Ходи!

      Не знаю, почему так повелось, но после каждой поездки «по делам» мы с Кириллом предпочитаем молчать. Курим больше, чем обычно, двигаемся нервно и дёргано, взгляд отводим, — прячем в трещинах асфальта, топим в чёрной глади кофе, развеваем по ветру. Ведём себя совсем как двое людей, извращённо поебавшихся по пьяни и теперь отчаянно старающихся выглядеть нормальными в глазах друг друга.       Определённо, в этом есть что-то общее. Власть и сила опьяняют, выпускают наружу всех сидящих в нас монстров: вчера ты выскакивал из машины, чтобы помочь незнакомой бабуле дотащить тяжёлый пакет до дома, а сегодня угрожаешь пистолетом уже трясущемуся от страха мужчине, обещая разложить его органы по отдельным герметичным пакетам.       Но самое отвратное, что в обоих случаях испытываешь одинаковое удовольствие. Растекающийся по венам кайф, почти наркотический экстаз и щекочущий, дразнящий, вызывающий привыкание азарт.       Дальше. Больше. Отчаянней.       Испытываешь пределы своих возможностей, ощупываешь границы собственных принципов, пытаясь прогнуть их под себя. Натужно двигаешь в сторону, как огромный пыльный шкаф, под завязку наполненный предрассудками, натягиваешь тонкой нитью до предела, подцепляешь аккуратно с краешку, с любопытством младенца ожидая: помнётся или порвётся?       Счесываешь ли костяшки о чужое лицо или демонстративно щёлкаешь затвор на Глоке, — наконец настоящем, боевом, с первого же прикосновения срастающимся с рукой в единое целое, — а внутренний мальчик визжит восторженно «Посмотри, как я могу! Посмотри, как теперь умею!» и просит ещё, ещё, ещё.       Дети жестоки, эгоистичны и ненасытны. А слишком рано выросшие взрослые — и того хуже.       Потом наступает момент расплаты.       Когда, долго подстёгиваемый волнами адреналина, резко садишься на мель. Оглядываешься по сторонам, а там то снег с грязью смешанный, то проталины первой оттепелью оставленные, то из нежной зелени почки на тонких веточках набухшие, или и вовсе всё пестрит летними красками. Вокруг жизнь движется: машины спешат по дорогам, люди хмурятся, бегут куда-то с колясками, в колясках. И солнце-град-дождь бьёт тебя по лицу ожесточённо и спрашивает истерично, визгливо: «Ты что натворил?!».       И ты вспоминаешь глухой голос и сумбурные оправдания, склоненную в знак повиновения голову, — ну право, ещё бы на колени перед собой поставил! — и чужую кровь, оставившую пятно-точку на твоей одежде. Думаешь, что пережал, перестарался, погорячился. Клянёшься, что больше так не будешь, и веришь сам — никогда и ни за что такое не повторится.       Настолько углубляешься в анализ своих действий и мотивов, что совершенно не в состоянии думать о том, что делал другой, стоящий с тобой плечом к плечу человек. Его хлёсткие слова и жёсткие движения кажутся несущественной мелочью в сравнении с тем, как рычал, капая слюной и пытаясь сорваться с привязи, твой внутренний Цербер.       Трёхголовый: смотрит вперёд огромными, алой кровью налитыми глазницами Ярость; торчит справа чуть неуклюже, чавкая беззубой пастью Разочарование; а слева вжимает в тело кривую, недоразвитую голову Страх, исподтишка покусывающий и подначивающий остальных.       Так и продолжаешь жить нелепым заблуждением, что кому-то есть дело до того, какой ты урод; а им-то на самом деле хоть бы свои изъяны прикрыть.       — Почему Разумовского не было? — спрашивает Кирилл и мнёт пачку сигарет, нервно перекладывая её из одной руки в другую. Даже мне сейчас хочется закурить, но открывать окна на МКАД крайне паршивая идея, — можно и на время оглохнуть от гула проносящихся машин, и глотнуть столько пыли, что ни одним никотином не перебьёшь, — а сидеть в заполненном дымом салоне та ещё пытка, поэтому приходится терпеть.       — Срочно вызвали на место убийства. Кого-то из посольства пырнули заточкой во время завтрака.       — Стоит ждать искромётные шутки про дырочки и фаллические предметы? — усмехается он, начиная понемногу расслабляться и отвлекаться.       — Можно подумать это будет сильно отличаться от того, что мы обычно от него слышим.       Честно говоря, я был и остаюсь категорически против того, чтобы Кирилл принимал непосредственное участие в наших делах. Во-первых, все мы, — я, Даня, Валерка и ещё с десяток завязанных в этом «бизнесе» человек, — проходили специальную подготовку и психологически готовились к тому, чтобы при необходимости свернуть кому-нибудь шею. В целом, не имеет особенного значения, ради чего: защищая родину и спокойствие простых граждан, или защищая свои интересы.       Во-вторых, ему не стоило бы мелькать своим лицом среди людей, потенциально способных настучать старику Войцеховскому о том, чем занимается его нелюбимый внучок. Но спорить с Кириллом — что вести беседу с каменным изваянием, и то — статую можно поднять и передвинуть специальной техникой, а с его решениями приходится просто мириться.       — Тебе не кажется, что сегодня они вели себя как-то странно? — мне до последнего не хочется поднимать эту тему, хотя неприятное ощущение тревоги всю дорогу свербит в боку той самой медленно вонзающейся в плоть заточкой.       Всё сильнее и сильнее с каждым разом, когда я вижу капот чёрного тонированного внедорожника, то отстающего от нас на пару машин, то подбирающегося вплотную, то плетущегося по соседней полосе.       У меня нет достаточно опыта. Только теоретические знания из академии, потрёпанные ветрами времени, смятые и размытые дождями повседневных проблем; жалкая практика, прилизанная и приглаженная, имитировавшая события идеального мира; болезненные детские воспоминания и заветы отца — человека, чья жизнь была в войне, а не в мирном небе над нашими головами.       Но есть инстинкты. Они сильные, по-звериному чуткие: слышь больше, думай быстрее, смотри внимательнее. Они кричат об опасности, за сотни метров ощущая запах ещё не успевшей пролиться крови.       — Что-то не так? — уточняет Кирилл, вслед за мной напряжённо всматриваясь в зеркало заднего вида. И, судя по тону его голоса, — ледяному и острому, как стальной клинок, — он и сам уже обо всём догадался, просто не может выносить свою тревогу в полном молчании.       И я не могу его судить: и самому хочется разразиться отборным матом, но лишняя паника нам сейчас ни к чему. Свою мне и вовсе приходится давить в зародыше, пережимать, перетягивать, не позволяя выплеснуться наружу ни единой капле. Пока страх наполняет меня доверху, разгоняет пульс, отрезает всё лишнее, — воспоминания, желания и даже отвращение от противного жёлтого пятна разбившейся о лобовое стекло мошки, — все органы чувств работают на пределе. И я тоже.       — Кажется, за нами следят, — я настолько сосредоточен на происходящем, что каждое слово приходится вынимать из себя через силу. Кирилл молчит, утрамбовывая в себя новую, — не самую приятную, — информацию, и, стоит мне только пожалеть о своём порыве поделиться этим с ним, как он легонько встряхивает головой, отгоняя ступор и тут же подавая голос.       — Я думал, вы называете это «хвост», — замечает нарочито-спокойно, непринуждённо, будто и правда не происходит ничего особенного. Даже убирает в карман несчастную пачку сигарет, за каких-то полдня истрепанную уже до белых заломов.       — Да хоть уши, лапы и хуй в придачу.       — Про хуй ты сказал, чтобы создать атмосферу присутствия с нами Данила?       — Он и так всегда в моём сердце, — мне становится намного легче от поддержания этого бессмысленного с виду разговора, пронизанного высоковольтным напряжением, успешно завёрнутым в защитно-изоляционный слой ехидства. Так весь скапливающийся внутри меня ток, — нарастающий по мере того, как мои аккуратные попытки сбросить слежку проваливаются одна за другой, — находит хоть какие-то пути выхода, циркулирует по салону вместе с прохладным воздухом климат-контроля, перетекает до кончиков пальцев, впивающихся в руль и стремится обратно, прямиком в голову, зажигая лампочку очередной идеи.       Я резко перестраиваюсь в средний ряд и сбрасываю скорость, осознанно попадая в капкан: впереди еле плетётся на жалких семидесяти дребезжащая на каждой выбоине газель, справа аккуратничает дедок на Сузуки, слева — никуда не спешит Дастер аж с двумя наклейками, предупреждающими о том, что в салоне дети. И нашим преследователям остаётся только поддерживать заданную крайней левой полосой скорость за сотню и уезжать далеко вперёд.       Вот только они, кажется, не особенно переживают о том, что будут замечены. Дают по тормозам и ныряют в мизерное расстояние между соседними машинами, жёстко подрезая одну из них и собирая гвалт недовольных гудков, и снова оказываются прямиком за нами.       — Звони Разумовскому, — получается слишком жёстко, но времени на лишние нежности у нас уже нет, и мы с Кириллом почти синхронно прижимаем телефоны к уху.       Два гудка, что успевают пройти до того, как мне отвечает Валера, ощущаются невъебенно долгими: что-то между сорока годами скитания по пустыне и ночной переправой через границу только что вступившего в войну государства.       Но ещё более долгим кажется время, в течение которого я излагаю суть возникшей проблемы и обсуждаю возможные пути её решения. Так заглядываюсь на чёртов внедорожник, что несколько раз еле успеваю притормозить, чтобы не въехать в задницу допотопной газели. И с нарастающими тревогой, злостью и страхом вслушиваюсь в молчание со стороны Кирилла, настойчивые звонки которого до сих пор остаются без ответа.       Не хочется даже допускать мысли о предательстве со стороны человека, в котором никогда прежде не сомневался. Но мысли — они как строптивая и глупая баба, что будет ныть всё об одном, давить на самые слабые-больные места, брать тебя на слабо и выводить на эмоции, совершенно не желая останавливаться, пока не получит взрыв. Чтобы потом, создав проблему из ничего, тыкнуть назидательно: «А я же говорила!».       И я накручиваю себя, перебирая все совпадения и странности, подбивая факты под домыслы, стирая достоверное в угоду паническому, маниакальному. На каждую попытку тормознуть запущенный процесс тот лишь разгоняется, заставляя поверить в то, что на самом деле у меня ещё на одного друга меньше, чем привык считать.       — Вы сейчас на каком километре? — от волнения Валера начинает частить и громко «акать», выпуская из себя прежде качественно скрываемого рязанца.       — Только пересекли нулевой. На внешней стороне.       — Понял, я сейчас…       — Валер! — успеваю остановить его, бросая быстрый взгляд на сосредоточенного Кирилла, пытающегося дозвониться до Данила и уже предусмотрительно тянущегося к бардачку, где лежит пистолет. — Нам нельзя поднимать лишний шум.       — Да помню я, — отзывается он с досадой и отключается.       В салоне становится пугающе тихо, — так, что каждый незначительный прежде звук бьёт по нервам изматывающими джебами, — будь то очередные гудки, доносящееся из динамика телефона Кирилла, или щелчки вставляемого в пистолет магазина с патронами.       Мы снова молчим. Это становится универсальным решением в ситуации, где можно или вцепиться друг другу в глотки в поисках осточертевшей истины «кто виноват и что делать» или вскрыть броню и подставиться мягкими брюшками, прося жалости.       — Попробуй сбросить их, — первым делом советует Валера, стоит мне только принять его звонок. — Впереди пост ДПС, там сегодня Ванька наш стоит. Если сможешь оторваться — проезжай мимо. Не сможешь — хуячь по обочине, и тогда он просто остановит вашу машину. Не будут же они тормозить следом.       — Понял тебя, — киваю, совершенно позабыв о том, что увидеть меня он не сможет, и рискованно выворачиваю руль в сторону, чудом не зацепив ехавшую рядом машину.       Оторваться от кого-либо в условиях плотного потока автомобилей звучит как задача, выполнимая только в условиях очередного слепленного на влажных фантазиях больших мальчиков блокбастера, где все расступаются сами собой. Или в условиях менталитета, прочно отличного от русского — где блондинка на ядрёно-красном Мерседесе будет испуганно жаться в сторону, заметив твои неадекватные и опасные манёвры, а не сигналить и упрямо пытаться не пропустить тебя вперёд.       Кирилл сдавленно и полушёпотом матерится, я крепко сжимаю зубы, — чудо, если к концу этой охуенной поездки они всё же останутся целы, — и нас неприятно дёргает вперёд, когда я со всей дури бью по тормозам.       Резко вправо, по газам, на обгон. Влево, ещё быстрее, — какофония сигналов не смолкает ни на секунду, начинаясь с нас и следуя шлейфом возмущения за нашими преследователями.       Мы виляем по дороге, но этот чёртов хвост охотно виляет в унисон с нами, уже и не пытаясь скрываться — и этот факт больше всего внушает мне опасение. Толчки крови отбивают в висках настойчивое «СОС!», выступает на лбу прохладная, липкая испарина, и огромная воронка раскручивается в солнечном сплетении, затягивая в себя глубже, и глубже, и глубже.       Лево. Газ. Право. Тормоз. Газ.       Право. Право. Право.       Я выруливаю на обочину, поднимая за собой столп мутной пыли. Наблюдаю за ёбаным чёрным внедорожником в зеркало заднего вида, наивно надеясь, что он всё же отстанет, потому что до обещанного поста ДПС остаётся уже меньше километра, а мне совершенно не хочется останавливаться.       В такие моменты — отчаяния, страха, примитивной схватки между интуицией и логикой, — мне совсем как ребёнку хочется почувствовать на своём плече тяжёлую, грубую, мощную ладонь отца и услышать его голос. Вспомнить хоть одно из тех наставлений, которыми он пичкал меня в расчёте на то, что я запомню их и когда-нибудь пойму.       Но ничего не приходит. И выбор остаётся только за мной — как и его последствия.       А я ведь ничерта не понял, пап.       — Блять, Даня! — рычит в трубку Кирилл, принимая звонок от Разумовского, настолько долгожданный всего пару минут назад и теперь потерявший всякое значение.       Я не слушаю, что он говорит.       Взмах полосатого жезла. Взгляд на догоняющую нас машину. Секунда на принятие решения.       От резкого торможения что-то с грохотом ударяется о стенки багажника, я почти касаюсь носом руля, а Кирилл — выставляет ладони вперёд, упираясь ими в бардачок и роняя телефон, в конце тормозного пути отлетающий под сидение. Кажется настоящим везением, что наши шеи остаются целы после того, как головы по инерции сильно запрокидывает назад, а мне ведь приходится ещё и следить за дорогой, чтобы ненароком не сбить Ваньку, будто впавшего в ступор и оттого даже не попробовавшего отскочить в сторону от нашей машины.       У меня получается вовремя вывернуть руль, и мы останавливаемся прямо напротив него, — в окно со стороны Кирилла успеваю заметить, как долговязый веснушчатый Ваня делает к нам шаг, поправляя фуражку, и сразу начинает улыбаться, хотя виделись мы прежде всего-то пару раз.       А потом мой взгляд перескакивает в зеркало заднего вида, следом — в боковое. И я вижу, как преследовавшая нас машина приближается медленно, всё медленней и медленней, стремительно сбрасывая скорость. Не уверен, замечаю ли, как опускаются вниз тонированные стёкла, или мои рефлексы, инстинкты, внезапно бесконечно яркая и дикая жажда жизни оказываются проворнее и вынуждают действовать.       — Вниз! — ору так, что ни за что бы не узнал собственный голос. Этот — командный, бескомпромиссный, громкий, — скорее вырвавшееся за пределы разума воспоминание об отце, сопровождающее чёткие и выверенные движения.       Я не до конца осознаю, как получается схватить Кирилла за плечо и дёрнуть вниз, заставив согнуться. Но осколки от разлетевшегося под пулями стекла сыпятся уже на наши затылки и прикрывающие шеи ладони.       Вот оно, настоящее штормовое предупреждение. Раскачивает машину силой следующих один за другим выстрелов, поливает нас дождём, впивающимся в кожу и расцарапывающим её до саднящих и жгучих мелких порезов, пугает градом мощных ударов, корёжащих и пробивающих металл.       И когда что-то резко, сильно, остро прилетает мне в бок и вскользь, по касательной проходится по спине, то я сильнее жмурюсь, и вовсе не от боли, а от страха. От чувства, что меня ждёт смерть, но встречать её придётся мучительно долго: растягивая, смакуя каждый оттенок отчаяния и страдания, постепенно погружаясь в тягучий сироп смирения со своей участью.       И это чувство оказывается мне смутно знакомо.       Это пройдёт.       То, что для меня становится долгим спуском по скользкой лестнице признания собственных слабостей, на самом деле длится не дольше минуты и заканчивается вполне прозаично: у них просто заканчиваются патроны. Заходится диким рёвом двигатель, жалобно визжат от слишком резкого старта шины, — это отлично слышно сквозь зияющие дыры, оставшиеся у нас на месте лобового и пассажирских окон, — и наши преследователи спешно уезжают прочь.       А я хватаю пистолет, свалившийся к ногам Кирилла, и немедленно выскакиваю наружу, пытаясь рассмотреть номера быстро превращающегося в смазанное тёмное пятно внедорожника. На эмоциях совершенно забываю и о царапинах, и о ране, и о собственных трусливых мыслях, — главное, что жив и могу двигаться, — испытывая только гнев и нелогичное желание бежать вслед за ними, лишь бы нагнать и засунуть ствол поглубже в их глотки.       Слишком поздно понимаю, что рядом с машиной больше никто не стоит.       Видимо, мы с Кириллом осознаём всё случившееся примерно одновременно, и, когда я бегом огибаю машину, то застаю его уже сидящим на коленях на асфальте.       — Не трогай! — осиплый голос теряется в шуме проезжающих мимо машин, да и шоковое состояние отнюдь не помогает ему нормально воспринимать информацию, поэтому я грубо хватаю его за плечо с уже надорванной по шву рукава рубашкой и трясу, повторяя более настойчиво и твёрдо: — Не трогай его!       Кирилл оборачивается, и в его тёмных глазах плещется такая бессильная ярость, что на мгновение кажется: сейчас он просто набросится на меня, сожмёт шею перепачканными в крови ладонями и будет шипеть мне в лицо едкие проклятья. Но нет. Проходит секунда, две, три и он просто еле-еле, медленно, через боль выпускает тело Вани из своих рук.       Он ещё дышит. Надсадно, хрипло, страшно — потому что каждый раз, когда его грудь опускается, по побледневшим, белоснежным губам струится новая порция вытекающей изо рта крови. И хоть я следую рекомендациям не передвигать человека с огнестрельными ранениями, — если пуля осталась внутри, то от любого движения может повести себя непредсказуемо, — но при этом прекрасно понимаю, что шансов у него никаких.       Крови уже столько, что даже окажись сами ранения не столь опасными, скорая просто не успеет доехать. Но помимо расползающихся по форменной рубашке двух багровых пятен, — живот и плечо, спорный расклад с половинчатыми шансами на жизнь, — задета ещё и шея. Навылет. С тем самым пресловутым, слишком запомнившимся мне фатальным «фонтаном».       Я тоже опускаюсь на колени, влипая прямо в лужу растекающейся по асфальту крови. Пережимаю пальцами артерию у Вани на шее и ловлю себя на хуёвой, отвратительной, ужасно позорной мысли о том, как же хорошо, что его глаза уже почти закрыты, потому что вынести их взгляд я бы не смог.       — Принеси аптечку. Там шприц с противошоковым, — прошу Кирилла, и он тут же подрывается и отходит к машине. А потом, видимо, почувствовав что-то неладное, всё же оборачивается и смотрит.       На то, как отчаянно вздрагивает с последним вздохом человек, чья кровь перемешивается с дорожной пылью и навсегда въедается в наши руки. Как я убираю пальцы, — почти отдёргиваю их, обжигаясь о чужую кожу, внезапно показавшуюся уже невыносимо ледяной, — и в исступлении провожу этой же ладонью по своему лицу, оставляя ржавые разводы на лбу и щеке. Как неестественно, нереально, ужасающе выглядит чья-то смерть.       — Ты знал? — вырывается из Кирилла вперемешку с обидой, растерянностью, злостью.       Знал ли я, что ничего из аптечки уже не понадобится, когда отправлял его в машину? Без сомнения.       — Да, — киваю, еле шевеля губами, и с трудом поднимаюсь на ноги. Тело не слушается, покачивается, немеет и стягивается тонкой плёнкой быстро высыхающей на жаре крови, и в попытке сбежать от лежащего прямо передо мной мёртвого человека я отчаянно бегаю взглядом по мелькающим по дороге машинам, лишь изредка сбрасывающим скорость около нас, чтобы утолить естественное любопытство, и задерживаюсь на чёрных полосах, прочерченных на асфальте нашими шинами.       Так ли легко принять ответственность за последствия уже сделанного выбора?       Достаю из багажника пакет со спортивной формой, брошенной на тот случай, если получится внепланово заехать в тренажёрный зал. Натягиваю поверх окровавленной рубашки толстовку, а футболку отдаю Кириллу, — он переодевается заторможенно и всё оглядывается назад, на Ваню. Мы оба совершенно забываем о том, что руки до сих пор перепачканы, поэтому даже на новой одежде оставляем противные багряные мазки.       Только потом у меня хватает смелости достать из кармана настойчиво звонящий телефон. Даже через общий шум слышно, что Ванин тоже звонит, и именно из-за этого мои руки начинают предательски дрожать, а горло сводит болезненным спазмом.       Что может описать смерть лучше, чем этот чёртов трезвонящий телефон? Человек больше не существует, а мир вокруг него так и продолжает своё насыщенное, стремительное, беспрерывное движение.       — Какого хуя у вас происходит?! — впервые за годы нашего знакомства Разумовский не стесняясь орёт, и это помогает мне прийти в себя и осознать, что находиться здесь и дальше нельзя. А мы с Кириллом до сих пор стоим напротив трупа и смотрим, смотрим на него, не отрываясь.       Я подталкиваю его к машине, начиная коротко излагать Дане произошедшее. Только сбиваюсь и запинаюсь каждый раз, когда раздаются сигналы параллельного вызова, и на треснутом экране высвечивается «Валера».       — Сваливайте оттуда нахуй, — безапелляционно заявляет Данил, пока я пытаюсь смахнуть со своего сидения стеклянную крошку и не реагировать на слишком многозначительно-недоумевающие взгляды Кирилла.       — А что делать… с Ваней?       — Глебушек, солнышко моё, если вы продолжите там маячить, то можете подвинуть Ваню, чтобы вам хватило места скоро прилечь рядом с ним, — раздражённо отзывается Разумовский, и я прекрасно понимаю, что он прав. Но всё равно медлю и касаюсь кнопки запуска двигателя с такой нерешительностью, словно собираюсь погладить кобру. — Найди какое-нибудь безлюдное место и скинь координаты, я отправлю за вами надёжного человека. И Валере скажи, чтобы набрал мне и не поднимал кипиш.       — Дань, это брат его невесты. Был, — выдыхаю из себя эту информацию, прогорклым дымом клубившуюся внутри и не дающую покоя. Но проще не становится, нет. При озвучивании вслух всех нюансов случившегося пиздеца он выглядит всё более и более непоправимым.       Разумовский молчит. Кирилл трёт пальцами переносицу, оставляя на ней новые росчерки тонких царапин, — мельчайшая стеклянная пыль летает по салону и садится на кожу острой пудрой, ощутимой при каждом прикосновении.       — Все знали, во что ввязывались, — говорит он, жёстко чеканя слова. — Валере я лучше позвоню сам. Будьте на связи.       Через несколько километров я сворачиваю в промзону, к нашему большому везению почти заброшенную и пустынную. Сбрасываю координаты Дане, хотя отголоски прежних сомнений в том, на чьей стороне он на самом деле находится, никак не хотят выходить из моей головы, разносятся в пустоте притихших от стресса мыслей и звенят неприятным эхо.       А с другой стороны — если он в числе тех людей, кто хочет нас прикончить, то пусть это произойдет как можно раньше и быстрее. Не хочу снова окунаться во всю глубину разочарования в близком человеке: этого дерьма мне в жизни уже с лихвой хватило.       — Выходи и жди меня вон там, — указываю Кириллу на сваленные в конце пустыря строительные плиты и терпеливо жду. Он кривится, злится, сжимает исцарапанные ладони в кулаки, но всё же выходит, напоследок со всей дури хлопнув дверью.       И вроде бы он уже и не мальчишка вовсе: не тот взъерошенный и болезненно-худой парень, чьи глупые выходки вызывали только снисхождение и насмешку. А я всё равно вижу в нём только того, о ком обязан позаботиться.       Когда я первый раз разгоняюсь и въезжаю бампером в бетонную стену, Кирилл дёргается и чуть не бегом бросается обратно ко мне. Но так и замирает на месте, и в чудом уцелевшем зеркале заднего вида вижу выражение его лица, — хмурое, сосредоточенное, уставшее, — уже являющееся для меня укором. Нужно было сразу объяснить свои намерения, но просто… не хватает сил.       Капот сминается достаточно, чтобы ударом можно было объяснить вылетевшие стёкла, но при этом оставить машину на ходу, и тогда мне приходится долго елозить левым боком о ту же стену, максимально сдирая краску и делая всё возможное, чтобы следы от пулевых отверстий хотя бы не бросались в глаза. Под конец меня начинает слегка мутить: то ли организм намекает о том, что его резервы истощены почти до предела, то ли нервы не выдерживают такое количество звуков, от которых хочется воткнуть какой-нибудь крупный осколок себе в висок.       Напоследок выгребаю из бардачка папку с документами и подцепляю застрявшую в пластике пулю. Не знаю, какие планы на нас на самом деле были у тех ребят, но обстреливать машину девятым калибром — верх абсурда и, наверное, единственная достоверная причина того, почему мы с Кириллом остались живы.       Пока я откручиваю номера, он всё же подходит ближе, молча забирает у меня документы и свою скомканную и брошенную на заднее сидение окровавленную рубашку. И с этими странными пожитками мы вместе растерянно бредём к тем самым плитам по разбитой, изъеденной ухабами дороге, и садимся на них, цепляя поверх липких пятен крови на брюках ещё и слой серой строительной пыли.       Полуденное солнце печёт голову, усугубляя впечатление затянувшегося кошмарного сна, сумбурного и непонятного. Что-то изредка громыхает вдалеке — видимо, какая-то часть производства всё же работает, выпуская плотный, вонючий, грязно-белый дым из узкой высокой трубы, раскрашенным кровавыми полосами штырём торчащей из распластавшихся по земле четырёх- и пятиэтажных построек.       — У тебя же есть сестра? — спрашивает Кирилл, склоняя голову и сосредоточенно разглядывая свои ладони. На нас столько крупных и мелких порезов, что уже не разобрать, где своя кровь и где — чужая.       И болит, саднит. Руки, шея, лицо.       Душа.       — Да. Диана.       Перед глазами на мгновение мелькает образ Карины, который тороплюсь вырвать из себя с корнями. И не образ даже, а это ощущение скользящих по коже длинных волос, — забивающихся в рот, обвивающих шею удавкой, ложащихся на грудь пропитанным ядом шёлком, — искренне возненавиденных мною вместе с исходившим от неё вязким, терпко-сладким запахом.       Я не боюсь говорить про неё. Хочу верить, что не боюсь, и эти удушливые эмоции, — обида, ярость, презрение, — вскипающие внутри от одних лишь воспоминаний о ней, не что иное как попытка перебить собственное чувство вины.       Просто… лучше бы мне было всё равно. Ненависть — это намного больше, чем она заслужила.       — Мать? Отец?       — Мать и отчим.       — И это… помогает? — он делает странную паузу и кашляет, чтобы прочистить горло, прежде чем продолжить тихо и сбивчиво: — Я имею в виду, вот в такие моменты, как сегодня: ты думаешь о них? Как о веской причине, чтобы держаться за жизнь?       — Нет, — качаю головой, не решаясь снова взглянуть на Кирилла, потому что мне становится как-то до противного стыдно перед ним. Стыдно признаться в том, я совершенно не ценю то, что имею, считая это незначительным и недостаточным, придирчиво копаюсь в щедро отвешенном мне судьбой богатстве и недовольно морщусь, обнаруживая на золоте вкрапления тёмных пятен.       Для себя я — неудачник, не сумевший выстроить нормальные отношения с семьёй и оправдать их надежды. А для него — везунчик, имеющий то, о чём ему и мечтать бесполезно.       Мы вскидываем головы и равнодушным, выжженным, опустевшим взглядом провожаем пролетающий над дорогой вертолёт. Вокруг нас только серые бетонные стены, серые коробки зданий, сваленные за ненадобностью серые плиты и серый же асфальт, — угнетающе однообразный заброшенный мир, в котором так легко становится забыть о том, что настоящая, разноцветная жизнь совсем рядом. В пёстрых красках машин, в яркой июльской зелени, в оставленном нами человеке среди алого пятна.       — Приходит только жалость, что чего-то не успел. Сказать, сделать. Но от этого не появляется больше желания жить, — сцепляю в замок слегка подрагивающие пальцы, чтобы признаки надвигающегося урагана не портили внешнюю безмятежность. — Скорее становится ещё досаднее умирать.       — Никогда не поздно наладить отношения со своими близкими, — замечает он и на мгновение спрыгивает с плит, чтобы пинком отправить мелкий камушек скакать по асфальту. А мне так и слышится фантомное, разочарованное, пронизанное досадой «если они есть».       — Со своими… Высшее счастье: без натяжки и преувеличения называть всех по-настоящему ценных людей «своими». Увы, доступно оно не каждому.       — Больше всего страдаешь о том, кто не будет страдать по тебе? — криво усмехается Кирилл и начинает судорожно копошиться в карманах в поисках сигарет и зажигалки, будто сам себя отвлекает от только что сказанных слов.       — Хуже. Иногда кажется, что действительно готов умереть, лишь бы понять своё место в чужой жизни, — мне и самому противно признаваться в подобных мыслях, но Кирилл не кривится, не смотрит на меня с удивлением или презрением, будто и вовсе никак не реагирует, из-за чего ещё сильнее хочется вскрыть свою душу и вывалить припрятанную там грязь. — Звучит жалко, так ведь?       — Да, — с лёгкостью соглашается он, и не думая меня утешать.       Я беру у него сигарету, но с первой же затяжки прежняя тошнота только усиливается и начинает кружиться голова. Постепенно спадает шок, притуплявший всё лишнее, опасное, разрушительное, и меня начинает швырять то в ледяные склизкие щупальца страха, похабно ощупывающие шею и спину, то в душные объятия разгорячённой, обжигающей вины, огромным шершавым языком вылизывающей грудь и живот.       Тело ломит. Каждая мышца неприятно ноет, а особенно резкие движения, — например, согнуться, чтобы затушить сигарету об одну из плит, — отдаются острой болью в левом боку, от которой мгновенно темнеет в глазах.       Видимо, там всё же что-то более серьёзное, чем глубокая царапина.       — Её зовут Люся, — произношу это, а по коже уже мурашки, и дышать приходится чаще и глубже, чем обычно. — Такое дурацкое имя. Обычная девушка, каких по улице сотни ходят. В ней нет ничего особенного. Совершенно ничего, понимаешь? Ни одной разумной причины, чтобы держаться за неё так сильно. Мы и знакомы-то всего два с половиной года, но она кажется мне настолько родной, словно когда-то у нас уже была целая вечность вместе. С первой встречи. С первого взгляда.       Рассказывать об этом оказывается сосем не страшно, но очень странно. С Ксюшей было иначе: она сама всё увидела и поняла. А теперь у меня и слов не находится, чтобы передать хоть малую толику своих чувств и метаний.       Поэтому я добавляю то единственное, что лучше всего прояснит ситуацию и развеет напускную романтичность моей истории.       — Она жена моего лучшего друга.       Кирилл только сдержанно кивает головой, давая понять, что услышал меня, и закуривает ещё одну сигарету. А я — думаю о ней, хотя вот уже полгода с нашей последней встречи обещаю себе этого не делать. Даже наконец-то решился и съехал от родителей, лишь бы никогда больше не выйти в коридор и не обнаружить её на пороге: такую красивую и недосягаемую, не выпускающую не мою ладонь и подставляющую губы для не моих поцелуев.       Я давно уже не верю, что это пройдёт. Никогда не верил. Но мне достаточно расстояния и времени, чтобы пытаться жить без оглядки на неё.       — А у тебя есть кто-нибудь? — от моего вопроса он замирает, напрягается, словно пытаясь справиться с болью от резко пронзившей тело стрелы. И по тому, как сильно дёргается его кадык, когда он судорожно сглатывает слюну, я уже понимаю настоящий ответ.       — Кто-нибудь особенный для личной любовной драмы? — насмешливо уточняет он, быстро взяв себя в руки. — Нет. У меня никого нет. Единственная драма в моей жизни это то, что из нас двоих Разумовский называет зайчиком только тебя.       У меня получается усмехнуться, — неубедительно и криво, на троечку по десятибалльной шкале актёрского мастерства. Впрочем, его ложь и показная бравада тоже не тянут на большее, поэтому мы оба предпочитаем делать вид, что этот странный разговор просто достиг своего логичного конца.       Мне хочется выть от духоты, от нарастающей жары, из-за которой перед глазами всё плывёт и размывается. Кажется, что мои кости медленно размягчаются, оттаивают и растекаются по телу, и приходится прикладывать всё больше усилий, чтобы удерживать его в ровном вертикальном положении.       Капельки пота выступают на лбу, скатываются по шее, собираются в выемке спины и медленно разъедают порезы на коже. Чувствую себя чёртовым мазохистом, потому что всё равно не снимаю плотную толстовку, не решаясь вновь увидеть кровавые пятна на надетой под ней рубашке.       Реальность разваливается на бетонную крошку и железные штыри, на чёрную кляксу брошенной неподалёку искорёженной машины и чёрные точки ползающих под пальцами муравьёв, дым сигареты и вонючий смог завода; на жжение по всему телу и боль, выскакивающую неожиданно и тоже какими-то разрозненными кусками: плечо-нога-бок-сердце.       — Ты в порядке? — взгляд Кирилла пристальный и взволнованный, и мне почему-то вмиг представляется, как он уложит меня спиной, — ноющей всё сильнее и сильнее, — на эти раскалённые как жертвенный алтарь плиты и будет просить показать пальчиком, где болит.       Как мама в детстве.       «Зачем ты прикидываешься, Глеб?! Мы ведь так сильно переживаем!»       Я даже не сразу понимаю, что истерично смеюсь от пришедших в голову аналогий. Просто в какой-то момент глаза напротив заволакивает тревогой, — такой же светло-пыльно-серой, как окружающая нас действительность, — а мне приходится схватиться ладонью за край плиты, чтобы вынести и переждать очередную вспышку прорезающей бок боли.       И тут бы мне точно не удалось уйти от допроса, но нас обоих отвлекает звук подъезжающей машины. Блестящая на солнце ярко-красная мазда останавливается прямо напротив, медленно опускаются вниз окна, и сидящая внутри девушка в закрывающих половину лица тёмных очках пропевает ехидно:       — Криминальное такси прибыло, мальчики.       Чтобы убедиться, что это действительно «надёжный человек» Данила, достаточно и этой опасно-игривой интонации, но я всё равно узнаю её голос, часто звучавший во время наших с ним телефонных разговоров, поэтому уверенно иду к машине. Кирилл хмурится, но следует за мной, оставляя естественно напрашивающиеся вопросы висеть в мягком, горячем воздухе.       Наверное, поступок Дани можно считать высшим уровнем доверия, потому что о его женщине, — девушке, жене? — знают лишь самые избранные, и то вскользь, ненароком, зацепившись за случайно оброненное «я не свободен». Прячет он её не просто от нас, редкостных ебланов и раздолбаев, иногда прикидывающихся истинными джентельменами, но и от всего мира в целом. Надёжно хранит в секрете, как редкое и желанное всеми сокровище.       Хранил. До этого дня.       — Куда едем? — деловито интересуется она, и я замечаю, что мы с Кириллом оба, не сговариваясь, пытаемся разглядеть её через зеркало с заднего сидения. Из-под пёстрого шёлкового платка всех оттенков оранжевого, красного и розового, повязанного на голову, выбивается лишь несколько длинных, слегка волнистых тёмных прядей волос, а очки и яркая помада и вовсе превращают её лицо в невзрачное светлое полотно, не позволяя разглядеть его черты.       Столкнись я с этой же девушкой без всей этой отвлекающей мишуры всего через час — и вряд ли смогу её узнать.       — Сначала ко мне. Возьмём старую машину, — Кирилл недовольно кривится, но всё же согласно кивает, и я называю нужный адрес под ехидную ухмылку на кричаще-красных губах девушки.       Не уверен, что корректно задавать ей какие-либо вопросы, — я ведь даже имени её не знаю, и наверняка не должен, если сам Разумовский ни разу его не упоминал, — но ехать в тишине оказывается очень некомфортно. Так и хочется назвать её «гробовой», но у меня и без этого чувство вины гадко ворочается в кишках, переплетая и стягивая их до желания проблеваться.       Можно сколько угодно рассуждать о том, что смерть Вани стала совпадением, случайностью, происками судьбы, а можно найти в себе силы взглянуть правде в глаза и увидеть тонкую нить, вьющуюся сквозь череду неправильно принятых решений и совершённых мной ошибок.       Я мог не поддерживать амбиции и идеи Кирилла, постараться пустить их в более мирное, безопасное русло. Мог вести дела жёстко и бескомпромиссно, не дожидаясь того момента, когда нас захотят скинуть со счетов — ведь Разумовский говорил мне об этом, и не раз. Мог подставиться сам, — уставший и разочарованный в жизни, потерянный, никому не нужный, — и просто не останавливать машину.       «Не верь тем, кто будет рассуждать о сложности выбора. В условиях боя ты всегда молниеносно реагируешь на любые изменения в распределении сил, отдаёшь приказы чётко и без сомнений, делая всё необходимое для победы. Ад начинается после: когда глядя на усеянное трупами поле ты должен смириться с последствиями. Должен жить, помня, сколько людей погибло за тебя. Из-за тебя.»       Звонок от Валеры я принимаю дрожащими руками. И ведь все последние полтора часа был спокоен внешне, держался стойко — как настоящий сын своего отца, — а теперь вся броня разлетается кусками и с грохотом падает мне под ноги, а вслед за ней чуть не летит, выскальзывая из вспотевшей ладони, и мой телефон.       — Мы нашли их. Ты приедешь? — спрашивает Валера, и его голос дрожит ничуть не меньше, чем мои пальцы.       А я, приготовившийся выслушать поток ненависти и проклятий, как-то совсем комично теряюсь, не сразу осознавая суть сказанного им.       — Говори куда ехать.       Конечно же, нам оказывается не по пути и приходится потратить лишние двадцать минут только на то, чтобы развернуться и пробраться сквозь глухую пробку. И это с учётом того, что девушка совершенно не утруждает себя соблюдением правил дорожного движения и с самым невинным видом едет по встречке везде, где это становится возможным.       Те ребята уехали не так уж далеко от злополучного поста ДПС, рванув в сторону области по ближайшему шоссе, где их и нагнала пущенная по следу патрульная машина. Съезд в сторону деревни, названной Валерой, оказывается перекрыт, и, завидев синие огни мигалки сквозь зелёные стены леса по краям от дороги, девушка резко бьёт по тормозам, отчего мы с Кириллом врезаемся и без того расцарапанными лбами и носами в спинки передних сидений.       — Мне дальше нельзя, — поясняет она и тут же заглушает начинающие зарождаться в нас «спасибо» саркастично-провокационным вопросом: — Пистолет нужен?       — Нет, — отвечаю, на всякий случай через толстовку касаясь пальцами своего пистолета, по чистой инерции ещё там, на обочине, у только что расстрелянной машины засунутого мной за пояс брюк.       — Да, — кивает Кирилл, и я настороженно смотрю на него, уловив в голосе знакомую уже стальную решимость, когда-то положившую начало всей этой истории.       Забавно, но у его отца, когда тому что-то не по душе, становится точь-в-точь такой же тон. Непробиваемый.       В бардачке, который она открывает лёгким и изящным движением руки, лежит несколько запасных магазинов и сразу два Глока разной модели. Надо бы на досуге узнать у Разумовского, где он гребёт их в таком количестве — может я пропускаю охуенную распродажу «три по цене одного».       Пальцы с ярко-красными ноготками на мгновение задерживаются в воздухе, демонстрируя нам смятение и сомнение их обладательницы, а потом подцепляют наименьший из имеющихся пистолетов, — кажется, чисто женский двадцать шестой, — и подают его назад, картинно покачивая прямо за спусковую скобу, от чего меня аж передёргивает от возмущения.       — Извини, просто я предпочитаю длинные стволы, — бросает она напоследок с милейшей улыбкой и, как только мы выходим из машины, оставляя в ней скрученные номера и документы от своего БМВ, резво сдаёт назад, окатывая нас комками вылетающей из-под колёс земли.       — Он её по кастингу что ли отбирал? — недовольно ворчит себе под нос Кирилл, провожая красную машину взглядом.       — Не удивился бы.       Люся и тут оказалась права: люди выбирают себе подобных. Жестоких, странных. Таких, в ком яркими пятнами красного, дразнящими интонациями голоса, эпатажными выходками можно увидеть их же отражение.       В перекрывающей проезд машине сидит один из коллег Валеры, как ни в чём не бывало копающийся в телефоне и в нашу сторону взглянувший только вскользь. А сам Валера встречает нас чуть поодаль, с сигаретой в руках и красными глазами, которые лучше любых слов объясняют его состояние.       Рядом с ним стоит на коленях незнакомый мужчина: в наручниках, с огромным кровоточащим кривым порезом через всё лицо и нескрываемой ненавистью во взгляде. В паре метров — тот самый преследовавший нас внедорожник, въехавший в широкий ствол дуба и теперь наполовину смятый, искорёженный.       — Там за рулём второй, — кивает в сторону машины Валера. — Он, вроде, уже всё.       Оказывается вполне достаточно обойти машину и увидеть, что осталось от того места, где обычно сидит водитель, чтобы откинуть любую возможность того, что он мог бы выжить при ударе. Но я всё равно подхожу ближе, оттягивая в сторону ворот толстовки, под которой уже вспотел насквозь, и параллельно отмечаю простреленные с левой стороны шины.       Валера Коршунов — лучший стрелок нашего курса. И единственный, кто при смене обычной мишени на изображающий человека манекен жмурился и не мог спустить курок.       Я сажусь на пассажирское сидение, уже не обращая внимания на то, как подо мной снова хрустит битое стекло. Быстро осматриваю бардачок и все места, где ещё могут лежать хоть какие-то документы, и только потом неохотно ощупываю нагрудные карманы кожаной куртки, надетой на трупе водителя, — не просто же так он нацепил её в июле.       Увы, ничего кроме паспорта и клочка бумаги с написанным номером нашей машины мне найти не удаётся. Но руки снова вляпываются в чужую кровь, — на этот раз липкую, вязкую, успевшую загустеть, — и всего одно неаккуратное движение приводит к тому, что ранее лежащее грудью на руле, а головой на приборной панели тело вдруг оседает и заваливается вбок, прямо на меня.       Из машины я выскакиваю впопыхах, в один момент даже опираюсь ладонью о раскрытую настежь дверцу, боясь потерять равновесие и упасть. И только очередной толчок резкой боли, пробивающий левый бок, помогает отвлечься от вида некогда мужского лица, от которого осталась только половина: один светло-голубой, полупрозрачный, напоминающий маленький стеклянный шарик глаз и пустая, залитая кровью и торчащими ошмётками мяса глазница на стёсанной коже.       Меня словно накрывает ударной волной, внезапно приглушающей все звуки до равномерного тонкого писка в ушах. Сквозь него начинают постепенно прорываться какие-то отголоски реальности и отчаянно барабанящее сердце, работающее на износ.       Когда я оборачиваюсь, выживший мужчина уже валяется на земле и что-то выкрикивает возвышающемуся над ним Кириллу. И пока ноги еле несут меня ближе к ним, он наклоняется и с размаху наносит ещё несколько ударов кулаком по лицу.       Жизнерадостные и тёплые солнечные лучи ласково поглаживают нас, проскальзывая через сплетение ярко-зелёной листвы, колышущейся под лёгкими порывами ветра. Иногда приходится щуриться. А потом, стоит лишь широко распахнуть глаза и снова увидеть всё то же самое, как хочется заорать в голос.       — Мы просто делали свою работу, — выплёвывает из себя мужчина вместе с кровавой слюной. — На вас пожаловались, попросили нашей помощи.       — Кто у вас главный? — задаю самый важный для нас на данном этапе вопрос, сразу же набирая номер Разумовского. То, что сдали нас умники из компании Войцеховских уже и так понятно, и осталось только выяснить, против кого нам теперь предстоит идти.       Мужчина отвечать не торопится, разрываясь между естественным страхом и совершенно нелогичной злостью на то безвыходное положение, в котором теперь оказался. Ему можно только посочувствовать: независимо от его поведения и сговорчивости итог этого дня для него уже предрешён, и все мы, здесь собравшиеся, прекрасно это понимаем.       — Говори! — рычит злобно Кирилл, пиная его ногой и щёлкая затвором на пистолете. И я отвлекаюсь на прозвучавшее в динамике «Слушаю» Данила, на стремительно распространяющийся по телу лёд, промораживающий меня вплоть до костей и вынуждающий дрожать от холода, отвлекаюсь на заторможенное, покрывшееся инеем и оттого запоздавшее предчувствие того, что скоро что-то произойдёт.       И оттого не успеваю ничего сделать и просто наблюдаю за тем, как судорожно дёргается и стонет мужчина, ладонями обхватывая только что простреленную под коленом ногу.       — На кого ты работаешь? — у Кирилла не получается скрыть своей нервозности, хоть он очень старается вложить в голос максимум хладнокровия. Удивительно, как ни у одного из нас ещё нервы к хуям не сдали, когда как последние три часа всё, что мелькает перед глазами, это только кровь, кровь и кровь.       — Коваленко, — сквозь стоны выговаривает мужчина, и я тут же дублирую эту фамилию для Данила.       — Знаю такого. Пролез совсем недавно, подобрал под себя парочку неплохих мест по всей Москве, но от старой своей шелупони тоже не отказывается. Говнюк. Договариваться с таким — что срать и надеяться, что не завоняет.       — Понятно.       — Глебчик, — он вздыхает как-то печально и продолжает снисходительно, нарочито-нежным тоном: — Если мы лезем в эту залупу, то убирать придётся всех. И занимать их место. Закон ёбаных столичных джунглей.       — Я знаю, — убираю телефон и еле удерживаюсь от желания прикрыть глаза. Вместо этого смотрю на Валеру, помятого и взъерошенного, мечущегося из стороны в сторону загнанным зверем и курящего одну за другой сигареты.       Он отбрасывает очередной бычок и обхватывает голову руками, потом опускает их и встречается со мной взглядом, отчаянным и безумным.       — У него ребёнку всего два месяца, — я сразу же понимаю, что он говорит о Ване, и меня снова бросает в жар. Даже дышать становится трудно, словно достаточно глотнуть чуть больше воздуха и рёбра потрескаются от внутреннего напора. — Что я его семье скажу? Как объясню всё это?       — Валер, подожди пока в машине, — прошу его тихо, опасаясь вспышки гнева или какой-нибудь выброшенной на эмоциях глупости. Но он кривится, явно сдерживая слёзы, прочёсывает пятерней тёмные волосы и уходит, не произнося больше ни слова.       Наступает время пожинать взращённые моей нерешительностью и двуличностью плоды. Обжигающие рот тошнотворной горечью, впивающиеся в грудину колючими шипами, отравляющие и затуманивающие моё сознание.       Наступает время признать, что я никогда не буду тем, кем хотели бы видеть меня окружающие, кем я сам отчаянно пытался казаться всю свою блядски неправильную, испещрённую ошибками, ошибками, ошибками жизнь.       Наступает время становиться мужчиной: брать ответственность на себя, решать проблемы и делать то, что могу, а не думать о том, что хочу.       Наступает, наступает, наступает гроза, ураган, потоп, мой личный конец света, после которого придётся собирать свой мир по крупинкам или учиться существовать среди руин прежних принципов, иссохших рек совести и затхлого воздуха сожалений.       Но я вижу, как дёргаются, сжимаются на пистолете пальцы Кирилла, пытающегося храбриться и уже зашедшего слишком далеко. Чуть дальше, чем мне следовало ему позволить.       И я не должен допустить, чтобы он сделал следующий шаг.       Пистолет оказывается в моей ладони очень быстро. Щелчок затвора, палец на спусковой крючок, последний взгляд на мужчину, неловко пытающегося сесть и оставляющего на траве следы своей крови.       Ты проиграл эту партию, Глеб Измайлов.       Шах…       Одно движение пальца. Выстрел. Тёплые брызги на щеке.       … и мат.