Ходи!

      Не могу отказать себе в удовольствии и поглядываю на часы, прикидывая, через сколько минут покажется Кирилл. После первой тренировки, — хоть меня и самого коробит называть подобным образом это, — он вышел с выражением полного шока и растерянности на лице, которое под влиянием красочных эмоций даже впервые выглядело на положенный ему возраст, а не на десяток лет старше.       Второй раз он только сцепил зубы и усердно изображал, что всё нормально. Третий раз его почти трясло от злости. Сейчас будет четвёртый, и есть все основания полагать, что пацан всё же бросит свою глупую затею.       Ровно через месяц. Как я и предрекал с самого начала.       Отвлекаюсь, разглядывая сменяющие друг друга буквы на электронном табло с расписанием занятий, вскользь замечаю адресованные мне долгие, изучающие взгляды девушки на ресепшн. Самое главное — случайно не встретиться с ней глазами и не дать ложную надежду на какое-то подобие интереса с моей стороны, потому что заканчивается это всегда одним и тем же.       Отвратительным, гнетущим напряжением. Ощущением разрядов тока, идущих по пальцам, и повышенной вмиг вязкости окружающего воздуха. Таким ярким сексуальным мороком, словно мы уже раздеты, возбуждены и готовы вот-вот приступить к спонтанному сексу.       Я не знаю, что это. Сцепка феромонов, мистика, проклятие. Но мне становится противно, и хочется немедленно смыть с себя налипшую грязь.       Появление Войцеховского замечаю краем глаза, но вставать ему навстречу не спешу, пользуясь тем, что в холле тренировочного центра мы втроём, — включая так и не переставшую разглядывать меня девушку, — а значит опасности ждать не откуда.       На самом деле я чертовски наплевательски отношусь к своим обязанностям, будучи уверенным в том, что никакой опасности и вовсе нет. Не для этого парня. По документам он и не Войцеховский вовсе, и единственная его связь с той семьей — ДНК тест, сделанный отцом, и теперь исправно поступающие от него же большие деньги.       К моему огромному разочарованию, Кирилл выглядит спокойным. Не изображает хладнокровие, как прежде, а действительно смотрит на меня с равнодушием и не замедляет ход, из-за чего мне всё же приходится подорваться со своего места, чтобы успеть первым выйти из здания.       — В машине покуришь, — предлагаю, стоит только заметить пачку сигарет в его руках, но выходит это слишком уж повелительно. Неосознанно. Впрочем, и тут Кирилл сохраняет спокойствие и молча продолжает начатое, демонстративно встав прямо под табличкой, запрещающей курение.       Не мудрено, ведь большая часть занимающихся в центре — совсем ещё дети. Я, конечно, записал его в старшую группу занятий по самообороне, сдавшись после полутора месяцев назойливых разговоров. Но даже на фоне рослых, широкоплечих одиннадцатиклассников Кирилл, несмотря на свою нездоровую худобу, кажется слишком взрослым.       — Андрей одобрил? — странно хмыкая, спрашивает он, и взглядом указывает на здание центра.       Привыкнуть к тому, что он называет отца просто по имени, до сих пор не получается, и приходится из раза в раз сопоставлять его «Андрея» и моего «Андрея Леонидовича».       — Занятия? Ну да, — отвечаю бесстрастно, хотя не могу удержаться от того, чтобы снова взглянуть на него и попробовать понять, к чему же он клонит на этот раз.       Всё же я принял верное решение, отказавшись от своих первоначальных планов устроить ему настоящую жесть. Сомневаюсь, что пацан бы выдержал это безропотно, а проблемы с его отцом мне не нужны.       Достаточно и того, что два здоровенных лба повсюду таскаются следом и уже трутся около ворот, ожидая нас. Теперь они действуют мне на нервы ничуть не меньше, чем Кириллу.       — Если тебе здесь не нравится, то ты можешь просто отказаться, — говорю примирительно, не столько идя на попятную, сколько подкидывая ему решение нашей общей проблемы. На самом деле мне и самому не нравится ездить сюда, потому что занятия проходят слишком поздно и на обратном пути приходится собирать все возможные московские пробки.       Кирилл бросает на меня злобный взгляд, явно видя в этом очередную издёвку. Яростно тушит бычок о мусорную урну, но по пути в машину снова берет себя в руки.       — Нет уж, я продолжу. Дай Бог через год научусь отбиваться от брошенной в меня пластиковой бутылки из-под йогурта.       — Как знаешь, — равнодушно пожимаю плечами и игнорирую ещё один говорящий взгляд в свою сторону.       Вообще, я целый месяц ожидал от него вполне логичного вопроса «А не охуел ли ты, Глеб?», или ещё более логичной жалобы папочке. Но нет, держался он на удивление стойко, только что зубы в порошок не стирая, пока нам приходилось подолгу быть вдвоём. Пробки по дороге к его университету, пробки обратно, занятия, редкие поездки куда-то с его друзьями, во время которых мне приходилось держаться на расстоянии. Но расстояние это явно было недостаточным для того, чтобы иметь хоть какое-то подобие личной жизни, потому что я непременно слышал и видел всё.       Меня самого это не радовало. Но его, конечно, больше.       Однако холодная война между нами так ей и осталась. И я уже не знал, чего ждать от пацана: то ли смирения и перемирия в будущем, то ли подлого удара в спину.       — Как много интересного происходит в моей жизни, что об этом необходимо докладывать трижды в неделю? — с едкой иронией вдруг спрашивает он после молчания настолько долгого, что я успеваю с головой уйти в собственные мысли, а потому почти вздрагиваю, услышав рядом его голос.       Первое желание — промолчать. Он уже и не бесит меня, как раньше, — и сам успокоился, и я привык, — но эти разговоры об одном и том же просто утомляют. А мне и без того приходится как-то справляться с внезапно накрывшей взрывной волной усталости и разочарования в своих поступках, особенно сильно и ярко проявившейся с того злополучного вечера в кафе.       «Давно это у вас?»       Я, чёрт побери, напрочь разучился нормально взаимодействовать с людьми. И с теми, кто числился в обширной категории друзей, и с теми, с кем только приходилось начинать общение, как с этим пацаном.       Я сам с собой разучился взаимодействовать. Никаких больше прямых связей между собственными желаниями и действиями. Будто все проводки сдуру перерезал сапёр-недоучка, чтобы наверняка уже не рвануло.       — У меня есть работа и должностные обязанности, которые не обсуждаются, — уверен, что голос звучит ровно и твёрдо, но Кирилл ухмыляется слишком уж победно.       — Однако, тебя всё равно задевает, что ради этих обязанностей приходится с завидной регулярностью вставать перед другими раком?       — А тебя ничуть не задевает не отрывать язык от жопы отца ради его денег?       — Да, порой это бывает очень утомительно, — как ни в чём не бывало отзывается он с ухмылкой, — но чего не сделаешь, чтобы достичь желаемого. А у тебя какие перспективы? Так и будешь до старости нянчиться с богатенькими детками?       — Ты всё надеешься, что я сам уйду с этого места? — награждаю его снисходительной улыбкой, но Кирилла это вовсе не смущает, и смотрит в ответ он решительно и нагло.       — Да. Это был бы самый лучший вариант для нас обоих.       — На моё место придёт кто-нибудь другой.       Тот путь, по которому идёт наш разговор, внезапно начинает доставлять мне настоящее удовольствие. Впрочем, я всегда больше любил открытое противостояние, а не интриги, находя их слишком долгими и не всегда оправданными.       И пацан несомненно замечает изменения в моём настроении и только хмыкает довольно, по-видимому испытывая гордость за то, что сумел-таки найти нужный подход ко мне за столько месяцев безрезультатных попыток.       — Как придёт, так и уйдёт.       — Ты излишне самоуверен, Кирилл.       — Мне нужен кто-нибудь попроще тебя. Тупее. Чтобы легче было договориться или обмануть. Так что давай ты просто уволишься… и, скажем, получишь бонус в виде оклада за полгода работы?       Его хамство действительно забавляет, и мне неожиданно даже не хочется жёстко осадить этого выскочку. Кирила же мой смех ничуть не трогает. Хотя нет, он и сам начинается улыбаться, вот только очень гадко и будто с предвкушением.       — Брось, Глеб. Тебе ведь и самому не по душе всё это, что очень заметно по выражению твоего лица, когда ты забываешься. Я же всё равно заставлю тебя уйти. Отдал бы тебе и машину, но она тебе, очевидно, совсем не нужна. Работа-дом, дом-работа… До чего же уныла и однообразна твоя жизнь.       Он открывает бардачок, несколько секунд ощупывает пальцами верхнюю его часть и вырывает что-то с приглушённым треском, по звуку напоминающим скотч. И кидает мне на колени маленький тёмный чип, на котором действительно видны светлые разводы клея.       — Ты излишне самоуверен, Глеб.       — И что это? — равнодушно уточняю я, хотя догадаться совсем не сложно.       — Маячок. Наша компания производит, а кто-то ворует и сбывает через интернет десятками. Но дед слишком стар, чтобы отслеживать подобные утечки, а отцу похуй. Зато мне вот стало интересно, и представь — работает! Маячок. А ты вот явно халявишь.       — А прослушка здесь тоже есть? — уточняю с усмешкой, не собираясь с ним спорить. То, что я настолько наплевательски отнёсся к своим обязанностям это исключительно мой косяк, оспаривать который стало бы верхом глупости.       — А ты поищи, — гадко ухмыляется Кирилл, наверняка ожидая, что я пойду на попятную и приму его условия. — Ну и что мы теперь будем делать?       — Ждать, кто на кого донесёт твоему папаше первым? — отзываюсь с неподдельным энтузиазмом, который только разгорается, когда его губы раздражённо поджимаются.       Не в моих правилах отступать. Даже если речь идёт о ненавистной мне работе. А если бы пацан и правда хотел выжить меня, то давно бы уже просто наплёл что-нибудь отцу.       Оставшуюся часть дороги мы молчим, вернувшись к тому же знаменателю. Внешне всё как и прежде: я строю из себя непринуждённое веселье, он — вовсю демонстрирует злость, которую еле в состоянии сдерживать. Но в голове много мыслей, пролетающих осколками и только изредка задевающих по касательной.       Мне точно есть, о чём подумать на досуге.       Но пока я добираюсь до дома, в голове полный вакуум, а взгляд то и дело упирается в зеркало, выхватывая вид пустого заднего сидения. Это стало почти навязчивой привычкой: искать ту, кого априори там быть не может.       Квартира встречает меня приглушённым светом в длинном коридоре и тихой мелодией, доносящейся из кухни. Сколько себя помню, мать не изменяет привычке слушать радио, пока готовит или накрывает на стол, ещё и подпевает иногда вполголоса, окончательно возвращая в атмосферу беззаботного детства. И сейчас мечется от плиты к столу с перекинутым через плечо вафельным полотенцем и что-то суетливо поправляет на тарелках.       — Ты чего не сказал, что Юрка женится? — с ходу спрашивает мама, только завидев меня на пороге.       Не такого продолжения этого вечера я ожидал, поэтому затягиваю с ответом, занимая своё привычное место. С тетей Тамарой — мамой Юры, — моя мать общалась примерно раз в год, осенью, когда с видом закадычной подружки искренне поздравляла ту с днём рождения. И я искренне надеялся, что исключений не будет, а значит вплоть до свадьбы никто и ничто уже не будет напоминать мне о ней.       Вполне хватает и собственных воспоминаний, выкинуть которые из головы никак не получается.       — И как тебе его невеста? — хоть мама и пытается выглядеть непринуждённо, но её любопытство слишком явно проявляется в голосе, да и взгляд то и дело упирается в меня.       Хочется сквозь землю провалиться, потому что нормального ответа у меня нет. Только сумбур в мыслях и ошмётки эмоций, которые будто взрывом разворотило.       Как она? Как фантомная боль, которая проявляется в самый неожиданный момент и мешает мне жить.       — Ну вот и Томка не в восторге, — подытоживает мать, воспринимая моё молчание по-своему. Вздыхает и слегка качает головой, замечая задумчиво, вполголоса: — Говорит, расчётливая девчонка. Хитрая и изворотливая.       — Мы обменялись с ней всего несколькими фразами, — тут мне и врать не приходится, но, произнеся это вслух, в груди появляется неприятная тяжесть. Те несколько фраз за два с половиной месяца нашего знакомства разобраны мной на слоги, звуки и десяток противоречащих друг другу смыслов. — Но мне она показалась… нормальной.       Пожимаю плечами и улыбаюсь, надеясь скорее закончить этот разговор. Мне должно быть всё равно, какими эпитетами награждают родители Юры его невесту, но, почему-то, на деле всё оказывается совсем наоборот.       Расчётливая. Хитрая. Изворотливая.       Никак не ложится на тот образ, что застилающей весь мир пеленой стоит перед моими глазами. Не подходит под тихий и мягкий голос, под вибрацию протяжной, мурлыкающе-рычащей «р», не сочетается с лёгкой улыбкой на губах и взглядом, пробирающим всполохом искр. Не укладывается в молчание и попытки скрыть нервозность, теребя пальцами тонкую цепочку браслета.       Нормальная?       Нет, эта Люся не-нормальная. Странная. И она совсем мне не нравится, потому что единственное объяснение столь острой реакции на всё, связанное с ней, режет по живому, вскрывает, вырезает и выскабливает начисто все принципы, полагаясь на которые я привык жить.       Конечно, соглашаться помочь им было огромной ошибкой. Я думал об этом те несколько недель, в течении которых ждал звонка от Юры, каждый вечер прокручивая в голове варианты соскочить с обещанного. Думал об этом, когда за полдня перекраивал график на всю неделю, немало разозлив этим и без того вечно недовольного Кирилла, лишь бы подстроиться под озвученные другом дату и время. Думал и тогда, когда держал чёрт знает какую по счёту сигарету околевшими от мороза пальцами, ожидая их появления около машины.       Первая поездка была быстрой, скомканной, нервной. Юру всё время дёргали телефонными звонками по работе, в перерывах между которыми он бесился и пытался успокоить себя тем, что охотно делился со мной последними новостями о том, как устроились наши однокурсники.       Мне было тошно. Вовсе не от зависти, а от досады на то, как нелепо и внезапно меня вышвырнуло на обочину дороги, по которой много лет мы стройными рядами шли вместе.       Люся изредка что-то уточняла, обращаясь совсем не ко мне, и от этого было тошно ещё сильнее. Мне хотелось найти повод завести разговор о ней, задать несколько вопросов о её жизни, услышать что-нибудь такое, что позволило бы выдохнуть с облегчением, убедившись, что в ней нет ничего особенного.       Развеется ареол загадочности вокруг неё, а следом пропадёт и неправильное влечение, — вот как я рассуждал, соглашаясь через неделю отвезти их уже в другое место.       Но всё стало ещё хуже. Дорога до нужного адреса вела в Подмосковье и заняла почти два часа, в течение которых Юра говорил и говорил, а я становился глухим и равнодушным ко всему, кроме возможности взглянуть в зеркало заднего вида и поймать там на мгновение вид очень странной девушки, задумчиво смотрящей в окно.       А на обратном пути она заснула, привалившись головой к его плечу. Упомянула перед этим о каких-то тяжёлых зачётах и дополнительных консультациях, получила приободряющий поцелуй в лоб от своего жениха и прикрыла глаза. И я продолжал фанатично разглядывать её в отражении: останавливал взгляд на разметавшихся пушистых волосах, приоткрывшихся светло-розовых губах, на тёмном веере ресниц, изредка подрагивающих так, будто она и не спала вовсе.       Чуть не угодили в аварию. Трижды.       Останавливаясь перед их домом, позволил себе взглянуть в зеркало последний раз. И вздрогнул от неожиданности, встретившись с её взглядом: обескураживающе прямым, пристальным, укоризненным. Слишком понимающим, чтобы можно было просто отмахнуться от него, как от досадной случайности.       Вторая пуля вылетела беззвучно и застряла между рёбрами давящей болью.       На следующий день Юра написал, что второй вариант очень понравился Люсе и больше ездить никуда не придётся.       — Тамара сказала, ты их возил куда-то, — вырывает меня из размышлений голос матери, — это хорошо, что ты ему помог. Юра ведь приютил тебя тогда…       — Всего на четыре дня, — напоминаю я, пытаясь не показывать раздражения от этой темы, всплывающей вновь и вновь, полностью соответствуя своему истинному содержанию.       Отчего-то решением наших с Юрой семей те четыре дня, что я прожил когда-то у него в комнате, сгоряча уйдя из дома, возведены в ранг преступлений, заслуживающих пожизненных исправительных работ с моей стороны.       — Это много, Глеб! Это ужасно много! — в сердцах восклицает мать, поджимая губы. Потом отворачивается и бросает через плечо: — Будут у тебя дети, сам поймёшь. Тут и часа достаточно бывает, чтобы сердце кровью обливалось.       — Опять Диана?       — Нет! Да… Я уже и не знаю, как к ней подступиться. Всё не так. Сидит у себя в комнате и носа наружу не покажет. Во всём я ей враг, куда ни плюнь, — она устало опускается на соседний стул и подпирает ладонью подбородок, — наверное, это мой тяжкий крест, переживать эти ужасные детские кризисы. Ох, что творила до школы Карина…       — Я помню, — поспешно перебиваю, еле сдерживаясь, чтобы не поморщиться и не скривиться от отвращения. Просто рассказ про Карину станет контрольным выстрелом в мою голову, и без того наполненную не самыми радужными размышлениями.       В отличие от мамы, я знаю ещё и многое из того, что творила Карина уже в школьные годы, и с её детскими истериками это совсем не сравнится.       — Ну вот! И теперь этот подростковый бунт у Дианы.       — Один я тебе отрада? — интересуюсь со смешком и самым невинным видом, на который только способен, и тут же получаю от возмущённой мамы несколько шутливых ударов полотенцем по спине.       — А ты стал чудить после выпуска из Академии! Лучше бы тоже подростком оторвался! — ещё продолжаю улыбаться, но внутри всё переворачивается и будто копошится клубок вновь оживших червей: сожаление, вина, чувство долга, ответственность, неоправданные ожидания…       — Пойду поговорю с Дианой, — срываюсь на самый стратегически неверный вариант сбежать и притормаживаю в коридоре, еле удерживая себя от желания стукнуться лбом в стену.       Как же так вышло, что теперь для меня не остаётся ни одной приятной или нейтральной темы для разговора, кроме пресловутой погоды?       Я всегда считал себя везунчиком по жизни, одним из тех людей, кому судьба сама расстилает под ногами красную ковровую дорожку, и стоит лишь приложить небольшие усилия, чтобы добиться всего желаемого. И мне нравилось брать новые высоты, нравилось чувствовать себя успешным, нравилось как по щелчку пальцев получать то, о чём многие могли только мечтать.       Мне удалось похерить всё. Блестящие перспективы и репутацию сына, достойного фамилии своего отца. Казавшуюся нерушимой дружбу с опрометчивой пометкой «навсегда» и собственный статус души любой компании. Доверительные отношения в семье и безусловную поддержку со стороны родителей.       Всеобщая любовь и гордость сменились на недоумение, отчуждение и презрение.       Я не хочу говорить о прошлом: слишком много в нём отвратительных гнилостных пятен, прячущихся под глянцевой оболочкой.       Я не хочу говорить о настоящем: оно удушливо и уныло, оно утягивает на дно гиблым болотом возмездия, в которое я зашёл по собственной воле, свернув на обходную тропинку уязвлённой гордости.       Я не хочу говорить о будущем: не видится в нём ни единого проблеска сквозь густой и тёмный туман неизвестности.       И мне приходится собираться с силами, чтобы просто зайти в комнату к младшей сестре. Осторожно стучу в дверь костяшками пальцев и заранее готовлю весёлую улыбку, хотя уверен, что она встретит меня хмурой миной. С тех пор, как макушка Дианы перестала маячить где-то на уровне моего живота и из месяца в месяц преодолевала новые рубежи, подтягиваясь к моему плечу, становилось всё тяжелее находить с ней точки соприкосновения.       А заодно — всё упорнее избегать даже случайного прикосновения.       — Ну чего? — рявкает она, распахивая дверь, и тут же осекается, теряется, мечется по мне взглядом, упрямо избегая прямого зрительного контакта.       В отличие от нас с Кариной кожа у Дианы бледная, тонкая, так что даже на щеках просвечивают красной сеткой мелкие капилляры. Особенно сейчас, когда она краснеет и встряхивает головой, чтобы длинной кривой чёлкой и тёмными волосами максимально прикрыть лицо.       — Там мама ужин приготовила, может придёшь к нам? — понимаю, что последнее «к нам» было явно лишним, потому что она бросает на меня взгляд исподлобья и дёргает плечами, словно только что услышала что-то ужасно возмутительное.       — Гонза, ты чё там зависла? — доносится грубоватый голос из глубин её комнаты, и она дёргается всем телом, без преувеличения бегом подскакивает к брошенному на кровати ноутбуку и хлопком закрывает его.       — Я же сказала, что не хочу, — бурчит раздражённо, не оборачиваясь, — в следующий раз, когда мать пошлёт тебя сюда, сразу мимо проходи.       — Я пришёл по своей инициативе, — заверяю искренне, конечно же умалчивая о том, что сделал это ради того, чтобы самому сбежать от общения с матерью. А теперь хотел бы найти подходящий предлог, чтобы сбежать и отсюда. — Подумал, вдруг захочешь посидеть… поговорить…       «Как раньше, » — крутится в голове обрывок фразы, но произнести вслух не решаюсь. Когда-то маленькая девочка Диана со смешными косичками не слезала с моих рук, колен и шеи, и мне приходилось выдумывать тысячу объяснений, чтобы снять её с себя или закрыться одному в своей комнате.       Сейчас же нам даже на одной территории находиться неуютно. Хотя она мнётся у кровати, а я так и стою в дверном проёме, стараясь меньше пялиться на развешанные по нежно-розовым стенам плакаты с какими-то неформалами, из-за которых особенно переживает мать. Мне же кажется забавным соседство столь демонстративных проявлений подросткового бунта против системы с прежними рюшами, оборками и завалами мягких игрушек почти на всех поверхностях.       — Да что ты пиздишь…       — Диана! — одёргиваю её грубо, только в последний момент понижая собственный голос до разговорной громкости, чтобы не привлекать лишнего внимания. И чуть спокойнее добавляю: — Думай, что говоришь. И не смей так выражаться при родителях.       — А то что? — с вызовом интересуется она, — накажешь? Вам всем меня лишь бы наказать, загнать в свои рамки и подмять под свою красивую картинку. Но можете хоть усраться, из меня не выйдет достойного ребёнка вашего идеального чопорного семейства!       — Дура ты, Дианка, — от моего смеха она снова вся становится красной, взвинчивается и подлетает ко мне, чтобы вытолкнуть из своей комнаты. К сожалению, отработанный рефлекс и затаённый внутри страх срабатывают намного быстрее, и я сам отшатываюсь назад, в коридор, предусмотрительно выставив вперёд одну ладонь, и так и остаюсь в этой позе, когда с хлопком закрывается дверь и слышится звук защёлкнутого замка.       Вот и поговорили, блять.       — Скоро она в нас чем-нибудь швыряться начнёт, — иронично замечает Альберт, высовывая голову из соседней комнаты, выполняющей роль и спальни родителей, и его кабинета.       Фигура у него долговязая, и вот так, в тусклом свете коридора, отражающемся в прямоугольниках очков, он выглядит совсем мальчишкой. И, несмотря на то, что мне прекрасно известно, что его возраст уже подбирается к пятидесяти, всё равно хочется спросить, как же он решился взять на себя ответственность сразу за двух чужих детей?       Когда мать переехала к Альберту, мы с Кариной были как раз в возрасте Дианы. И пусть не вели себя подобным образом, но проблем всё равно доставляли предостаточно. И родного отца не просто любили, а считали почти божеством, свергнуть которого с пьедестала обожания казалось невозможным для любого другого мужчины.       Наверное, Альберт это понимал. Не давил, не лез в душу, не конкурировал и не пытался заменить нам того, кого заменить просто невозможно. Но смог найти своё собственное место — в моей жизни уж точно.       — Надеюсь, начнёт она хотя бы с мягких игрушек, — улыбаюсь ему, радуясь, что хоть кто-то в этой семье старается не делать трагедию из всего происходящего.       — Может сыграем партию? — заговорщическим тоном предлагает Альберт, головой кивая в сторону спальни-кабинета.       — За десять лет я уже потерял всякую надежду хоть раз вырвать у тебя победу, — хмыкаю я, однако охотно иду вслед за ним и прикрываю дверь в комнату изнутри под его одобрительный кивок.       Так было принято с самого начала: когда Альберту необходимо было сосредоточиться на работе, он закрывал дверь, и никто, включая мать, не беспокоил его без веской причины. А как-то раз, — тогда мы жили все вместе около двух лет, — в квартире творился настоящий апокалипсис. Мать с полугодовалой капризной Дианой на руках собирала не менее капризную Карину на школьный новогодний праздник, где та должна была выступать на сцене, но по степени царившей нервозности складывалось ощущение, что готовились все к церемонии Оскар.       И именно в тот момент он впервые позвал меня к себе в кабинет, сказал всем, что у нас будет серьёзный мужской разговор и привычно закрыл дверь изнутри. Усадил меня за свой рабочий стол и выставил шахматную доску с предложением сыграть, пока эти женщины окончательно не довели нас до нервного тика.       Это стало хорошей и доброй традицией между нами — пожалуй, первой семейной традицией, не связанной с родным отцом. И я был благодарен Альберту за каждую возможность провести пару часов в тишине и спокойствии, разбавленными лишь редкими и всегда очень отстранёнными разговорами, рассуждениями о философии и смысле жизни.       Даже несмотря на то, что нормально играть я за все годы так и не научился.       — Главное ведь не победа, а участие, — замечает он, расставляя фигуры на доске в исходные позиции.       — Ну да, по такому же принципу я в Академии отучился.       — Мать опять? — понимающе уточняет он и тяжело вздыхает после моего согласного кивка. — Знаешь, Глеб, просто родители всегда намного тяжелее переживают всё, происходящее с их детьми. То, что для тебя лишь досадный пустяк, она воспринимает как катастрофу.       — И как быть, если она всё же права, и это правда катастрофа?       — Люди выживают после землетрясений и цунами, войны и ядерного удара. Уверен, один скандал на выпускном тоже можно как-то пережить, — пожимает он плечами и разворачивает доску белыми фигурами ко мне, как обычно давая фору.       Не задумываясь хватаю пешку и сдвигаю к центру доски, упираюсь взглядом в стену напротив, сплошь увешанную семейными фотографиями, но мыслями я совсем далеко отсюда.       В кабинете старшего Войцеховского, перед которым приходится натягивать самую почтительную из всех возможных улыбок и бодро пересказывать последние несколько унылых дней из жизни его сына.       В холле крупного тренировочного центра, куда притащил Кирилла в качестве изощрённого наказания за то, что мы категорически не нравимся друг другу.       На трассе, где яркие вечерние огни позволяли разглядывать приютившуюся на заднем сидении девушку. Странную, странную девушку с очень странным именем и странным магнетизмом, сопротивляясь которому я безжалостно раскурочиваю свежую рану на сердце.       Я подстроился под эту жизнь и принял условия игры, не удосужившись ими даже поинтересоваться. И ведь это не временное отступление, а трусливая капитуляция.       — Ходи!       Голос Альберта вырывает меня из размышлений, и первым делом спешно киваю ему, а потом уже смотрю на доску в полной растерянности. Десять лет подряд наша партия начиналась с одного и того же: е2 на е4, е7 на е5. Но сейчас я не вижу чёрной пешки напротив своей и совершенно не представляю, что мне делать с внезапно прыгнувшим на с6 конём.       — Почему так? — судя по его хитрой улыбке, именно этот вопрос он и ожидал от меня услышать.       — Потому что жизнь может подкинуть несимметричный, непредсказуемый, с первого взгляда совершенно неадекватный ответ даже на твои привычные и стандартные действия. И если происходящее, — он обводит рукой шахматную доску, — не укладывается в рамки того, с чем ты уже умеешь справляться, это вовсе не проблема. Лишь ещё одна возможность добиться победы, только совсем иным путём.       — Но жизнь…       — В жизни всё ещё проще, чем в шахматах. Ты волен сам выбирать фигуры, которые будут тебя окружать. Иногда ты можешь даже исправить допущенные ошибки. И вариантов развития событий нескончаемое множество.       Мне остаётся только усмехаться, отмахиваться от предложенной только что помощи в переосмыслении сложившейся ситуации и смотреть на доску, обдумывая следующий ход.       И единственный доступный мне ход, — не в этом кабинете, а в собственной жизни, — вряд ли будет стратегически верным. Скорее наоборот, абсолютно провальным.       Просто этот нескончаемый день сурка становится настолько невыносимым, что даже ещё одно неправильное действие будет лучше полного бездействия.       — Мне нужно позвонить, — бросаю Альберту, тут же поднимаясь со стула и задумчиво потирая пальцами подбородок. — И, возможно, уехать на пару часов.       — Я предупрежу мать, — кивает он напоследок с самым довольным видом, а я лишь качаю головой и поражаюсь тому, как в этом простом и душевном мужчине прячется сущность настоящего интригана.       Нужный номер я набираю, наматывая круги около подъезда с сигаретой в губах, испытывая волнение и что-то, слишком похожее на предвкушение. Отвечают мне не сразу, но как всегда быстро, коротко и по делу, и разговор заканчивается сухим и решительным «жду!».       Сообщение с адресом приходит минут через десять и вызывает у меня улыбку. Я, конечно, стараюсь меньше вспоминать обо всём, связанном с академией, но расположение учебного корпуса, в котором пахал до ночи, обливаясь в самом прямом смысле потом и кровью, забыть и через сто лет бы не смог.       Амбалы находятся в своей огромной машине прямо под подъездом, в количестве всё тех же двух штук. Спят они сладко, как младенцы, хотя время близится только к десяти вечера, — у нормальных пацанов возраста и достатка Кирилла с этой отметки только начинается настоящая бурная жизнь.       Собственно говоря, именно немного настоящей жизни я и собираюсь ему обеспечить. Уверен, этот говнюк и по лицу ни разу ещё не получал, а в этом, определённо, есть своё очарование.       Встречает он меня ошалелым взглядом и комично приоткрытым ртом. Даже, кажется, крепче сжимает рукой край входной двери, чтобы успеть её захлопнуть в случае чего, а меня этот факт забавляет ещё сильнее и настроение стремительно взлетает всё выше и выше, подстёгиваемое азартом и осознанием того, какую лютую хуйню я сейчас собираюсь сделать.       — Поехали, — говорю ему в приказном тоне, быстро пробегаясь глазами по его футболке и джинсам и с удовлетворением отмечая, что ждать не придётся. Кирилл же только скептически задирает вверх одну бровь и терпеливо ждёт каких-либо объяснений, которые давать я не намерен.       Пожалуй, с объяснениями пришлось бы очень туго. Ведь всё дело в том, что мне очень скучно, я чувствую себя нереализованным в этой жизни и умудрился влюбиться в невесту лучшего друга. Не самые резонные причины, чтобы на ночь глядя тащить человека, за которого я отвечаю головой, в то место, где всё будет напрямую угрожать его здоровью.       «Давно это у вас?»       Нет, Люся, это только у меня. И, в принципе, недавно…       — Куда? — всё же не выдерживает затянувшейся мхатовской паузы Кирилл, хотя пальцы его разжимаются и как-то устало соскальзывают вниз по двери. Это заставляет меня внимательнее всмотреться ему в лицо и заметить очень глубокие, нездоровые тёмные тени под глазами, будто он не спал уже несколько дней кряду.       Не знаю, что именно так его выматывает: какая-нибудь болезнь, личная драма или осознание собственного ублюдского характера, но решимость моя от этого лишь возрастает.       — В лес, блять, — ляпаю первое, что в голову приходит, — убью тебя и труп закопаю.       — А отец одобрил? — ехидно уточняет он, отступая на пару шагов вглубь квартиры, и оправдывает мои самые смелые ожидания, начиная натягивать на себя обувь.       — Нет, это исключительно моя инициатива.       Мы выходим из подъезда уже через минуту: спускаемся по лестнице, чтобы не ждать лифт, а куртку Кирилл натягивает прямо на ходу. Так и подмывает съязвить, что с его инстинктом самосохранения и трёх телохранителей будет мало, но вместо этого я ещё раз заглядываю в машину к амбалам, чтобы убедиться, что их сон всё такой же крепкий.       — Ну и? — всё же подаёт он голос, когда до точки назначения нам остаётся ехать всего ничего.       — А вот просто, — протягиваю лениво, в тон ему, не уставая наслаждаться тем, как сильно его раздражают даже подобные мелочи. Хотя нет, самое большое удовольствие — это смотреть за попытками не показать, как сильно его раздражают даже подобные мелочи.       Константин Павлович встречает нас на улице, и, судя по его идеально прямой спине и боевой стойке, — широко расставлены ноги, скрещены руки на груди, — готов показать мастер-класс прямо здесь. Кирилл не мнётся и сразу протягивает ему руку для приветствия, хотя на меня смотрит с явным вопросом: «Какого хуя здесь происходит?»       — Мог бы и заглянуть хоть раз на огонёк, Измайлов, — шутливо замечает мой бывший учитель, но из-за поставленного грубого военного голоса фраза эта слышится укором-обвинением. И, будто за мгновение считывая с моего лица всю необходимую информацию, он добавляет: — Последние группы у меня заканчивают в восемь. Ближе к девяти никого из пацанов уже не бывает.       Киваю ему с благодарностью, хотя самому как-то противно, что приходится избегать встреч с бывшими сокурсниками, и очень стыдно от того, что он это понимает. Следующим звеном в цепочке самобичевания станет подумать о том, как бы воспринял моё поведение отец, поэтому становится жизненно необходимо снова отвлечься хоть на что-нибудь.       — Посмотрите его, Константин Павлович? — показываю на напряжённого Кирилла, с опаской разглядывающего трёхэтажное облезшее здание с решётками на окнах и огромной железной дверью на вход. Здесь ни одной таблички, и окружающая местность, — полузаброшенная промышленная зона, — выглядит не самым привлекательным образом для незапланированных ночных приключений.       И только я хочу порадоваться, что хоть чахлые зачатки инстинкта самосохранения у пацана всё же есть, как тот безропотно следует внутрь здания за Константином Павловичем, бросившем очередное ёмкое «пойдём».       Я знал его с детства. Как и большую часть тех людей, что потом стали моими учителями и наставниками: кто-то ездил с отцом на охотку или рыбалку, другие всегда приходили к нам в гости на праздники, третьи — и вовсе могли появиться на пороге нашей квартиры в любой из вечеров и потом до рассвета вести о чём-то разговоры на кухне.       В Академии, как ни старайся, эти связи всё равно выплывали наружу. С одной стороны, было неприятно слышать пересуды о том, что я там «на особом счету», «свой», «блатной». А с другой — был ещё один повод сделать всё возможное, чтобы доказать, что я заслужил то место, которое занимал. Что я не только сын «того самого Максима Измайлова».       Снова курю: на этот раз неторопливо и совсем чуть-чуть оттягивая момент, когда необходимо будет тоже зайти внутрь. Само собой, ничего не успело измениться, ведь с моего выпуска и года не прошло, но запах, стоящий внутри, всё равно заставляет внутренности болезненно сжаться. Запах силы, преодоления, упорства. Пусть для других это будут лишь затхлость, пыль и едкие ноты рассыпаемой по углам отравы для крыс.       Минут через пятнадцать в дверях снова появляется Константин Павлович, по непроницаемо-каменному лицу которого хрен угадаешь хоть одну эмоцию.       — Раковины там, — указывает он пальцем в конец коридора, и только тогда из-за его спины показывается Кирилл, по губам и подбородку которого стекает кровь.       Цепенею на несколько секунд. Даже, кажется, хмуро свожу брови к переносице, ожидая от него злости или нападок, но пацан спокойно вытирается рукой, — судя по ржавым разводам на кисти и предплечье уже не первый раз, — и молча идёт в указанном ранее направлении.       Психолог из меня крайне дерьмовый, но я видел сотни парней после тренировок, и поэтому с уверенностью могу сказать, что в своих недавних суждениях категорически ошибся. Кирилл как будто даже привык получать по лицу.       — И как он? — спрашиваю у Константина Павловича, не стесняясь того, что Кирилл ещё может нас услышать. Если он и правда настолько не обидчивый, то и это проглотит, а если просто копит поводы меня с лица земли стереть — то пусть уже поторопится, пока я сам с этим не справился.       — Ван Дамма я тебе из него не вылеплю, конечно же, — замечает он и впервые позволяет себе скупую улыбку.       — И не нужно, — поспешно заверяю его и хмыкаю: — Предпочитаю чувствовать над ним хотя бы физическое превосходство.       — В нём слишком много ярости. Ты знаешь, я всегда говорил и буду говорить, что эмоции помеха для боя. Но упорство… Толк от пацана будет.       Киваю, вспоминая о том, что моя первая характеристика звучала как «тебе, Измайлов, только девок за волосы таскать!». Не то, чтобы Константин Павлович стал менее резок в высказываниях за прошедшие годы, просто имя отца приносило мне не только бонусы и привилегии, но и чересчур завышенные ожидания.       — Возьмётесь?       — Это ты у него спроси, — наконец-то широко улыбается он, глядя на остановившегося неподалёку от нас Кирилла, который в тени выглядит чертовски пугающе: высокий и худой, с мрачным тяжёлым взглядом и размазавшейся по рукам, лицу и футболке кровью.       — Спасибо вам, Константин Павлович. Я ещё позвоню.       — Не пропадай больше, Измайлов.       Стоит мне только сделать пару шагов к выходу, как моё место занимает Кирилл. Пожимает Константину Павловичу руку, что-то быстро говорит вполголоса и только потом следует за мной, привычно хмурый и непривычно молчаливый.       — Вот этого ты хотел? — как бы я не старался убрать из своего тона издёвку, она всё равно прорывается наружу и совпадает с очередным движением его руки, подтирающей до сих пор слабо сочащуюся из носа кровь.       У нас на курсе не все соглашались заниматься у Павловича. Переходили в группу другого учителя: более молодого, гуманного, тактичного… и менее результативного. Поэтому отказ Кирилла я приму с лёгкостью и даже с пониманием, удовлетворившись и тем, что он перестанет требовать от меня чего-то большего, чем вечерние кружки самообороны для подростков.       Но Кирилл внезапно ухмыляется, и это становится очень похоже на сломанную когда-то искреннюю улыбку. Закрывает глаза, запрокидывает голову и только тогда отвечает мне:       — Да. Я хочу именно этого.