди шепчущей, звенящей твири. Когда соприкасается обнаженная кожа, меня обдает жаром. Голова кружится. Раскрытое тело. Оголённый нерв. Каждое прикосновение — почти боль. Каждое движение — медленная пытка. Каждый выдох — головокружение. Прямо сейчас я чувствую всё — нас с Аглаей, степь и небо, землю и ветер, Бодхо и Суок — мы ощущаемся как единое целое, как один огромный, тяжело ворочающийся во сне организм. Я чувствую биение сердца Удурга. Я чувствую, как нас баюкает земля. Я верю во все степные легенды. Сейчас — верю. И мне страшно. Неужели возможно испытывать всё это сразу, одновременно и при этом оставаться живым? И если это не прекратится сейчас, секунду назад — я сгорю в этом бескрайнем, бесконечном тепле. Я плавлюсь от её внутреннего жара, когда Аглая касается меня словами. Едва слышно. — Артемий. Артём. Тёма… И это тоже Линия. Или ниточка. Что-то, что тянется к детству, первым несвязным воспоминаниям, неясным образам, материнскому голосу. Я не могу сдержать стон, тепло поглощает меня, накрывает горячей волной, и я сам превращаюсь в жидкий огонь, и сгорая кричу её имя.***
— Я боюсь засыпать. Мне кажется, что я закрою глаза, а когда проснусь — ты исчезнешь. Мне страшно. — Не бойся. Я здесь. Пока я тебе нужна — я здесь. Прикосновение прохладных губ ко лбу. — Спи. Я проваливаюсь в темноту. И впервые за эти сумасшедшие дни я засыпаю без сновидений.