***
— Шах! — произносит Альберт прежде, чем я успеваю убрать пальцы от жалкой пешки, единственной уцелевшей в ходе моей отвратительной игры. — Не заметил слона, да? — Не заметил, — незамедлительно соглашаюсь, потому что и сейчас его в упор не вижу, пока он не оказывается на боевой позиции перед моим королём. Я переставляю его на соседнюю клетку, пытаюсь вернуть ускакавшего в дальний угол коня, а потом вместе с Альбертом вздрагиваю, когда по всей квартире разносится протяжный дикий вой нелепо высоких аккордов гитары, кем-то случайно выданных за музыку. Каждый раз, когда мне хочется сказать Диане, какое дерьмо она слушает, я просто вспоминаю свои тринадцать и всеми силами стараюсь убрать с лица это выражение отвращения и недоумения, смешивающихся в равной пропорции. Я пытаюсь показать, что не враг для неё. Но то ли методы выбираю из раза в раз неподходящие, то ли она унаследовала от мамы раздражающую привычку видеть и слышать в других исключительно то, что хочет сама, поэтому всё идёт прахом. Разговоры не клеятся. Вступаясь за неё я получаю презрительное «Мне не нужны твои подачки, разберусь сама!», а не вмешиваясь в очередной конфликт непременно удостаиваюсь злобного укоризненного взгляда. У меня всегда были очень тёплые, нежные чувства к Диане. Даже первые несколько лет, пока её существование сводилось к будившему по ночам пронзительному плачу, размазанному по всей кухне вонючему овощному пюре и необходимости постоянно смотреть под ноги, чтобы не раздавить одну из её игрушек или её саму. Она была милая. Очень подвижная, улыбчивая, смешливая. Чуть позже — любопытная и сообразительная. Задавала тысячи вопросов, постоянно лезла на руки и называла меня то Геб, то Леб — под настроение. Вряд ли я был настолько хорошей нянькой, как это отложилось в недрах собственной памяти, но мы с ней точно легко находили общий язык. Мне нравилось с ней играть, гулять, проводить время. И баловать по мере возможностей и воображения. Даже несмотря на то, что её появление сначала лишило меня полной семьи, а чуть позже ещё и любимого отца. Признаться честно, пока мать была беременна, я много думал о том, что буду ненавидеть этого ребёнка. Мы думали об этом — вместе с Кариной. Спустя столько лет мне вообще трудно различить, где именно проходила смазанная граница между её и моими чувствами, мыслями и желаниями. Была ли вообще эта граница? Или привычка существовать как два сообщающихся сосуда с единым содержимым стала настолько прочной, — нездоровой, — что напрочь стёрла всё возможное «я», заменив исключительно на «мы»? Карина так и не смогла полюбить свою младшую сестру. А я так и не смог её возненавидеть, хотя был тот позорный период, когда пытался это сделать. Просто Диана оказалась очень клёвой. Настоящей мелкой непоседой, начинающей кокеткой и очаровательной девчонкой, очень искренне тянувшейся ко мне. А потом... я сам всё испортил. — Шах! — снова повторяет Альберт, и я с недоумением смотрю на доску, будто вижу впервые в жизни и её, и не поддающуюся никакой логике расстановку на ней фигур. Моя растерянность в последние дни достигла такого пика, что один раз я даже получил пиздюлей от Кирилла, что оказалось очень ново, неожиданно и совсем не приятно. Какие-то нелепые и неумелые перемещения короля по клеткам, совершаемые мной, каждый раз заканчиваются спокойным и уверенным «шах» со стороны противника, под конец сопровождаемым ещё и снисходительным взглядом. Мне и самому невдомёк, почему бы просто не признать своё поражение, как обычно, и зачем устраивать этот затянутый фарс с заранее предрешённым исходом. Мне как будто остро необходимо бороться хоть где-то, хоть в чём-то. С самим собой, с долбанными ветряными мельницами, с призраками давно загнувшихся амбиций. Потому что бороться с обстоятельствами реальной жизни я оказываюсь не в состоянии. Топчусь на распутье у судьбы, комично дёргаюсь из стороны в сторону, пытаюсь разглядеть, что там, за поворотами, и никак не решусь сделать один шаг вперёд. Зато хоть километр назад — всегда не вопрос. — Так может продолжаться вечность, Глеб. Ты потерял свою королеву ещё в дебюте, а без неё твои шансы успешно закончить партию крайне малы, — терпеливо объясняет Альберт, а я киваю головой и покорно подставляюсь под финальный «мат». Формально моя королева всё ещё при мне, хотя у меня получается избегать её вот уже две недели. Алиса сначала не обращала на мою чрезмерную занятость внимание, потом искромётно шутила про любовниц, — ох, если бы она только знала, насколько мне тогда было не смешно, — а теперь поддерживает мою трусливую линию поведения и делает вид, что всё в порядке. Ничего не в порядке. Ничего. Ни я, ни мои мысли, ни мои чувства. А особенно — моя совесть, иерихонской трубой орущая о том, что я поступаю как последний мудак. Причиняю ей боль, оттягивая необходимость принести ещё большую. Я ведь думал о нашем будущем. Представлял её в своей непростой жизни, — вот такую яркую, эффектную и отлично вписывающуюся туда без всяких подвигов с моей стороны. Рассчитывал даже не на месяцы, не на годы, а на целые десятилетия вместе. Я привёл её в свою семью, собирался вместе с ней и Дианой отправиться в отпуск, рассчитывая наладить наши взаимоотношения и показать им обеим серьёзность своих намерений. Удивительно, как наши планы, мечты и придуманные чувства может разрушить один чёртов звонок телефона. Одна простая просьба. Один непростой вечер. — Почему все говорят «королева», если правильное название «ферзь»? — замечаю вскользь, помогая заново расставлять фигуры на доске. — Наверное, потому что мы склонны наделять женщин слишком большим влиянием на наши жизни, — широко улыбается Альберт, поправляя съехавшие на переносице очки. — И напрочь забывать о том, какую роль в ней могут сыграть правильные друзья. На следующий день я предложу Алисе встретиться. Обойдётся без клишированного «нам нужно поговорить», без лишних вопросов и даже без слёз — тех, которые я мог бы увидеть. А я отмахнусь от бессильной злобы, гноящейся и токсичной занозой оставшейся сидеть внутри меня, и буду думать, что расстаться с ней именно так, именно в тот момент — единственное безусловно верное из всех принятых мной решений. Если бы я только знал, что штормовое предупреждение так и не закончилось. И гроза ещё впереди. ___ *Ява - популярная в СССР марка мотоциклов.Воспоминание 7. Штормовое предупреждение, Глеб-25.
7 мая 2021 г. в 14:47
Звонок от Юры застаёт меня врасплох. Настолько, что замираю среди прохода с вибрирующим телефоном в руке и напряжённо смотрю на экран.
— Кто там? — спрашивает Алиса, моментально улавливая мою растерянность, и пытается заглянуть мне через плечо, чтобы увидеть имя абонента.
— Думаю, это срочно, — мне и лукавить не приходится, потому что только экстренная необходимость могла заставить его вспомнить о моём существовании спустя целый год с нашей последней встречи. Даже на мой день рождения он отделался лишь сообщением длиной в одну строчку, отозвавшимся во мне досадой и лёгкой тоской по прежним временам.
Лучше бы и вовсе забыл. Пропустил, промолчал и наплевал, чем эта брошенная впопыхах подачка. Как чёртов мелкий осколок огромного взрыва, она метко перерезала жизненно важную артерию и оставила охладевшее тело истекать кровью, — той, что когда-то как в книгах, казалась одной на двоих.
А теперь я мешкаю перед тем, как принять его звонок. И реальность взрослой жизни говорит о том, что надо бы сбросить и идти в зал, — до начала фильма всего пара минут, — а что-то наивно-детское, недобитое, не порванное до конца нашёптывает мальчишеское «Друг за друга горой!».
— Слушай, Глеб, ты сейчас в Москве? — без лишних церемоний начинает он, умудряясь одним простым вопросом выплеснуть на меня целый литр собственной нервозности.
— Да.
— Можешь выручить?
Я тяжело вздыхаю и прикрываю глаза.
Думаете, тяжело отказать человеку, который долго расшаркивается в любезностях, выстилает к своей просьбе шикарную ковровую дорожку из десятка жалобных «пожалуйста», «просто безвыходная ситуация» и «я буду бесконечно тебе благодарен»? Чёрта с два! Самое тяжёлое — ответить на выставленный тебе ультиматум.
Скажешь «нет» — и ты становишься эгоистичной мразью, окончательно обрубившей концы тоненькой, истёртой нити ранее существовавшей дружбы.
Скажешь «да» — и добро пожаловать в личный котёл ада при жизни, где будешь вариться в бурлящей жиже собственной злости, нехотя выполняя чужую прихоть.
— Что случилось? — я оттягиваю время и улыбаюсь Алисе, бережно прижимающей к груди большое ведёрко попкорна. Она фыркает, отходит на пару шагов и становится ко мне боком, чтобы незаметно воровать из него самые крупные зёрнышки.
Кончиками пальцев пробегаюсь по её лопаткам, — знаю, что ей будет щекотно. Ловлю брошенный через плечо возмущённый взгляд ярко-голубых глаз, любуюсь мимолётной игривой улыбкой и, наверное, уже тысячный раз думаю о том, как мне с ней повезло.
— Ты слышал, на Москву идёт циклон, объявлено штормовое предупреждение? — торопливо говорит Юра, но я слушаю его вполуха, уже уверенный в том, что откажу. Самое время научиться правильно расставлять приоритеты. — Электрички не ходят, пути завалило оползнем после вчерашнего ливня.
Мой главный приоритет на данном этапе жизни — эта девушка. Та, с кем у меня появилась надежда на счастье. Та, которая позволила мне реже вспоминать о прошлом и помогла примириться с настоящим. И я не буду дураком и не упущу милостиво подброшенный судьбой шанс.
Не в этот раз.
Только не забывать бы, что у судьбы дурное чувство юмора и любовь к жестоким экспериментам.
— Люся застряла у нас на даче, — имя проходится по мне мощным разрядом, словно очередная вспышка молнии угодила аккурат в грудь. И я неосознанно убираю руку от спины Алисы, напрягаюсь и судорожно вслушиваюсь в каждое следующее его слово. — В посёлке оборвало провода, электричества нет, связь через раз ловит. Я даже такси для неё не могу заказать: ты же помнишь, там хуй найдёшь нужный дом, если не знаешь дорогу. Ты можешь съездить и забрать её?
— Да. Конечно же да, сейчас выезжаю, — отвечаю, не раздумывая ни единой секунды, и даже дёргаюсь в сторону выхода, когда до меня всё же доходит, что я здесь не один.
Уже не один. Ещё не один.
— Только будь на связи, окей? Я уже на говно извёлся от нервов, — цедит Юра перед тем, как отключиться. Или перед тем, как я сбрасываю звонок — не понимаю, кто из нас на самом деле первым заканчивает разговор.
Я смотрю на Алису и не знаю, что сказать. А она, как назло, улыбается через силу, — успела привыкнуть к тому, что из-за наших с Кириллом дел мне часто приходится внезапно срываться в любое время суток, — и всё понимает.
— Зато мне больше попкорна достанется! — смеётся она, давая мне возможность не оправдываться и не извиняться, и это оказывается так кстати и вместе с тем так паршиво. Совесть начинает жрать меня сразу огромными кусками, выгрызает приличных размеров дыру в солнечном сплетении, куда воронкой засасывает все прежние положительные эмоции. — Давай, уезжай уже, Глеб, не трави душу!
— Я позвоню! — бросаю напоследок и просто трусливо сбегаю от необходимости поступить правильно: рассказать ей, куда на самом деле еду. Потому что уверен, что стоит мне только раз решиться произнести вслух то самое имя, как сразу же станет понятно и то, почему я туда еду.
Алису мне подарили первые дни настоящей весны, — тёплые и солнечные, подкупающие хрупкой нежностью набухающих почек и пробивающихся сквозь чёрную землю ростков травы. А ещё глупый и совершенно несвойственный для меня порыв поднять упавший под сиденье телефон прямо на ходу, не останавливая машину, из-за которого я буду считать, что наша встреча точно была запланирована свыше.
Мне несомненно везло по жизни — прежде я никогда не попадал в аварии, поэтому раздавшийся тогда грохот и скрежет перепугал меня не на шутку. Выскакивая из машины, я ожидал увидеть груду искорёженного металла и окровавленный труп, а увидел лишь слегка поцарапанный мотоцикл и разъярённую девушку.
— Что-то болит? Куда пришёлся удар? — выпалил скороговоркой, присев перед ней на корточки и пристально всматриваясь в её глаза. Уже позже я замечу их потрясающий и яркий голубой оттенок, позже научусь распознавать моменты, когда они блестят от подступающих слёз или сверкают молниями от злости.
Но тогда я просто рефлекторно оценивал реакцию зрачков, чтобы не пропустить сотрясение мозга, и пытался вспомнить, что ещё положено делать в подобных ситуациях. В голову не приходило ничего толкового, и мой взгляд просто скользил по её телу, оценивая возможные повреждения.
— Телефон я тебе не дам, даже не надейся! — сказала она надменно, неверно распознав моё слишком пристальное внимание, и попыталась скрестить руки на груди, но тут же шикнула от боли и вынуждена была всё же нехотя принять предложенную мной помощь.
Кожаная куртка смягчила удар, но даже так кожа от плеча и до ладони оказалась содрана, и огромный синяк во всю руку сходил ещё целый месяц, — она не пыталась его как-то прикрыть, и каждую следующую нашу встречу я мог наблюдать за тем, как он менял свои оттенки от насыщенного бордового до цыплячье-желтого.
— Часто сбиваешь людей? — проследив за её взглядом, я заметил, что в разложенной на торпеде аптечке действительно были уже вскрыты перекись и бинт — следы того, как месяцем раньше Кирилл обрабатывал свою ладонь.
Воспоминания о том вечере у Войцеховских были балластом, от которого моя память с огромным удовольствием избавилась бы навсегда. Наверное, именно поэтому в попытке отвлечься на что угодно другое, я наконец начал разглядывать смирно сидящую на пассажирском сидении девушку. И оценил её по достоинству, сразу всю: от красивого лица в обрамлении платиновых волос до шикарных длинных ног, обтянутых испачкавшимися и содранными при падении джинсами.
— Значит, телефон ты мне не дашь? — на всякий случай уточнил я, аккуратно промачивая её царапины.
— Я же уже сказала, что нет!
— Ты можешь передумать.
— Передумывать не в моих правилах!
— Тогда тебе придётся взять мой и писать мне первой, — улыбнулся я, поставив её в тупик своей наглостью. — И потребовать моральную компенсацию, когда определишься с её размером.
Алиса оказалась на год меня старше, и большую часть своего времени она уделяла, — слава Богу, — не своему потенциально опасному для жизни хобби, а работе графического дизайнера. У неё дома жил маленький шпиц, по ночам забирающийся прямо нам на головы, в сумочке лежал перцовый баллончик «на всякий случай», а слева над губой были две маленькие родинки, которые очень мне нравились, — на внутренней стороне её левого бедра прятались точно такие же.
Мы оба отчего-то очень спешили сделать эти отношения настоящими, играть сразу по-взрослому, чтобы никто и подумать не смог, что у нас всё несерьёзно. Форсировали события, но были этому только рады — нами руководили страхи прошлого, и у каждого находились свои причины для подобной спешки. Свои я знал, а её… не уверен, что вообще хотел узнавать.
В представлении большинства у неё был очень сложный для женщины характер. На самом же деле Алиса просто знала, чего именно хочет, — причём даже в самых мельчайших нюансах, — а я неожиданно вписывался в картинку её идеальной жизни, и поэтому она старательно делала всё, чтобы тоже вписаться в мою.
Готовила пироги перед встречей с моей мамой, которой несмотря на показную доброжелательность априори никогда не нравилась ни одна входящая в наш дом женщина; пыталась наладить контакт с Дианой, на каждую мою пассию реагировавшей ещё более остро, чем мать. Она не расспрашивала меня, куда мне может срочно понадобиться в пять утра воскресенья и почему даже на наши свидания я всегда беру с собой пистолет, — только просила быть осторожнее и пылко целовала на прощание, а потом встречала минетом и уже готовым планом досуга на следующий вечер.
В отличие от той же Ксюши, она не пыталась пролезть прямиком в душу. И мне это нравилось — оставшееся в её глубинах безжизненное пепелище могло только оттолкнуть от меня людей, да и объяснять, какой именно пожар выжег всё дотла, я оказался не готов.
К слову, Ксюша восприняла новость о моих отношениях совершенно спокойно, хотя сам я, признаться честно, ожидал от неё какого-нибудь подвоха. Но нет, в первое время она будто и вовсе пропала с радаров, и вместо внезапных звонков с весёлым «Я соскучилась!» мне приходили разве что редкие сообщения со сдержанным «Позвони, когда будет удобно». С сентября её ждало место в одном из московских институтов, — там, где для поступления достаточно оказалось положить нужную сумму денег, выделенных Кириллом для того, чтобы найти ей хоть какое-занятие помимо периодических забегов по клубам, куда я по дурости помог однажды пройти.
Теперь мы изредка сталкивались с ней у бара, на танцполе или в курилках. И если для меня эти встречи не значили ровным счётом ничего, — разве что вынуждали периодически волноваться о том, чтобы дурёха не ввязалась в какие-нибудь неприятности, — то Кирилл на один лишь её вид реагировал такой гримасой, словно ему только что вырвали половину зубов без анестезии.
Как ни крути, Ксюша полностью не исчезала из моей жизни. Я и не стремился её оттуда вычеркнуть, хотя знал, что Алиса пришла бы от подобного в бешенство: она ревновала и психовала даже из-за постоянного назойливого внимания со стороны женского пола, порой вовсе не замеченного мной, и приятельские отношения с бывшей любовницей точно бы не оценила.
— Отец добивался маму целых два года! Пел ей серенады под окнами общаги, дарил цветы, писал стихи на трёх страницах. А она считала его скучным занудой, — рассказывала мне вдохновенно Алиса, — потом ему сказали, что ей нравятся «плохие ребята». И он накопил денег на Яву,* отрастил волосы и стал настолько популярным, что все девчонки общежития в очередь к нему выстраивались. Но он хотел только её и в итоге получил. Я считаю, что это настоящий подвиг — изменить себя ради другого человека.
Я слушал её, согласно кивал и сдержанно улыбался, улавливая в этой ни раз рассказанной истории тонкий намёк.
Был ли я способен на подвиги?
Нет.
Только на уступки в моменты необоснованных капризов, на компромиссы в становящихся особенно ожесточёнными спорах, на два дня поездок по ветеринарным клиникам, когда её собака приболела, хотя сам я всегда оставался равнодушен к животным, — да что там, меня и человеческие судьбы не сильно трогали. Но менять свою жизнь и менять себя я был совершенно не готов.
И Алиса, кажется, прекрасно это понимала и пыталась всеми силами показать, что готова принять меня даже таким. Закрытым, закостеневшим в своих привычках и эгоистичным. Так и не выбравшимся из танка.
Мне повезло с ней. Очень повезло.
Я не прекращаю думать об этом, пока несусь в сторону области и нарушаю все возможные скоростные ограничения, через лобовое стекло наблюдая за тем, как на небе стягиваются тяжёлые тёмные тучи. Они свисают так низко, что кажется — лишь подпрыгни, и получится достать их ладонью, влипнуть пальцами в скомкавшуюся над головой грязь.
До дачного кооператива, где расположена дача Кургаевых, обычно два с половиной часа пути. Я добираюсь чуть больше, чем за полтора, и торможу у шлагбаума так резко, что из-под колёс вылетает целый фонтан брызг размякшей за несколько дождливых дней глины.
Территория здесь большая, и нет стандартной шахматной доски участков, отделённых друг от друга лишь тонкой сеткой, сквозь которую удобно исподтишка подглядывать за соседями. Обстановка больше напоминает коттеджный посёлок, да и за последние лет десять примерно так и стало: некогда выданные работникам МосКомАрхитектуры дачи перепроданы, и на их месте как грибы после дождя появляются высокие заборы с жужжащими камерами видеонаблюдения по периметру и шикарными кирпичными постройками внутри, на чьем фоне некогда добротный двухэтажный дом Кургаевых смотрится очень скромно.
Юра ничуть не преувеличил: если не знать точное расположение необходимого участка, то плутать можно целый час, а то и дольше. Я тоже сначала путаю поворот, потом и вовсе утыкаюсь в тупик — за пять лет, что не приезжал сюда, слишком многое успело измениться. Но когда наконец останавливаюсь у нужных ворот и заношу ладонь над рулём, чтобы посигналить, сердце ухает куда-то вниз и разлетается вдребезги, принося фантомную боль.
Я так и не успеваю ничего сделать. Видимо, услышав шуршание шин по мелкому гравию подъездной дорожки, она тут же сама выбегает на улицу и застывает на крыльце, с осторожностью оглядывая мою машину.
Запоздало понимаю, что я не на прежнем скромном Кашкае, а на купленном недавно Кириллом нарочито-пафосном БМВ, и тут же выхожу из машины, однако дальше идти просто не решаюсь.
Люся выглядит так, словно из неё только что подлым и сильным ударом вышибли весь воздух. Мне кажется, я даже слышу, как судорожно и громко он срывается с её чуть приоткрывшихся губ, а после она и вовсе не дышит: просто смотрит на меня с таким отчаянием, что мне приходится пожалеть о своём приезде.
Полный раздрай. У неё, у меня.
Мы снова — лишь жертвы нелепого стечения обстоятельств. Заведомо пострадавшие от этого проклятого штормового предупреждения.
— Привет, — кивает она сдержанно, еле сумев взять себя в руки. Легонько улыбается, но получается нервно, неубедительно, да и голос дрожит.
— Юра попросил тебя забрать, — поясняю вполне очевидные вещи, но до неё смысл моих слов доходит явно запоздало, и только спустя минуту тишины она отрешённо и растерянно кивает головой. — Ты готова?
— Да… я… я сейчас.
Всё то время, пока она возвращается в дом, а потом долго копошится с замками на двери и воротах, я не сдвигаюсь со своего места. И пошевелиться боюсь лишний раз, чтобы не спугнуть её. Пристально наблюдаю за судорожными, поспешными движениями тонких пальцев, на одном из которых надето тонкое золотое кольцо моего персонального проклятья; любуюсь беспощадно треплемыми поднявшимся ветром прядями волос, более волнистых и пушистых, чем мне приходилось видеть прежде; еле сдерживаю свои порывы, когда она то и дело передёргивает плечами и сильнее кутается в объёмную вязаную кофту, совершенно бестолковую, без единой застёжки спереди.
Я так увлекаюсь одержимыми попытками нагнать весь тот год без возможности увидеть её, что прихожу в себя только в тот момент, когда она уже садится ко мне в машину, и сразу же усаживаюсь следом.
Хлопает одна дверь, следом вторая, и мы остаёмся в полном вакууме, вдвоём, на мизерном расстоянии вытянутой руки друг от друга, которое ни в коем случае нельзя пересекать.
И это становится больно с первой же секунды. Настолько, что мне приходится свыкаться, сживаться, сродниться с этой болью, чтобы суметь просто выполнить элементарные движения и всё же тронуться с места.
Расстояние лечит. Настоящее, физическое расстояние, сквозь километры и месяцы разлуки размывающее черты и притупляющее мелодию голоса, вычёркивающее из воспоминаний всё, кроме пары-тройки плоских кадров-открыток: брошенный украдкой взгляд, несмелая улыбка, оголённая хрупкая спина в глубоком вырезе свадебного платья. Они теряют объём, теряют прежний смысл, становятся не так ценны, как казалось сначала.
Но расстояние между судьбами — убивает. Его не получается преодолеть, никак не выходит сократить. Мы обязаны быть так близко, но при этом стоять каждый на своём краю пропасти, прекрасно понимая, что любой шаг навстречу друг другу закончится неизбежным падением.
Противный мелкий дождь нагоняет нас уже на повороте на федеральную трассу, где на открытых участках дороги машину слегка покачивает порывами шквального ветра. На этот раз наши синоптики, видимо, не ошиблись, предсказывая настоящий Армагеддон даже на фоне тех тропических ливней, что уже буйствуют в Москве с начала недели, завершая аномальную жару конца августа.
Я стараюсь сосредоточиться на дороге, но куда уж там. Даже прострели я прямо сейчас себе мозги, их жалкие размазанные по кожаной обивке ошмётки всё равно бы думали только о ней.
Она изменилась. Стала чуть мягче, нежнее: сошла подростковая угловатость, и её движения, несмотря на их вполне понятную нервозность, теперь более плавные, грациозные. Это всё такие мелочи, но именно за них цепляется мой взгляд, а мысли снова и снова прокручивают их в голове, пытаясь подобрать подходящее определение.
Повзрослела? Слишком размыто.
Созрела? Слишком грубо.
Расцвела? Слишком избито.
— Ты улыбаешься, — замечаю вполголоса, опасаясь своей грубой неуклюжестью просто сломать весь момент и прогнать ту мечтательную улыбку, которой мог бы беспрепятственно наслаждаться всю дорогу.
Но Люся не пугается, не вздрагивает даже, — поворачивается ко мне, и на мгновение кажется, что улыбается ещё шире, чем прежде.
— Извини.
— Люсь, что ещё за «извини»? Просто это немного странно: ты большую часть пути молчишь и улыбаешься.
Её взгляд смущённо перескакивает с моего лица на собственные колени, прикрытые подолом платья в мелкий горошек. А мои внутренности совершают резкий болезненный кульбит, и мне хочется просить, чтобы она взглянула на меня. Просто снова взглянула.
— Иногда мне в голову лезут странные мысли. Так, разные забавные глупости. Не обращай, пожалуйста, внимание.
— Расскажи, — мне приходится предлагать это, потому что сама она не спешит поделиться со мной хоть мизерной частью этих странных мыслей. А для меня кажется настолько непривычным просить женщину поговорить со мной, а не придумывать, как бы свернуть разговор.
— Тебе будет не интересно.
— Мне интересно. Расскажи, — она поворачивается ко мне и ненадолго наши взгляды пересекаются. Скрещиваются, сливаются, смешиваются и проникают друг в друга, будто там, в глубине расширившихся зрачков, в кромке грозовой тучи, надвигающейся на меня прямиком из её глаз, можно найти ответы на те вопросы, которые мы никогда не решимся задать.
Я отворачиваюсь первым. Не хочется, но нужно следить за дорогой: дождь набирает свою силу, крупными каплями разбивается о стекло, заигрывает с работающими уже на максимальной скорости дворниками, и ограждает нас от остального мира плотной мутной стеной, скрывающей даже огни фар соседних машин.
— Ох. Ладно, — выдыхает она и трясёт головой, прогоняя от себя наваждение и позволяя тонким прядям волос паутинкой облепить щёки. — Наверняка у тебя тоже в школе или в институте были такие учителя, которые специально занижали оценки, чтобы сподвигнуть стараться ещё усерднее?
— Всегда терпеть таких не мог.
— А я подумала, что судьба делает так же. Под каждым выпадающим нам «отлично» обязательно подрисовывает противный жирный минус. Не в наказание, а чтобы заставить нас в следующий раз выкладываться на максимум для своего счастья.
— И мне достаётся роль жирного минуса в твоей отличной семейной жизни, — усмехаюсь я, и Люся тут же закрывает лицо ладонями и протяжно стонет, пуская тонкие иглы мне под кожу.
— Нет. Нет, я не это хотела сказать, — качает она головой и поспешно заправляет волосы за уши, нервно улыбаясь. — Очень несправедливо перекладывать на человека ответственность за то, какие эмоции он вызывает.
Мне приходится добавить мощности на печке — стёкла начинают запотевать, скрадывая и без того отвратительную видимость. И в нарастающем тепле, в духоте внезапно очень тесного для двоих людей пространства начинает явственно ощущаться аромат её духов. Горький, терпкий. Словно я по каплям выхватываю абсент из пьянящего воздуха.
— Знаешь, наши жизни напоминают длинное путешествие на рейсовом автобусе. У каждого свой собственный маршрут, свой пейзаж за окном, злой или весёлый кондуктор и свои попутчики. С тобой по соседству мне представляется какая-нибудь длинноногая блондинка, глядя на которую другие мужчины будут сворачивать шеи.
— Слишком банально, не находишь? — мой смех надрывный, немного истеричный, потому что, сама того не зная, Люся очень ёмко и точно описывает именно Алису.
— А разве банальным становится не то, что встречается чаще всего? — с улыбкой пожимает она плечами, ничуть не смущаясь. — Оригинальность - удел прозы, выдуманных историй. Фильмов с красивой картинкой, сценариев с поворотами сюжета, заставляющими зрителей плакать и верить в чудеса. А на самом деле люди выбирают себе подобных. Странные странных, красивые — красивых, жестокие — жестоких. Мы сходимся с теми, с кем нам по пути. И поэтому… случайная встреча на одной из остановок вовсе не повод менять маршрут.
— Но ведь это можно сделать? Просто пересесть на другой автобус.
— Тогда ты не приедешь туда, куда хотел.
— Это звучит как отличная возможность снять с себя ответственность за свою жизнь. Вроде как: счастье ждёт меня за тем углом, но, увы, я уже еду в другом направлении, — я запоздало думаю о том, что такая прямолинейность может обидеть её, но Люся продолжает улыбаться вполне искренне, откинув голову на подголовник и позволив кофте наполовину сползти с плеча.
Кажется, ничего более сексуального я ещё не видел.
— Если бросать всё каждый раз, когда чужой маршрут покажется более лёгким и привлекательным, то можно вообще никогда не доехать до последней остановки, Глеб. Это ведь тоже отличная возможность избежать обязательств: утешать себя тем, что просто слушаешь порывы сердца.
— Считаешь, что принимая решения сердце слушать не стоит?
— За все решения сердца отвечать всё равно придётся разуму, — в её голосе мне слышится внезапная тоска, бледная и приглушённая, еле пробивающаяся сквозь показательную браваду рассудительности.
Внешне же и не поймёшь ничего, — лёгкая улыбка, задумчивый взгляд, способность говорить настолько откровенные вещи так просто, — всё это как и прежде при ней.
Мне стоило бы признать, что это самая настоящая болезнь. Ведь я не знаю о ней ничего. И сотой доли того, что знает её муж, что вообще положено знать человеку, чтобы говорить о какой-то любви. Понятия не имею, кто её родители и есть ли они, какие отношения у неё с сестрой, — я даже не уверен, про родную ли сестру упоминал Юра. И сейчас, имея возможность узнать хоть что-то конкретное, настоящее, приземлённое, всё вдруг кажется слишком незначительным.
Неважно. Неважно становится то, о чём сама она не спешит говорить.
И ведь как красиво у неё получилось сложить в слова то, что и в мыслях у меня сплошь безобразными мазками крови, сочащейся из старой раны.
Перекладывать на человека ответственность за то, какие эмоции он вызывает.
Эмоции. Разве то, что ощущаю я — эмоции?
Нет, это катаклизм, затянувшаяся и беспощадная Гражданская война между совестью и желанием. Это болевой шок, настигающий меня в два коротких слога, заставляющих снова и снова проживать это ощущение, когда сердце пронзает насквозь.
Лю-ся.
Из всех возможных вариантов наказать себя я выбрал самый прекрасный, жестокий и необратимый.
— Я просто хочу верить, что мы в состоянии всё изменить. Всё, что сами захотим. Пусть волей разума, пусть волей сердца, — это уже не важно, — пока я говорю, её взгляд снова следит за мной, и это становится единственным, о чём получается думать.
— Ты вообще никогда не сдаёшься, да? — спрашивает она.
— Я? — усмехаюсь криво, еле сдерживая нервный смешок от её смелого предположения. — Я никогда и не пробовал бороться.
Зато в совершенстве освоил искусство прикидываться тем человеком, кем никогда не являлся. Давать окружающим ложную надежду на то, что я смелее, сильнее, спокойнее и лучше, чем есть на самом деле.
Вдали звучат раскаты грома, неоново-голубыми вспышками молний уже прорезавшие небо. Ливень перемежается с порывами ветрами, так швыряющими машину по влажной дороге, что мне иногда становится страшно от ощущения полной потери контроля, и каждая попытка слегка нажать на газ заканчивается необходимостью срочно давать по тормозам.
Стихия будто смеётся надо мной, жалким и ничтожным. Мечтающим продолжать этот диалог вечно, когда как наша вечность закончится уже через час и может никогда не повториться.
— Люся…
— Глеб…
Мы вместе начинаем говорить и вместе же замолкаем.
Привычно мерить влечение к женщине сексуальным желанием. И я тоже невыносимо хочу её, — кажется, напряжение горячей смолой заполняет моё тело, разливается под кожей, и там становится так тесно, так невыносимо плотно, что меня вот-вот должно прорвать изнутри. Но это не возбуждение. Не такое, которого я ожидал, которое испытывал прежде.
Мне хочется её слышать. Даже не видеть, а именно слышать то, что и как она говорит. Тембр голоса, низкий и тёплый, обволакивающий меня коконом непонятного спокойствия. Слова, раскладывающие по местам те мысли, что хаотично мельтешили, сталкивались друг с другом и разлетались прочь.
Я чувствую себя на своём месте. На правильном пути.
Несмотря на то, что зайцем проскочил в чужой автобус.
И когда на её телефон раздаётся звонок от Юры, я не могу удержаться и досадливо морщусь, а потом сжимаю зубы до хруста в напряжённой челюсти.
Потому что он нагло вмешивается в мою, — возможно, единственную, — возможность насладиться этой женщиной, хоть и имеет на неё все права.
Потому что его нервозность и недовольство прорываются даже сквозь трубку и варварами-захватчиками вторгаются в наш временный уютный мирок, ломают нежную и хрупкую откровенность, вытаптывая плодородную землю взаимного доверия.
Потому что сколько бы Люся не убавляла громкость динамика, я всё равно слышу, как он злобно рычит на неё и с раздражением упоминает меня, ведь ни один из нас не догадался сообщить ему о том, что мы уже выехали обратно в Москву.
— Уверена, что ты движешься в нужном направлении? — вырывается из меня спустя секунду после того, как Юра отключается, хотя на протяжении всего разговора я убеждал себя, что не посмею влезть в их отношения.
Только не я. Не в той ситуации, в которой все мы вынужденно мечемся частицами в единой замкнутой системе.
Она не отвечает так долго, что я уже теряю надежду услышать хоть что-либо. И ругаю себя за несдержанность, за резкий выпад вперёд, нарушивший наше равновесие, за неосознанное до последнего момента повторение того же самого, что поставил в укор Юре.
— Нет, я не уверена, — тихо шепчет она и при этом особенно звучно, громко, протяжно выделяет единственную «р», превращая короткую фразу в рычание загнанного в угол зверька, намеренного бороться за свою свободу. С ним, со мной и со всем миром. — Но сомневаться — это нормально. Это правильно. В сомнениях мы познаём самих себя.
— Мне кажется, что ты и так знаешь о себе всё. О себе и о других, — успеваю заметить лишь то, как взлетают вверх уголки её губ, прежде чем она прикусывает нижнюю и мне становится бесконечно стыдно за себя, свою привычно въевшуюся в лицо обольстительную улыбку, за манеру говорить банальными льстивыми фразами, насквозь пронизанными фальшью.
С ней я хочу быть честным. И могу им быть. Пытаюсь. Оттого особенно сильно пугает вероятность показаться лишь пустышкой, подтвердить статус мальчика, который «всем очень сильно нравится».
Потому что понравиться ей я могу лишь одним способом — показав себя настоящего.
— Это не комплимент, — поясняю, ощущая себя глупым и самоуверенным мальчишкой, резво подскочившим к понравившейся девчонке и теперь не знающим, что ей сказать. — Мне действительно кажется, что ты знаешь о жизни слишком много. Больше, чем тебе положено по возрасту.
— Я знаю только то, что ничего не знаю.
— Сократ?
— Сократ, — кивает Люся и снова расслабляется, смягчается, раскрывается. Теряет бдительность и дарит мне своё тепло, куда более ощутимое, чем горячий воздух включённой печки. Такое манящее, долгожданное, упоительное, что к нему, — к ней целиком, к каждой клеточке её тела, к тёмным ресницами и пушистым волнам волос, к сухим губам, острым ключицам и тонким запястьям, — невыносимо хочется прикоснуться.
Приходится обманывать самого себя. Упиваться сладким мёдом заблуждения, что я могу это сделать. Крепче обхватывать пальцами руль и смотреть на дорогу так сосредоточенно, чтобы хоть на секунду забыть, что рядом со мной всё ещё чужая женщина, которую я чувствую настолько недопустимо, аморально, нелогично своей.
Чтобы как можно дольше не вспоминать, что на другом конце Москвы меня ждёт моя женщина, которую я до сих пор считаю чужой.
Если бы кто-нибудь спросил меня, что значит презирать себя, то я бы сразу нашёлся с ответом.
Это — причинять боль себе и близким людям, но продолжать прикрываться благими намерениями. Придумывать объяснения, подтасовывать мотивы и причины — как козырные карты в игре с высокими ставками, — и хотя бы на одно блядское мгновение позволять себе поверить в свою же ложь.
Это — притормаживать перед каждым светофором, чтобы снова попасть на красный и выиграть у судьбы ещё несколько лишних минут в салоне автомобиля, где между лежащей на коробке передач ладонью и девичьим бедром остаётся так восхитительно мало места.
Это — держать внутри вой раненого зверя, когда за её счастье всегда будет в ответе кто-нибудь другой.
— Люся… — зову её по имени, пока у меня есть последние секунды, чтобы безнаказанно сделать это, поворачивая к ней во двор и медленно объезжая несуществующие ямы на дороге.
Вот только сказать мне на самом деле нечего. Любая моя просьба станет жестоким ультиматумом, любое пожелание — гадкой издёвкой, любое признание — остриём ножа, по рукоятку погружающимся меж рёбер.
— Глеб, не надо всё усложнять, — шепчет она, цепляясь ладонью за ручку двери, и будто бы бледнеет, растворяется, сливается с мельтешением дождя за окном. Выскальзывает прямо из-под пальцев, которые тянутся к ней неосознанно, рефлекторно, стараясь удержать, задержать хоть на одно мгновение, потому что я слишком хорошо понимаю и слишком болезненно чувствую, как теряю её.
Снова, снова и снова. День ото дня, месяцы, годы — теряю себя.
Я поражён, неизлечимо ранен. Мои разум и сердце не вступают в борьбу — они повержены вместе, разом, одним метким и быстрым выстрелом, одной засевшей внутри пулей, теперь отравляющей меня свинцом и в то же время приносящей эйфорию.
Как же так получилось? Почему я просто не встретил её первым?
— Спасибо за помощь, — выдавливает из себя Люся, как только машина останавливается напротив подъезда, и голос её слишком низкий и хриплый, сдавливаемый слезами, которые я никогда не хотел бы увидеть. Или хотел бы очень сильно, потому что плакать ей придётся сразу за нас двоих. — Прощай.
Щелчок отстёгиваемого ремня безопасности, щелчок открываемой двери. Щелчок грядущего взрыва, который разнесёт весь мой мир на обломки, выбраться из-под которых самостоятельно будет мне не под силу.
Внутрь салона врывается вся мощь стихии. Хаотичный ритм реквиема, отстукиваемого каплями дождя, запах озона — свежий и отрезвляющий, брызги прохладной воды.
— Это не проходит! — кричу ей вслед, и Люся замирает на месте. Её плечи резко дёргаются вверх то ли от всхлипа, то ли от глубокого судорожного вздоха, волосы моментально промокают под ливнем и облепляют тонкую шею, а пальцы медленно соскальзывают вниз и обессиленно толкают дверцу машины, так и не закрывая ту до конца.
Благодаря этому я слышу приглушённые, торопливые шаги по лужам. Слышу звуковой сигнал домофона и скрип закрывающейся железной двери от подъезда.
Слышу пугающую тишину, в которой больше нет её голоса.
Нет её запаха, её взгляда, — пусть направленного не на меня, — и ощущения, что я не одинок.
Я сижу в машине ещё очень долго. Полчаса, час, полтора. До онемения в руках стискиваю пальцами руль и упираюсь в него лбом. Дышу громко и надрывно. Не обращаю внимание на то, как через оставшуюся щель заливается дождь, образуя две огромные лужи: на коврике и на пассажирском сиденье, где совсем недавно сидела она.
Я знаю, что она не выйдет обратно. Знаю. Но всё равно продолжаю ждать, существовать в анабиозе, в коме, под действием анестезии, позволяющей не сдохнуть прямо здесь от боли.
И только когда мне приходят сообщения от Алисы с пожеланиями спокойной ночи, я захлопываю эту чёртову дверь и уезжаю домой.