Ходи!

      Дорога домой тягостная, долгая. Будто назло попадаем под временное перекрытие и напряжённо наблюдаем за тем, как подъезжают к стройке машины спецтехники. Всё ещё очень жарко, несмотря на поздний вечер с последними сливовыми мазками заката над лестницами городских крыш.       В машине барахлит кондиционер, создавая эффект прогревающейся на водяной бане консервной банки. И мы в ней — потрошённые и залитые маслом рыбки, больше не способные дышать. И разговаривать друг с другом — тоже.       Юра бесится, и я совершенно не понимаю, что с этим делать. Мы привыкли прикидываться, будто ничего не происходит, улыбаться сквозь сжатые до боли в челюсти зубы, отпускать раздражение, недовольство и обиду в свободное плавание и ждать, — сколько понадобится, — пока течение времени само не унесёт всё это от нас подальше.       И я совершенно не чувствую в себе ни моральных, ни физических сил приниматься ворошить то, что тухло и сгнивало несколько лет под красивой внешней оболочкой любви и взаимопонимания нашей семьи. Да что там сил — не хватит смелости.       Вскрыть опухоль не так уж сложно: достаточно поддаться эмоциям и полоснуть по ней всегда идеально заточенным скальпелем острых слов. Вот только что делать с тем, что окажется внутри? Что делать с деформированными, поражёнными болезнью молчания и неотвратимо умирающими чувствами, если их невозможно окажется вылечить?       Конечно, я предполагала, что этот день будет очень тяжёлым. Особенно для Юры, воспринявшего как наказание необходимость целый день провести в компании Славы, — теперь уже мужа моей младшей сестры, которого я до сих пор по привычке даже мысленно называю её парнем, не успев свыкнуться с тем, что моя тихая и мечтательная кроха отныне жена и мать.       Наши с Ритой мужчины яро ненавидят друг друга, что особенно странно, учитывая то, насколько они похожи: оба стремятся к тотальному контролю над событиями, над временем, над окружающими людьми, жёстко и бескомпромиссно продавливают мир под свои желания и отрицают любую точку зрения, не совпадающую с их собственной.       Выглядит как крайне поганая характеристика, но именно из этого почти патологического состязания за ощущение мнимой власти над судьбой и вытекают все остальные личностные качества. Способность быстро и чётко решать любые возникающие проблемы, — хоть свои, хоть чужие, — и брать на себя ответственность, быть не только точкой опоры, но надёжной, по-настоящему непоколебимой стеной, за которой можно спрятаться, укрыться, спастись от любых невзгод.       Идеальная составляющая приманки для девочек, не знавших отца и не знакомых с тем, как по-настоящему должна выглядеть забота противоположного пола. Девочек, ищущих ремня и ударов кулаками по столу с категоричным «я так сказал!» и принимающих это за показатель истинной мужественности.       Мне всегда проще оценивать происходящее с сестрой, раскладывать её отношения на элементарные составляющие: вот здесь сказывается не пройденная до конца эдипальная фаза, тут — отголосок чрезмерной маминой тревожности, исковерканный и превратившийся в настоящую детскую травму, а это — попытка гиперкомпенсации недостатка внимания.       Я смотрю на Риту и не устаю повторять, что она — моё отражение. В её поступках, страхах, чувствах и желаниях кроется всё то же, что мне удаётся не замечать в себе. Её ошибки взращены на засеянных в нас обеих с самого детства зёрнах, и каждый раз, когда мне кажется, что мои так и не сумели прорасти, вырваны и вытоптаны, я обращаю свой взгляд к ней, чтобы убедиться, что это не так.       Легко оценивать других. Невозможно оценивать себя.       Наши отношения с Юрой очень долго казались мне идеальными, правильными, абсолютно здоровыми. Я сама казалась себе взрослой, здравомыслящей и рассудительной, этаким акселератом познания истинного устройства жизни.       Глупая, самоуверенная и напрочь запутавшаяся девочка.       Мои глаза открылись вовсе не в тот момент, когда сестра объявила о своей незапланированной беременности и Слава, прежде существовавший практически как мифический, выдуманный ею персонаж, прочно вошёл в нашу жизнь, позволив мне увидеть их взаимодействие со стороны и провести не самые приятные, шокирующие, заставляющие задуматься аналогии. И даже не тогда, когда внезапно сильное желание Юры тоже завести ребёнка стало ударом по нашему браку и развело нас в стороны друг от друга.       Нет, понимание того, насколько я на самом деле не в ладах с самой собой пришло два месяца назад, за пару часов до рассвета. Со сбрасываемыми один за другим звонками от моего, — законного, хорошего, любимого, — мужа и моим затуманенным слезами взглядом, следившим за машиной скорой помощи, увозившей совершенно чужого мне человека.       Незнакомого. Нелюбимого. Но отчего-то слишком важного для меня.       Как же дико вспоминать о Глебе именно сейчас, сидя рядом со своим мужем. Так противно, так страшно: мне всё время кажется, что Юра слышит мои мысли, знает мой обман, видит в моих глазах отражение лица своего некогда лучшего друга.       Осунувшегося, бледного, покрытого синяками и ссадинами. Со скулами и подбородком настолько острыми, что о них наверняка получилось бы порезаться, найди я смелость хоть на одно прикосновение. С длинной тёмной щетиной, делавшей его будто на десяток лет мудрее и жёстче, чем в нашу предыдущую встречу.       И с дьявольским огнём во взгляде, напугавшим меня. Давшим ложную надежду на то, что на этот раз он действительно не пропадёт на очередной год, чтобы потом появиться на жалкий час и заново вспахать только успевшее зарасти поле моих эмоций.       — Спасибо тебе, — решаюсь первой нарушить тишину, и Юра тут же дёргает плечами, пытаясь сбросить с них возложенную мной каменную тяжесть. — Без твоей помощи ничего бы не получилось.       Тут мне не приходится кривить душой или преувеличивать: о том, что Риту наконец выписывают из роддома, мы узнали только сегодня утром, после хороших результатов проведённого ей УЗИ и взятых у её дочери анализов. И мы бы не смогли ничего организовать, не отпросись Юра с работы и не потрать весь день на меня и мою сестру.       Но то, что я говорю ему — не благодарность, нет. Это чёртова манипуляция с моей стороны, случайная с первого взгляда, но вполне осознанно сформированная в моём подсознании. Это как лечь уязвимым брюхом кверху, почуяв опасность, чтобы не дать противнику напасть на себя.       Ведь теперь любая его претензия будет выглядеть открытой агрессией. И, кажется, Юра тоже понимает это: его пухлые губы сжимаются в тонкую линию, ноздри широко раздуваются от злости.       — Ты говорила, что я постоянно на работе, — всё же решается высказаться он, и пальцы сжимают руль по побеления костяшек. — Вот тебе доказательство того, что я смогу быть рядом всегда, когда это будет нужно. Особенно для своего ребёнка.       Говорила… Господи, как много всего я говорила!       Мне приходится придумывать всё новые и новые оправдания, изощряться всеми возможными способами. Цепляться к мелочам, возводить случайности в ранг постоянства, додумывать и перевирать. Потому что та правда, что стоит передо мной непреодолимым препятствием, для него — лишь глупая и ничтожная прихоть.       — Мы уже обсуждали это, — машина поворачивает в наш двор, и я выдыхаю с облегчением. В пространстве целой квартиры будет намного проще спрятаться от его давления, от моего чувства вины, от нашего непонимания. — Не сейчас, Юра. Я только получила диплом, я хочу стать… хотя бы попробовать стать специалистом. Добиться чего-нибудь, прежде чем взять на себя ответственность стать матерью.       — Беременность будет как-то мешать тебе вести эти свои психологические разговоры? — спрашивает он раздражённо, с едкой ухмылкой на губах, от которой мне становится так холодно, что пальцы судорожно комкают ткань лежащего на коленях пиджака и прижимают его ближе к животу.       — А ты согласишься на то, чтобы я работала беременной, а не занималась подготовкой к счастливому материнству? — последние слова получаются особенно грубыми, насквозь пропитанными той желчью, что я оказываюсь уже не в состоянии и дальше держать в себе.       Я устала. Притворяться, обманывать, поддаваться. Устала разыгрывать гамбиты, постоянно жертвуя чем-то малым в надежде глобально выиграть потом. Потому что тем самым «малым» уже становятся мои гордость и свобода, моё собственное тело, моя любовь к нему.       Я люблю своего мужа. Я действительно его люблю. Даже сейчас, когда он снова замолкает, паркует машину резкими и дёрганными движениями, до скрипа загоняя её на бордюр; со злости хлопает дверью и курит у подъезда, дожидаясь меня, ещё несколько минут не решающуюся выйти; как обычно придерживает двери, пропуская вперёд, но при этом встаёт как можно дальше в кабине лифта, словно не желает иметь со мной вообще ничего общего.       Напротив, безумно желает. Не съёмную квартиру, взятую в кредит иномарку, одно одеяло или утренний душ. Он хочет иметь со мной ребёнка, а я…       Можно ли женщине, уже три года прожившей в браке, говорить о том, что это слишком серьёзно?       Сложно было не заметить, как он смотрел сегодня на Славу. С ненавистью, презрением и завистью в разы более сильными, чем прежде. Несмотря на то, что сдержался и не предпринял ни единого выпада в его сторону.       И дело было уже не столько в личной неприязни, сколько в том, что Слава как взял свою новорождённую дочь на руки ещё в роддоме, так и не выпускал вплоть до нашего отъезда. Держал её с трепетом и заботой, с пробудившимся вовсю собственническим инстинктом, с гордостью, читавшейся в каждом его взгляде, в каждом жесте.       Вот почему Юра особенно зол, — так, что я не решаюсь предпринять даже слабую попытку сгладить впечатление от нашей ссоры и сразу же ухожу на кухню, оставляя его наедине. У меня нет для него равноценной замены этому. У меня для него вообще ничего не остаётся.       Только тонна отчаяния, которое вот-вот накроет маленькую лодку нашей семьи разрушительной, неистовой волной.       Он приходит сам. Тормозит в коридоре, — несложно заметить, как перекрывает свет от единственной тусклой лампочки своей мощной фигурой, — а потом долго стоит на пороге, прислонившись плечом к дверному косяку и скрестив руки на груди. Красивый, эффектный, агрессивно-брутальный мужчина, когда-то круживший мне голову одной лишь мыслью «он мой!».       И мы смотрим друг на друга, и нет в этом никакой романтики, никакого притяжения. Ничего из того, что мне хотелось бы найти, за что хотелось бы держаться. Ничего из того, что помогло бы унять это жжение в груди, от которого на мои глаза наворачиваются слёзы.       Ещё в начале наших отношений я часто красила губы розовой помадой. Пусть она не была особенно яркой, кричаще-вызывающей, но всё равно сигнальным флажком выделялась на коже и вещах Юры — а мне безумно нравилось помечать его раз за разом, день за днём, россыпью поцелуев на шее обозначать свою территорию. Нас заводили эти странные игры, нас заводили возмущённые и косые взгляды, нас заводили наши отношения.       Мы заводили друг друга.       Теперь я крашу губы насыщенным красным. Созрела. Или испортилась?       Я использую этот цвет исключительно потому, что знаю: так Юра будет держаться от меня подальше. Никаких поцелуев до тёмных кругов перед глазами, потому что уже не хватает воздуха, никаких нежностей или заигрываний в первом попавшемся безлюдном месте, никаких крепких объятий с милым медвежьим сопением на ушко. Отныне его бесят яркие пятна на своих рубашках или разводы красного на подбородке и шее, а меня бесит необходимость потом поправлять макияж. Вот к чему свелась наша страсть: перечислению того, что бесит каждого из нас.       Мы бесим друг друга.       — Люсик, — одним лишь этим обращением он махом укладывает меня на лопатки и получает неоспоримую победу в ещё не успевшем начаться состязании. Вытряхивает на свет самое тёплое, нежное, сокровенное, припрятанное в моей душе, оставшееся с тех времён, когда мы были бесконечно счастливы вместе.       Год и четыре месяца. Вплоть до фатального вечера, когда он решил познакомить меня со своим «лучшим другом», чей демонический низкий голос навечно засел в моей голове.       «Вы слишком торопитесь».       То ли пророчество, то ли проклятье. То ли предостережение, то ли руководство к действию.       Мне нравилось думать, что наша встреча с Глебом и то странное, отдающееся внутренним трепетом притяжение между нами были посланы судьбой, чтобы убедиться в правильности сделанного выбора. Воочию убедиться в ценности той самой синицы, уже сидевшей в моей руке, и не гнаться за недостижимым, призрачным, загадочным в своём непостоянстве журавлём.       Но, видимо, тогда я тоже ошиблась. Я только и делаю, что ошибаюсь.       — Люсик, — повторяет Юра шёпотом и присаживается передо мной на корточки, горячими ладонями обхватывает колени. И мне становится жарко, но вовсе не от его прикосновений, не от прямого и честного взгляда, не от интимной нежности момента. Я просто провалиться готова от стыда перед ним, потому что думаю совсем о другом мужчине.       О том, кто так и не дал о себе знать с той злополучной встречи в больнице. И у меня не появилось шанса извиниться за ту чушь, что наговорила ему в растерянности от собственных слишком сильно вспыхнувших, не укладывающихся в нормы чувств. Зато появилась возможность сполна возненавидеть себя за позорное ожидание.       И за то, что ещё дважды звонила Кириллу сама, чтобы узнать о самочувствии его друга. Понимая, что он всё равно ему об этом расскажет, но… не останавливаясь.       А ведь всё, что я слышала о нём от Юры, оказалось чистой правдой, с которой мне до последнего не хотелось соглашаться, твердя наивное «он не такой, не такой!». Именно такой и есть: глыба льда, в которой вовсе не прячется слабое, искалеченное, тщательно оберегаемое от других тепло. Только холод, промораживающий до остова всех, кто попробует к нему приблизиться.       Проклятая замкнутая система, обособленно существующая внутри себя и не нуждающаяся ни в людях, ни в их чувствах. Загадка, правильного ответа к которой ещё не придумали.       — Я понимаю, почему ты злишься, Юр, — произношу медленно, почти разделяя слова по слогам, пока в висках стучит вместе с ускоряющимся пульсом жёсткое и обиженное «потому что тебе плевать на мои чувства и желания».       Это ведь так? Это выглядит именно так!       — Как я могу не злиться, если ты сама упрямо лишаешь нас счастья? — от его пронзительного взгляда и безоговорочно уверенного в собственной правоте тона мне выть хочется. Но всё, что позволяю себе, это прикрыть глаза и нервно, истерично улыбнуться. — Я стараюсь ради нас. Я зарабатываю достаточно, чтобы ты могла себе позволить себе сидеть дома и заниматься нашим ребёнком.       Хватка на моих коленях становится всё крепче и крепче, принося уже по-настоящему ощутимую боль, а не только ту, которая словесной оплеухой печёт щёку.       Сама виновата: мне следовало строить свою жизнь так, чтобы к двадцати трём годам суметь полностью обеспечивать себя, а не сидеть на шее у мужа. Сама виновата: мне следовало понимать, что расплатой за его категоричную заботу, — «моя жена никогда не будет работать какой-нибудь официанткой!», — будет просьба серьёзней, чем погладить рубашку или приготовить ужин.       И я опрометчиво, не задумавшись обещала сестре постоянно помогать с ребёнком, чтобы позволить ей не уходить в академический отпуск и не выпадать из столь остро необходимой творческой среды. И виновата, опять же, сама: обязана была обсудить это с Юрой, не приравнивать «своё» к «нашему».       Он делает всё, чтобы я могла заниматься его ребёнком. Не ребёнком моей сестры.       И это справедливо, это логично, это предсказуемо.       И не вызывает во мне чувства обиды. Но и желания скреплять наши жизни одной новой, общей — тоже.       — Неужели ты до сих пор не можешь меня понять? Юра, ты работаешь! Тебя есть за что уважать, — и другим, и самому себе. А где мой отпечаток в этой жизни? Где что-то моё? — глаза начинает пощипывать от слёз, смешивающихся с тушью, и мне приходится их раскрыть и смотреть прямо на него. Спотыкаться о прямой, тяжёлый взгляд и лететь, мучительно долго падать вниз, на самое дно всех надежд. Потому что он действительно не понимает. — Если у нас будет ребёнок, чему я смогу его научить? Какой пример показать? Бессмысленного существования, не способности найти себе применение, собственной никчёмности?       — Ты слишком драматизируешь ситуацию, — говорит спокойно, будучи без каких-либо «но» уверенным в своих словах. — Быть матерью — уже достаточное достижение, чтобы перестать рефлексировать по пустякам. Моя мать большую часть жизни посвятила исключительно мне, и…       — И теперь ты хочешь, чтобы я сделала так же?       — Не надо подгонять меня под свои психологические теории, — морщится он и берёт долгую паузу, в течение которой разглядывает моё лицо так, будто видит его впервые в жизни. Неодобрительно провожает вниз капли бегущих по щекам слёз, поджимает губы после каждого приглушённого, еле различимого всхлипа, осуждающе качает головой, заметив, как я снова порываюсь что-либо сказать. — Я слышу всё, что ты мне говоришь, Люся. Знаю, что ты уверена в обратном, но… зря. Все твои страхи беспочвенны, и я пытаюсь доказать тебе это, но ты стоишь на своём так, что не сдвинуть.       Он вытирает мои слёзы, поднимается на ноги и прижимает меня к себе. Его сердце бьётся прямо над моим виском, пальцы перебирают волосы и тихонько поглаживают затылок, вот только это не приносит тепла. Потому что даже привычная, некогда самая любимая ласка, родные руки и собственное имя в его устах становятся только быстрыми и действенными способами добиться от меня желаемого.       — Давай сделаем так: я дам тебе год. Целый год, чтобы наработаться всласть, набраться опыта, посмотреть на свою сестру и убедиться, что раз справляется она, то и ты сможешь. Ты разберёшься со своими страхами… Обговори их со своим психологом, в конце концов. За что-то ты ведь платишь ему деньги, — замечает он ехидно, обхватывая мой подбородок пальцами и приподнимая вверх, заставляя снова смотреть на себя. — Ты согласна?       — Да. Да… — повторяю я, кивая головой, лишь бы поскорее сбросить с себя его прикосновение и закончить всё это. Избавиться от желания со всей не находящей никакого выхода злости вцепиться зубами ему в пальцы и прокусить их до крови.       Может быть, это привело бы его в чувства? Может быть, это привело бы в чувства меня?       — Я люблю тебя, Люсь. Люблю так сильно, что готов наступать себе на горло, лишь бы ты была довольна. Пойди же и ты мне на уступки, ладно?       — Да… Хорошо, да… — мне стоит огромных усилий не уворачиваться от его поцелуев и улыбаться, улыбаться, улыбаться.       Это ли не счастье, когда твой муж тебя любит? Любит так сильно, что ты ни на мгновение не сможешь забыть об этой любви?       Я сбегаю от него в ванную. Именно сбегаю — от его силы и от своей слабости. Щёлкаю замком изнутри и прислоняюсь лбом к двери, наконец позволяя себе плакать в полную силу и хотя бы мысленно повторять «ненавижу, ненавижу, ненавижу!».       Не Юру, нет! Разве я могу ненавидеть его за чувства ко мне? Ненавидеть за то, каким он родился, вырос, как смотрит на жизнь — даже если это не имеет ни единой точки соприкосновения с моим мировоззрением. Ненавидеть его за то, что из года в год мне всё меньше удаётся, — и хочется тоже, — подстраиваться под его характер.       Он всегда был таким, всегда. Это я изменилась.       Я поторопилась.       И всё предсказуемо: я использую его, он использует меня. И нет поводов для обиды: у него своя правда, у меня — своя. И нужно вытирать слёзы, прекращать жалеть себя и просто думать, что делать дальше. Как склеивать то, что потрескалось и вот-вот развалится.       Юра ждёт меня в постели. Устало трёт глаза, провожает выжидающим взглядом от порога спальни до кровати, сдвигается ближе к краю, освобождая мне личное пространство, столь необходимое раньше и кажущееся бескрайней зоной отчуждения сейчас.       Так ведь всё и ломается, верно? Даже машина, долго стоящая без дела, остающаяся ненужной, перестаёт нормально работать. Что уж говорить о хрупких и уязвимых человеческих чувствах.       Поэтому я разворачиваюсь к нему лицом и придвигаюсь ближе. Касаюсь губами горячего плеча и прижимаюсь кончиком носа к отмеченному только что месту, вдыхая в себя острый и резкий запах его туалетной воды. Веду пальцами по груди, — плотной, твёрдой, рельефной, — вырисовывая незримые витиеватые узоры своих же волос, рассыпавшихся по ней теми ночами, когда я засыпала прямо на нём, пригревшись в любимых объятиях и чувствуя себя бесконечно счастливой.       Он был для меня первым, единственным, самым родным и близким. И мне хотелось бы, чтобы им и остался.       И все тягостные эмоции этого вечера размываются, растворяются во влажном и душном воздухе. Их прогоняют прочь нежные поглаживания его пальцев, стирают из моей памяти частые и аккуратные, почти неощутимые из-за волос поцелуи в макушку. Они теряют свою актуальность и выглядят кошмарной иллюзией, пока у него снова получается угадать мои желания и дарить тёплые, уютные ласки, не сводя их к обычному сексу.       Кажется, что всё пройдёт. Всё наладится. Заживёт, зарастёт, затянется.       Главное — пережить этот кризис, окончательно не оттолкнув друг друга. Не потерять, не порвать ту нить, что связала наши судьбы; не поддаться искушению совершить незапланированную остановку и заскочить в чужой автобус, в надежде, что поездка в другом направлении станет более удачной.       — Кстати, я разговаривал с Глебом, — голос Юры разгоняет морок накрывающего моё тело сна и заставляет меня предательски вздрогнуть и напрячься в ожидании продолжения.       Разве это справедливо — тащить это имя в нашу постель, в наши объятия, в наше только что выплаканное и выдранное куском гордости перемирие?       Разве это справедливо: тайком влезать в телефон мужа за нужным номером, увиливать от прямых вопросов, два месяца скрывать правду о том, ради кого я просидела всю ночь у того завала и к кому на самом деле ездила, прикрываясь походом с Ритой к врачу?       Я ведь не сделала ничего плохого. Тогда почему же так страшно? Почему сердце готово прорвать грудную клетку и выскочить наружу?       — И… как он? — спрашиваю тихо и радуюсь, что ему не видно выражение моего лица, потому что оно, без сомнения, сейчас готово выдать меня с потрохами. Всю мою наглую ложь и мерзкое двуличие, спрятавшуюся за маской рассудительности импульсивность, снова и снова подталкивающую к ошибкам, последствия которых могут стать роковыми.       — Недавно вышел из больницы. И ему как раз нужен психолог, так что считай, что я нашёл тебе нового клиента, — судя по лености, заторможенности его речи и завершающему зевку, Юра вот-вот заснёт. И это играет мне на руку.       Вскакиваю с постели, спеша выключить свет, — заботливая лгунья-жена, прячущая в темноте панически бегающий взгляд и расширившиеся от испуга глаза. Распахиваю настежь окно, чтобы удобно было списать бегущие по телу мурашки на дуновение ветра, а не одну лишь мысль о том, что мне придётся общаться с Глебом снова, и снова, и снова. Нервно сглатываю слюну и кусаю губы, придумывая оправдание, которое сможет быть принято.       Давай же, Люся. Тебе не впервой дурить ему голову, не так ли?       — Я не могу его взять, Юр. Брать уже знакомых людей в свои клиенты противоречит этике и мешает качественной терапии.       — Брось, да ты видела его всего несколько раз, — отмахивается он и, дождавшись, пока я снова лягу на кровать, подминает меня под себя, обхватывая сразу обеими руками.       Всего несколько раз. Но и этого оказалось достаточно, чтобы понимать: нам нужно держаться как можно дальше друг от друга.       Не имеет смысла врать хотя бы самой себе и утверждать, что мой интерес к Глебу лишь невинное любопытство и желание разобраться в том, насколько многогранной может быть его личность. Меня влечёт к нему, словно магнитом, с первой же секунды нашего знакомства.       И не только меня. Другие женщины тоже смотрят на него с неприкрытым восторгом, с липким, чрезмерно сахарным обожанием, с вожделением настолько откровенным, что мне хочется отбросить всю напускную уравновешенность и смеяться с высокими, истеричными нотками чего-то, до омерзения напоминающего ревность.       Ревность замужней женщины к постороннему мужчине.       — Но ты много о нём рассказывал, и у меня уже сложилось определённое мнение…       — Люсь, — резко обрубает меня Юра, упираясь подбородком мне в макушку и сильнее сдавливая рукой под грудью. Так, что затруднительно становится сделать глубокий вдох. — Не пори чушь. Знание того, что он скрытный и самоуверенный блядун вряд ли помешает тебе разобраться с паническими атаками на фоне стресса. А теперь давай спать, ладно? Люблю тебя.       — И я тебя… — шепчу во мрак ночи, всё равно зажмуривая глаза и мечтая о том, чтобы этот разговор так и остался лишь странным сном, развеявшимся с наступлением рассвета.       Но на утро Юра оставляет мне номер Глеба, который уже пару месяцев живёт в списке моих контактов, иронично названный парикмахером Галей. Ещё один прекрасный повод выкрутить на максимум тумблер ненависти и презрения к себе, всегда твердившей о важности открыто и честно говорить со своей второй половинкой.       Хотя, быть может всё складывалось бы иначе, окажись мы с Юрой теми самыми половинками. Но друг другу достались уже цельными, сформированными, наспех налепленными в недостающих местах общественным мнением, комплексами, порой нелепыми амбициями и недостижимыми по разным причинам желаниями.       А так приходится просто бесконечно прогибаться и подстраиваться, как тонкой резинке в руках неугомонного ребёнка. Выкручиваться, растягиваться и сжиматься, быстро принимать нужную форму, — делать что угодно, чтобы скорее стереть воспоминания о нежеланном, тяжёлом вечере. Идти на любые хитрости, чтобы объяснить, почему я до сих пор не взялась за любезно подсунутого мне «клиента».       Довольно с меня. Судьба уже пыталась его подсунуть, и ничерта хорошего из этого не вышло.       По будням я езжу к сестре, чтобы выйти погулять с коляской на пару часов, очень необходимые ей: до сих пор болезненно-бледной, пугающе похудевшей, вялой и рассеянной. Учусь разводить смесь в бутылочке, одной рукой придерживая недовольно покрякивающего младенца, и менять подгузники, не испытывая при этом зашкаливающий за пределы всех норм уровень стресса.       И я люблю маленькую Злату, — хотя, пожалуй, легко делать это всего четверть дня, забирая её из рук матери и оставляя на руках отца, глядя в её огромные светлые глаза, шокировано и с любопытством изучающие огромный мир вокруг.       Хорошо, что Юра оказывается слишком занят и всё ещё слишком зол, чтобы ездить со мной. Потому что, увидев моё отношение к той, кого он грубо и жёстко называет чужим ребёнком, мне бы не удалось объяснить столь категоричное нежелание заводить своего собственного.       Зато себе настоящие причины я могу объяснить. Могу, но не хочу. Не имею достаточно ресурсов, чтобы выбить у себя из-под ног придуманную реальность.       В этой придуманной реальности у меня именно такой счастливый, устойчивый, полный заботы и тепла брак, каким он выглядит со стороны. И пропущенные на протяжении всей недели звонки от бывшего друга моего любимого мужа — не более чем стечение обстоятельств, а не минуты слабости и отчаяния, когда мне приходится смотреть на вибрирующий телефон с подступающими к глазам слезами и мешающим толком вздохнуть комом среди горла.       Не будь того разговора в больнице, и я бы давно сдалась. Хотя бы нашла в себе храбрость принять один из десятка звонков и спокойно, вдумчиво, без накручивания ситуации объяснить, почему не могу стать его психологом. Даже временно. Даже на ещё «всего лишь несколько раз».       Но внутри просыпается маленькая испуганная девочка, готовая закрывать ладонями глаза, уши и рот, чтобы не позволить суровой действительности добраться до меня и яростно ткнуть носом в истинное положение дел. Мной руководит не упрямство, не наивность, не глупость, а обычный страх. И попытки сопротивляться ему, самоуверенно орать «я не боюсь!», рвут тело и душу на куски.       Постепенно накапливается, нарастает ощущение тревоги, ожидания чего-то огромного, неотвратимо надвигающегося. И та маленькая девочка, что наигранно храбрилась в начале недели, под её конец уже сидит и испуганно трясётся, не решаясь издать ни звука.       Волнение будит меня даже раньше звонка будильника Юры. Пускает по рукам болезненную слабость, заставляет пальцы подрагивать в самый неподходящий момент — из них всё сыпется, выскальзывает, падает прямо мне под ноги. Мысли сбиваются, сгущаются и текут издевательски медленно, плотной вязкой смолой запечатывают голос интуиции, подсказывающий: что-то не так.       Утро у нас всегда сумбурное, нервное. Юра обычно раздражён, боясь попасть в пробку и опоздать на работу; долго возится с галстуком, но всё равно ослабляет завязанный мной узел и затягивает его сам, прежде чем выскочить из дома, мазнув по мне поцелуем и пробормотав что-то про любовь напоследок.       А я места себе не нахожу. Не только в жизни, в своей профессии, в давно созданной семье, но и в нашем доме.       Ехать к Рите слишком рано — Слава должен уйти на работу только через два часа, а мне не хочется мешать и занимать собой время, крайне необходимое им обоим, чтобы в полной мере ощутить себя семьёй. Но я всё равно поспешно собираюсь, решив прогуляться в сквере неподалёку от снятой ими квартиры.       Только никуда уехать я не успеваю. Выхожу из подъезда, и щелчок захлопнувшейся за моей спиной двери слишком напоминает звук сработавшего без осечки капкана. И чувствую на своей шее взгляд, — хищный и голодный, опасный, завораживающий. Цепенею, как испуганный кролик, не способный бороться с перспективой вот-вот стать чьим-то завтраком.       Это так странно — что я знаю о его присутствии прежде, чем Глеб поспешно выходит из припаркованного прямо напротив подъезда Лексуса. И с каждым широким шагом навстречу, — Господи, почему же он так быстро и неотвратимо идёт именно ко мне! — по телу рассыпаются мурашками мелкие кристаллы льда.       Меня бьёт озноб; грудь распирает от быстрого, глубокого, отчаянного вдоха, за которым так и не следует выдоха. Воздух застревает внутри и оседает едким концентратом, начинающим прожигать лёгкие насквозь по мере того, как расстояние между нами становится слишком незначительным, мизерным, упоительно-убийственным.       Прежде Глеб действовал мягко, плавно, аккуратно. Подкрадывался бесшумно, высиживал в засаде, подгадывал момент наибольшей уязвимости, — и пусть моя уязвимость всегда была в его близости, в рефлекторной реакции тела на пронзительный дикий взгляд. Он делал шаг вперёд и два назад, ходил кругами, наблюдал и заигрывал со своей добычей, отпускал от себя и в последний момент одним рывком возвращал обратно.       Так всё было намного проще: сытый зверь не погонится вслед за тобой, главное — чтобы не растерзал до смерти, играясь.       А теперь я вижу в нём решимость. Большую, чем сходила с моего запястья синими пятнами ещё две недели после разговора в больнице. И чем в том отчаянном визите к нам домой, испугавшем меня мыслью о том, что я действительно могу быть нужна ему.       — Тебе не стоило сюда приезжать, — вопреки моим ожиданиям, эти слова не останавливают его, не сбивают с толку, даже, кажется, не достигают цели. Просто отскакивают от него мелкими камушками и летят в меня же рикошетом, вынуждая сжиматься и обхватывать себя руками в приступе панического ступора.       На секунду мне мерещится, что он вообще не остановится. Просто врежется в меня, как когда-то прежде уже врезался в мою жизнь и отколол от неё маленький кусочек, отсутствие которого все эти годы воспринимается так ощутимо, так остро, ноюще-болезненно, тоскливо.       Губы слегка пощипывает от мысли, что сейчас он подберётся вплотную к ним. Прикоснётся. Сомнёт, сметёт и уничтожит.       Именно так — огромным стихийным бедствием, в которое я уже угодила, не делая ровным счётом ничего, чтобы выбраться и спастись. Оставаясь на своём проклятом месте и со смиренной покорностью ожидая того, что будет.       Но Глеб замирает напротив меня, — намного ближе, чем допустимо всеми правилами приличия, — и улыбается. Так, словно уже увидел, уже получил всё, что хотел.       — Я знаю, что не стоило. Но мне нужно поговорить с тобой, а это была самая лучшая возможность, — его спокойствие отзывается во мне ещё большим волнением, на губы тоже лезет улыбка, только несмелая, извиняющаяся.       Не этого ли я добивалась, не отвечая на его звонки?       — Я уже объясняла Юре, что не смогу… — он морщится и качает головой, призывая меня замолчать, и я слушаюсь, хотя неимоверно злюсь на себя за это.       А ещё за всё своё детское, глупое поведение, и за растерянность перед ним, и за то, как легко поддаюсь его влиянию. И самое главное — за это ненавистное смущение, за такую неловкость, будто между нами произошло что-то настолько интимное, глубоко залегающее под кожей, полоснувшее по сердцу, что это невозможно будет выдрать из себя и забыть.       Ничего не было. Ничего!       Только одна ночь метаний и слёз от мнимой потери, которая не должна была ничего изменить. Но изменила слишком многое.       И если Глеб обрёл свою силу, пройдя через пик отчаяния и боли, сумев перешагнуть через рубеж жизни и смерти, то я будто сломалась там, стоя у завала.       — Люся, я знаю, как всё это выглядит с твоей стороны, но мне действительно нужна помощь.       У меня не получается оставаться непредвзятой. И взгляд мечется по нему, скользит, поглаживает особенно яркие черты, бережно хранящиеся в моей памяти. Мне кажется, что он похудел и чуть осунулся. Заострился подбородок, заострился взгляд светло-карих глаз. Ворох русых волос стал чуть длиннее, чем обычно, и скула расчерчена глубокой полосой ещё не успевшей зажить раны.       Даже вместо идеальной комбинации из рубашки и брюк на нём обычные джинсы и футболка, и именно отметив это я жёстко одёргиваю себя, переставая выискивать следы того, что ему без меня никак не справиться, и не поддаюсь попыткам надавить на жалость.       — У меня нет достаточно опыта. Я дам тебе контакты специалистов, которые занимаются посттравматическим синдромом, — усилием воли отвожу от него взгляд и решаюсь сделать шаг в сторону, чтобы попытаться уйти.       Боюсь, — или жду, сама себе в этом не признаваясь, — что он снова схватит меня за руку, не давая сбежать. Но Глеб позволяет мне обойти себя по нелепо-огромной траектории и просто идёт следом.       — Я не буду обращаться к другим специалистам, Люсь, — отзывается он с нотками слишком странного веселья в голосе, будто для него лишь приятная забава то, что может стать смертельной опасностью для моего брака, и так нуждающегося в постоянной реанимации.       — Значит, тебе на самом деле вовсе не нужна помощь, — отвечаю намеренно жёстко, не оборачиваясь, и до боли прикусываю губу. Говорить подобное — что резать себя по живому, переступая разом через все принципы, через искреннее желание помогать людям и, заодно, через профессиональную этику.       Впрочем, Юра во многом прав. Между мной и профессионализмом пока что лежит огромная пропасть, перебраться через которую не то, что одного года, — и десятка лет может не хватить.       — Мне нужна именно твоя помощь, — ему приходится притормаживать, чтобы идти вровень со мной, и это ощущение из раза в раз почти случающегося соприкосновения, плеча к плечу, низкого мягкого голоса над моим ухом выбивает остатки спокойствия. Меня терзает, дёргает из стороны в сторону, разрывает мелкими болезненными щипками и укусами стаи накинувшихся сомнений.       — Я не смогу тебе помочь, — повторяю снова, жёстко и уверенно, чтобы дошло и до него, и до меня самой.       — Мы оба знаем, что сможешь.       — Глеб, пожалуйста, перестань! — я резко останавливаюсь и разворачиваюсь к нему, не наблюдая на его лице ни тени прежнего беззаботного веселья. Он смотрит серьёзно и прямо, чуть сдвинув брови к переносице, не отводя от меня своих глаз, под яркими лучами солнца выглядящими ярко-жёлтыми, звериными. — Зачем ты делаешь это? Для чего, Глеб? Думаешь, что сможешь просто надавить на меня и получить желаемое?       — У Юры же это получается, — хмыкает он, и я отшатываюсь назад, подальше от него, будто получив сильный удар в грудь.       — Он мой муж, а ты…       — А я, Люся, — перебивает он, понижая голос до хриплого, пугающего рычания, вызывающего у меня мурашки, — тот человек, кто держался на безопасном расстоянии всё время, пока верил, что вы счастливы друг с другом. Но теперь — нет. И ты нужна мне.       — Это какой-то универсальный пароль, после которого я обязана сломать свою жизнь в угоду твоим внезапно вспыхнувшим желаниям? — от ярости начинает потряхивать, ногти со всей силы впиваются в ладони, а внутренности печёт огнём, просачивающимся в кровь и заставляющим её кипеть. И не знаю, что меня бесит сильнее: собственная неадекватная реакция на все его слова или какая-то ненормальная обида на это пресловутое «ты нужна мне», опоздавшее минимум на три года. — Ты привык по щелчку пальцев получать всё, что тебе хочется? Не хватает экстрима или очередной галочки в списке своих завоеваний?       — Ты ничего обо мне не знаешь, — качает он головой и улыбается с грустью и досадой, оказывающими на меня эффект ледяного душа. — Я мучаюсь с бессонницей, боюсь темноты, не могу выдержать одиночества. Я до сих пор чувствую, как держу за руку девушку, чей труп лежал рядом со мной там, под завалом. Мне плохо, Люся, и это мало походит на экстрим или завоевание. Скорее… на попытку выжить, не находишь? И ты можешь мне помочь. Ты действительно нужна мне.       Очередное «я не могу», — дрожащее от неуверенности, слабое и безжизненное, загибающееся под невыносимо-пронзительным взглядом, — застревает у меня в горле, сплетаясь в один клубок с вопросами, возражениями и никому не нужными оправданиями.       И вместо чёткого ответа, — ну же, Люся, возьми себя в руки и не иди на поводу у эмоций! — я замолкаю и опускаю голову вниз, изучая асфальт под нашими ногами. Чувствую, как меня чуть покачивает из стороны в сторону: это всё новые и новые доводы падают на чаши весов внутренних сомнений.       От необходимости что-то отвечать меня избавляет телефонный звонок. Это я думаю, что избавляет, с облегчением, нарочито долго копаясь в маленькой сумке, специально оттягивая время, выигрывая себе лишнюю минуту-полторы, необходимые для того, чтобы потом перезвонить.       Но мелодия звучит настойчиво-долго, и моё сердце замирает от нехорошего предчувствия, когда на экране вижу имя «Слава». Та волна тревоги, что набирала свою силу, разбивалась о мелкие бытовые проблемы, откатывалась назад во время встречи с Глебом, теперь хлещет в полную мощь и накрывает меня с головой.       — Люся, ты можешь приехать к нам прямо сейчас? — его голос я узнаю с трудом, осиплый и испуганный. — Риту только что увезла скорая.