Ходи!

      От первых нескольких выстрелов мгновенно закладывает уши и звенит в голове.       Наверное, сам виноват. Первый раз, когда я вынужден был привезти сюда Кирилла, — аккурат под Новый год, — только посмотрел снисходительно-насмешливо на выложенные передо мной защитные очки и наушники и уверенно отодвинул их от себя. Вспомнил тренировки в Академии, где мы носились по пересечённой местности, на ходу отстреливаясь от злодеев-манекенов, — там был важен каждый шорох, и ни о каких наушниках и речи не шло.       Опрометчиво и слишком самоуверенно. Нужно было бы подумать, что искусственно созданная стрессовая ситуация, сопровождавшаяся диким выбросом адреналина и обострением всех чувств, немного отличается от необходимости битый час торчать в замкнутом пространстве и смотреть на чужую напряжённую спину.       Кирилл же проявил благоразумие и не стал вслед за мной изображать из себя крутого парня. Он вообще был на удивление сговорчив, беспрекословно и усердно выполнял все указания, — не только инструктора, но и мои, — и относился к занятиям с поразительной для его возраста серьёзностью. По крайней мере у нас на курсе можно было по пальцам сосчитать тех, кто впервые взяв в руки пистолет не попытался прокрутить его вокруг пальца или не нацелился в шутку на кого-нибудь из одногруппников.       Получается у него неплохо. Действительно неплохо, хотя сам он эту характеристику воспринял как мою попытку скорее свернуть занятия, после чего назло взял ещё и дополнительные индивидуальные тренировки в восемь утра субботы. Правда, на третий раз встретил меня на пороге своей квартиры в состоянии, максимально приближенном к коматозному, и на этом с работой по выходным было снова покончено.       Порой я вообще удивляюсь, как он ещё шевелится: занятия в бизнес-школе, английский, тренажёрный зал, уроки у Константина Павловича и теперь ещё стрельба. У нас в Академии график был примерно такой же сумасшедший, но все мы, учившиеся там, выглядели как здоровые лоси. И хоть Кирилл уже далеко не такой измождённый и хилый, как при первом нашем знакомстве, но выглядит всё равно болезненно.       — Ебать, кто у нас тут! — охотно вторит эхо радостно-удивлённому выкрику, на который оборачиваются разом все присутствующие на стрельбище. И я — последним, хотя точно уверен, что адресовано это было именно мне.       Данила Разумовского можно узнать даже по одной этой импозантной манере появления и абсолютно наплевательскому отношению к мнению окружающих людей, — впрочем, мнение это без всякой разумной причины, как по волшебству всё равно неизменно стремится к восторгу и обожанию. До сих пор не понимаю, как настолько самоуверенный, наглый, бесцеремонный и социально-опасный тип может всегда быть собой и при этом чертовски нравиться людям.       Впрочем, мне-то он тоже нравится. Несмотря на то, что непосредственно во время нашего первого знакомства он вёл себя так, что все выкрутасы Кирилла кажутся просто невинным детским лепетом.       — И не стыдно тебе, Измайлов? — сходу спрашивает Даня, пожимая протянутую мной для приветствия руку. — Видел недавно кого-то из ваших и мне рассказали, как торжественно ты самовыпилился из органов. И даже не позвонил мне, чтобы сообщить, что отныне ты тоже в клубе неудачников.       Его прямолинейности можно только позавидовать, и обычно это не было для меня проблемой. Но сейчас на расстоянии пары шагов от нас маячит тут же подошедший Кирилл, у которого только что уши торчком не встали, как у собаки, в попытке расслышать каждое слово. А от него я бы предпочёл максимально скрыть те обстоятельства, из-за которых мне пришлось согласиться на нынешнюю работу.       — «Тоже»? — хмыкаю скептически, припоминая нашу знатную попойку после того, как Данила выпнули из ФСБ. Тогда я искренне сочувствовал ему, считая, что это равноценно концу света. Знал бы только, что спустя пару месяцев попаду в ситуацию куда хуже. — Ты же остался на службе.       — Работать в следственном комитете после ФСБ это как дрочить в презервативе, — смеётся он, — понравится только тем, кто очень боится запачкаться.       Данил переводит заинтересованный взгляд на мнущегося рядом Кирилла и не оставляет мне ни единого шанса избежать их знакомства. Мне не жалко, — просто внутренняя тревога снова включается на полную мощь, подтверждая моё мнение о том, что ничего хорошего из этого не выйдет.       — Это мой… подопечный, — поясняю, кивая на паренька, и в голосе моём столько безнадёжности вперемешку с раздражением, что правильными определениями стали бы «моя обуза» или «моё наказание». Но нет, те формулировки уже заняты: первая Ксюшей, вторая — Люсей.       — Разумовский. Даниил Александрович, — представляется Даня с таким пафосом, что у нас с Кириллом невольно синхронно дёргаются вверх уголки губ.       — Кирилл. Всего лишь Зайцев. Можно без отчества.       — Господи, Глебушек, ты до сих пор предпочитаешь стерв?! — замечает ехидно Разумовский, приободряющие хлопая меня по плечу и кивая в сторону Кирилла.       — Хуже. Теперь я на них работаю.       На наши шутки Кирилл только сдержанно усмехается и на следующие вопросы Дани, — о продолжительности и цели тренировок, — отвечает уже чётко по делу, не пытаясь ёрничать. Я вижу, что он присматривается к нам, и еле давлю в себе желание оттащить его в сторону и который раз за последние месяцы потребовать не лезть в тот бой, что выиграть будет ему не под силу.       Это настойчивое чувство, — что он что-то замышляет за моей спиной, — никак не даёт мне покоя. Пока его родной отец верит в отыгрываемый на отлично образ забитого деревенского дурачка, я день ото дня наблюдаю становление человека с огромными, разрушительными амбициями, взращёнными на обиде и ненависти.       — И много у тебя таких друзей? — спрашивает Кирилл сразу же, как Разумовский отходит на позицию и начинает заряжать патроны в магазин. Я же резко прикидываюсь глухим, изучая спину давнего приятеля, и ощущаю, как скулы сводит от попыток удержать спокойное выражение лица.       — Каких это «таких»?       — ФСБ, следственный комитет, — перечисляет он, а потом мы оба в напряжённом молчании наблюдаем за тем, как Даня наводит пистолет на самую дальнюю мишень.       — Много.       Он стреляет быстро, не делая даже мизерного перерыва между нажатиями на курок. И метко, — пули попадают настолько близко друг к другу, что в фанере остаётся одно единственное отверстие диаметром с бутылочное горлышко.       Когда мы только познакомились, — на тренировочной стрелковой базе, откуда нас обоих после закрытия выгонял с матом охранник, — у него уже получалось делать такие вещи, которые даже нашим инструкторам не всегда были по силам. Он учился на четвёртом курсе академии ФСБ, я — на втором академии МВД, и пару следующих лет у меня ещё выходило тешить себя мыслями о том, что с опытом получится стрелять так же.       Не получилось. Несмотря на то, что к выпуску я всё же смог забраться в пятёрку самых лучших стрелков своего курса, с ним бы я сейчас и пытаться соревноваться не стал.       — Тогда какого хрена ты делаешь здесь? — выдержав паузу, снова начинает допытываться Кирилл. Раздражённый сильнее обычного, будто обиженный — как ребёнок, только что выяснивший, что взрослые всё это время прятали от него любимые конфеты.       — Работаю.       Мы смотрим прямо друг на друга, и мне становится по-настоящему весело от сложившейся ситуации. На все возможные вопросы у меня есть его же ответы: от наглого «Это тебя не касается» до издевательского «Я не понимаю, о чём ты говоришь».       Тем временем Разумовский тратит почти три магазина, чтобы пулевыми отверстиями нарисовать на круглой мишени глаза и улыбку, выглядящую так же ехидно, как сейчас моя собственная. Уверен, Кирилл теперь изведётся, пытаясь узнать мои мотивы — этому говнюку прямо патологически хочется контролировать всё и всех вокруг себя.       У него звонит телефон, и я рефлекторно отступаю на два шага в сторону, чтобы не подслушивать чужой разговор. Но всё вложенное в меня воспитание больше не является поводом для гордости, а становится одной большой проблемой, потому что теперь я обязан подслушивать чужие разговоры.       Но он долго смотрит на экран, нахмурившись и насторожившись, и когда тот гаснет — убирает телефон обратно в карман.       — Твоя очередь! — заявляет Данил уверенно и протягивает мне пистолет, который приходится всё же нехотя взять. Этот — настоящий, приятно-тяжёлый, уже нагретый чужими ладонями. В моём же распоряжении только травмат, выданный по поручению старшего Войцеховского после давнего покушения на его соратника и неизменно воспринимающийся мной лишь полезной игрушкой.       С одной стороны, любое оружие лучше, чем его отсутствие. С другой же… да, я тоже чувствую себя так, будто дрочу в презервативе.       — Извини, я не подготовил программу показательных выступлений, — бросаю Дане через плечо, с некоторой растерянностью изучая расставленные мишени и не зная, с чего начать.       — Хочу убедиться, что ты вообще не забыл как пистолет в руках держать, — хохочет он, словно чувствуя мою нерешительность и растерянность.       На этот раз телефон начинает звонить у меня. Стыдно признаться, но от внезапной вибрации в кармане брюк я испуганно вздрагиваю и чуть не нажимаю на курок, поэтому пистолет откладываю от себя, сдавленно матерясь.       Фальстарт. Время материться наступает, когда на экране светится «Войцеховский», и по перехваченному встревоженному взгляду Кирилла я понимаю, чьи звонки он только что так упорно игнорировал.       — Слушаю вас, Андрей Леонидович!       — Кирилл с тобой?       — Да, конечно.       — Бери его и дуйте ко мне. Быстро. И вазелин захватите, пригодится.

***

      Воздух между нами такой плотный, сгустившийся, что я буквально ощущаю, как он расплавленным металлом оседает мне на плечи, пригибая к земле. В машине уже невыносимо душно, но Кирилл всё равно продолжает прибавлять температуру на печке и прячет ладони под края своего пальто, упрямо делая вид, будто просто скрещивает руки на груди.       — Расскажи, к чему мне готовиться, — первым решаю нарушить синхронно выбранную нами тактику траурного молчания, через полчаса дороги переставшую казаться единственно верной. Раз уж пиздец случился, и предотвратить его я не смог, — не захотел, спустил на тормозах, не принял все тревожные звоночки всерьёз, — то неплохо бы было понять, что именно случилось.       Кирилл же лишь неопределённо пожимает плечами и продолжает пялиться в лобовое стекло.       И мне бы злиться на него, упрямого и самоуверенного барана. Думать о том, как эффектно я просрал данный мне свыше шанс стать кем-то большим в этой жизни, чем охранником сетевого супермаркета, — впрочем, после пинка под зад от Войцеховского мне и подобная роскошь может уже не светить, потому что люди его уровня проколов не прощают.       Но вместо того, чтобы посыпать голову пеплом и стенать, почему я не ценил и не берёг то, что имел, меня вдруг пробирает странным весельем. Наверное, это — лишь защитная реакция организма на стресс, попытка как-то справиться с очередным оглушительным провалом.       Правильно признать, что я патологический неудачник. А хочется — что последние полтора года были охренительно весёлым временем, когда моими поступками руководили только собственные желания без оглядки на возможные последствия.       — Давай хотя бы так: мне имеет смысл начинать рассылать родным сообщения на прощание? — почему-то мою попытку разрядить обстановку он воспринимает без должного энтузиазма, и вместо того, чтобы привычно огрызнуться, бросает в меня один долгий и тяжёлый взгляд.       Сначала мне хочется сбросить с себя эту никчёмную ношу и напомнить ему, что я здесь не при чём. Но оказывается достаточно на секунду встретиться с ним глазами, — прежде чем он спешно отводит их, — чтобы увидеть там то, на что в общении с наглым и упрямым Кириллом раньше и рассчитывать не приходилось.       Чувство вины.       Оно чёткое и яркое, как трассирующий снаряд, * — невозможно спутать, упустить, не заметить.       И вот тогда и наступает моя очередь корить себя за то, что пустил всё на самотёк и не смог вовремя до него достучаться. Было бы только желание, и мне бы удалось найти доходчивые объяснения, правильные слова или, — в самом крайнем случае, — советы о том, как не попасться. Но намного проще же было твердить ленивое «Не ввязывайся в неприятности!» и снисходительное «Ты не понимаешь, куда лезешь».       Но я-то понимал. Уже влез, куда не стоило, и так глотнул дерьма, что до сих пор не выходит отплеваться.       Так почему его не остановил?!       — Всё настолько плохо? — с деланным весельем уточняю я, чем наконец-то вывожу его из себя и заставляю аж дёрнуться на месте, а потом раздражённо поджать губы.       — Да не знаю я, — эта фраза как склизкий комок отчаяния, растерянности и беспомощности, громко плюхнувшийся между нами и всем своим отвратительным видом призывающий: «Смотрите, смотрите на меня! Я существую!».       Именно поэтому нам приходится снова замолчать — чтобы слаженно сделать вид, что этого не было. Кирилл нервно кусает губы, переживая унизительный момент признания собственной слабости, а у меня просто не находится слов, которые не показались бы попыткой окончательно его добить.       В кабинете у Войцеховского нас ждёт сюрприз: тот не один. Кирилл стопорится в проходе, заметив за столом отца пожилого мужчину, и мне приходится максимально незаметно подтолкнуть его в спину, чтобы сдвинуть с места и наконец закрыть за нами дверь.       Неизвестный вскидывает голову и упирается взглядом прямиком в Кирилла, и его тонкие губы искривляются в презрительной, крайне отталкивающей ухмылке. Удивительно, но они оказываются очень похожи, несмотря на выцветшие блеклые глаза старика и седину в густых волосах, чей натуральный каштановый оттенок теперь угадывается только по редким вкраплениям тёмных прядей. И всё же черты лица у них практически одинаковые: тонкие и заострённые, выглядящие очень аристократично, но совсем не так привлекательно, как более мягкие и плавные линии старшего Войцеховского.       Хотя, звание старшего Войцеховского теперь стоит присвоить вовсе не вальяжно раскинувшемуся у себя в кресле Андрею Леонидовичу.       Пока никто не обращает на меня внимание, я успеваю протиснуться вдоль стеночки к середине кабинета, откуда удобно будет наблюдать за всеми присутствующими. Делаю это на рефлексах и инстинктах, по вложенной в наши головы ещё в стенах академии привычке, подсознательно чувствуя опасность.       Еле уловимый, тончайший звук только что натянутой до предела струны вибрацией расходится по помещению. Нет сомнений: скоро она лопнет.       — Расскажи-ка, какие могут быть у тебя дела, что нам пришлось столько ждать? — спрашивает старик, обращаясь напрямую к сгорбившемуся и сжавшемуся Кириллу, так и застывшему на прежнем месте. Ему нет необходимости даже повышать голос: от холодного и властного тона сразу становится не по себе, будто все мы собрались на оглашении пожизненного приговора.       Кирилл мнётся, неуклюже дёргает руками, не зная, куда их деть, и в итоге просто вытягивает по швам, еле заметно цепляясь пальцами за ткань своего пальто. Мне настолько непривычно видеть его таким, — запуганным, тихим, покладистым, — что хочется помахать у него перед носом ладонью и проверить, в сознании ли он.       Внутренний голос настойчиво рекомендует мне не влезать в разборки этого странного семейства, но необходимость дать хоть какой-то ответ на прозвучавший только что вопрос свербит на языке.       Дело в том, что машину вёл я, а значит и спрос за слишком долгую дорогу должен быть с меня.       Или дело в том, что я чувствую нелогичную, — с учётом наших взаимоотношений, — потребность вступиться за этого пацана?       — Мы выехали сразу по звонку. Но на улице гололёд. Аварий много, сильные пробки, — поясняю спокойно, и взгляд старика тут же оказывается прикован ко мне. Мрачный, тяжёлый, пробирающий морозом до костей. Сначала он проходится по мне оценивающе: внешние данные, возраст, статус. Потом словно вскрывает меня и вытряхивает наизнанку, с брезгливостью рассматривает ничем не примечательную требуху обычного неудачника, посмевшего не вовремя раскрыть свой рот. Ставит мысленную печать «Непригоден» и теряет всякий ко мне интерес, требовательно смотря на своего сына.       — Это ещё кто? — лёгким движением головы указывает в мою сторону, и Андрей кривится и быстро закатывает глаза. Кажется, он тут единственный, кто не испытывает страха перед своим отцом, но и сказать ему хоть слово против вряд ли решится.       — Телохранитель. Нанял, чтобы приглядывал за Кириллом, — нехотя поясняет он, сползает ниже в своём кресле и даже легонько покачивается, демонстративно разглядывая потолок в знак того, насколько утомительным ему кажется происходящее.       — Кто?! — переспрашивает старик с пренебрежением и морщится, как если бы только что влип в кучу дерьма.       Моей выдержке можно позавидовать. В Академии, где значительная часть преподавательского состава ранее служившие люди, — дорвавшиеся до погонов тупые солдафоны, контуженные и травмированные, а ещё те, кто зарабатывал мнимый авторитет унижением и травлей других, — приходилось день ото дня сталкиваться с несправедливостью, с тяжёлыми характерами, с необходимостью молча терпеть, пока тебя выставляют посмешищем и используют как мальчика для битья. И не всегда только в переносном смысле.       Служба — это в первую очередь способность засунуть себе в задницу собственное мнение, гордость и спесь, и неукоснительно исполнять приказы. Служба — это жёсткая иерархия, огромный механизм, который способен работать только пока каждый винтик находится на своём месте и не мнит себя шестерёнкой.       Да, моей выдержке можно позавидовать. И многие завидовали, потому что я ни разу не сорвался за все годы обучения, с каменным лицом и крепко стиснутыми зубами выносил все оскорбления.       Но именно сейчас, этому ничего толком и не успевшему сказать старику мне как никогда сильно хочется смачно плюнуть в рожу. Но я сдерживаюсь.       «Знаешь, кто погибает первым, Глеб? Тот, кто сломя голову бежит на противника со штыком наперевес».       — Телохранитель, сэр, — с широкой улыбкой снова отзываюсь я. — Это как Мэри Поппинс, только с пистолетом.       — Уволь его нахуй, — говорит старик Андрею, прячущему ухмылку за приставленным ко рту кулаком, а я успеваю перехватить направленный на себя крайне недовольный взгляд Кирилла, который никак не вяжется с его образом безмолвного страдальца.       Тем временем старик подскакивает со своего места, — настолько резво, что продолжать называть его так кажется кощунством, — и подходит к Кириллу. Тот нерешительно, боязливо поднимает взгляд вверх, но останавливается на уровне сильно выступающего на морщинистой шее кадыка и буквально роняет голову вниз, так, что несколько прядей волнистых волос падают на глаза и прикрывают их от окружающих.       Только тогда я не столько вижу, сколько шестым чувством понимаю, что он просто притворяется. Точнее, всеми силами прикрывает свою ненависть прочным щитом демонстративной слабости, выдаёт дрожь ярости за обычный страх, а то и дело пытающиеся сжаться в кулаки пальцы — за признак нервозности.       И он, чёрт побери, оказывается неожиданно настолько хорош, что у меня даже злиться, — в который раз за этот вечер, — не получается. Хотя было бы многим лучше, знай я заранее о том, свидетелем какого спектакля предстоит стать.       — Ты! — шипит старик подрагивающими от злости губами и указательным пальцем тычет ему в грудь, больше не разыгрывая напускное спокойствие. — Ты, мелкий поганый ублюдок, куда мать твою полез?! Кто дал тебе право касаться того, что создал Я?! Кто тебе вообще дал пропуск в МОЮ компанию?       — Я ему выписал, — нехотя вставляет Андрей, на лице которого с каждой минутой всё ярче проявляется выражение безграничной скуки. И гневный вид своего отца он предпочитает будто не замечать, старательно изображая, что всё происходящее здесь никак его не касается.       — Зачем?!       — Он попросил посмотреть, — пожимает плечами Андрей.       — Что ты там искал? Отвечай! — голос старика начинает хрипеть, а палец продолжает раз за разом вонзаться в абсолютно неподвижного Кирилла. Упирается в плотную драповую ткань пальто, ногтём изредка задевает одну из пуговиц, и этот противный постукивающий звук раздражает меня настолько, что хочется просто зажать себе уши.       Я не знаю, как Кирилл держится. Откуда у человека могут быть силы, чтобы молча выносить такой напор, чтобы терпеть и не пытаться оправдать или защитить себя. Потому что даже моё самообладание раскачивается из стороны в сторону, как грёбаный подвесной мост при надвигающемся урагане.       — А что он сделал-то? — озвучивает Андрей наиболее интересующий нас, — меня уж точно, — вопрос.       — Полез в технический отдел. Задавал вопросы, просил посмотреть, что мы там делаем, — судорожно выплёвывает слово за словом старик, всё повышая тон и начиная будто задыхаться от возмущения, и мелкие брызги его слюны наверняка долетают до Кирилла.       Я глаз с них обоих не свожу, напрягаюсь и стараюсь дышать как можно глубже, чтобы в случае чего быть готовым немедленно рвануть к ним. Только не знаю, кого мне скорее придётся оттаскивать в сторону: уже трясущегося в приступе нездоровой злости, выглядящего совершенно безумным старика, или этого пацана, вынужденного ломать себя изнутри, когда как парой движений он мог бы переломать ему хребет.       — Ты что, сучёныш, язык свой проглотил?       — Мне просто было интересно, — наконец отвечает Кирилл тихим, сиплым шёпотом, из-за которого сказанное им еле выходит разобрать. Со стороны кажется, что он просто перепуган до спазма в горле, но венка у него на шее продолжает быстро-быстро пульсировать, — как и всегда, когда он в бешенстве.       Я вижу это каждый раз во время наших традиционных пререканий в машине, стоит лишь на пару мгновений отвлечься от дороги и посмотреть на него, притихшего и старательно скрывающего от других свою ярость.       И сейчас именно я, — один лишь я, посторонний и не заинтересованный человек, считавший себя глухим и слепым к чужим эмоциям, — вижу его настоящее состояние. Ни родной отец, кривляющийся как избалованный подросток, ни одержимый непонятной мне ненавистью к нему дед.       Хочется тряхнуть головой, потереть глаза и проверить, не попал ли я под действие химического оружия и не является ли всё происходящее галлюцинацией. И тошнота подкатывает так резко и так кстати, позволяя ещё несколько секунд убеждать себя, что в реальности такого просто не существует.       Но мне ли не знать, какие скелеты могут прятаться в шкафах внешне благородных и чинных семейств?       — Интересно тебе стало, — крякает старик насмешливо-издевательски, а потом хватает Кирилла за грудки и начинает с силой трясти: — Запомни меня, никчёмный выродок! Это никогда не будет твоим! Я костьми лягу, чтобы ты даже смотреть не имел права в сторону созданного мной! Ты — не Войцеховский, понятно тебе?!       Он разжимает пальцы, опускает взгляд на свои ладони и на секунду мне кажется, что сейчас брезгливо вытрет их о брюки. Но нет — удерживается, хотя на фоне всех прочих его действий и слов подобная выходка уже не удивила бы.       — Хочешь залезть на всё готовое? Думаешь, здесь для тебя найдётся сладкое местечко? Такой же паразит, как вся твоя семейка, — руки Кирилла резко сжимаются в кулаки, и я рефлекторно дёргаюсь вперёд, чтобы не позволить ему натворить глупостей. Но вынужден остановиться и признать, что с этой ситуацией у него получается справиться во многом лучше меня самого: пол вот-вот потрескается под тяжестью его тела, взвалившего на себя неподъёмный груз щедро выплёскиваемых унижений, а он так и остаётся подобен огромному куску гранита, который ничем не расколоть.       Смотрю на Андрея — тот изучает статуэтки золотых слонов у себя на рабочем столе. Вмешиваться он не собирается. И я бы понял, двигай им страх и нежелание опрометчиво бросаться под обстрел, но ему просто искренне плевать на происходящее, в то время как меня ебашит адреналином и пульс наверняка уже перевалил за полторы сотни.       У пацана будет отличный повод посмеяться: я переживаю за него так, будто мне и правда за это платят.       — Это моя компания. Моя! И для тебя она навсегда под запретом. А ты, поганец, попробуй создать что-нибудь своё. Понял меня?!       — Понял, — произносит Кирилл слишком быстро, уверенно и жёстко, но остальные этого уже не замечают. Старик слишком увлечён торжеством только что осуществлённой казни, а Войцеховский и вовсе не видит ничего дальше собственного носа.       В его голосе что-то настолько тёмное и ужасающее, засевшее в незримых глубинах души кровожадным и беспощадным монстром, что у меня по спине проходится холодок, будто кто-то открыл окно и пустил по комнате сквозняк. И тогда я думаю, что ему, возможно, стоило бы сорваться. Ведь чем дольше ты держишь оголодавшего пса на привязи, тем яростнее он будет уничтожать всё вокруг себя, однажды вырвавшись на свободу.       Старик самодовольно ухмыляется, но дышит поверхностно, часто, и каждый глубокий вдох сопровождается нездоровым свистящим звуком.       У отца незадолго до смерти бывало подобное, и лишь однажды услышав это, Карина убежала в слезах и сказала, что ей невыносимо смотреть на него такого. В следующий раз, — примерно через месяц, — она увидела его уже лежащим в гробу, и тогда меня впервые переполняло злостью и ублюдочным желанием спросить, стало ли ей теперь приятнее?       Спустя столько лет жалею, что не спросил. Проглотил обиду, пережевал кислое ощущение несправедливости и запил всё это пресловутой необходимостью беречь чужие чувства, при этом втаптывая в грязь свои.       И чтобы завтра утром не вписывать ещё один пункт в охренительно длинный список своих сожалений, я собираюсь немедленно увести отсюда Кирилла. Любой ценой. Впрочем, я и так уволен — терять больше нечего, а с нас обоих уже хватит этой показательной порки.       — Пап, езжай домой. Опять сердце прихватит, — вмешивается в мои планы Андрей, в тоне голоса, взгляде, расслабленной позе которого читается откровенное желание скорее избавиться от отца, а никак не забота.       — Не давай ему спуску! — твердит старик, судорожно покачивая головой, но всё же снимает со спинки стула для гостей свою куртку, показывая готовность уйти. — Была бы моя воля — утопил бы. Беспородный щенок…       Когда дверь за ним закрывается, мне еле удаётся сдержать вздох облегчения. Кажется, вот сейчас должно стать легче, но вместо расслабленного спокойствия и радости, что смерч закончился, остаётся вязкая горечь осознания всех оставленных им разрушений.       — Всё, расслабляйте свои булки, — смеётся Андрей, переводя взгляд с меня на Кирилла. Мне хочется уловить в его смехе хоть крупицы нервозности, слабый намёк на чувство вины, беспомощность человека, которому просто не под силу исправить уже случившееся.       Но ему весело. По-настоящему весело от того, что вызывает у меня желание как можно скорее отмыться, проблеваться и забыться.       Подумать только, после нашей первой встречи я подумал, что он отличный мужик: весёлый и простой в общении, располагающий к себе. Конечно, стоило мне оказаться в роли его подчинённого, как всё очарование мгновенно развеялось, и со мной общался уже властный и высокомерный самодур. Но теперь всю степень моего презрения к нему невозможно передать словами, а на выражение моего лица он вряд ли обратит хоть какое-то внимание.       Я бы понял, продолжи он начатую своим отцом линию поведения. Убедился бы, что он — последняя беспринципная мразь, один из тех, кого безмерно пьянят вседозволенность и огромные деньги, и мотивы его поступков кроются в обычном нежелании видеть вокруг себя людей, а не биомассу. Так логично и вполне предсказуемо.       Но Войцеховский идёт собственной дорогой. Необъяснимых поступков, непонятных импульсов и поразительной оторванности от реального мира. В его вселенной у людей не существует чувств и к любой ране можно приложить купюру высокого номинала — вместо подорожника, чтобы быстрее заживала.       — Не воспринимайте это всерьёз, — машет он рукой, по-видимому имея в виду устроенное своим отцом шоу. И несомненно гордится тем, как разыгрывает из себя щедрого господина, милостиво дарующего прощение своим рабам. — Ничего не меняется. Только не отсвечивайте пару недель, пока отец не успокоится.       Мне казалось, что уже не будет ничего более мерзкого и противного, чем трясущийся и орущий старик. Однако показательная доброта Андрея выглядит куда хуже, и я понимаю, что просто не могу больше выносить происходящее здесь.       У меня трясутся руки. От злости, от ощущения вопиющей несправедливости, от чёткого понимания, что я ничего не могу изменить.       Ввязавшись в эту работу, я будто наступил на чёртову мину. И мне придётся крепко и терпеливо стоять на ней, даже не пытаясь дёрнуться, или быть готовым разорваться на куски.       — Мы можем идти? — спрашиваю у Андрея, очень бесцеремонно обрывая его порыв сказать что-то ещё. Он недовольно кривится, но всё равно делает повелительный жест рукой, указывая нам на выход.       — Идите.       Мысль о том, что мне придётся уносить Кирилла отсюда, — до того тот одеревенел и прочно врос в пол, — оказывается ложной. Я не успеваю сделать ни шага, как он срывается с места и выскакивает из кабинета, и необходимость снова бежать за ним воспринимается как забавное дежавю.       На улице он не бросается судорожно курить, как это бывает обычно, а сразу же садится в машину. Мне же очень хочется подышать прохладным воздухом и успокоиться перед дорогой, но и его желание скорее убраться подальше отсюда более чем понятно, поэтому я занимаю водительское сидение и трогаюсь с места.       Вынужден признать, мне всерьёз не хватает того язвительного пацана, который бы уже смачно проехался по факту того, что я поехал, не пристегнув ремень безопасности.       Кирилла трясёт. Я даже не могу понять, вижу ли это боковым зрением, чувствую на уровне инстинктов или просто настолько хорошо научился предугадывать его поведение в той или иной ситуации.       Да меня и самого до сих пор трясёт. С виду всё в порядке, — моё тело приучено слушать команды мозга так же неукоснительно, как я сам команды старших, — но внутренности неприятно дребезжат, словно кто-то спутанным комком швырнул их на работающее массажное кресло.       На первом же перекрёстке я разворачиваюсь на красный, прямо через двойную сплошную, обещая себе обязательно отметить этот знаменательный день в календаре. Просто отвезти Кирилла домой и оставить там в одиночестве мне точно не позволит совесть, а напрашиваться к нему в гости совсем не хочется.       На мгновение мелькает шальная мысль поехать с ним к Ксюше: у неё настоящий талант создавать атмосферу, в которой забываешь обо всех своих проблемах. За два месяца в завязке с ней я понял, что это работает даже без секса, — главное, вовремя остановить включающийся у неё инстинкт охотницы.       Но этот вариант приходится тут же откинуть, потому что просьба Кирилла держать её подальше от него наверняка подразумевала под собой и то, что ей не стоит знать ничего о происходящем в его жизни.       Надеясь на собственное везение, — и совсем немного на знание родного города, — петляю по узким проулкам, двигаясь почти наугад. Но память не подводит меня, и через пару минут мы выезжаем на одну из многочисленных набережных Москвы-реки, где, несмотря на перемежающиеся со слякотью мартовские холода вовсю перестилают плитку.       Мне удаётся приткнуть машину аккурат между двумя ограждениями, увешанными знаками идущего ремонта. Конечно же, вставать здесь нельзя, но ни одного рабочего не видно, и сама набережная пустая, — других желающих потоптаться в грязи, пусть и покрывшейся хрупкой корочкой льда, не нашлось.       — Перекур? — предлагаю самый нейтральный вариант, избегая крутящегося на языке «Иди успокойся», которое могло бы показаться слишком повелительно-грубым. Кирилл отрешённо кивает и выскакивает из машины, словно только и ждал такой возможности.       Я затягиваюсь так, что дым скоро из ушей повалит. Специально встал боком к нему, чтобы не пялиться, но повышенная тревожность нашёптывает мне слишком много пугающих возможностей, и взгляд то и дело следит за перемещениями тёмного силуэта, бесшумной тенью скользящего между ограждениями.       Мне хочется оставить его в покое и дать возможность самому справиться с этой ситуацией. Так, как ему это будет нужно. Так, как он привык.       Но я всё равно становлюсь невольным свидетелем и нежеланным участником его слабости. Когда замечаю, как яростно и отчаянно он лупит кулаком по парапету. Так долго, что у меня плотный ком встаёт в горле, и приходится закуривать ещё одну сигарету, чтобы протолкнуть его вниз и занять себя чем-нибудь, что не позволит поддаться порыву подойти и вмешаться.       У него просто заканчиваются силы и, устало облокотившись локтями о перила, Кирилл склоняет голову над рекой, в обледеневшей мутно-белой поверхности которой светятся жёлтыми пятнами огни фонарей.       Я достаю из пачки третью сигарету, задумчиво кручу в пальцах и выбрасываю в сторону. Уже хватаюсь за ручку на двери машины, но отпускаю её и вместо этого включаю сигнализацию. Какой смысл делать вид, будто меня не волнует происходящее с ним, если это вовсе не так?       Пока я подхожу к нему, — специально неторопливо, чтобы дать возможность наверняка заметить моё приближение, — Кирилл успевает поднять голову и теперь задумчиво разглядывает столичную панораму. Он выглядит почти нормально. Только рыжеватые мазки крови покрывают ледяную глазурь на перилах.       — Присматриваешь себе новое жильё? — в ответ на его рассеянный взгляд киваю на противоположный берег, где по периметру начинающейся стройки развешаны баннеры, обещающие возвести дом мечты с квартирами класса люкс и уникальными панорамными видами на город. — Центр Москвы, элитный район…       — Пожалуй, — усмехается он, — вдруг в комплекте с элитной жилплощадью выдают немного чувства собственного достоинства. А то моё закончилось.       Возвращение к нему способности, — и, главное, желания, — говорить я воспринимаю как несомненно хороший знак. Но не спешу с расспросами, и какое-то время мы просто молча стоим рядом и наблюдаем за перемещением по стройке людей, издалека заметных только по мерцающим пятнам светоотражающих нашивок на одежде.       А набережную наверняка будут ремонтировать дольше, чем возводить этот дом.       Ветер ледяной и влажный, беспощадно хлещет по лицу и раз за разом оставляет на нём мелкие саднящие царапины. Кирилл достаёт сигареты, и меня тянет заметить, что продержался он на удивление долго, но внимание переключается на окровавленную ладонь со сбитыми костяшками и настолько содранной кожей, что ему еле удаётся сгибать на ней пальцы.       — Зачем ты ходил в компанию отца? — он гадко ухмыляется, кажется, готовясь повторить своё «Мне просто стало интересно», и я тут же уточняю: — На самом деле.       Он медлит с ответом. Завешивает все «за» и «против», с почти слышным скрипом отодвигает прочный засов на двери, за которой привык хранить всё своё, искреннее и сокровенное, настоящее.       — Одолжил там ещё один маячок для сравнения. И, кажется, случайно наткнулся на одного из тех, кто непосредственно замешан в их краже и перепродаже. Этот мужик так дёргался от каждого моего вопроса, — уверен, что и дедуле именно он пожаловался.       Не знаю, нарочно ли у него получается так отвечать на вопросы, что после их становится ещё больше. Но Кирилл будто чувствует моё замешательство и наслаждается им, делая нарочито долгую паузу, прежде чем пояснить:       — Те маячки, от которых ты избавлялся, перестали нормально работать. То теряли сигнал, то с интервалом в десять минут показывали нахождение в точках, расположенных в ста километрах друг от друга. Это показалось мне очень странным, и последние два месяца я изучал, по какому принципу они вообще работают, чтобы понять: это заводской брак или просто кто-то из нас их повредил.       — Так ты для этого доставал маячок из мусорки?       — А какие были варианты? Твоими стараниями второй постоянно плавает по Волге, а третий катается из Грозного в Россошь — видимо вагон перецепили на другое направление. Впрочем, если ты хочешь отправиться в увлекательное путешествие в Воронежскую область…       — Спасибо, уволь, — бурчу себе под нос, с ужасом представляя десять часов на машине в его компании.       — Если бы только мог, давно бы уже это сделал, — ёрничает он, и мне остаётся только закатить глаза и пожалеть о своей слишком поспешной и необдуманной мысли о том, что ехидный Кирилл мне нравится больше молчаливого.       — В итоге, что с маячками? — мой интерес вовсе не дань уважения проведённому им расследованию, неожиданно хитро спланированному и неплохо исполненному. Намного важнее узнать, действительно ли одна из крупнейших технологических корпораций, работающая в первую очередь на обеспечение государственных заказов, поставляет по ним брак.       — Я ещё не уверен до конца, — морщится он, — но похоже на то, что они и правда так хреново работают. Я нашёл паренька, который отлично разбирается во всех этих микросхемах, он посмотрел и купленный мной в интернете, и украденный прямо из фирмы маячки и не нашёл никакой разницы. Но он всё же не профессионал, мог что-то упустить.       — Думаешь, твой дед об этом не знает?       — О чём? Что его драгоценная компания производит такое говно?       — О твоём эксперименте.       — Я всё ещё жив, — разводит руками Кирилл и изображает неубедительную улыбку, больше смахивающую на злобную гримасу. — Значит, он не в курсе.       Основываясь на том, что мне довелось увидеть лишь недавно, он не то, чтобы шутит: вскройся эта история с маячками, и старик бы с него заживо шкуру спустил, не раздумывая. Только желания радоваться тому, как легко мы в итоге отделались, всё равно не возникает.       Если бы за Кириллом кто-то следил, я бы точно заметил. Вот только…       — Когда ты ходил в вашу компанию?       — Неделю назад. Когда ты брал выходной. Мордовороты были там со мной — это не они меня сдали, — тут же поясняет он, верно угадав направление моих мыслей.       — А с этим парнем, который сравнивал маячки? Когда и как ты встречался с ним? — мне уже заранее не нравится возможный ответ, потому что выражение его лица становится самоуверенным и наглым, придавая слишком много сходства с Войцеховским, в отношении которого у меня выработалась временная аллергическая реакция       — Пока по ночам ты спишь с Ксюшей, а мордовороты по очереди спят в машине вместо положенного дежурства, я занимаюсь своими делами.       Вообще-то сплю я просто «у Ксюши», а не «с Ксюшей». И то, только потому, что находиться дома бывает просто невыносимо, а мне никак не хватает смелости и сил объявить своей семье о желании съехать, хотя появилось оно уже очень давно. Да и бросать Диану не хочется: только у меня получается отвлекать мать от ежедневных причитаний о том, что с её милой девочкой происходит что-то неладное.       «Неладное» называют подростковым возрастом, но мать упрямо не хочет это понимать и продолжает попытки прицепить на волосы предпочитающей всё чёрное и безразмерное Диане розовый бантик, а ещё настойчиво требует познакомиться со всеми её друзьями, с которыми она часами болтает по скайпу.       Спустя столько лет мама вдруг решила, что за Кариной она всё же где-то не углядела, и прежние речи о взрослом и самостоятельном выборе вдруг сменились охами о том, что ей не хватило родительской заботы и мудрого совета. Конечно, все мнимые пробелы воспитания старшей дочери немедленно перенеслись на младшую, и Диана, немало страдающая от ощущения, что до сестры она во всём не дотягивает, теперь стала обязана и вовсе перегнать её.       Наверное, подсознательно я относился к Кириллу точно так же: как к трудному подростку, требующему то пряника, то кнута, то поучительной холодности по отношению к очередной демонстративной выходке. До этого момента.       Теперь мне стыдно и неловко за то, что не воспринимал его всерьёз. Не так, конечно, как его же отец и дед, — те и вовсе принимают за лицо нацепленную поверх картонную маску, — но всё равно не верил, что этот странный пацан способен на что-то подобное.       Короткое кряканье полицейской мигалки заставляет нас синхронно вздрогнуть и обернуться. Рядом с брошенной нами машиной проезжает патрульный автомобиль ДПС и, как только он останавливается, мы не сговариваясь спешим в его сторону.       Интересно, Кирилл носит с собой наличные? Или мои бравые друзья, — не состоявшиеся коллеги, — теперь принимают и переводы?       — Граждане, это ваше транспортное средство? — интересуется бодро лейтенант, оценивающим взглядом смерив сначала машину, потом нас.       — Моя! — произносим разом мы с Кириллом и недовольно переглядываемся. Он — потому что документально машина принадлежит именно ему, я — потому что больше доверяю своей способности быстро и легко договориться о том, чтобы нас отпустили.       Не знаю, что именно имел в виду Войцеховский, говоря не отсвечивать, но лучше бы нам свести к минимуму взаимодействие его сына с правоохранительными органами, даже в разрезе выписанных за неправильную парковку штрафов.       — У нас случился форс-мажор, — перехожу в наступление, уже подобравшись к мужчине достаточно близко, чтобы отвести его в сторону и предложить наиболее выгодные условия разрешения этой ситуации.       Но хлопает дверь патрульной машины и за моей спиной раздаётся громкое:       — Твою ж мать, Измайлов! Да я и мечтать не смел, что когда-нибудь смогу выписать тебе штраф!       Валерка Коршунов выглядит радостным и довольным, и я тоже выдавливаю из себя слабенькую улыбку, хотя хочется смачно выругаться. Мы не виделись с ним со дня свадьбы, и если ему захочется узнать что-нибудь о жизни Юры, то мне придётся или придумывать красивую ложь, или признавать нелицеприятную правду о том, что Кургаеву я давно уже не друг.       И даже не враг. Так, бледный и немощный конкурент, всеми силами старающийся играть против себя же самого.              — У тебя в Москве каждый второй знакомый? — ворчит Кирилл себе под нос так, что слышно это только мне.       — Каждый третий, — усмехаюсь я и иду навстречу Валерке.       Начинается самая утомительная часть любой неожиданной встречи: долгое представление друг другу людей, имена которых будут забыты через час-другой. И, избегая неловкости, я уверенно представляю Кирилла своим приятелем, а он охотно подыгрывает, в кои-то веки воздержаваясь от ехидных комментариев.       — Слушай, мы сейчас с нашими встречаемся в баре. Посидим, выпьем, потрещим за жизнь. Может вы с нами? — сходу предлагает Валерка, и я только набираю полную грудь воздуха, чтобы корректно отказаться, как меня опережает Кирилл.       — Выпивка за наш счёт? — предлагает он, взглядом указывая на нашу машину, сиротливо приткнувшуюся на обочине.       — Выпивка за счёт заведения. У наших там дела с хозяином, — хмыкает Валерка и смотрит на меня с явно читаемым в выражении лица вопросом: «Видал, чем люди-то занимаются?».       — Ну тогда вообще грех отказываться, так ведь? — с насмешкой уточняю у Кирилла, старательно изображающего из себя нормального компанейского человека: и улыбнулся, и догадался спрятать повреждённую руку в кармане.       Знать бы, что именно у него на уме, раз после выволочки от деда и предупреждения от отца он охотно стремится в компанию практически незнакомых ментов. И меня — обузы, от которой так долго пытался избавиться.       А вот мои мотивы вполне прозаичны: хочется окунуться с головой в мир того, к чему я так отчаянно стремился и чего оказался лишён. Посмотреть на более успешных, — по моему мнению, — однокурсников, послушать их рассказы о службе и, может быть, найти для себя хоть слабое утешение.       — Аптечку вскрой, — говорю Кириллу, как только мы рассаживаемся по машинам и трогаемся с места, следуя за мигалкой.       — И какие они, твои друзья? — внезапно интересуется он, послушно выполняя моё указание и тормоша пачку с бинтом.       — Друзья в школе закончились.       Кирилл громко цокает языком, а я снисходительно улыбаюсь, впрочем, оставляя при себе банальное «Вырастешь — сам поймёшь». Может быть, это исключительно моё неумение поддерживать близкие доверительные отношения. Может быть, мои с некогда лучшим другом жизни развела вовсе не судьба, суровая взрослая жизнь и рутина, а обычная зависть.       У него есть служба. У него есть Люся. А у меня — только желание забрать чужое счастье.       — А твой приятель, — он особенно выделяет последнее слово, ухмыляясь, — Валера этот, он нормальный?       — Смотря для чего он тебе нужен. Шафером звать не советую.       — Мне… — тянет Кирилл задумчиво, наблюдая за тем, как шипит и пенится под перекисью содранная до мяса кожа. Он убирает пластиковый флакон обратно в аптечку, трёт пальцами переносицу, а я терпеливо жду, когда же ему хватит решимости поделиться со мной своими планами.       Подумать только, два часа назад я бы жёстко посоветовал ему сидеть смирно и не рыпаться, даже не пытаясь выслушать хоть одну из его идей. А теперь испытываю искреннее любопытство и по-ребячески нелепое желание досадить Войцеховскому, хоть любое предпринимаемое нами действие будет не более, чем укус вредной болонки в кормящую её руку.       — Нужно надавить на тех ребят, которые перепродают наши разработки. Чтобы они или работали на нас, или отдали всё нам. Тебе… вам виднее, как правильно это делается. Менты ведь этим занимаются.       — Занимаются, — согласно киваю, чем, кажется, ввожу его в лёгкий ступор.       — Вся техника, которую они сбывают, ворована. Когда я закупал маячки, то спрашивал, сколько можно взять разом, и тогда у них на складе только их было почти три сотни. Три сотни по тысяче долларов за каждый при выходной цене с нашего производства всего в двести! Они получают отличный доход, и его будет достаточно, чтобы заплатить твоим знакомым за помощь и при этом не брать деньги отца и не вызывать его подозрений.       — Ты понимаешь, что это не так просто работает? Что у тех ребят наверняка тоже есть защита сверху?       — Понимаю. Но это же можно как-то выяснить? — с надеждой в голосе спрашивает Кирилл, и чуть ли не впервые со дня нашего знакомства я вижу его таким… настоящим ребёнком. Загнанным в угол подростком, с присущим ему максимализмом ищущим выход из ситуации. Готовым на опрометчивые, отчаянные поступки, на оправданный лишь собственными амбициями риск, на любые жертвы.       Как иронично, что когда-то давно я тоже был таким. Или думал, что был, — потому что слишком быстро, легко и безболезненно подстроился под систему, прогнулся под чужие ожидания и научился заталкивать собственное мнение настолько глубоко, что теперь просто не могу достать его обратно.       Один только раз, на том злополучном выпускном, оно само прорвалось наружу. И я до сих пор жалею, но ведь вовсе не о самом своём поступке, а лишь о его последствиях.       И в череде нескончаемых попыток сделать «правильно», я начинаю осознавать, что совершенно не представляю, что вообще есть правильно. Как можно это оценить, признать, прочувствовать? Как разделить весь мир, людей, события на чёрное и белое?       — Ты не представляешь, с чем связываешься. Я и сам до конца не представляю, — моя последняя попытка то ли предостеречь, то ли уберечь его идёт крахом и звучит просто жалко.       Чересчур тяжело оказывается продвигать то, во что сам больше не веришь.       Я даю себе всего минуту на раздумья. Неотрывно смотрю на огни, мигающие на крыше движущейся перед нами патрульной машины, игнорируя жжение в уставших глазах. Красная тревога. Синяя решимость. Красная опасность. Синяя уверенность.       Минуты оказывается достаточно. Потому что я всё решил задолго до её наступления.       — Есть у меня одна идея, — произношу я, ощущая лёгкое покалывание в пальцах. Это саднят порезы, сделанные для того, чтобы собственной кровью подписать контракт с дьяволом. — Ты помнишь фамилию этого подозрительного человека из вашей компании?       — Конечно. Я записал.       — А волос ты у него случайно не взял? — мой серьёзный тон мгновенно сбивает самодовольное выражение с его лица, и Кирилл напряжённо хмурится, пытаясь разгадать, к чему я клоню.       — Сделать тест ДНК? — уточняет он и напряжённо следит за тем, как я достаю телефон и ищу нужный контакт.       — Сварить оборотное зелье, — мне приходится терпеть и сохранять видимое равнодушие до тех пор, пока до него не доходит, что это было лишь шуткой. Кирилл закатывает глаза и беззвучно шепчет, что я мудак — пожалуй, надо бы просветить его, что смысла в этой цензуре никакого, — а меня пробирает странным чувством предвкушения, словно мурашки быстро пробегают прямо под кожей. — Доставай свои записи, мистер Борн.       Пока Кирилл копошится в своём телефоне, я с поразительным нетерпением отсчитываю гудки в своём. Раньше Разумовскому можно было позвонить в любое время суток, да и сам он не стеснялся поступать точно так же, но за последние пару лет его жизнь слишком изменилась.       Наши жизни. Все мы неотвратимо меняемся, деформируемся, ломаемся и склеиваемся как попало. Вечно не хватает времени даже ровно налепить на очередную трещину кусок скотча, вот и приходится потом ходить уродцами.       Влюбляться в недоступных, ввязываться в сомнительные авантюры, трахаться абы с кем и свято верить, что завтра мы сможем вернуть всё, как было.       — Глебушек! — протяжно, с томным придыханием шепчет в трубку Разумовский, стоило мне только смириться с тем, что он и вовсе не ответит. — Ты уже успел по мне соскучиться, врединка?       — Дань, а твой дядя всё ещё сидит в ФСБ?       — Что, даже не спросишь, как я добрался до дома? — продолжает ломать комедию Данил, а ухмылка на лице несомненно слышащего это Кирилла становится всё более ехидной.       — Смотря кем сейчас числится твой дядя.       — Ты меркантильная скотина, Глебчик, — смеётся Разумовский, и только потом нормальным тоном поясняет: — Моего дядю оттуда смогут убрать только вместе с его кабинетом и стоящим в нём шикарным бронзовым бюстом Ленина в натуральный размер.       — Сможешь пробить через него одного человека? Есть интересное дело… ____ * Трассирующий снаряд - боевой припас, поражающие элементы которого начинают светиться в полёте, создавая ясно видимый след.