Ходи!

      — Все твои проблемы от желания всегда поступать по совести, — безапелляционно заявляет Ксюша и подпирает подбородок ладонью, пока её цепкий взгляд сканирует выражение моего лица. Она всё же рассчитывает увидеть на нём хоть что-нибудь, кроме тоски или не самой убедительной натянутой улыбки.       Первый месяц после своего двадцать четвёртого дня рождения, получившегося откровенно паршивым, я вовсю пустился в отрицание. И своих растоптанных под свадебным вальсом чувств, и совершённой на эмоциях ошибки, чуть не повлёкшей за собой самые непредсказуемые последствия.       Наш спонтанный секс в машине оставил после себя не только горькое послевкусие, но и чувство тревоги, засевшее занозой в тот самый момент, когда я обнаружил, что презерватив порвался. Ксюша только махнула на это рукой, обмолвившись, что вообще-то сидит на таблетках, — правда, периодически забывает их принимать, — и попыталась пошутить о том, что пристроиться в столице за счёт залёта слишком безрассудно даже для неё.       Мне же от её оптимистичного настроя было ничуть не легче, напротив: столь наплевательское отношение к настолько серьёзным вещам вызывало раздражение и желание хорошенько её встряхнуть, чтобы образумить, пока не поздно. В таких нюансах становилось особенно заметно, какой же она до сих пор ребёнок. Излишне самоуверенный, избалованный и наивный в своей слепой надежде на безграничное везение.       Однажды от меня уже делала аборт моя одноклассница. Мы с ней никогда не встречались, да и общались только оказываясь в компании общих друзей на вписках, где пару раз переспали по пьяни. Поэтому решение об аборте было обоюдным, быстрым и очень простым: никаких метаний, никаких слёз, никаких обид.       Не то, чтобы спустя годы я начал жалеть о сделанном тогда выборе. Но вот о том, что подобная ситуация вообще возникла, жалел однозначно. Жизнь помогла мне нарастить броню, сменить пагубную мечтательность на здоровый цинизм, стать эгоистом. Однако, именно такого меня, — бесконечно уставшего и разочарованного, — начали слишком часто посещать мысли о том, как бы всё сложилось, поступи я иначе. И размышления эти неизменно пронизаны странной, тяжело объяснимой грустью.       Меньше всего мне бы хотелось снова оказаться перед подобным выбором, потому что сейчас он бы не дался так же легко и безболезненно. Наверное, тем и отличается взрослая жизнь: необходимостью нести ответственность за собственные поступки.       Увы, донести до Ксюши эту мысль мне так и не удалось.       Несмотря на то, что ей, — нам обоим, — снова повезло и всё обошлось, я ещё целый месяц старательно держал от неё глухую оборону, делая вид, что никогда и ничего не было между нами. Преуспел в этом деле и сам почти поверил в свою ложь, пока Ксюша буквально не ткнула меня в это носом.       — Ты очень тяжёлый человек, Глеб, — заметила она как-то вечером, пока мы сидели в кафе, расположенном в одном из тихих переулков в самом центре столицы. Для меня это не играло никакой роли, а вот Ксюша приходила просто в щенячий восторг от самой мысли о том, что мы где-то внутри Садового кольца.       В такие моменты она была очень искренней, и меня это подкупало. И подталкивало дважды протащиться через половину города после утомительного дня с Кириллом, лишь бы недолго погреться в лучах её радости.       — С чего бы это?       — При всей напускной общительности ты очень закрыт, — обычно у меня получалось быстро отшучиваться от неё, но в тот момент захотелось выслушать всё до конца. — Ты… настоящий ты в танке. Сидишь в нём, и никому тебя не разглядеть, не услышать. Очень удобная и выгодная позиция. Только вот тебе оттуда тоже не видно людей, которые находятся рядом.       — Я слишком некомфортно чувствую себя в замкнутых пространствах, чтобы по собственному желанию залезть в танк, — я прикинулся, будто ничего не понял, а Ксюша не стала настаивать и дальше продавливать меня на этот разговор; со столь обожаемой мной в её характере лёгкостью переключилась на какую-то нейтральную тему.       Да, это было не очень-то красиво с моей стороны: называть эгоисткой её, но при этом самому без зазрения совести пользоваться ей, чтобы прикрыть дыры в своём сердце. Я отнимал её время, — частыми звонками, спонтанными предложениями сходить куда-нибудь и порывами приехать в гости без приглашения или предупреждения, — но ничего не давал ей взамен. Даже простого человеческого участия и сопереживания.       Всё изменилось из-за очередного скандала в моей семье. Мама требовала что-то от Дианы, та отвечала по накатанной: упрёками, матом и обещанием вообще уйти из дома, если от неё не отстанут. Моя же опрометчивая попытка вмешаться и снизить градус напряжения между ними закончилась тем, что виноват во всём оказался именно я.       Последним штрихом в общем безумии стали брошенные в сердцах слова матери о вреде моего постоянного потакания капризам Дианы и дурном примере, который я же и показал ей, однажды демонстративно уйдя из дома.       И я сделал это ещё раз, от души шибанув входной дверью напоследок. Вспомнил, как Ксюша уверяла меня, что не существует никакой справедливости — и поехал именно к ней, потому что больше мне, как ни странно, ехать было просто не к кому.       — Хочешь выговориться? — сходу спросила она, пока я дёрганными движениям стаскивал с себя насквозь вымокшие под октябрьским дождём обувь и верхнюю одежду.       — Нет. Я хочу спать, в шесть утра мне уже нужно быть у Кирилла.       — Постелить тебе на диване или будешь спать со мной? — она ещё не успела договорить, а я уже схватил её за запястье, чтобы взглянуть в красивое лицо с беспечной улыбкой на губах и искрами насмешки в шоколадных глазах.       — Объясни мне, Ксюша, зачем тебе это?       — Я просто боюсь остаться совсем одна.       — И ты считаешь, что секс сможет тебе помочь? — как бы я не хотел убрать из своего голоса укор, он всё равно прорывался сквозняком сквозь трухлявые оконные рамы моей выдержки и вынуждал Ксюшу ёжиться и передёргивать плечами.       Позже мне станет невыносимо стыдно за то, что я не смог промолчать и полез копаться в мотивах её поступков. Она не пыталась вытрясти из меня правду любым путём, и я тоже не должен был.       — Нет, не считаю, — недовольно скривилась она, высвободила свою руку и отвернулась под благовидным предлогом срочной необходимости протереть пол от оставленных мной разводов грязи. И тогда уже, словно невзначай, добавила: — Просто предлагаю то единственное, что вообще могу предложить.       Спал я на диване. Не спал, а крутился волчком вплоть до звонка будильника, ища какой-то выход из лабиринта собственной злости, сомнений, вины и щемящего чувства одиночества. Ксюша только боялась остаться одна, а я давно уже забыл, каково это — быть рядом с кем-то, кому можно доверить себя настоящего.       Зато хорошо помнил, с каким шоком, отчаянием и болью ломается оказанное доверие.       Через день мы всё равно оказались в одной постели — уже по моей инициативе. И несколько недель трахались, как кролики, пока я окончательно не убедился в том, что это тоже никак мне не поможет.       Можно выплеснуть ярость, бурлящую и вскипающую, переполняющую тело изнутри. Можно смириться с потерей, разогнать густой чёрный дым печали, окутывающий душу. Можно вытерпеть жгучую обиду и удушающую ревность, найти способ справиться с любой бурей, бушующей внутри.       И я готов был на что угодно, лишь бы вызвать в себе эти эмоции. Яркие, сильные, болезненные. Живые. Но внутри прочно поселилась тоска, и я не чувствовал ничего. Я опустел, выцвел и окончательно потерял смысл своего существования.       Даже Ксюше, чьей энергии хватило бы осветить маленький город, оказалось не под силу проложить хоть мизерный лучик света в тёмном туннеле, в котором я бесцельно брёл день ото дня. Но в череде откровенных разговоров обо всём и ни о чём, под незамысловатыми и искренними ласками, после изнурительных оргазмов мне удавалось ненадолго забыться и ощутить себя… нормально.       Нормальным.       — Мне пора записывать все выдвигаемые тобой версии возникновения моих проблем, — моя ирония ничуть её не трогает, даже наоборот: она видит хоть какую-то реакцию и тут же аж ёрзает на месте от воодушевления. — Было что-то про излишнюю правильность, про мою бесконечную доброту, теперь совесть…       — Ты забыл про недостаток секса, — охотно дополняет мой список Ксюша и расплывается в улыбке Чеширского кота.       — И как я только мог о таком забыть!       — До сих пор жалею, что эта версия тоже не подтвердилась. Я всегда думала, что хорошим сексом можно решить почти все проблемы.       — Это извращённая версия подросткового «любовь способна на всё», — поясняю лениво, очередной раз цепляясь взглядом за её глаза. Такие ясные, широко распахнутые, как у ребёнка. Иногда я и правда забываю, насколько она юна и, — что таить, — глупа и наивна в некоторых своих суждениях. — Со временем ты поймёшь, что секс всё только усложняет.       Она смеётся, а потом поднимается со своего места, огибает стол и пристраивается у меня на коленях, аккуратно отставляет от края кружку с недопитый мной чаем. Пальцами касается коротких волос на затылке, трётся кончиком носа о щёку, — зря, потому что к вечеру непременно вылезает колючая щетина, уже ни раз оставлявшая россыпь красных пятен на её светлой коже.       Я отвык от нежностей, — да и не сказать, что когда-то к ним привыкал. А у неё настоящая одержимость в частом тактильном контакте: потрогать за руку, провести по любому оголённому участку кожи пальцами, прижаться вплотную, поцеловать. И во сне обязательно перевернётся так, чтобы хоть одним малюсеньким участком тела чувствовать моё присутствие рядом.       — Ты всегда был таким… — она мешкает несколько секунд, подбирая самое правильное определение, — разочарованным в жизни?       — Не всегда.       — Жаль, что мне для сравнения не достался другой Глеб.       — С другим бы у тебя не было шансов познакомиться. Не в многомиллионной Москве, — кажется, она уже и не слушает меня. Оставляет влажные следы поцелуев на шее, лезет ладонями под рубашку, ёрзает на моих коленях, специально вжимаясь бёдрами мне в пах.       Секс действительно всё чертовски усложняет. Секс — это обязательство, чётко распределённые роли, заранее известный исход любой встречи. Как дурацкая привычка грызть кончик карандаша, от которой можно избавиться только выбросив вообще все карандаши. И то, нет никакой гарантии, что в один тяжёлый, полный тягостных мыслей момент, ты не обнаружишь себя нервно кусающим пластик первой попавшейся ручки.       Я наблюдаю за тем, как по моим чёрным брюкам рассыпаются нитями золота её волосы, когда Ксюша сползает вниз и оказывается сидящей передо мной на коленях. Это зрелище слишком хорошо, чтобы оставить равнодушным, и пока она добирается пальчиками до ширинки, у меня уже не просто стоит, а неприятно ноет от требующего выхода возбуждения.       Только всё равно как-то гадко, стыдно. Потому что у меня к ней за эти месяцы естественным образом появились чувства, — пусть слабые, притуплённые, неоднозначные. И под их влиянием мне порой хочется и самому стиснуть её покрепче, погладить по светлой голове, поцеловать плавный изгиб плеча. Хочется, блять, просто как-нибудь позаботиться о ней, а не засунуть свой член как можно глубже в её рот.       С последним она исправно справляется сама. Заглатывает сразу на всю длину и почти давится, глоткой плотно обхватывая головку. И когда отстраняется и выпускает его изо рта, он блестит от слюны, а её глаза — от вставших в них слёз.       Быстрые, интенсивные движения вверх-вниз сопровождаются громким хлюпаньем, и каждый раз, когда плотное кольцо пальцев сменяется на прикосновение мягких, тёплых губ, слюны становится всё больше и больше. Она покрывает мой живот холодными мокрыми пятнами, почти стекает по её ладони и подбородку, пропитывает опрометчиво не снятые мной брюки.       Юркий горячий язычок несколько раз проходится от головки к основанию, и тогда я хватаю Ксюшу под мышки и дёргаю вверх, чтобы коснуться его своим языком. Тщательно вытираю пальцами её лицо, хотя она мешает мне, как может: набрасывается на мои губы с поцелуями жадными и пылкими, долгими, глубокими.       Всё, что она делает, старается делать с надрывом, как в последний раз. Словно готова умереть в следующую секунду.       Я стягиваю с неё очередной прелестный светлый сарафан, — даже льстит, что она наряжается дома специально для меня, — и усаживаю на стол, случайно переворачивая кружку. Чай растекается огромной лужей и капает на пол, а Ксюша лишь посмеивается, пока я чертыхаюсь и переставляю кружку на подоконник, чтобы не разбить ненароком.       — Глеб, умоляю, только не тяни, — хнычет она и сама засовывает мою руку к себе в трусы, уже мокрые от выделившейся смазки.       — Ох, блять, — вырывается из меня рефлекторно и, уже вытаскивая из кармана презерватив, я решаю собрать свои эмоции во что-то более ёмкое и нормальное. — Сейчас, Ксюш, сейчас…       Мне и самому хочется, чтобы это скорее началось. И скорее закончилось. Насколько бы приятными не были испытываемые мной ощущения, они всё равно воспринимаются как обязательство. Словно я просто не могу, не имею никакого права отказаться; я должен хотеть её, прекрасную и отзывчивую, текущую, охотно раздвигающую для меня ноги.       Всё время, что мы трахаемся, я смотрю на этот чёртов чай. И думаю только о нём, и пытаюсь вспомнить, когда вообще начал его пить вместо привычного крепкого чёрного кофе, а когда наконец вспоминаю, то из горла вырывается страшный утробный рык.       Я обхватываю Ксюшу руками и прижимаю слишком близко к себе, сдавливаю так сильно, что боюсь вот-вот услышать хруст ломающихся костей. И двигаюсь в ней как могу быстро, больно стукаясь бёдрами, наверняка оставляя синяки на её ягодицах.       — Потерпи, — шепчу больше для себя, чем для неё. Она громко стонет и вскрикивает, наслаждаясь происходящим, а мне невыносимо плохо, и жалко нас обоих, угодивших в этот непонятный, вязкий, бесконечный пиздец.       Жалко себя, потому что замена желаемой на доступную не приносит ничего, кроме нового витка вины, но совсем без неё я загибаюсь ещё быстрее. Жалко её, потому что это — только моё болото, но я держусь за неё так прочно, что тяну на дно вслед за собой.       Проклятие никуда не исчезает, и меня словно разрывает на две обособленные половины: тело, движимое примитивными рефлексами, и разум, желающий вырваться, сбежать отсюда. Поэтому я стараюсь думать только о ней: замечать каждое её прикосновение к себе, слышать каждый её звук. Но срываюсь и думаю совсем о другой, чьё короткое имя так и зудит, чешется, ноет в груди застрявшим внутри инородным предметом.       Я кончаю, и тут же принимаюсь гладить Ксюшу по голове, мысленно извиняясь перед ней. Как-то раз попробовал извиниться по-настоящему, но она не поняла; или прекрасно всё поняла, и именно поэтому попросила меня впредь так никогда не делать?       — Ты симулируешь оргазм, — произношу сразу же, как получается отдышаться. Мне кажется, что говорить об этом будет проще, пока она утыкается носом мне в плечо и можно избежать неловких попыток куда-нибудь спрятать взгляд.       Но у Ксюши на всё находится своё мнение, и она, напротив, отодвигается от меня, ладонью влипает в разлитый чай и недовольно морщится, а потом всё равно смотрит прямо мне в лицо, словно по его выражению пытается оценить, сколько искренности можно позволить себе на этот раз.       — Это так заметно? — уточняет она задумчиво и улыбается, когда я протягиваю ей несколько салфеток, — вытереть руку, а остальные небрежно швыряю в лужицу на столе, и только потом вспоминаю о том, что неплохо было бы натянуть на себя болтающиеся на щиколотках брюки.       — А как часто ты это делаешь?       — Бывает, — пожимает она плечами и по-детски дрыгает голыми ногами, с усмешкой наблюдая за тем, как я привожу одежду в порядок. Готов поспорить, что ей до сих пор доставляет огромное удовольствие каждая подобная «победа» надо мной, и странный и спонтанный выбор мест и времени для нашего секса только подтверждает мою догадку.       Но врать Ксюша совершенно не умеет. Увиливать от ответа, недоговаривать, изображать дурочку — да, но стоит ей произнести откровенную ложь, как глаза начинают воровато бегать из стороны в сторону, а на лице вовсю читается страх.       Видимо, она и сама это понимает, потому что нехотя исправляется:       — Всегда.       Не будь я настолько зациклен на своём горе, уже возведённом в какой-то абсолют и проросшем во все сферы моей жизни, наверняка бы понял это раньше. Подумать только, два месяца трахаться с девушкой, и не замечать настолько очевидного.       Ксюша срывается с места и бросается торопливо вытирать с пола лужу, прежде совершенно её не волновавшую. Мне приходится прижаться к стенке и наблюдать за тем, как она голая ползает на коленях с ярко-оранжевой тряпкой в руках, призывно оттопырив попу вверх. По ней ведь и не поймёшь никогда, случайно так получается, или каждое движение продумано и просчитано наперёд.       — Я просто вообще никогда не испытывала оргазм, — поясняет она слегка раздражённо, по-видимому не очень желая развивать эту тему, но чувствуя, что в данной ситуации всё же придётся высказаться.       — Даже от мастурбации?       — Не знаю, — тряпка так и остаётся валяться около разводов чая, а Ксюша плюхается на тот стул, где ещё полчаса назад я спокойно выслушивал её непринуждённую болтовню.       Кажется, судьба продолжает сама подбрасываться нам доказательства того, насколько секс может усложнять жизнь.       — Бывало что-то такое… странное, но это ничуть не напоминало удовольствие. Скорее пик, после которого становилось противно и неприятно продолжать. Так что весь кайф я получаю только во время самого процесса.       — А почему сразу не сказала?       — Ну как же… мужчинам лучше не знать о том, что может поколебать их уверенность в собственной мужской состоятельности, — хихикает она и округляет глаза, снова ловко петляя между шуткой и правдой.       — Ксюш, ты понимаешь, что с таким подходом далеко не уедешь?       — Я понимаю, что далеко не уедешь на искренности или наматывании соплей на кулак. Да хоть на себя посмотри: мог бы повести себя как мудак и трахать сейчас причину этой щенячьей грусти в твоих глазах.       — И что бы тогда делала ты? — моя насмешка её ничуть не трогает, и в одно мгновение Ксюша смотрит на меня с таким укором, словно я сказал просто непростительную глупость.       — А я никогда не пропаду, — самоуверенно парирует она и выдерживает мой смешок с выражением непоколебимого спокойствия на лице.       — Мне кажется, что тебе просто нужны настоящие чувства. Когда ты влюбишься, то посмотришь иначе на многие вещи.       — Не «когда», а «если». Я допускаю, что со мной никогда не случится ничего подобного. Я ведь и правда эгоистка. Даже сестру свою люблю так… неправильно. Как игрушку, с которой имею право играть только я, даже если у меня никогда не доходят до неё руки, — её звонкий смех впивается в меня мелкими, противными колючками, пролезающими прямиком под кожу. И я смотрю на неё и впервые вижу не яркие лучи солнца, а ослепляющую вспышку ядерного взрыва. — Да и в моём возрасте положено уже хоть раз неудачно влюбиться, горько разочароваться и пообещать себе больше не связываться с этим дерьмом. У тебя ведь было что-то подобное?       — Было, — киваю согласно, и её глаза загораются азартом, заставляя меня тут же пожалеть о сказанном.       — И как это было?       — Как ты и описала: неудачно влюбился и сильно разочаровался.       — А как её звали?       — Карина, — вылетает из меня прежде, чем я успеваю сообразить, что вообще несу. И тут же злюсь сам на себя, и чувствую неприятный осадок на языке, за последние годы просто отвыкшем произносить это имя. Тем более делать это так: просто, быстро и естественно, не запнувшись на первом же слоге и не сглотнув тугую слюну отвращения.       — Как мою школьную подругу! А вы встречались?       — Не совсем, — морщусь я, поднимаю с пола сарафан и протягиваю ей, демонстративно поглядывая на часы. — Мне уже пора ехать за Кириллом. После снегопада пробки сильные.       — Ты повезёшь его в тот самый клуб, «Небеса»? — один только этот восторг в её голосе заменяет все возможные вариации «Возьми меня с собой!» и очень напрягает, потому что Ксюша уже привыкла вить из меня верёвки, а Кирилл очень чётко, ясно и однозначно дал понять, что не желает её видеть.       — Нет, по каким-то своим делам, — вру без зазрения совести, и она тут же сникает.       На самом деле, не такую уж большую роль играют пожелания Кирилла: как он старательно усложняет мою жизнь, так и я не собираюсь делать его жизнь проще.       Но однажды я не успел отвезти Ксюшу домой, а ему срочно нужно было уехать с занятий. И те двадцать минут, что они провели в салоне одной машины, напоминали забег по минному полю. Она торопливо, сбивчиво, чрезмерно эмоционально рассказывала о здоровье бабушки, о том, что Маша начала встречаться с Пашей, об устроенном в их школе младшеклассниками пожаре, а Кирилл молчал. Только смотрел перед собой невидящим взглядом и сжимал ручку двери до побеления костяшек, и это просто большая удача, — или заявленное японское качество, — что пластик не потрескался под его ладонью.       Мне так и не удалось понять, что именно вызвало в нём настолько неадекватную реакцию: что-то из сказанного Ксюшей или само её присутствие, но повторять эксперимент не хотелось.       Таких эмоций и врагу своему не пожелаешь, а мы с Кириллом, — говоря откровенно, — никогда и не были врагами.

***

      — Я же просил! — цедит он недовольно и проносится мимо меня с такой скоростью, что я еле успеваю придержать тяжёлую дверь и выйти на улицу следом. Какая уж тут безопасность, когда раз через раз мне приходится думать в первую очередь о том, чтобы просто не упустить его из виду.       Да, он просил не встречать его внутри корпуса, а ждать у машины. Да, я и сам понимаю, что на него начинают косо смотреть остальные студенты бизнес-школы, среди которых Кирилл не спешит афишировать ни уровень заработка своего отца, ни до сих пор не полученную от него фамилию.       Но накануне вечером в одного из ближайших соратников и компаньонов Войцеховских всадили целую обойму, подкараулив у выхода из офиса его же фирмы. И мне ничуть не хочется, чтобы с этим заносчивым говнюком случилось что-либо подобное.       — Ты нас обоих подставляешь, — говорю ему, кивая в сторону чёрного внедорожника на обочине. Хочется, конечно, надеяться, что в каждый момент откровенных моих косяков следующие за нами по пятам амбалы спят как младенцы или любуются красотой неба, а не тем, как я снова не могу обеспечить должную защиту своему подопечному. — Мы договаривались, что я работаю, а они на подхвате. Но если ты и дальше продолжишь вести себя, как ребёнок, будешь ходить с теми двумя под руки.       Кирилл хмурится и злобно зыркает на меня, доставая из пачки сразу две сигареты. Одну убирает за ухо, другую прикуривает, а я как дурак топчусь рядом с ним, ловя на себе заинтересованные взгляды всех проходящих мимо студенток.       — Дымишь, как паровоз, — вырывается из меня один-в-один маминым тоном, и Кирилл приподнимает бровь и ехидно усмехается.       — Ой как мило. Тебе начали доплачивать за заботу о моём здоровье?       — Обязательно подниму этот вопрос в следующий раз, когда поеду рассказывать твоему отцу о том, какой ты хороший мальчик, — мило улыбаюсь ему в ответ, отчего его аж передёргивает, и мрачный взгляд наконец покидает моё лицо и упирается в комки грязного снега у нас под ногами.       Готов поспорить, он чувствует себя обязанным и зависимым из-за того, что я не рассказываю его отцу всю правду. Да что там, я охренел настолько, что даже не пытаюсь услышать, о чём он часами разговаривает со своим белобрысым другом. Правда, тут Кирилл и сам хорош: не зря они неизменно встречаются в ночных клубах, где за грохотом музыки остаётся только читать по губам.       Наверное, для него стало бы большим сюрпризом, что это я тоже умею. Не так хорошо, как следовало бы после всех усилий отца, с детства готовящего меня к службе, но вполне достаточно, чтобы изредка замечать собственное имя или слишком часто повторяющиеся вариации слова «узнает».       — Тот человек, который стрелял в Байрамова, работал у него топ-менеджером, — начинает говорить Кирилл, — его уволили за какие-то махинации, лишив всех выплат, и он решил отомстить. Купил на чёрном рынке пистолет и пошёл разбираться. После восьмой пули пистолет просто заело, а потом уже охрана опомнилась и его скрутили.       — Этот Байрамов тоже от своей охраны бегал? — с сарказмом уточняю я, и он морщится и закатывает глаза.       — Нет. Он как раз шёл с ними под руку, — язвит Кирилл, — именно поэтому я не понимаю, нахрена мне сдался ты или те два мордоворота.       — Обещаю, что в тебя больше трёх пуль прилететь не успеет.       — Охуенно! Спасибо тебе, Глеб, — он выплёвывает из себя слова и картинно прижимает ладонь к сердцу.       — Можешь не благодарить. За это мне платят, — моя улыбка становится только шире, когда он снова кривится, выбрасывает сигарету и спешно садится в машину, хлопая дверью чуть громче, чем положено.       Я же за руль не спешу, наслаждаясь минутой тишины и спокойствия. Ветра почти нет, и ледяной воздух приятно обдаёт тело, легко проникая под расстёгнутую куртку.       Так получается, что мне непременно нужно успокаиваться после разговоров с Ксюшей и перед общением с Кириллом. Эти двое теперь занимают все девяносто процентов моей жизни, и оба пытаются перевернуть её вверх тормашками, каждый по-своему. И я продолжаю по привычке отгонять их с криком «Моё, не троньте!», но всё чаще задумываюсь о том, что стоит разрешить уже сделать хоть что-нибудь им, раз у меня смелости не находится.       Пока ехал сюда от Ксюши, несколько раз уже тянулся к телефону, чтобы набрать Юре и узнать, как у него дела. У них. Мы со свадьбы так и не поговорили ни разу, — кажется, он ещё и обиделся на меня, потому что его свидетель психанул от количества придирок и под конец вечера просто очередной раз послал его нахуй. И зря Юра думал, что я бы справился лучше: мне под конец праздника хотелось прижать его невесту к стене и целовать до удушья.       Правильно, что я не позвонил. Это очень мерзко: ожидать услышать, что у них всё плохо. И очень тяжело было бы вести непринуждённую беседу, услышав, что у них всё отлично.       — В парк Горького, — командует Кирилл, стоит мне только сесть в машину и потянуться за ремнём безопасности. От неожиданности выбранного направления я даже теряюсь и пропускаю то, каким приказным тоном это было сказано, и не успеваю вовремя возмутиться.       А потом напоминаю сам себе, что с такими замашками я бы давно уже вылетел с любой другой работы. Но Кирилл, что удивительно, выносит всё на удивление терпеливо и до сих пор меня не сдаёт, хотя единственное, что есть у меня против него, это жалкое во всех смыслах утверждение, что он совсем не такой, каким показывает себя перед отцом.       Ах да, и тайные занятия по самообороне, на которые притащил его именно я.       Молодец, Глеб! Может, это к лучшему, что я не попал в органы: небось сам подыскивал бы клиентов проституткам, покупал наркотики нуждающимся и отпускал на свободу убийц после жалобного «Я так больше не буду!».       Не успеваю я подвести к логическому концу первый поток самобичевания, как Кирилл напрочь вышибает меня из равновесия своим следующим заявлением.       — Мне нужно научиться стрелять.       Я забываю о дороге, поворачиваюсь к нему и смотрю в упор, надеясь найти хоть один признак того, что он шутит или просто пытается снова вывести меня.       — Можно поинтересоваться, зачем? — заметив мою снисходительную улыбку и очень мягкий, успокаивающий тон, — каким обычно разговаривают с психически больными, — он было дёргается на мгновение, но быстро возвращает своему лицу нарочито спокойное выражение. Только взглядом сверлит так, что я наяву ощущаю, как мой висок пытаются расковырять каким-то тупым предметом.       — Чтобы иметь возможность самому себя защитить.       — Будешь устраивать перестрелки с теми, кто решит на тебя напасть? — смеюсь я, хотя внутренний голос подсказывает, что здесь не смеяться нужно, а хвататься за голову. — Ты в детстве пересмотрел фильмов про крутых парней?       — Да. Пересмотрел, — кивает он спокойно, заставляя насторожиться такой неожиданной смене настроения. Признаться, я уже привык к тому, что он спорит до последнего, используя все имеющиеся ресурсы ехидства.       — Уверяю, тебе это не нужно.       — Отведёшь меня сначала в парк аттракционов, пострелять по пластиковым уточкам? Или на этот раз сразу перейдём к тому моменту, когда ты заявляешься вечером и везёшь меня в нужное место?       — На этот раз такой момент не наступит, — мне стоит огромных сил не рассмеяться и не сказать, как же сильно он меня заебал. Не своим поведением и странными капризами, а тем, как умудряется расшатать мою крепкую нервную систему до такого состояния, что я снова и снова уступаю.       Ему, Ксюше, Юре; маме, Диане, памяти отца.       Карине.       Всегда считал, что я камень, а выходит — долбаный кусок пластилина.       — Ты уверен? — настойчиво спрашивает Кирилл и гадко ухмыляется.       — Абсолютно.       — Как жаль. Потому что Андрей поддержал мою идею. Впрочем, он сам скажет тебе об этом. Вы ведь как раз завтра встречаетесь, да? — тянет он с издёвкой. — Но я уверен, ты найдёшь нужные слова, чтобы объяснить ему, что идея — херня.       Вот же говнюк.       Спорить с Войцеховским бесполезно, как и пытаться доказать ему что-либо, насколько бы чёткими и убедительными не были приводимые аргументы. В этом я уже убедился, дважды, — тайком от Кирилла, — настойчиво предлагая отказаться от этих действующих на нервы амбалов, но добившись лишь непонимания и кратковременного ухудшения отношения к себе, как к наглецу, посмевшему ставить под сомнение решение его величества.       — Ты всё ещё можешь уволиться, — замечает он, даже не скрывая, как наслаждается моей кислой миной.       — А ты всё ещё можешь вернуться в спортивный клуб и учиться отбиваться от баночек с йогуртом. И в один прекрасный день обнаружить, что Ксюша знает твой адрес и номер телефона, — по-детски огрызаюсь я, желая выпнуть его в парке и просто уехать домой.       Хотя, конечно, стоит отдать должное тому, как умело он прижал меня к стенке, вынуждая делать именно то, что ему нужно.       — Странно, что ты ещё денег не попросил за то, что с ней спишь, — кривится он, передёргивая плечами.       — Вознагради меня за это своим молчанием.       Оставшуюся часть дороги он действительно молчит, а я, как ни странно, думаю о Ксюше. То есть я хочу думать именно о ней и о том, как наконец разорвать нашу нездоровую, мучительную и бессмысленную связь, но на самом деле все мои мысли занимает только Люся.       Увидеть бы её хоть на несколько минут. Чтобы своим взглядом, сбившимися пульсом, задержанным дыханием показать ей, что у меня это никак не проходит. Чтобы заглянуть в её глаза и узнать, прошло ли у неё.       Вдруг тоже — нет?       Только что я буду делать тогда? Ведь Юра тоже её любит; он тоже смотрит на неё так, будто не существует ничего больше во вселенной — потому и не замечает, что он давно уже такой не один.       И если бы она не любила его, то не вышла бы замуж. Я знаю это, чувствую — и оттого ещё больнее. Лучше бы всё в этом мире можно было купить.       Когда мы подъезжаем к парку Горького, начинается очередной снегопад. Крупные рваные хлопья сыпятся с неба, садятся на лобовое стекло и тут же превращаются в капли дождя, — не самая подходящая погода для прогулки, однако Кирилл указывает мне на парковку, и я оставляю свой скепсис и молча ищу свободное место.       К слову, судя по количеству машин, любителей прогулок в дрянную погоду намного больше, чем я предполагал.       Кирилл выходит из машины, и мне приходится вылезти следом за ним, и вот тогда-то меня и настигает ещё один его сюрприз.       — Покажи, где ты оставил первый маячок, — просит он, и я мешкаю с минуту, выбирая между вариантом прикинуться дурачком и отыграться на его нервах, и вариантом вести себя как положено взрослому мужчине.       Увы, взрослые мужчины вряд ли выбрасывают обнаруженные в машине маячки в городском парке, так что я уже начал всё наперекосяк. Поэтому теперь только сдержанно киваю и веду его за собой вглубь одной из боковых аллей.       Как назло, нужная нам часть парка уже перестроена под каток, но Кирилл решительно перемахивает через низкое деревянное ограждение, и я вслед за ним. Нам везёт только в том, что из-за переменчивой погоды лёд так и не успели нормально залить, и получается аккуратно и медленно пересечь его и ни разу не упасть.       — Тут, — указываю я на мусорную урну, но всеми своими вопросами разом давлюсь, когда он надевает перчатки и принимается копошиться в ней, методично и скрупулёзно выкладывая весь мусор наружу. — Ты определённо пересмотрел фильмов, Кирилл. Боевики? Или что-нибудь в духе Джеймса Бонда?       Он ничего не отвечает, только бросает напряжённый взгляд мне за спину и продолжает своё занятие с усиленным рвением. Обернувшись, я замечаю работника катка, направляющегося в нашу сторону, и заранее вытягиваюсь и цепляю на себя самоуверенную ухмылку.       — Федеральная служба по контролю за оборотом наркотиков, — представляюсь без раздумий и останавливаю мужчину вытянутой вперёд ладонью. — Пожалуйста, покиньте место досмотра и подготовьте график всех работников катка за последние две недели.       — Так вы… это… — мямлит он что-то, растерянно переводя взгляд с меня на Кирилла, ни на секунду не отвлекшегося на нас, словно его это и не касается вовсе. Оно и к лучшему — слишком молодо он выглядит, что может вызвать лишние подозрения.       — Это срочно. Мы подойдём к вам, как только закончим здесь.       Мужчина переминается с ноги на ногу, бледнеет, кивает головой и уходит, а я жалею о том, что Кирилл не видит моего недовольно-возмущённого взгляда.       — И ты утверждаешь, что это я пересмотрел фильмов? — со смешком уточняет он.       — Что ты, не стоит так меня благодарить за оказанную помощь. На моём месте это сделал бы каждый!       — Бубнишь, как старый дед, — комментирует это Кирилл и внезапно поднимается на ноги. Даже с обильной праздничной иллюминацией тяжело разглядеть предмет, который он сжимает облачёнными в чёрные кожаные перчатки пальцами, но я и так наверняка уверен, что это тот самый маячок.       Он убирает его в карман и быстро скидывает обратно в урну весь мусор, а у меня внутри шевелится неясная, бесформенная тревога, только начинающая приобретать свои первые очертания.       — Что ты задумал, Кирилл?       — Ничего.       — Самооборона, стрельба, маячки. Чего бы ты не хотел добиться, это принесёт тебе только проблемы, — мои слова несомненно добираются до него, но Кирилл изображает глухого: отряхивает пальто, снимает перчатки, откидывает назад пряди прилипших ко лбу мокрых волос, оглядывается по сторонам, будто забыл, откуда мы пришли. И я злюсь и переживаю, еле сдерживаюсь, чтобы не схватить его за грудки, и повторяю ещё раз, с нажимом: — Просто забудь об этом.       — Не понимаю, о чём ты говоришь, — тон его голоса холодный, как кладбищенский ветер, и в тёмных глазах не страх разоблачения, не гнев к моему вмешательству и не азарт начавшейся игры. Там непоколебимая решительность, которая ещё принесёт нам очень много проблем.