***
Вижу из-под век танцующие цветные пятна. Тепло. Треск поленьев. Слабо пахнет дымом. Открываю глаза. Костёр. Рядом сидит Самозванка. У неё странное лицо. — Опять ты… — Выспался? Кажется, тебе удалось ненадолго отключиться. Оглядываюсь по сторонам. Знакомое место. Мы где-то на возвышенности, но после яркого света костра я ничего не могу разглядеть. Немного кружится голова, но в целом я чувствую себя лучше. Гораздо лучше. И постепенно приходит понимание. — Это не сон, да? Самозванка кивает. — Да, Потрошитель. Ты вообще не спишь. Даже когда закрываешь глаза здесь, ты открываешь их там. Резко, без перехода. — Где это мы? — На Корзинке. Всё, что смогла придумать. Тяжёлый ты. Я пыталась тащить тебя по рельсам, туда, в степь, но ты упирался и страшно кричал. Ты не можешь войти в город, но почему-то не можешь и вернуться обратно, к тому, что тебя там держит. — Что меня держит? Я не могу вспомнить. Самозванка молчит. Мне становится страшно. — Говори уже. Ну. — Артемий. Кажется, это первый раз, когда она обращается ко мне по имени. — Когда я поняла, что не утащу тебя, я сама сходила дальше по рельсам. Я видела, что там. Но… не думаю, что вправе говорить тебе. Ты же знаешь, я чувствую некоторые вещи. Тонкие материи. Ты должен увидеть это сам, вернуться сам. Я не могу объяснить. Но… я помогу тебе дойти. Она встаёт, помогает мне подняться на ноги. Меня шатает, и Самозванка подставляет мне плечо, удерживает от падения. Надо же, такая пигалица, и не скажешь, что сильная. — Обопрись на меня. Идём потихоньку. — Почему ты помогаешь мне? — Потому что я добрая, Потрошитель. Ты не веришь мне. Никто не верит. Но я правда очень стараюсь. Пытаюсь быть тёплой к другим и строгой к себе. Жалею людей. Не позволяю себе их судить. Пытаюсь любить тех, до кого могу дотянуться. Вот и весь ответ. Она не смотрит на меня. Мы медленно спускаемся с пригорка, я стараюсь смотреть под ноги, чтобы не упасть. А ещё мне немного стыдно. — Я… — прочищаю горло, — Я надеюсь, у тебя всё получится, Клара. У неё странные руки. Вроде тёплые, а вроде и нет. Ладони шершавые, под ногтями земля. — Я стараюсь исправить свои ошибки, Бурах. В первые мои дни здесь я сказала много такого, о чём жалею. Соврала… Первый раз в жизни. И вот во что всё это вылилось. Ложь накапливается как снежный ком. Некоторым из нас вообще не стоит врать. Никогда. Молчу. Не понимаю ход её мыслей. Если задуматься, как эта девчонка выживала здесь все эти дни? Чем она занималась? Кажется, за ней объявлял охоту весь город, и даже приёмные родители отреклись от неё, когда она нуждалась в их поддержке больше всего… Я демонизировал её всё это время… А на самом деле — разве она хоть в чём-то виновата? Стоп. Откуда эти мысли? Стараюсь не смотреть на её руки. Стряхиваю морок. — Ты что, гипнотизируешь меня? — Ой, прости. Это не нарочно получается. Я не умею это контролировать. Просто, когда кто-то смотрит на мои руки, он начинает мне верить. Всем сердцем. А стоит мне уйти от этого человека надолго, и он чувствует себя обманутым и преданным. Я ничего не могу с этим поделать. Извини. Просто постарайся не смотреть. Смотри лучше вперёд. Мы приближаемся к железнодорожным рельсам. — Уверен, что сможешь идти? Если ты начнёшь вырываться, я не смогу помочь. Ты и правда тяжёлый, как бык. Усмехаюсь. — Знаешь, за последние пару дней… Или часов, уж не знаю… Меня называли медведем, лосём… Но быком, наверное, в первый раз. — Я была неправа. Прости меня. Что? — О чём ты? — Помнишь, что я сказала тебе, когда мы встретились? — Если честно, нет, не помню. Самозванка смеётся. — Я тогда много гадостей тебе наговорила. Когда увидела, как ты горбишься от ножевого. Сказала, что ты несёшь груз вины за зло, которое ты скоро всем причинишь. Прости меня. Я иногда вижу вещи, но не умею их правильно понять, объяснить. Меня же не учили… Я не знала тогда, что ты горбишься, потому что… ну, потому что взвалил на себя целый город. Спотыкаюсь на рельсах, в том месте, где разрушилась насыпь. Сразу же возвращаются тошнота и головокружение. — Слушай, мне нужно на минуту… Опускаюсь на землю. Тяжелеют веки. — Бурах, не надо! Ты же сейчас опять окажешься там! Присядь, но не закрывай глаза. Не могу. Не получается. — Бурах! Меня утягивает в темноту. Снова.***
»…подержит в своих руках игрушку, и та оживет… …подумает о ней, и кукла вспомнит свою историю до седьмого колена… …увидит во сне — и кукла сможет творить…» Как воспоминание. Как отголоски чужих мыслей. Темно. Все звуки исчезли. Будто в уши набили ваты. Ёжусь от холода. Издалека, будто эхом, чей-то голос. — …Чего ты хочешь? Аглая? Воздух кажется густым и плотным. Не могу дышать. Не могу двинуться. Открываю глаза. Темно. Вижу только слабо прочерченную границу между небом и степью. Час до рассвета. — Уходи. Мне это не нужно. Убирайся вон. Не слышу ответа, но чувствую, что Аглая слышит. Её голос гулкий, издалека. Или это что-то с моими ушами? Я не могу произнести ни слова. Мне страшно. Напрягаю слух, вслушиваюсь. Чей-то горячечный шепот в шелесте твири. Или мне мерещится? … Ещё не голос, но ощущение. Будто далёкое эхо, которое достигает ушей раньше произнесенных слов. Я не могу уловить смысл, будто каждое слово многократно отражается, дробится, рассыпается, и когда достигает ушей, я уже теряю его смысл. Я слышу. Не ушами. Всем телом. Тяжелый, древний голос земли. Звон твири. Ветер. Кажется, слышу даже небо. Волосы на всём теле поднимаются дыбом. Аглая стоит обнажённая среди сухой травы. Смотрит в темноту. Я хочу дотянуться до неё, но что-то держит меня, не даёт даже приподняться с земли. — Ты не знаешь, что такое любовь. Твоя любовь — это безумие. Ты выворачиваешь этот мир наизнанку, и хочешь, чтобы я делала то же самое? Отголоски слов. Отголоски чужих мыслей. Язык с трудом ворочается во рту. В горле пересохло. Каждое слово прорывается мучительно, как сквозь вату. — Аг…лая… Не слышит. Не дотянуться. Тело каменное. Шудхэр. Я должен прорваться к ней. Собираю все свои силы и медленно, слишком медленно поднимаюсь на ноги. Аглая молчит, но я знаю, что она слушает этот голос. Один шаг. Второй. Невыносимая тяжесть, воздух с трудом пропускает меня вперёд. Как кисель. Ближе. Только бы дотянуться. Прикасаюсь к обнажённому плечу и меня, точно рикошетом, сбивает с ног чужим потоком мыслей, которые льются, льются, льются отовсюду. »…жарко, горячо, вырваться, освободиться, дарить жизнь всему, до чего коснется рука, творить… алая лава течет внутри… оседлать потоки… новые созвездия… слышать землю… красное, серебристое, какое захочешь, твори, мечтай, чувствуй… ты сможешь больше, ты сможешь лучше, ты сможешь по-своему, помоги, прими, вспомни, мой дар — это любовь…». Аглая стряхивает мою руку с плеча, даже не заметив этого. Меня трясёт. Кажется, разом заговорили каждая травинка в степи, небо, камни и кости из-под земли, каждый порыв ветра, каждая клетка тела. Всё резонирует с этим голосом. А ведь я услышал только его эхо! Ответ Аглаи резкий, сухой. — …Хорошо. Если этого не избежать, я принимаю. Ты безумна, и я не позволю… не дам твоей дочери пойти по твоим стопам. В этом месте всё правильно, всё закономерно. Я прослежу, чтобы таким всё и осталось. Я положу свою жизнь, всю твою гнилую силу, чтобы здесь никогда больше не возникло ничего подобного вашей Башне. Это моё тебе обещание! С последними словами что-то рвётся наружу. Все звуки возвращаются разом, оглушительно громкие. И в последнюю секунду я слышу пронзительный женский крик, полный ужаса, внутри своей головы. Меня вышвыривает из сна и тянет куда-то вверх. — Ты вернулся? Снова рельсы. Самозванка склоняется надо мной. — Я не знаю. Не уверен. Где настоящее, а где — сны? И как определить? — Этого я сказать не могу. Что вообще истинное в этом месте? Может быть, реальное тут как раз именно то, во что ты веришь? Вставай, нужно идти. Времени всё меньше. — Мне кажется, эта ночь никогда не закончится. — Возможно. Время остановилось, все часы в городе. Даже маятник Собора. Это из-за тебя. И чтобы время пошло дальше и наступил рассвет, тебе нужно добраться до цели и увидеть… это. Мне так кажется. — Тогда куда торопиться, если время застыло? — Время всего города стоит. Но твоё время истекает. Если ты продолжишь, ты просто разойдешься по ниточкам. Разве ты не чувствуешь? Ты на исходе своих сил, в тебе сейчас всё напряжено и натянуто до предела. Потрошитель, ты умираешь. Я и сам это чувствую. Даже эти скачки, сон и явь, кажется, становятся чаще. Я выпадаю. Путаются мысли. И уже непонятно, где реальность, а где сон. — Пойдём. Я помогу тебе. Даже если отключишься, попробую тебя дотащить. Но лучше иди сам. Скрылся в дымке Многоранник и железнодорожная станция. Наши шаги отдаются хрустким эхом на покатой щебенчатой насыпи. Кажется, рельсам нет конца, они ведут куда-то за горизонт. Впереди показалось сперва тусклое, но всё яснее и ближе оранжевое зарево. Свет костров? Это сигнальные костры? Внезапно что-то тисками сжимает моё сердце, и я не могу сделать вдох. Самозванка охает, когда я почти теряю равновесие и наваливаюсь всем весом на её плечо. — Бурах, держись. Я в тот раз смогла дотащить тебя только сюда! Ты должен идти сам! — Клара… Я не могу… дышать… В глазах мутнеет, и тошнота подкатывает к горлу. Нужно сделать вдох. Куда разом делся весь воздух? — Бурах! Бурах!!! Темнота.***
— Тёма. Тём. Проснись. Легкое прикосновение к плечу. Я резко подскакиваю с земли с судорожным вдохом. Мокрые волосы облепили лоб. Трясёт. Это был сон? Сон ли? — Ш-шудхэр… Надо мной склоняется встревоженное лицо Аглаи. — Что с тобой? Кошмар приснился? Я боялась тебя трогать. Всматриваюсь в её лицо. Пытаюсь доподлинно выяснить, реально ли то, что я вижу перед собой. Уже рассвело. В степи тихо. Я лежу в тени кургана Раги, и Аглая склонилась надо мной. Застёгнутая на все пуговицы, ни один волос не выбивается из прически, будто и не было вчерашней ночи. Живая. Тёплая. Вот только глаза… У неё всегда были такие тёмные, почти чёрные глаза? Я не могу вспомнить. — Я точно проснулся? — Кажется, да. Взгляд сфокусирован, обращаешься ко мне. Кто эта Клара? Та блаженная девочка, которая уверяла, что умеет творить чудеса? — Что? — Ты разговаривал во сне. Говорил, что не можешь дышать. И тогда я начала тебя будить. — Я н-не помню. Голос не слушается. Так и заикой стать недолго. — В степи в это время года снятся очень живые сны. Нам не стоило… кхм… В общем, спать в степи в это время года опасно. Твирь цветёт. Из-за этого дурмана приходится спать несколько раз в сутки. И каждый сон приносит новый кошмар. Аглая кивает. — Да, я заметила. Сны и правда точно живые. Мне три ночи подряд снится один и тот же сон. Очень реальный. Говорят, если свой сон кому-то рассказать, он не сбудется. Я не суеверна, но… — Расскажи. Аглая смотрит на город в утренней дымке. Молчит с минуту. Я уже думаю, что и не расскажет, когда она начинает говорить. — …Мне снится, что мы решили сбежать вместе из города, как я предложила тем вечером. Мы встретились на железнодорожной станции в два часа ночи. Ты пришёл. И я сказала тебе, что я больше не инквизитор. И что мы оба ушли от своей судьбы. Мы сели на тот ночной поезд, вдвоём. Снилось, что мы едем в таком проржавевшем грузовом вагоне без окон, как два преступника в отчаянной попытке побега. Поезд трясётся на старых изношенных рельсах. Я вижу всë со стороны, как будто от третьего лица. А может, в вагоне и правда есть кто-то ещë… Ты стоишь, прислонившись к стенке вагона и смотришь на меня. Очень странно смотришь. А я смотрю на тебя. И мы молчим. Боимся заговорить. Как будто каждый из нас чувствует, что если сейчас прозвучит хоть слово, случится что-то непоправимое, неизбежное… Она замолкает. Я тоже молчу. У слов нет власти, верно? Но на одну секунду я почувствовал что-то необъяснимо знакомое в её рассказе. Может, этот сон снился и мне тоже? Мы не сели на тот поезд. Мы ушли от своей судьбы. Ведь ушли, правда? Почему тогда от этого рассказа кожа покрывается мурашками? Аглая встряхивает головой, отгоняя морок. — Неважно. Это ведь просто сны. Твирь цветёт. Никакой мистики. Подбираю одежду с земли. Слышу знакомое стрекотание краем уха. Прямо рядом с местом где мы с Аглаей уснули — делянка белой плети. Это печальная трава. Кто-то умер здесь, совсем недавно. А слышал ли я белую плеть вчера вечером? Или она выросла за ночь? Аглая бросает на меня оценивающий взгляд. — Будь добр, оденься. Ты во мне будишь какие-то глубоко первобытные мысли. Усмехаясь, натягиваю робу. Шудхэр, теперь и у меня появились эти глубоко первобытные мысли. — Когда ты будила меня, сегодня… Мне показалось, ты назвала меня… На её щеках вспыхивает слабый румянец. — Тёма? Ну да, есть такое производное имя от Артемия. Подхожу ближе. Чувствую её запах. От Аглаи пахнет степью, твирью и чем-то неуловимо горьким. От этого запаха кружится голова. Глаза тёмные, почти чёрные. Не могу отвести взгляд. Мой голос вдруг становится хриплым. — Назови меня так… ещё раз? И она называет меня. Ещё и ещё. Нам приходится задержаться на кургане Раги.***
На небе ни облака, слепит солнце. Жужжат шмели, стрекочут кузнечики. К запахам твири, горячих камней и песка примешивается лёгкий запах металла. Железнодорожная ветка рядом. Ветер мягко толкает в спину, будто направляя нас в сторону города. Мы выходим из степи, на окраину. Аглая чуть впереди, смотрит вперёд, я хочу прикоснуться к ней, но что-то меня останавливает. В голове вдруг всплывает фраза, которую она говорила во сне. (во сне ли?) Не трогай. Больно. Мы идём, не соприкасаясь даже краями рукавов. Это странно, учитывая, что мы делали всего каких-то пару часов назад. Я слышу мычание быков в отдалении. Впереди маячит Термитник, как огромная бычья туша. У меня горит лицо. Аглая кажется мне сейчас почти незнакомой, немного чужой, ушедшей в свои мысли. Её глаза… они поменяли цвет? Или всегда были такими? Не могу вспомнить. От неё точно пышет жаром, и я не могу, я боюсь прикоснуться к её руке. Боюсь услышать снова это шипение, как от боли, увидеть, как она отдергивает руку. — Что ты будешь делать с Оюном теперь, когда ты знаешь? Вздрагиваю от её голоса. Задумался. Да и вопрос больно неожиданный. — Ещё утром я собирался его убить. А теперь… Аглая смотрит вперёд. Только хрустит сухая трава под ногами. — Он сам ищет смерти. Сам себя не может простить. Он ведь сделал это из милосердия, Исидор был болен. Так я поняла. — Да. Но он убил своего друга. Слабого, умирающего. Его собственным ножом. Не зная линий. Молчим какое-то время. Шорох травы под нашими шагами сменяется стуком каблуков по каменной мостовой. Мы вошли в город. А я привожу мысли в порядок. Могу ли я простить? Вспоминаю свой разговор с Ноткиным в день моего прибытия в город. Так что же — убивать можно? Суд над Лизой, убийцей собак. Я сказал детям, что, возможно, не стану мстить убийце отца, если встречу его. Но теперь, когда мне известна правда, я в этом уже не уверен. Очень по-взрослому, ничего не скажешь. Слишком многое было сломано, исковеркано по его вине. Если бы не Оюн, я застал бы отца живым. Я смог бы попрощаться и попросить прощения. Оюн украл у меня эту возможность. Я знал бы больше о том, что происходит, и мне не пришлось бы тыкаться, как слепому котёнку, пока весь город играл со мной свою изощренную игру. Оюн отобрал у меня это знание. Не объявили бы охоту за убийцей Исидора. Не поджидали бы поезда молодчики на станции. Как их звали? Яков Стерх, Кирик, Лома. По вине Оюна эта кровь на моих руках. О Песчаной Язве узнали бы раньше. Не закрыли бы Термитник, старший Ольгимский бы не позволил. Может, он был и черствый человек, но расчётливый хозяин, этого не отнять. Сгинул почти весь Уклад, запертый лицом к лицу с мучительной смертью. По вине Оюна погибли тысячи. Не было гвоздя — подкова пропала… — Ты думаешь, это хорошая мысль — убить того, кто ищет смерти? Думаю с минуту. — Я не… я не думаю, что хочу его убивать. Я сказал детям, что не убью. Ноткину. Он поверил мне, и сам отказался от убийства. Но… я по-прежнему хочу причинить Оюну такую же боль, какую он причинил мне. Аглая не оборачивается. — Когда ты встретишь его… Когда выслушаешь, что он должен тебе сказать… Дай мне с ним поговорить. Хорошо? Я вспоминаю ночные представления в театре. Алый луч прожектора. Голос Аглаи, гулко разносящийся по залу, многократно отраженный от каменных стен. Расплата за предательство — смерть. Следующий. Оглядываюсь по сторонам. Знакомые места. Не совсем понимаю, куда мы идём. Мы движемся по опустевшим улицам, вглубь Земли, мимо стаматинского кабака, миновав особняк Анны Ангел. Аглая смотрит только вперед, не оборачиваясь, будто чувствует, что я, как привязанный иду следом. Мы движемся к дому моего отца. Вот он, за тем поворотом. Аглая пропускает меня первым. Скрипит калитка. Сгорбленная огромная фигура у дверей. Оюн. Она вела меня сюда. Вела меня к нему. Старшина поднимает на меня красные сухие глаза. — Здравствуй, кровный. Ты пришел, а значит, ты понял. Связал линии, даже лучше, чем получилось бы у твоего отца. Ты взял власть над ними, как я и велел тебе. У меня снова каменеет лицо. Но я чувствую ровное дыхание Аглаи, которая стоит у меня за спиной. И это придает мне сил. — Нет. Я не пролил крови. Я повел свою линию по-другому, и она привела меня сюда. Это был ты. Оюн не отводит взгляд. — Умираешь ли сам или несёшь смерть другому — ты прикасаешься к смерти. Важно, много ли ты понимаешь в эту минуту. Если мало — ты не переживёшь этого прикосновения. Умираешь ли сам или убиваешь — всё равно не переживёшь. Так говорят старики. Холодная голова. Какая-то страшная лёгкость внутри. Вот я, стою перед ним, смотрю в его глаза. Я хочу, чтобы он вздрогнул, отвернулся, отвёл глаза. Но он смотрит прямо. Верит в то, что сделал всё правильно. До сих пор. — Что ещё старики говорят? — Ещё старики говорят, что надо делать что должен. Я не уверен, что хочу это слушать. Но это его последние слова, так или иначе. Поэтому я должен предоставить Оюну возможность рассказать. Так будет правильно. — Рассказывай всё. Оюн вскидывает голову в удивлении. Но начинает говорить, будто против воли. — Я чтил твоего отца. Друзьями мы не были, но уважали друг друга. Он понимал меня. Не презирал меня, как другие. Понимал, почему я служу Ольгимскому. Он был мудрым, твой отец. Но потом я понял, что он потерял разум и принёс нам смерть. Он мучительно замолкает. — Говори, я слушаю. — В ту ночь он ходил в степь с Симоном Каиным. Тем самым, который строил город, вёл его вверх. Через реку. Они ведь дружили с твоим отцом. В степи они копали землю. Их видел один из хатангэ. Я узнал, поспешил к нему. — Зачем? — Хотел понять. Зачем копать землю, если не укладывать в неё мертвеца? Кружится голова, но я держусь на ногах. Глупый великан с бычьей головой. Что же ты наделал? Ты же не видишь ни единой Линии, ты никогда их не видел. Почему я вообще поверил тебе? Почему я послушал тебя? — Говори. Оюн вздрагивает, как от удара хлыста. Слова даются ему с трудом. — …Застав его дома, я увидел, что он заболел. Он сам сказал мне, что болен песчаной язвой. Что её уже не остановить, и что не нужно её останавливать. Что это нужно городу. Он говорил как безумец. Я понял, болезнь свела его с ума. Я решил избавить его от мучений. От мучений безумия, и от мучений песчаной язвы. Пять лет назад я не был в Сырых Застройках. Я слышал их крики, и это было страшно — хотя меня трудно испугать. Песчаная язва мучительна, и от неё нет спасения. Зачем же ты вмешался, глупый великан… Я хотел бы пощадить тебя. Очень хотел бы. Но ты смотрел мне в глаза. Ты спал в доме убитого друга. Ты вернулся из степи слишком поздно, чтобы что-то исправить. — Отец мог сам решать за себя. — Он говорил как безумец. Он не мог решать за себя. Оюн смотрит на меня, не отводит взгляд. Он не понимает. Он не в состоянии понять. Упрямец. Наконец, он опускает голову. — Я не дорожу своей жизнью, кровный. Я сам хочу умереть. Моя вина велика, и совесть пожирает меня изнутри как песчаная язва. Тёплая плоть матери Бодхо меня успокоит. Делай что должен и уложи меня в землю. Убить его? Сейчас? Ещё вчера я жаждал его смерти. Теперь я понимаю. Есть вещи, похуже, чем смерть. И Оюн это знает. Он испуган сейчас. Не от близости смерти, нет. Он боится моей пощады. Дай мне с ним поговорить Не воспоминание, а почти беззвучный приказ. Ровное дыхание за спиной. Я делаю шаг в сторону. Аглая стоит перед Старшиной, прямая и тонкая, как чёрная мраморная статуя, как стрелка часов, и несмотря на полдень её тень кажется длинной, острой, угольно чёрной. Оюн отшатывается назад, как и я сам. Непроизвольно. Я не видел, что произошло с Аглаей за те несколько минут, что она стояла за моей спиной. Не мог представить, что увижу сейчас. Темные, почти чёрные глаза. Аглая не смотрит на нас с Оюном, она будто слушает землю. От неё пышет внутренним огнём. Кажется, даже воздух вокруг полон знойным маревом, настолько горячий, что танцует и плывёт от жара. Дикая Нина. Безумная Нина. Алая Нина. Нет. Это другое. — Здравствуй, Старшина. Я пришла к тебе. И я расскажу, что будет дальше. Она начинает говорить, и теперь я слышу. Это тот же голос, который я слышал ночью. Сонм голосов, на которые отзывались даже камни. «Хозяйка подержит в своих руках игрушку — и та оживет. Подумает о ней — и кукла вспомнит свою историю до седьмого колена. Увидит ее во сне — и эта кукла сможет творить». Это не моё воспоминание. Чьи это слова? Я почти не могу смотреть на Аглаю. Да и Аглая ли эта женщина, под взглядом которой бледнеет и дрожит степной Голиаф, старшина Боен? — Ты предал своего друга, кровный. Ты распорядился его жизнью, но сделал это не зная Линий, не видя нитей, которые потянутся от твоего поступка. Так слушай же моё тебе наказание. Отныне ты не сможешь заговорить ни с единым человеком из Уклада. Не услышишь ни одного слова, обращенного к тебе. Не сможешь прикоснуться, дотронуться, обнять. Не сможешь переступить ни одного порога тех, кто чтут Уклад. Двери этого дома закрыты перед тобой навсегда. Таково моё повеление. Она вскидывает голову, и теперь Оюн тоже видит её глаза, и не может сдержать крика ужаса. Потому что в этот самый момент Аглая вошла в силу. — Это говорю тебе я, Хозяйка Земли. Почему эта фраза не удивляет меня? Я знал? Чувствовал ещё тогда, той ночью, когда она разговаривала с пустотой? Или, вернее, с тенью своей сестры. Дикой Нины. Я вижу, как Оюн беззвучно открывает рот. Я читаю по его губам. Убей меня, кровный Отворачиваюсь. Он сам выбрал свою судьбу. Аглая смотрит мне в глаза. Ниточка звенит между нами. Мы связаны. Чувствую головокружение. Я не хочу, я боюсь выпасть туда, на рельсы, мне нужно поговорить с ней сейчас. — Когда… Когда всё изменилось? Она качает головой. — Я не знаю. — Хозяйка? Ты — новая Хозяйка? Как? — В этом городе всё взаимосвязано, Тём. Детские игры. Город и Степь. Три правящих семьи. Хозяйки. Как, по-твоему, становятся Хозяйками? Я не знаю. — Расскажи мне. Я думал, Хозяйки появляются в правящих семьях, все три Хозяйки — Нина, Виктория, Катерина — были жёнами… — Правителей, да. — Но разве власть не переходит теперь к их дочерям? Катерина — да, Катерина бездетна. Но Мария и Капелла… Аглая подходит ближе, берет меня за руку. Марево расступается. Её рука тёплая. Глаза тёплые. Это всё ещё она, просто не опаляет меня своей силой. Сдерживается. — Они придут ко мне сегодня. Не хотят, но придут признать мою власть. То, что они говорили и делали все эти дни. Да, создавалось ощущение, что они входят в силу. Они чувствовали её отголоски, этих потоков. Теперь я ясно вижу. Это детские игры, Тём. Как в дочки-матери, похороны, свадьбу. Эти девочки играли в Хозяек, примеряли на себя роль своих матерей. Но Хозяйкой может стать только женщина правителя. У меня кружится голова. — В городе не осталось правящих семей. Георгий и Виктор скончались. Ольгимский мёртв. Сабуров сложит свои полномочия завтра. Остаётся только… — Уклад. Значит, когда… — Да. Ты принял власть Уклада. Ты взял меня. Присвоил себе. Теперь я не могу быть никем другим. Я чувствую, как сгущается темнота. Ещё минуту, не сейчас, я не могу сейчас исчезнуть! Прикосновение руки к щеке, тёплое, осторожное. — Не бойся меня. Пожалуйста. Ты боишься сейчас, боишься, что я стану такой, как она. Дикой, Алой, огненной. Я не стану. Это я могу тебе обещать. Я укрою эту землю своим покровом. Всё, что тебе дорого. Все, кого ты любишь. Они будут в безопасности, я прослежу. Я прикоснусь к сердцу Города, и оно снова забьется. Я чувствую, что я могу это сделать. Теперь, когда нет больше этой невозможной Башни. Я сумею защитить всех. Здесь всё правильно, всё на своих местах. И таким останется. Просто будь со мной. Что бы ни случилось теперь, ты не должен ничему удивляться. Обещай только, что не усомнишься во мне… Я соскальзываю, отчаянно цепляюсь за эту реальность, но она замирает, тускнеет, замедляется. Обеспокоенное лицо Аглаи надо мной. Голос. Головокружение. Темнота.***
Звуки шагов по железнодорожной насыпи. — Держись. Мы почти на месте. — Я… Голос не слушается. Ноги тоже. Спотыкаюсь на каждом шагу. Чувствую, как дрожит плечо Клары, на которое я опираюсь. Пытаюсь сместить центр тяжести, но тут же начинаю заваливаться вбок. — Давно… ты меня тащишь? Самозванка поднимает на меня уставшее лицо. — Сначала ты опять начал вырываться, но потом притих, и пошёл сам. Давай, нам нужно торопиться. Осталось чуть-чуть. Глаза слезятся от дыма. Впереди, по сторонам от железнодорожной ветки — три догорающих костра. Ветер дует нам в лицо. Захожусь в приступе кашля, пытаюсь прикрыть лицо рукавом. Клара останавливается. — Тебе нужно посмотреть. Увидеть… Вспомнить, наверное. Там есть что-то ещё… Что-то маячит там, за кострами. Внутри меня всё сжимается, не могу вдохнуть. Я не хочу, я не могу туда смотреть. Пытаюсь отвернуться, вырваться, но Самозванка, мерзкая девчонка, не пускает меня. — Бурах. Бурах, ты должен, понимаешь? У тебя не осталось больше времени. Тёмные очертания крупного объекта, прямо на рельсах, впереди. Я… Лицо Аглаи, обращенное ко мне. В глазах робкая тень надежды. Почти выбрались. — Скоро мы будем на месте. Ещё немного. Там впереди огни… Видишь? Нет. Скрежет тормозов. Нет. «Почему мы остановились?» Нет, нет, нет… Равнодушный, казенный голос. — Вы в стороночку отойдите. — Я врач. Санитарная проверка патруля. У вас заболевшие есть? — Это кто с вами? — Это моя жена. — Направляемся куда? — Подальше отсюда. — Эй! Что встали там? Выводите! — Я не хочу! Я не буду это вспоминать!!! — Потрошитель, не надо! Не вырывайся! Тебе нужно это увидеть, понима… Треск выстрелов. — Я не могу, нечем дышать, мне нужно вырваться, вырваться отсюда, это всё не по-настоящему, этого нет! Этого не должно быть! Он обещал мне! — О чём ты гово… Как животное, попавшее в капкан, отгрызающее себе лапу, я вырываюсь, выдираюсь, прогрызаю себе путь из этого кошмара. Я чувствую, что эта грань рядом. Я хочу выйти! Выпустите меня!!! Свет. Полдень. Лицо Аглаи склонилось надо мной. Складочка между бровями. — Тём. Тём, проснись. — Это… Это всё не по-настоящему. Мы заснули вдвоём в степи. В сентябре очень живые сны, и я, кажется, всё ещё сплю… — Тём… Мягкое прикосновение ладони к щеке. От неё пахнет степью. И порохом. Этот горький запах — это запах пороха. Теперь я знаю. Хлеб и молоко. Похоронная еда. Мы проснулись среди белой плети. Печальная трава. Я поднимаюсь на ноги. Всё тело дрожит. От напряжения. Или страха. Мы в степи. Рядом с железнодорожной насыпью. Перед нами чёрной громадой высится вагон. — Нас здесь нет. Это не по-настоящему. Скажи мне, что это не по-настоящему… Как мы здесь оказались? Я же потерял сознание там, у дома моего отца… Она молчит. Улыбается одними уголками губ. Улыбка грустная. — Это по-настоящему, Тём. И мы никуда не уходили отсюда. Мы всегда были здесь. Нет. Нет, нет, нет… Вырываюсь. Выдираюсь из сна. Мне нужна точка опоры. Хоть что-то настоящее, хоть одна реальная вещь! Вагон. Самозванка ведёт меня вперёд. Вагон. Аглая. Тёплая рука на щеке. Вагон. Везде вагон. Я стою на рельсах. Один. Вагон стоит передо мной. Внутри сидит Попутчик.