Ходи!

      Большинство людей с восторгом воспринимают возможность проснуться в обед, неторопливо съесть свой завтрак и слоняться неприкаянно до самого вечера. Тратить большую часть дня на просмотр телевизора, телефонные разговоры или просмотр обновлений в социальных сетях, даже если одна и та же картинка встречается там больше пяти раз за пятнадцать минут.       Но я ненавижу праздники. Ненавижу выходные, жалкие и по всем параметрам недостаточные две недели отпуска своего мужа, а ещё его редкие отгулы и более редкие больничные.       Наверное, мне стоило бы признать, что долго находиться с ним тет-а-тет просто невыносимо, но нет. Просто я стала жутким снобом, и перекладываю собственные сомнения на него, выискивая поводы для раздражения даже в тех мелочах, которые прежде находила милыми и забавными.       Быт вытаскивает наружу все проблемы, недомолвки, разногласия. Как черви после дождя они вылезают на свет божий, и приходится сто раз обдумывать каждый следующий свой шаг, чтобы не промахнуться и не размазать их мерзкой кашей под ногами. Все представляют себе работу над отношениями как философские и возвышенные разговоры под луной, а на самом деле она выглядит именно так: ты соскребаешь с себя последствия ошибок, стараясь не показывать отвращение и сдерживая желание сбежать, а потом методично раскладываешь червяков по заранее заготовленным ведёркам.       Твои комплексы. Его детские травмы. Разница в заложенных родителями взглядах на жизнь. Давление окружения.       Вот, что на самом деле мешает двум людям найти общий язык. Но то, что начинается на этапе неудачно прошедшей сепарации от матери в год или три, заканчивается в двадцать пять бурным скандалом на тему того, кто должен был вызвать мастера для сломавшейся ещё месяц назад посудомоечной машины.       Юра заглядывает на кухню и кивает сам себе, убедившись, что я именно здесь, с чашкой уже успевшего остыть чая и приоткрытой форточкой, в которую так и хочется высунуться с сигаретой.       Раньше, сбегая в родную квартиру к бабушке, мы именно так и делали с сестрой: вставали на подоконник и вместе курили в форточку. Не то, чтобы в этом была необходимость, — бабушка если и чувствовала запах дыма, то никогда об этом не говорила, — но именно так создавалось ощущение, что у нас есть своя традиция.       Пусть вредная, некрасивая и не самая правильная с точки зрения того, чему я как старшая должна бы учить Риту.       — Знаешь, я мечтаю, что когда-нибудь утром открою глаза и увижу на месте пустующей и холодной половины кровати свою прекрасную жену с её очаровательной улыбкой, — говорит Юра, доставая из холодильника пачку с соком, а потом разворачивается ко мне и улыбается, словно и не было в его голосе только что укора и раздражения.       — Когда-нибудь это обязательно случится, — отзываюсь я и подставляю ему щёку для поцелуя. То, что раньше было мягким и нежным касанием, теперь всё чаще напоминает резкий и агрессивный клевок. Право, он так часто, много и сильно мной не доволен, что наверняка еле сдерживается, чтобы не заклевать до полусмерти.       У меня самой к себе, кстати, тоже длинный список претензий. Разбираю их со своим психологом раз в две недели, и на месте одного вычеркнутого пункта сразу же появляется два новых.       Поэтому Юру я не то, чтобы виню. Но не совсем понимаю: лучше бы один раз устроил мне настоящий скандал, прямо высказал все претензии и хлопнул дверью, чем цедить своё недовольство по каплям и хвастать перед друзьями, что мы совсем никогда не ссоримся.       — Ты же знаешь, я всегда рано встаю, во сколько бы не легла, — на мою слабенькую и неубедительную попытку примирения он лишь ещё раз кивает головой, а потом упирается ладонями в стол и смотрит на меня в упор, недовольно скривив губы.       — Я знаю, Люсь. Но в качестве исключения ты могла бы не убегать сразу на кухню, а остаться рядом со мной.       — Но я ведь не прошу тебя вставать на два часа раньше, чтобы посидеть здесь со мной?       — Ещё бы. Я ведь работаю, — произносит он с лёгким недоумением, искренне не понимая, как я могла забыть об этом.       А я не забывала. Ни он, ни его сердобольные родители, ни пожирающее меня изнутри чувство вины не позволят забыть об этом ни на день. Наверное, даже получи я сильную травму и потеряй память, факт наличия у моего мужа нормальной работы остался бы уродливым рубцом вырезан на подкорке, глубже собственного имени.       — Что будешь на завтрак? — улыбаюсь я, переключая внимание и заглушая свою обиду чем-нибудь нейтрально-безопасным. Он склоняется ко мне и целует в лоб — на этот раз по-нормальному, ласково, и тоже улыбается.       — Давай твой фирменный омлет.       Физическая активность помогает отвлечься и выплеснуть злость. Яйца я взбиваю с такой силой и скоростью, что сводит судорогой руку, и, быстро выливая пенящуюся смесь на раскалённую сковороду, вспоминаю о том, что у Юры очень красивая улыбка. Опасная, сексуальная, сногсшибательная. И на щеках появляется что-то вроде ямочек, которые в школьные годы были для меня почти фетишем.       Мы познакомились в парке Горького, где я просто коротала летний вечер и отдыхала от удушающего зноя, стоявшего в Москве уже не первую неделю. Со мной была сестра, испуганно дёргавшаяся меня за руку всё время, что этот настойчивый и решительный парень уговаривал меня просто обменяться телефонами, просто поесть с ним мороженое, просто сходить на свидание…       Я смеялась, но уверенно шла вместе с Ритой в сторону метро, как и любая разумная девушка относясь к подобного рода знакомствам скорее с опасением, чем с восторгом. И он отстал. Просто остановился посреди дороги, всплеснул руками и спросил с отчаянием:       — И что, ты действительно уйдёшь?       — Уйду, — подтвердила я, улыбаясь, хотя на самом деле уходить мне совсем не хотелось. Было очень странное, необъяснимое желание пойти вместе с ним, словно там, впереди, меня ждало что-то по-настоящему важное.       Но слишком много факторов удерживали от этого опрометчивого поступка. Напряжённая сестра рядом, наваливающиеся со всех сторон сумерки, воспоминание о том, что только недавно в выпуске новостей рассказывали про жертв очередного столичного маньяка.       — Но ты же понимаешь, что потом уже никто не сможет меня спасти? — уточнил он, переходя почти на шёпот и незаметно подобравшись ближе ко мне, на расстояние всего нескольких шагов.       — От чего спасти?       — От разбитого тобой сердца.       Говорят, память очень избирательна — она оставляет только самые яркие, хорошие или плохие события, а остальное комкает как кусочки разноцветного пластилина, соединяет в одну плотную серую массу и вышвыривает в самые труднодоступные уголки нашего сознания.       И мои воспоминания о том, как всё произошло дальше, остались лишь чередой образов и ощущений: та самая улыбка на его губах, от которой внутри меня что-то ёкнуло, а потом произнесённый мной второпях номер телефона. Он не должен был его расслышать (когда я торопилась и нервничала, всегда сильно сглатывала звуки), не должен был запомнить — эффект неожиданности играет против нас, и мозгу требуются несколько секунд, чтобы начать нормально воспринимать информацию.       Но он позвонил следующим утром. Потом уже признался: нашёл меня только с тринадцатой попытки. И это число стало для нас знаковым, счастливым, найдя своё место и в гравировке обручальных колец, и в дате нашей свадьбы.       В тот фатальный вечер он торопился на день рождения к лучшему другу. И потом очень жалел, что я сбежала и не пошла вместе с ним.       Иногда я тоже жалею. Но больше о том, что спустя полтора года всё же познакомилась с тем самым другом и навсегда потеряла покой.       — Мы можем поехать куда-нибудь сегодня, — предлагаю ему, наблюдая за тем, как Юра жуёт омлет и сосредоточенно читает что-то в телефоне. Каждый раз, когда вижу его таким, срабатывает рефлекс обострять на максимум свой слух в ожидании привычного «мне срочно нужно уехать по делам».       Он — работает. Это нормально.       Я же только заканчиваю учиться, и те двое клиентов, которых взяла себе для начала практики, платят чисто символическую сумму, хотя все говорили мне, что так нельзя, и тем самым я заранее понижаю свой профессионализм.       Как психолог не могу не согласиться с подобным утверждением. А как человек — просто не верю в свои силы.       — Куда поехать? — лениво отзывается Юра, к моему огромному облегчению откладывая телефон в сторону.       — Погулять. В центр. В парк. В открытое кафе, — перечисляю все варианты, что только приходят в голову, и даже разворачиваюсь, чтобы ни на мгновение не выпускать его из виду, пока он моет за собой посуду. — Погода просто отличная, чем не повод вырваться из дома?       — На девятое мая? Ты издеваешься? — от его насмешливого тона у меня по коже прокатываются волны неприятного холодка, и хочется соскочить с места и уйти куда-нибудь самой. В тот же центр, в тот же парк, да хоть к сестре, которой сейчас наверняка совсем не до меня. — Да всюду сейчас толпы пьяных людей, музыка эта военная из каждого утюга. Ты действительно туда хочешь?       Отворачиваюсь и упираюсь взглядом в дно своей кружки, разглядывая осевшие на нём мелкие крупинки чая. Слишком часто у меня стало появляться желание сказать то, о чём потом придётся жалеть.       Я хочу подальше от тебя.       Когда-то Юра очаровал меня своей серьёзностью, собранностью, способностью быстро и чётко принимать решения. Мы с сестрой — дети хаоса, спутанной с мечтами и фантазиями реальности, привычки сбегать от проблем в выдуманный мир, а не решать их. А он был таким настоящим, земным. Очень взрослым: я ещё не успела перестроиться от школы к колледжу, а у него в Академии уже начинался выпускной год.       Для меня стало настоящим шоком то, как легко ему удавалось брать на себя ответственность. Особенно за меня, ещё недавно совершенно чужую девочку, на каждый его шаг вперёд старательно пятившуюся на десять назад, неуверенную в себе, ничего не знающую о том, как должны выглядеть нормальные отношения между мужчиной и женщиной.       Благодаря ему я почувствовала себя любимой. Желанной, свободной. И безмерно счастливой, испытывая эйфорию от каждого «впервые», что случалось между нами: первый поцелуй, первая ночь в одной кровати, первые совместные праздники и первый секс.       Я ведь не знала своего отца. Мама то ли училась с ним в одном классе, то ли в одной школе, но встретились они уже будучи студентами и вспомнили, что когда-то очень нравились друг другу, но так и не решились это показать. И закрыли свой гештальт, только вот от последствия в виде меня горе-папочка открестился и сразу сказал, что принимать никакого участия в нашей жизни не собирается.       Не знаю, почему мама всё же решила рожать: испугалась страшилок о бесплодии после аборта, или её накрыло волной гормонального цунами беременных, но по всем параметрам к отцу моему она не испытывала какой-либо сильной любви, оправдавшей бы столь странный выбор.       Со своим мужем, вписанным в графу «отец» моего свидетельства о рождении, она познакомилась когда лежала на сохранении перед родами: он проходил в роддоме практику как ординатор. Искренне проникся историей молодой матери-одиночки, влюбился и не испугался даже чужого новорождённого ребёнка, признав «своим».       Кажется, он был неплохим отцом. По крайней мере, я запомнила его весёлым и добрым, а для ребёнка это и есть основные располагающие к любому взрослому качества. Но через год после рождения моей сестры он начал сильно пить, а ещё через два — мать развелась с ним, и этот человек окончательно выпал из нашей с Ритой жизни.       Привыкнув к этому гадкому ощущению собственной ненужности, я буквально отогревалась в тепле и заботе, которые дарил мне Юра. Жадно поглощала его любовь и готова была на что угодно, лишь бы не потерять её.       Делать вид, что меня не задевает презрительно-снисходительное обращение к себе его матери? Конечно, это ведь называют дипломатией и женской мудростью.       Устраивать секс-марафоны с утра и до самого вечера, когда только вчера я валялась с температурой под сорок, или на завтра у меня два очень важных зачёта? Но я и правда хотела его, и получала удовольствие, значит всё нормально.       Согласиться на свадьбу, потому что он уже потратил деньги на съём квартиры для нас, а жить вместе без штампа это пустая трата времени и ресурсов? Да любая мечтала бы оказаться на моём месте!       Всё было слишком быстро. Но я успокаивала себя, что так и должно быть — потому что по любви. И радовалась возможности скорее стать «взрослой», жить собственной жизнью, где никто не сможет указывать мне, что и как делать. Никто, кроме мужа.       — У меня есть предложение получше. Давай проведём весь день вместе. Ты, я и наша спальня. Даже еду закажем, чтобы не тратить силы попусту, — шепчет Юра, проводит кончиком носа по моей шее и целует выемку над ключицей. Очень долго, чувственно, прикусывая кожу зубами и легонько посасывая — это приятно настолько, что я отклоняюсь назад, спиной вжимаюсь в его торс, до сих пор оголённый после сна и безумно горячий.       Только мысль о том, что он оставит мне засос, заставляет вывернуться из цепко обхвативших мои плечи рук и развернуться к нему лицом. Не хочу всю следующую неделю думать о том, как бы прикрыть оставленные им следы.       — Я согласна, — выдыхаю прямо ему в губы и громко охаю, когда он рывком поднимает меня и усаживает на стол, сшибает мою кружку с остатками чая, и тот разливается по столешнице и начинает громко капать на линолеум.       Юра сильный, крепкий, и мышцы на его руках восхитительно напрягаются и перекатываются под моими ладонями, распаляя жар желания внизу живота. У него в объятиях я — песчинка, крошечная и слабая, уязвимая, зависимая. И каждое прикосновение уверенно двигающихся по телу пальцев, каждый торопливый и страстный поцелуй его губ, каждый скупой звук возбуждения и нетерпения ловлю завороженно, откладываю в сокровенный кармашек доказательств нашей любви.       Она не прошла, не зачахла, не исчезла. Всё ещё с нами, просто стала сдержанней и взрослее.       Одежды на нас совсем немного, но снимать её — только тратить время, которого вдруг стало как будто катастрофически мало. Нужно быстрее, быстрее, быстрее! Приспустить с него штаны, чтобы обхватить ладонью наполовину возбужденный член, сдвинуть крайнюю плоть и с нажимом провести большим пальцем по открывшейся головке, помогая ему стремительно налиться кровью и затвердеть. Поспешно целовать влажные пухлые губы, пока его руки сминают грудь, просто задрав майку вверх. Послушно приподнимать бёдра, чтобы получилось быстро стащить с меня шорты вместе с трусами, остающиеся болтаться где-то на уровне колен.       Я хочу его как раньше. Хочу.       И когда Юра входит в меня, растягивая и заполняя на всю длину, я закрываю глаза от удовольствия и обхватываю руками его шею. Это так хорошо, так тягостно-приятно, что невозможно сдерживать стоны, звучащие слишком громко и пошло, наверняка вылетающие в приоткрытую форточку и сваливающиеся на голову случайным прохожим.       Чай продолжает капать со стола, и от сильных толчков жалобно звякает перевёрнутая кружка, которую я пробую нащупать одной рукой, чтобы нормально поставить, но ловлю недовольный взгляд сбившегося с ритма Юры и быстро возвращаю руку обратно ему на затылок.       Он притягивает мои бёдра ближе к себе, и мне кажется, что ещё немного, и я непременно свалюсь с края, поэтому судорожно цепляюсь за него руками и ногами, как мартышка. Меняется угол проникновения, и удовольствие становится особенно ярким и сильным, приближая меня к оргазму короткими, рваными толчками.       — Хочу в тебя, — хрипит он, всё ускоряясь и ускоряясь, и за сладким мороком обещанного наслаждения я не сразу понимаю смысл его слов. А потом вздрагиваю — вовсе не от оргазма, а от страха, полоснувшего по телу хлыстом, — и рефлекторно отшатываюсь от него.       — Нет! — получается только бестолково шевелить губами, потому что голос подводит и срывается. И я кручу головой из стороны в сторону, хватаю ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, и ещё раз повторяю: — Юра, нет!       Кажется, он злобно рычит перед тем, как достать из меня член. И горячая сперма брызгает мне на живот, медленно скатывается вниз, к лобку, а меня так и продолжает еле ощутимо потряхивать от ужаса, хотя головой-то я понимаю, что всё уже закончилось. И обошлось.       Обошлось.       Не нужно быть эмпатом, чтобы понять: Юра в ярости. Ходят желваки у него на шее, сдвинулись к переносице брови, сжались в тонкую линию губы. И в мою сторону он не смотрит, стягивает с себя штаны и молча уходит в ванную.       А я трясущимися руками отрываю бумажные полотенца, вытираю живот, а потом крадусь в коридор, прислушиваясь к звукам включённой воды. Быстро влезаю в свою сумку, где в одном из отделений лежит небольшой блистер с таблетками, и пересчитываю пустые ячейки.       Шесть.       Противозачаточные начинают действовать через неделю, а значит, если он не успел, шансы будут. Мизерные, но всё же…       Мне везёт, что Юра на нервах громко хлопает дверцей душевой, и я успеваю спрятать таблетки обратно и встать напротив двери, заодно пытаясь убрать со своего лица чертовски виноватое выражение.       Одной из своих клиенток я постоянно говорю, что нужно разговаривать. Что человеческие отношения должны строиться на доверии, принятии, на поиске компромиссов и согласия.       А сама-то я врунья и трусиха, каких поискать.       Мы с Юрой меняемся местами: он выходит, я захожу в ванную. Закрываю замок изнутри, хотя помню, что его это ужасно бесит. Встаю напротив зеркала и ладонью стираю с него конденсат, скептически смотрю на своё отражение.       Наглое и двуличное.       Меня зовут Люся Анохина, и я изменяю своему мужу.       Изменяю его любви, не первый год думая о другом мужчине.       Изменяю его мечтам, не желая принять и поддержать их.       Изменяю его доверию, копя за пазухой секреты.       И если раньше я считала, что нет ничего более гнусного и мерзкого, чем измена физическая, то теперь могу с уверенностью сказать: любая измена одинаково страшна. И моя «верность» — лишь то, чем можно прикрыть все остальные грехи, оправдать себя перед совестью.       Я достаточно осознанна, чтобы признавать, что специально тяну время: выбираю гель для душа особенно тщательно, мою волосы дважды и даже наношу на них бальзам, подаренный свекровью, хотя после него всегда выгляжу, как одуванчик. В задницу бы такую осознанность, и научиться устраивать истерики по любому поводу, волшебным эффектом которых недавно хвастались жёны коллег Юры по работе.       — Давай обсудим это? — предлагаю сразу же, как нахожу его сидящим на кухне, и кутаюсь в махровый халат, пытаясь согреться. Здесь уже полный порядок, будто и не было ничего: моя кружка убрана в раковину, никакой лужи чая на полу, и стол до сих пор блестит каплями влаги, после того, как Юра протёр его. Наверняка очень, очень тщательно.       Я должна была сделать всё это. Времени, что он провёл в душе, хватило бы.       — Да я уже понял, что к ребёнку ты всё ещё не готова, — раздражённо цедит он, не поднимая на меня взгляд.       — Юра, это очень большая ответственность. Прежде чем брать её на себя, я хочу быть уверена, что справлюсь.       — И сколько тебе для этого понадобится времени? Мы в браке уже почти три года. Три, Люся!       — Дело не в том, сколько мы в браке.       — А в чём тогда? Я просто не понимаю, как ты вообще живёшь? Чем занимаешься? И не надо мне рассказывать про свою психологию, — он буквально выплёвывает из себя последнее слово и презрительно морщится, а потом наконец смотрит мне прямо в глаза. И видит Бог, лучше бы он этого не делал, потому что этот уничижительный взгляд вкупе со следующим его вопросом имеют эффект разорвавшейся бомбы: — Нахрен ты вообще замуж за меня вышла?       У меня нет чёткого ответа. Даже сколько-либо приемлемого не находится. Только отчаянное «Не знаю!» и мстительное «Потому что ты настоял».       — Ну хорошо, — вздыхает он устало, пока я продолжаю молчать и сжимать во вспотевших ладонях полы халата. — Ты говоришь, что дети это большая ответственность, но в то же время поддерживаешь решение своей сестры рожать.       — Я поддерживаю Риту, потому что она моя сестра, и я уважаю её решение, каким бы оно ни было. Если бы она сделала аборт, я бы тоже её поддержала.       — Так поддержи меня, я же тоже не чужой тебе человек, — ухмыляется Юра злобно, — а про большую ответственность нужно было втирать своей сестре и этому её рыжему нищеброду.       — Отстань от моей сестры! — гнев застилает мне глаза, сжимает голову тугим обручем, бьёт под дых и вышибает слёзы то ли бессилия, то ли обиды, которые бегут сразу сплошным потоком.       Я только моргаю, чтобы смахнуть с ресниц самые крупные капли, как Юра уже оказывается рядом. Обнимает, прижимает мою голову к своей груди, и его сердце колотится очень быстро и громко, а пальцы судорожно гладят меня по спутавшимся волосам.       — Люсь, ну ты меня тоже пойми. Мне невыносимо думать о том, что у людей, у которых вообще ничего нет, — ни своей крыши над головой, ни денег, ни работы, ни даже нормальных отношений, — скоро будет ребёнок. А у нас всё есть, но ты не хочешь. Ну как это так, не хочешь? Почему ты не хочешь?       — Просто не сейчас. Мне страшно, — шепчу я, обнимая его руками в ответ.       — Да мы же всем обеспечены! Тебе нечего бояться.       — Дело не в деньгах, Юр. Это не главное.       — Это главное. Осталось только тебе захотеть и перешагнуть через свой глупый и беспочвенных страх, — уверенно говорит он и хмурится, когда я отстраняюсь с полной решимостью высказать всё о беспочвенности своих страхов ему, единственному ребёнку своих родителей, тридцать лет живущих в крепком браке и буквально боготворящих своего сына.       Может быть ему стоило бы послушать историю о том, что есть матери, которые просто не могут, не умеют любить своих детей. Может быть, и не хотят. Несмотря на то, есть у ребёнка отец или нет, в браке ли он рождён, похож ли на мать, умён ли, успешен.       Моя мать так и не смогла полюбить ни меня, ни Риту. Она, вроде бы, пыталась. Воспитывала нас, обеспечивала. Но не любила.       И я не хочу быть такой же.       Но нам мешает звонок телефона Юры. К моей радости, он не кидается к нему в то же мгновение, как это часто бывает, и только нехотя склоняет голову, чтобы увидеть имя звонящего абонента.       — Это главный, я должен ответить, — мне остаётся только понимающе кивнуть и терпеливо ожидать конца разговора, не издавая ни звука. — Что? Где? Сейчас. Куда подъезжать?       Он выслушивает указания от начальника, чей директивный и грубый тон голоса доносится даже до моих ушей, а параллельно находит пульт и включает небольшой телевизор, висящий у нас на стене.       «В центре Москвы, на выставке достижений современной военной техники, приуроченной к празднованию дня Победы, прогремел мощный взрыв. В его результате обрушился каркас одного из павильонов. По последним данным, под завалами оставались люди. Спасатели уже начали работу на месте трагедии, рядом с павильоном в ближайшие часы будет развёрнут полевой штаб для родственников пострадавших и пропавших без вести…»       — Ёбаный в рот, — бросает в сердцах Юра, пока на экране крутят видео частично обрушенного строения и перепуганных, кричащих людей — видимо, снято оно было кем-то из толпы в первые минуты после случившегося. — Меня срочно вызывают в отделение. Накрылся хуем наш выходной.       — Это… теракт? — у меня внутри будто огромная пружина сжимается, пока взгляд растерянно мечется по людям на видео. Старики, женщины, дети.       Господи, это же семейный праздник. Сколько детей там было?!       — Может и теракт. Может просто что-то хлопнуло, давно пора не страдать хуйней и выставлять только муляжи, а не настоящее боевое оружие. И нам бы не приходилось там дежурить толпами, чтобы охранять это барахло.       Юра кажется таким спокойным. Нет, он взвинчен из-за необходимости срочно собираться, из-за вызова в выходной день, даже из-за того, что его рубашка оказывается мятой и мне приходится впопыхах её гладить. Но сам факт трагедии ничуть его не трогает, и это кажется мне таким странным.       Страшным.       — Да у меня в каждую смену по паре трупов. А здесь их просто больше разом — не вижу особенной разницы, — спокойно поясняет он, заметив мои смятение и недоумение.       — Я поеду туда. Нужны волонтёры для помощи родственникам тех, кого засыпало, — я озвучиваю эту мысль сразу же, как только она приходит мне в голову, а Юра снимает с крючка в коридоре свою форменную куртку и смотрит на меня с таким мучением, которое всегда появляется на его лице, когда ему приходится выбирать между желанием открыто высказаться и нежеланием начинать ссору.       — Хорошо. Если хочешь, езжай, только будь там осторожнее, — можно только догадываться, как тяжело ему далось это решение, и слова свои он сопровождает нарочито громким вздохом. А потом быстро целует меня в лоб и говорит напоследок: — Только не надо там никому пытаться оказать психологическую помощь, ладно? Оставь это дело профессионалам.       Сломанная улыбка наползает на мои губы, пока я закрываю за ним дверь. И оставляю «Хорошо, любимый» при себе.

***

      На месте творится настоящая суматоха, и я совершенно беспрепятственно прохожу внутрь первой из нескольких связанных друг с другом палаток, призванных выполнять роль временного пункта ожидания для тех, кто ожидает новостей о своих близких. Думаю, это не очень хорошо и совсем не безопасно, если предположить, что недавно здесь произошёл теракт в охраняемом помещении, но поделиться своими соображениями мне не с кем: ни одного человека в форме поблизости не заметно.       Если честно, я и сама толком не понимаю, зачем приехала сюда. В сторону обрушившегося павильона я и взглянуть не смогла, и даже от витающего вокруг запаха строительной пыли и чего-то горелого по коже бегут мурашки, а в горле встаёт ком. И приходится передвигаться вдоль стеночки и просто смотреть на других, таких же потерянных и дезориентированных людей.       В процессе поиска кого-нибудь из тех, кто должен организовывать работу штаба, успеваю стать свидетельницей того, как один мужчина плачет от счастья, обнимая свою жену и мальчишку лет пяти — он думал, что они остались под завалом, потому что не мог до них дозвониться.       — Потеряла где-то телефон. Наверное, выпал, или вытащили в толпе, — твердит ему как заведённая женщина, явно пребывая в шоковом состоянии. — Я ничего не поняла, воообще ничего. А потом какой-то мужчина толкнул меня и крикнул, чтобы мы скорее выходили, и только тогда мы побежали оттуда…       В соседней палатке сидят, прислонившись плечом к плечу, родители нескольких подростков. Группа друзей-школьников уже добралась до прохода, когда случился взрыв, и нескольких ребят буквально вытолкнуло наружу ударной волной, что спасло им жизнь. А другие так и остались там, под обрушившимися плитами.       Выбегает из палатки пожилая женщина. Ей наконец перезвонил сын, которого уже увезли в больницу — у него только перелом руки, пара ссадин и мучительные воспоминания на всю оставшуюся жизнь. Но она есть, эта жизнь, и его мать улыбается со слезами на глазах.       И я улыбаюсь вместе с ней.       Пропускаю сквозь себя каждую из историй, которые здесь рассказывают все наперебой. Поделиться горем, поделиться счастьем, найти хоть какие-то основания надеяться и верить в лучшее, пока приходится висеть в тягостной неизвестности.       Мне кажется, будто меня медленно, размеренно пропускают через мясорубку. И все теоретические знания о том, как справляться с горем, моментально вылетают из головы.       Слишком много боли. Слишком много отчаяния.       — Это ты! Тыыыыыы! Ненавижу! — доносится до меня дикий, безумный вой, и повинуясь какому-то странному инстинкту, — точно не самосохранения, — я стремительно движусь в его направлении.       Вряд ли я могла бы узнать этот голос. Не в визгливых громких криках, не в надрывном плаче, от которого испуганно вздрагивают, оборачиваются, вжимают головы в плечи окружающие. Но длинные и густые, блестящие, чёрные как смоль волосы на нескладной и долговязой подростковой фигуре я узнаю моментально и безошибочно.       И мир мой выцветает до белёсо-серого полотна и идёт огромной трещиной. Дрожит, скрипит, хрустит и грозит вот-вот рухнуть вслед за тем проклятым павильоном.       Не могу сдвинуться с места и продолжаю смотреть со стороны, как Диана колотит кулаками высокого человека, которого по деловому костюму и широкоплечей фигуре хочется назвать мужчиной, а по беспомощному выражению на нездорово-бледном лице — парнем. Он даже не пытается увернуться или закрыться от неё, просто терпит, а глаз не сводит с матери Глеба, тихо плачущей рядом.       — Из-за тебя! Ты! Виноват! — визжит Диана, и отец еле перехватывает её, скручивает руки и наконец оттаскивает в сторону от бедного парня.       Она и не изменилась почти. Только вытянулась ещё сильнее, да вокруг лица появились ярко-фиолетовые пряди. Но мне всё равно хочется найти хоть какой-то признак того, что я просто обозналась, неправильно всё поняла.       Ни мать, ни отчим, ни тем более сестра Глеба меня не замечают. Да и не факт, что вообще узнали бы, даже встань я прямо перед ними.       И это неожиданно задевает меня так, что по щекам бегут слёзы. Я никто для них, и в жизни Глеба была то ли пустым местом, то ли тайником с самыми сокровенными секретами. И мне больно, безумно больно — кажется, ничуть не меньше, чем им, — только права страдать, надеяться, верить вместе с ними я не заслужила.       Руки дрожат, и несколько раз я ещё пытаюсь вытирать ладонями слёзы, но потом понимаю, что это бесполезно. Если бы только знала, если бы подумала сразу, что он тоже мог быть здесь…       Удивительно, как в моменты горя каждый человек пытается примерить на себя роль Бога. Приписывает себе вину во всём, от природных катаклизмов до неизлечимых болезней. Считает себя способным повлиять, изменить, предотвратить события, ниспосланные свыше. Играет с сослагательным наклонением, как с кубиком Рубика, крутит и так и сяк, лишь бы собрать нужную себе картинку.       Объективно, я ничего не могла дать Глебу. Ни в один из периодов нашей жизни, ни в одной из всех возможных параллельных вселенных. Каждая наша встреча, каждый взгляд друг на друга, каждый короткий, длинный, чувственный, бессмысленный разговор просто делали всё ещё хуже.       Не счесть закатов и рассветов, которые я встречала с мыслями о том, чтобы это наконец закончилось.       И вот оно — осуществление моего желания. Жестокое. Немыслимое. Переломавшее всё внутри меня.       Можно быть сколько угодно взрослой, можно считать себя рассудительной и устойчивой к психоэмоциональным потрясениям, можно затолкать не укладывающиеся в рамки желаемых чувства вглубь и топить их годами, придумывая им приличные объяснения. Можно быть замужем и повторять, что счастливо.       И всё равно смотреть на плачущего в объятиях родителей подростка, на красные глаза парня-мужчины, на виднеющиеся сквозь плёнку-окно руины. Смотреть и еле сдерживать желание броситься туда и начать судорожно разгребать их собственными руками.       — Вы ищете кого-то? — у этого молодого мужчины оказывается очень приятный голос, несмотря на то, что звучит он сейчас приглушенно и хрипло.       Не понимаю, когда он успел заметить моё повышенное к нему внимание, и как умудрился так быстро подкрасться вплотную ко мне. Но под влиянием его тёмного взгляда, словно связывающего меня по рукам и ногам, я не могу просто наврать что-нибудь, развернуться и уйти, как стоило бы сделать.       — Да. Я… ищу, — мой взгляд снова невольно устремляется в сторону семьи Глеба, и мужчине не составляет никакого труда увидеть это. Он кивает головой, — еле заметно, как если бы всё это время вёл сам с собой ожесточённую беседу, — и смотрит на меня с такой тоской, что мне с трудом удаётся сдержать желание схватить его за грудки и потребовать рассказать мне всё.       Всё, что случилось здесь утром. Всё, что наверняка случится в ближайшие сутки.       — Я Кирилл, — он наверняка ожидает от меня какой-то особенной реакции, но я оказываюсь просто не в состоянии её выдать, ощущая растерянность, страх и боль, перебивающие собой все остальные эмоции.       — Люся.       — Значит, я не ошибся, — между нами повисает неловкая пауза, потому что никто не знает, что ещё можно сказать. Да и слова сейчас как шипы, что впиваются в глотку и раздирают кожу. Они или неуместны, или чересчур наивны, или тянут за собой безысходность. — Ты куришь?       — Да.       — Тогда пойдём, я расскажу тебе, что произошло.       И он рассказывает, прерываясь на глубокие и частые затяжки, за которыми так удобно прятать срывающийся голос. Рассказывает про то, как отец послал его выступить с докладом вместо себя, как Глеб возмущался, когда им отказались предоставить схему охраны, и как напялил на себя бронежилет, чтобы убедить Кирилла в необходимости тоже это сделать.       Он говорит много, долго, подробно. Вспоминает какие-то шутки и перепалки между ними, и я улыбаюсь, хотя из глаз до сих пор не прекращая бегут слёзы, размывая картинку страшной окружающей действительности. Мы не виделись непростительно долго, но мне ничего не стоит представить, как Глеб закатывает глаза, морщится, хмурится или смеётся, как трёт пальцами подбородок, задумавшись над чем-то.       И только когда история доходит до включённой Кириллом пожарной тревоги, моё сердце лопается и разлетается в разные стороны острыми осколками.       — Он должен был выйти вместе со всеми. Я подумал… не знаю, с чего я вообще это решил, — перебивает сам себя Кирилл и нервно усмехается, опуская затянутые мутной пеленой тревоги глаза в землю, — должен был сообразить, что Глеб не изменит сам себе. Долбанный супермен. Он же считает себя обязанным разгребать сотворённое другими дерьмо.       Все кусочки мозаики встают на своё место, и передо мной появляется цельный, красочный портрет Глеба Измайлова. Такого, каким я очень хотела и очень боялась его узнать, старательно оберегая свой брак от присутствия третьего.       — Почему же здесь нет охраны? Если это был теракт? — интересуюсь у Кирилла, чтобы хоть ненадолго отвлечься от попыток мысленно распять себя за слабость, трусость и нерешительность.       — Они есть, просто все одеты под гражданских. Здесь и ФСБ, и наши ребята.       — Ваши?       — Да. Глеба… те, кого он сам отбирал к себе в команду, — я лишь киваю рассеянно, не выспрашивая подробности. Вряд ли Юра стал бы мне врать, а значит он тоже не в курсе, что Глеб давно уже вышел за пределы должности няньки для своего подопечного.       Это не играет уже никакой роли. Важно лишь то, что спасатели пробираются всё глубже внутрь завалов и, согласно показателям тепловизоров, там ещё есть живые люди. Без еды, воды, достаточного количества кислорода и с возможностью не пережить эту ночь, когда по прогнозам синоптиков температура опустится до отметки в минус три градуса.       К Кириллу приезжает взволнованная и очень суматошная девушка Саша, которую я сначала ошибочно принимаю за его девушку и поэтому тактично отхожу в сторону. Однако от родственников Глеба по непонятной, — или вполне понятной, — причине всё равно держусь на расстоянии, а, наблюдая издалека за своим новым знакомым, убеждаюсь, что их с Сашей ничего не связывает. Невербалка выдаёт по полной: он отстраняется и выставляет чёткие границы, она же моментально переключается на первого же попавшегося страждущего заботы и о Кирилле даже не вспоминает.       Ещё через час он отправляет Сашу домой, а после долгих уговоров и пятиминутного разговора тет-а-тет с отчимом Глеба умудряется отправить домой и всю его семью.       К вечеру ощутимо холодает, и в палатках остаётся всё меньше людей. Да и спасатели знают своё дело, — Кирилл говорит, что сюда созвали самых лучших, даже экстренно привезли профессионалов из всех регионов ближайшей доступности. Скорые отъезжают от штаба раз в полчаса-час, и во время очередного молчаливого и гнетущего перекура мы оба наблюдаем, как везут на каталке очередного вытащенного человека.       Только верхняя часть тела прикрыта белой простынью, пропитавшейся пятнами крови. И торчат наружу лишь женские ноги в разодранных чёрных колготках в мелкий горошек.       — Тебе не нужно домой? — спрашивает Кирилл, когда мы возвращаемся в палатку, и я пристраиваюсь на хлипкий пластиковый стул в самом укромном уголке.       — Я останусь здесь, — это не совсем прямой ответ на поставленный вопрос, но ему и этого достаточно, чтобы всё правильно понять. И как только он уходит в неизвестном направлении, у меня как по велению злого рока начинает звонить телефон.       Мелодия на Юру стоит отдельная, особенная. Сейчас она проносится ударом тока по чувствительным до предела нервам, и я так долго смотрю на экран с фотографией своего законного мужа, что не успеваю принять вызов. Приходится перезванивать, и теперь уже он поучительно долго не берёт трубку.       — Где ты? — по гневному тону понятно, что церемониться Юра не намерен. После любых проблем на работе он и так вечно злой, а сегодня наверняка у всех был просто сумасшедший день.       — Ещё тут, в штабе.       — Половина десятого, Люся!       — Я останусь здесь, — ещё раз повторяю уже сказанную мной другому человеку фразу, и спустя несколько минут тишина между нами разрывается короткими гудками телефона.       Я проглатываю горький ком обиды, — далеко не первый и, возможно, даже не последний за один лишь этот день, — и убираю телефон в карман. И вместе с тем моментально забываю об этом звонке, словно и не было его. Словно не существует никаких проблем, не ждёт меня дома раздражённый муж, с которым мы оба висим на самом краю бездонной пропасти непонимания, глухие друг к другу и в то же время громко кричащие — но каждый о своём. Словно мой брак не осыпается мелкими ошмётками наспех нанесённой штукатурки, под толстым декоративным слоем которой давно уже нет никакой крепкой стены, нет фундамента, — только хлипкий картонный каркас.       Мне не приходится ни сомневаться, ни раздумывать. Я остаюсь здесь. Там, где сердце. Там, где по-настоящему хочу быть.       Когда-то я пообещала Глебу, что это обязательно пройдёт. Не прошло.       Потом говорила, что никогда не позвоню ему. Не сдержалась.       И теперь, так долго и упрямо отталкивая его от себя, умоляя его быть на таком расстоянии, чтобы ни докричаться, ни дотянуться, ни рассмотреть, — я сама готова на что угодно, лишь бы быть ближе. Быть рядом, когда для этого становится слишком поздно.       — Держи, — вернувшийся Кирилл протягивает мне одноразовый стаканчик с горячим чаем и сразу два пледа. Меня знобит, и руки совсем ледяные, но это состояние со мной уже так давно и прочно, что я просто перестала обращать на него внимание. Поэтому не могу понять, настолько ли холодно на улице, или просто в моей душе всё замёрзло до кристаллов льда.       Несколько раз мелькает тусклая мысль о том, что я ехала сюда, чтобы помогать другим, а в итоге мне самой требуется помощь. Но с наступлением темноты все оставшиеся ждать разбрелись по своим углам, каждый в своё личное горе, и даже наконец замеченные мной штатные психологи МЧС просто наблюдают за всем со стороны, не вмешиваясь в чужие ложные надежды.       Кирилл сидит рядом со мной, молчаливый и бледный. От него исходит такая энергетика, такая взрывоопасная смесь ненависти, страха и отчаяния, что вот-вот вырвется наружу шаровой молнией и выжжет дотла половину столицы.       Он именно такой, каким я представляла его со слов Глеба. Хочет казаться хуже, чем есть на самом деле.       Меня так и тянет спросить у него о чём-нибудь. Попросить рассказать о Глебе, о его жизни, планах, мечтах и любимых местах. Но приходится одёргивать себя снова и снова, кусать щёки до кровоточащих ранок, и выносить посланное мне наказание.       Я ведь сама отгораживалась от всего этого. Повторяла, что мне это не нужно, не интересно, не важно. Так зачем теперь? Бесполезно запрыгивать в последний вагон поезда, который уже никуда не едет.       Когда же к нам приближается мужчина с нашивкой МЧС на рукаве тёмной куртки, Кирилл делает громкий, судорожный вдох и подскакивает на ноги. А я не могу: просто сил не осталось, чтобы делать вид, будто я готова принять любые новости.       Не готова. И никогда не буду готова.       — Кирилл Андреевич, — начинает мужчина сдержанно, и по напряжению в его голосе заранее понятно, что ничего хорошего он не сможет нам сказать. — Температура стремительно падает к нулю. Медики говорят, что шансы дожить до утра у оставшихся просто мизерные. Мы решили использовать технику, чтобы экстренно поднять все оставшиеся плиты.       — Но? — уточняет Кирилл, верно уловив его извиняющуюся интонацию.       — Часть плит сейчас выполняет функцию подпорки для остальных. Как только мы уберём одни, другие рухнут. Наши тепловизоры не могут дать настолько точную информацию, чтобы рассчитать, где именно лежат ещё живые люди. Возможно, кого-то задавит при дальнейшем обрушении.       — То есть вы будете действовать просто наугад?       — Не совсем. В одной части завалов показывает три живые точки, в другой — всего одну. Мы будем пытаться в первую очередь спасти большее количество человек. Так правильно. — Подводит итог мужчина и, выждав с минуту и не получив от него никакой больше реакции, разворачивается и уходит, оставляя нас наедине с предчувствием надвигающегося кошмара.       — Разве так можно? — мой голос дребезжит, и земля под ногами ходуном ходит, будто прямо здесь и сейчас рушатся судьбы. — Разве можно вот так просто выбирать, кто будет жить, а кто нет?       Я лицемерка. Эгоистка, врунья. Потому что твержу об одном, а сама молюсь, чтобы Глеб был одной из тех самых трёх живых точек. Лишь бы он выдержал, дождался помощи.       — Можно. Иногда, чтобы одни могли жить, другие должны умереть, — отзывается тихо Кирилл, не глядя на меня.