Бегунок регулировки звука на стареньком радиоприёмнике, — том, что сейчас модно называть словом «ретро», — оказывается выкручен не до конца. Мой слух улавливает редкие волны играющей музыки, шуршание голосов и рекламные вставки, короткие и отрывистые, барабанной дробью врывающиеся в эфир.
Я осознанно концентрируюсь именно на этих звуках, постоянно заглушаемых то гудками автомобилей, то рёвом проносящихся мимо мотоциклов. Окна на кухне выходят на дорогу, и сейчас, в разгар августовской жары, даже открыв их нараспашку невозможно ощутить ни единого дуновения ветра.
Зато отлично чувствуется прогорклый, резкий запах выхлопных газов, от которого свербит в носу. И пыль забирается внутрь квартиры, неторопливо кружит в воздухе вальс, попадая под софиты ярких лучей только что вставшего солнца.
Бенджи лежит прямо у меня под ногами, и от её пушистого тельца исходит такой жар, будто это маленькое существо является открытым порталом прямиком в ад. Изредка она дёргается и принимается нервно облизывать живот, задевая мою лодыжку горячим влажным языком, но стоит мне аккуратно отодвинуть её от себя, как она тут же прижимается ещё ближе. Всегда считал глупостью все эти истории о привязанности животных к тому, кто их подбирает, но тут иначе и не объяснить её неадекватную любовь ко мне — несмотря на то, что клетка в зоомагазине никак не тянула на место, где ей довелось бы страдать.
Мама суетится у плиты. Хрупкая и тонкая, в ярком платье и с туго затянутым на талии фартуке. Она кокетливо поправляет длинную косу, заметив на себе взгляд Альберта, потом смотрит на нас и улыбается радостно, даже картинно прижимает ладони к груди, пока лёгкий запах горелого не заставляет её опомниться.
Удивительно, как у неё получается не меняться. Ни внешне (порой россыпь тонких морщинок и вовсе не заметна на лице), ни в своей привычке поступать импульсивно и необдуманно, словно последствия её слов и действий будут не более серьёзны и заметны, чем взмах крыла бабочки. Чувство, эмоции, — всё мимолётно, всё воздушно и почти неощутимо.
Трагедия быстра и пронизана обычной меланхолией, естественным принятием неотвратимого. Смерть — что падение первого пожелтевшего листа на похолодевшую землю.
Счастье — звонко и прозрачно, разлетается брызгами воды и заканчивается так же скоро, как от них не останется и следа.
Она порхает по кухне так, как могла бы, — отчаянно мечтала, — порхать по сцене. Собирает восторг в глазах невольных зрителей, жадно втягивает, вбирает его в себя, и в этом находит силы продолжать бесконечный спектакль собственной жизни. И стоит попасть под её внимание — сразу же чувствуешь себя неловко, глупо, будто случайно вызванный человек из зала, которому вот-вот предложат повторить за талантливым актёром и повеселить своей неуклюжестью публику.
А потом, — случайно оброненной фразой, жестом, взглядом, — попробует приободрить, успокоить по-своему: «Может быть, когда-нибудь, если повезёт, ты тоже сможешь стать таким идеальным, как я.»
Наконец я в полной мере понимаю, что обычно ощущает Диана. Потому что сейчас именно я — самый неидеальный ребёнок в нашей семье, собирающий укоризненные взгляды за свой кислый вид и уже подбирающийся к той грани терпения, перешагнув через которую пошлю всех нахуй и уйду, громко хлопнув дверью напоследок.
Сама же Диана удивительно притихшая, покладистая. Смущённая. Испуганная. Прячет лицо за длинной чёлкой и распущенными волосами, теребит кожаный браслет с металлическими заклёпками, постоянно заглядывает под стол, но так и не решается хоть раз подать голос, даже чтобы просто подозвать Бенджи.
Альберт сдержанно улыбается, говорит о скором приближении антициклона и успокаивает мать, взволнованным голосом сообщающую, что блинчики, кажется, получились слишком пресными, — жаль, перед этим она не догадалась их хотя бы раз попробовать, разыгрывая очень старый сценарий, уже выученный мной наизусть.
Нами. Я случайно перехватываю ещё один насмешливый взгляд, направленный ей в спину, и резко отворачиваюсь, как только на губах Карины появляется улыбка.
Мы делали так раньше. Всё детство. Гримасничали и придуривались у матери за спиной, — если не видел отец, с которым она вела себя точно так же, — или просто переглядывались, посылая друг другу понятный без всяких слов сигнал «представление начинается!».
Улыбкой. Картинно приподнятой вверх бровью. Быстрым прикосновением под столом.
К сожалению, я помню всё это слишком хорошо, хотя последние десять лет старался вытащить и вышвырнуть из своей памяти любые упоминания о том, что когда-то у меня была ещё одна сестра. Что когда-то она была для меня
просто сестрой.
Боюсь посмотреть на неё. Думал, что давно уже научился не чувствовать этой густой, липнущей к рукам ненависти, замешанной на обиде, но нет: мне хочется отвесить ей оплеуху так же сильно, как в нашу последнюю встречу. И самое сложное — стараться ничем не выдать, что её возвращение вытащило из меня того испуганного, запутавшегося, обманутого семнадцатилетнего мальчишку, чьи розовые очки треснули, не выдержав удара реальности, и острыми осколками остались гноиться под кожей.
Почему всё так произошло? Как я это допустил?
Мне хочется зажмуриться. Очнуться — и понять, что это лишь сон. Но не получается. С того самого момента, как я обнаружил её сидящей у себя на кровати и сумел вымолвить только отчаянное и жалкое «убирайся отсюда!», и больше ни на мгновение не закрыл глаза.
Словно очутился в ебучем фильме ужасов, где стоит лишь раз опустить веки, как одержимое жаждой крови и страха чудовище уже окажется у меня за спиной. Только вот Карина и прятаться не будет: сядет как можно ближе, улыбнётся ласково и будет звать тебя по имени, ничуть не стесняясь.
У неё всегда лучше других выходило делать вид, что ничего не происходит, не происходило и никогда не произойдёт.
Лживая двуличная сука.
Они с мамой очень похожи: не столько внешне, сколько способностью застывать в едином состоянии собственного абсолюта, — красоты и привлекательности, умения располагать и очаровывать, непринуждённо и незаметно дурить людям голову, — и существовать так десятками лет. Другие люди умнеют, дурнеют, карабкаются вверх по отвесной скале познания себя или заливают зародыш самокопания алкоголем, беспощадно прижигая сверху сигаретой, - а им всё нипочём.
Прекрасные пластиковые куколки. Очаровательные экспонаты, забальзамированные в растворе своих амбиций и простейших желаний, выпотрошенные и пустые внутри.
— Глеб, ты не прикроешь окно? — произносит она, плавно растягивая моё имя, отчего меня начинает ощутимо подташнивать. Тянется ко мне ладонью, за которой я слежу настороженно и с предчувствием чего-то глубоко отвратительного, и только небывалым усилием останавливаю себя от желания отскочить в сторону, увернуться, сморщиться от брезгливости.
Смотрю на её пальцы на своём предплечье и почти выдыхаю с облегчением, понимая, что не чувствую ничего. Ни одной из тех эмоций, которых так сильно боялся. Только лёгкое отвращение и раздражение тем, как настойчиво она пытается прорваться обратно, вплотную ко мне, словно действительно не понимая, что теперь вся моя броня является защитой именно от неё и нашего с ней прошлого.
Я поднимаюсь на ноги, наконец сбрасывая с себя её прикосновение и желая потереть заляпанный участок кожи. Не то чтобы мне было сильно противно, — просто остаётся мерзкий осадок, ощущающийся и на руке, и в груди, и слоем бетонной пыли и песка во рту.
Кажется, меня предупреждали, что любой стресс может не только притормозить процесс излечения, но и снова усугубить яркость и частоту воспоминаний о завале. Так и случается: громкий хруст предвещает тот момент, когда плита надо мной треснет и всем весом рухнет на мои рёбра, и мне уже не удаётся нормально дышать, и сердце разрывается от страха и боли.
Оконная ручка тихо хрустит, когда я проворачиваю её. Видимо, сжал слишком сильно — этот модный глянцевый пластик крошится намного легче, чем наши старые, начинавшие подгнивать деревянные рамы.
Оборачиваюсь и окидываю взглядом собравшихся. Мама выставляет на середину стола тарелку с блинами и поправляет съехавшее с плеча вафельное полотенце, Карина и Альберт вежливо улыбаются, Диана утыкается носом в рыжую шерсть на холке Бенджи, запрыгнувшей к ней на колени сразу же, стоило мне встать.
Будто очутился в дрянном рекламном ролике.
В этой квартире действует беспрецедентная акция: заплати за прощение всех грехов картонной улыбкой и получи стойкое отвращение к самому себе в подарок.
— Алик, Алик, ты мог представить себе такое? — шепчет мать вполголоса, склоняясь к плечу Альберта и почти пуская слезу. — Мы снова все вместе… за завтраком. Разве это не счастье? Не чудо ли?
Для меня это действительно — чудо. Что никто из нас за целых десять лет не нашёл ни смелости, ни сил прочесать колтун сбившихся отношений или вырезать его к чёртовой матери.
Мне хочется уйти. Невыносимо становится участвовать в этом фарсе; досадно ловить на себе прямой и бесстыжий взгляд Карины; страшно встретиться глазами с Дианой, перед которой я как никогда чувствую вину — за то, что вообще родился и стал… таким.
— Глеб, посиди с нами, — Альберт будто слышит мои мысли, и успевает остановить меня своей просьбой и укоризненным взглядом. Я знаю, что он делает это ради матери, но всё равно чувствую глоток горькой ненависти по отношению к нему.
И к нему тоже.
— Конечно же, — киваю сдержанно и сажусь обратно на свой стул. Я слишком уважаю его, и слишком многим ему обязан, — поддержкой, беспристрастным взглядом на возникавшие со мной ситуации и отсутствием гнетущего родительского порицания моих ошибок, — чтобы похерить это всё одним махом, вспылив из-за пустяка.
Да и не ради этого ли вернулась Карина? Окончательно доломать то, что у неё не получилось в прошлом.
— Ты выглядишь таким измождённым, — замечает она тихо, чуть склонив голову набок и разглядывая меня настолько пристально, что я не удивился бы, прихвати она пальцами подбородок и начни крутить мою голову из стороны в сторону, чтобы наверняка изучить всё как следует. — Ты до сих пор не оправился после
того случая?
Голос нежный, ласковый — за годы тренировок из него ушли прежние визгливые, истеричные нотки. Появилась мелодичность, плавность. Ведь чем, как ни медовой приторностью, можно перебить осадок самого горького яда?
Зато слова бьют наотмашь. И я смиренно подставляю щёку, — после суток заточения в тесном чистилище начинаешь совсем иначе смотреть на идею спасения собственной души, — но вместо жгучего следа от ладони кожу распарывает исподтишка припрятанным меж пальцев лезвием.
Ты ведь спрашиваешь меня не о завале. Точно не о нём.
— Вспоминаю о случившемся, как о дурном сне, — задуманная улыбка так и слетает с моих губ, не успев их коснуться. Потому что я вижу, как вздрагивает Диана (от испуга? от отвращения?), и понимаю, что мне не удастся пробежаться по этому минному полю, не наделав шума и не оставив пару конечностей в качестве трофея.
— Ты бы только видела его в больнице! Я думала, что у меня сердце остановится. Это было невыносимо, невыносимо! — вклинивается мать, и мне впервые кажется, что это оказывается очень кстати: она перетягивает всё внимание на себя, и у меня появляется шанс сделать передышку. Пока оглушительным взрывом не звучат следующие слова: — А как Диана плакала! Так извела себя, будто и сама под теми обломками сутки пролежала!
Голова Дианы опущена так низко, что лица совсем не видать. Но мне кажется, что даже её шея и худенькие длинные руки болезненно бледнеют, становятся пугающе-белоснежными на контрасте с неизменно чёрной одеждой.
— Я жалею, что не была с вами рядом. Я правда очень жалею! — восклицает Карина и только начинает движение в мою сторону, как я резко отстраняюсь, делая вид, что решил откинуться на спинку стула. Она перестраивается мгновенно: протягивает одну руку матери, чтобы приободряюще сжать её ладонь, а вторую кладёт на предплечье Дианы.
У неё совсем тонкая, светлая кожа. Я повторяю это про себя, чтобы успокоить собственную паранойю: если Карина не изменила своим прошлым привычкам, на руке Дианы тут же останутся очень заметные следы.
Даже на моей оставались. Синяки, царапины, следы зубов, из-за которых в младших классах, ещё не научившись как следует их прикрывать, мне приходилось постоянно врать учителям, что подрался после уроков.
— Если бы я только… Нет, я не могла! Мама ведь рассказывала вам про отца Хармана — я просто не могла уехать в тот момент, бросить его! Это было так тяжело: разрываться от выбора между самыми дорогими мне людьми! — Карина смотрит в упор на меня, не оставляя сомнений, кому именно адресует столько пафоса и лести. Только мне плевать. Не уверен, что сейчас хотел бы узнать, был ли действительно для неё когда-либо дорог.
А вот мать нервно ёрзает на месте, ощущая себя не в своей тарелке. Ещё бы: выходит, за десять лет она так и не осмелилась сказать Карине, что я категорически запретил сообщать мне любые новости о ней и её жизни, спровоцировав настоящую истерику циничным «дай знать только если она сдохнет».
Первые несколько лет мать пыталась с этим что-то сделать: специально рассказывала о ней Альберту в моём присутствии, делала вид, будто случайно обмолвилась о чём-то важном, просто забылась. Потом — смирилась.
На самом деле, она была единственной в нашей семье, кто хотел бы возвращения Карины. Единственной, кто сейчас искренне радовался, а не натягивал на себя выражение любезной учтивости.
— Столько времени прошло. Всё так изменилось… — замечает Карина и, наконец, убирает свою руку от Дианы. Только следом тянется к её волосам, пропускает между пальцами длинную прядь оттенка тусклого баклажана на кончиках.
Диана отшатывается, резко и грубо выдёргивает у неё прядь, — кажется, я вижу, как между загорелыми пальцами остаются висеть несколько тёмных волосинок, — и локтем задевает и переворачивает миску с вареньем. Насыщенно-красное пятно мгновенно въедается в белоснежную ткань обожаемой матерью ажурной скатерти, мелкие брызги разлетаются по всему столу, попадая мне на руки.
Липкие. Тёплые.
Во рту мгновенно пересыхает. Грудь сдавливает тревогой, ощущением страшной предопределённости, неминуемо надвигающегося кошмара.
Как в замедленной съёмке наблюдаю за тем, как подскакивает на ноги мама, и в унисон ей взвизгивает от страха Бенджи, сначала пытающаяся забиться глубже в объятия своей хозяйки, а потом стремительно выбегающая из кухни. Диане и самой бы куда-нибудь забиться, залезть в самую дальнюю нору, где ни у одного из нас, — охотников, стервятников, — не хватило бы терпения до неё добраться.
Она бросает на меня мимолётный взгляд. Ошарашенная, растерянная. Маленький зверёк, хитростью загнанный в один из десятков расставленных капканов.
«Обещай, что будешь защищать меня, Глеб! Глеб, Глеб, мне так страшно!»
— Диана, да что же ты творишь! — разводит руками мама со слезами на глазах, глядя на испорченную скатерть. Кажется, на похоронах отца у неё было точь-в-точь такое же выражение лица.
У меня кровь гулко колотится в ушах. Создаёт ненужный фоновый шум, разбегается по венам с чрезмерной скоростью, напирает на сердце: давай, давай, ещё быстрее!
Я вижу кровь на своих ладонях. Много крови, густой и свернувшейся, стекающей мелкими каплями, присохшей к коже рыжими мазками. И не могу пошевелиться, не могу стряхнуть с себя этот морок, будто наблюдаю сам за собой со стороны: застывшим на месте, с остекленевшим взглядом. Я понимаю, что всё не реально, повторяю это как мантру, но никак не могу выкарабкаться из этого состояния.
— Всё нормально, мам! — спешно восклицает Карина, пока Альберт пытается одновременно приобнять маму за плечи и остановить Диану, явно намеревающуюся сбежать. — Это естественно. Я сама виновата, что упустила так много времени, находясь вдали от вас.
Она смотрит на сжавшуюся пуще прежнего Диану, долго задерживается взглядом на мне. Кажется, в нём мелькает насмешка, когда я наглею настолько, что неторопливо и даже как-то излишне демонстративно стираю со своих рук брызги — всего лишь — варенья прямо краем скатерти.
Мне бы просто пережить это всё. Нам всем пережить.
— Я безмерно виновата перед всеми вами. За то, что уехала… так некрасиво, поспешно. За то, что не приезжала, — на этот раз я намеренно не отвожу глаза и ухмыляюсь, очень наивно надеясь сбить её с отлично поставленной роли. Смутить, вывести из себя, заставить сбросить овечью шкуру. Потому что бороться с человеком легко, сложно — бороться с мнением о нём окружающих.
Карина же не отступает, не останавливается. Она нападает на наш дом, как чума, перед которой приветливо распахнули двери. Разворачивается к матери, выкручивает жалость во взгляде на максимум и продолжает:
— Все эти годы я не возвращалась, потому что боялась, что вы больше не примете меня. Что не сможете простить. Я приходила в ужас от мысли, что увижу осуждение и презрение в ваших взглядах! Но теперь я понимаю, какой глупой была… наверное, слишком эгоистичной. Потому что сейчас готова сколько угодно выносить отвращение к себе — если такова цена возможности быть рядом со своей семьёй!
Я перестаю следить за происходящим в тот момент, когда мама с приглушённым из-за слёз бормотанием «О, моя девочка!» бросается к Карине, и они начинают обниматься. Хочется как трудному подростку изобразить рвотный рефлекс, но вместо этого просто поднимаюсь со своего места и спешно подхожу к Диане, будто вросшей в свой стул под влиянием ладони Альберта, лежащей у неё меж лопаток.
— Пойдём, выведем Бенджи на улицу, — предлагаю ей, и все те мгновения, что она медлит, чуть приподнимает голову и смотрит исподлобья сначала на отца, потом на меня, мне невыносимо хочется просто сдёрнуть её с места, схватить в охапку и скорее унести из этого дурдома.
К счастью, раздумывает Диана не очень долго, и умудряется выскочить из кухни первой, прежде чем мать замечает неладное и вслед нам летит возмущённо-удивлённое «Глеб?!».
Вот так и получается, что со стороны я веду себя как неадекватный, вспыльчивый, эгоцентричный ребёнок, мешающий счастливому воссоединению семьи. Всё незаметно и очень быстро вернулось к прошлому раскладу: что бы не происходило, отвечать придётся именно мне.
Разница лишь в том, за действие или бездействие.
Карина появляется на пороге моей комнаты, когда я уже стянул домашнюю майку и роюсь в шкафу, пытаясь найти хоть одну светлую футболку, — все мои вещи до сих пор лежат на съёмной квартире, а здесь лишь то, что забрал из больницы. Она проходится по мне оценивающим взглядом, не вписывающимся в образ раскаивающейся о прошлом сестры и отзывающимся неприятным покалыванием в старых шрамах.
«Закрывай двери. Всегда закрывай за собой двери, Глеб!»
— Ты обижен на меня? — спрашивает она, и в голосе появляется типично женская капризная интонация, с помощью которой у неё сотни раз получалось манипулировать мной раньше.
И я оглядываюсь на неё и легонько качаю головой, удивляясь самому себе. Насколько же тупым, наивным, мягкотелым нужно было быть, чтобы вестись на это годами и не замечать подвоха, пока не столкнулся с действительностью лоб в лоб?
— Зачем ты приехала, Карин?
— Я просто не смогла больше держаться вдали. Ты единственный по-настоящему близкий мне человек, Глеб. Ты — моя семья.
— А ты для меня чужой человек, — произношу устало, с лёгким раздражением, начинающим нарастать и набирать силу по мере того, как она продолжает упрямо строить из себя невинность, сломленную обстоятельствами.
Мы оба — эгоистичные дряни, насквозь пронизанные всем, что принято считать пороками. Злые, мстительные, похотливые. Изящно слепленные фасады, очень рано покрывшиеся чёрной плесенью и не имеющие за собой ничего, кроме бескрайнего гиблого пустыря с ледяными ветрами.
И я хотя бы пытаюсь возвести стены, выстелить пол, сделать крышу, — пусть кривую и уродливую, лишь бы не протекала, — чтобы хоть что-то настоящее, живое, спасительно-тёплое могло существовать внутри. А она просто вовремя наносит новый слой краски, чтобы не потерять внешней привлекательности.
— Я знаю, что виновата перед тобой. Очень виновата. Но Глеб… ты не представляешь, как жизнь заставила меня искупить эту вину! Мой муж, он…
— Дай угадаю, тебя обижает? — вместо усмешки у меня получается настоящий истеричных смешок, чуть не переходящий в настоящий смех, когда она опускает голову вниз и быстро смахивает со щеки слезинку. — Извини, Карин, но я больше не собираюсь тебя спасать, защищать… и терпеть.
— Тебе просто нужно время…
— Нет, — я снова перебиваю её и, услышав в коридоре цоканье маленьких коготков Бенджи по паркету, торопливо натягиваю на себя первую подвернувшуюся под руку футболку, опасаясь появления следом Дианы. — У меня было десять лет, чтобы наверняка решить, что я бы предпочёл не то, что не жить с тобой в одной семье, но и вовсе никогда тебя не знать.
Мне приходится замереть около двери: Карина до сих пор занимает проход, и кажется совершенно нелепым пытаться протиснуться мимо, лишь бы не задеть её ненароком. Вся эта ситуация невероятно бесит, и я сам не могу решить, стоит ли по-нормальному попросить её отойти или просто взашей вышвырнуть из комнаты, хотя бы на словах всегда числящейся
моей.
Но она и сама отступает, не забыв смиренно потупить взгляд и еле различимо всхлипнуть на прощание.
Я подхватываю Бенджи на руки и выхожу в коридор даже раньше Дианы, с которой внезапно осыпались разом все иголки, обнажив мягкую и очень уязвимую кожицу. Она мнётся на месте, настороженно смотрит на меня, слишком нервно и дёргано натягивающего обувь, испуганно озирается назад, услышав за спиной чьи-то шаги — хорошо, что к нам выходит Альберт, потому что новый этап маминых нравоучений я встретил бы только с обожаемым Дианой «идите на хуй».
— Вы надолго? — спрашивает он напряжённо, но хотя бы не предпринимает попыток нас остановить.
— На пару часов, — после этих слов Диана хмурится и начинает буравить меня взглядом, будто надеется суметь на расстоянии понять, что же творится у меня в голове. Я, правда, и сам не смог бы объяснить, чем сейчас руководствуюсь и что собираюсь делать, действуя исключительно по велению рефлексов и инстинктов.
Как в дикой природе: мать хватает своего детёныша за шкирку и уносит подальше от опасности.
Непонятно только, как же так лихо жизнь вдруг кувыркнулась с ног на голову, что роль этой заботливой мамаши вдруг легла именно на мои плечи, когда как руки до сих пор отнимались от страха в её присутствии.
— А если вдруг мы не вернёмся вовремя, то искать меня у Юры уже не имеет смысла, — говорю вместо прощания и выхожу из квартиры, затылком ощущая провожающий меня укоризненный взгляд отчима.
Мы с Дианой доезжаем до парка Горького, так и не проронив ни слова. На самом деле меня отчасти радует её поведение: становится ясно, что о приезде Карины она тоже не знала, хотя с ней мать очень охотно делилась всеми новостями о жизни старшей сестры, видимо, отыгрываясь за невозможность обсудить их со мной.
Хоть наши отношения не назвать доверительными, но я бы всё равно очень расстроился, осознав, что она знала и не предупредила меня о таком.
— И нахрена мы сюда припёрлись? — интересуется она в своей обычной манере, стоит нам только выйти из машины. Но из-за выцветшего, слабого, как никогда прежде совершенно по-детски звучащего голоса звучит это просто смешно.
Как встретить горделиво задравшую нос от своей мнимой крутости девочку, еле передвигающуюся в маминых туфлях на десять размеров больше.
— Чтобы Бенджи побегала.
Диана скептически хмыкает, но всё же спускает собаку с рук и молча следует за мной, держась на расстоянии пары шагов позади. Сразу три весомых фактора, — будний день, раннее утро и аномальная жара, — обеспечивают максимально возможное для центра столицы уединение, и навстречу нам попадаются разве что замученные женщины с колясками да ярые приверженцы спорта, традиционной пробежкой прибавляющие себе пару часов жизни, а повышенной нагрузкой на сердце в такую погоду — отнимающие сразу пару дней.
Я люблю это место, хотя в детстве именно сюда мама часто водила нас с Кариной, чтобы оградить от других детей и соседских пересудов. Их от нас, или нас от них — уже не разобрать. Тогда мы жили совсем неподалёку, и успевали прошмыгнуть через двор прежде, чем остальные выходили на улицу, а возвращались домой уже в обед, когда двор снова пустел, отправляясь на дневной сон.
Семьям военных, — хоть бывших, хоть действующих, — не привыкать жить строго по расписанию.
Карина ненавидела парк, и каждый поход сюда считала пыткой и незаслуженно несправедливым наказанием. Поэтому чаще обычного устраивала здесь истерики по любому поводу, а пока мама пыталась как-то с ними совладать, я подолгу оставался предоставлен сам себе. И со временем начал считать это место только своим, особенным, — первым и, наверное, единственным секретом, который так и не открыл ей и до которого она не догадалась сама.
То был момент истины, переворот моего сознания, период прорезавшихся крыльев самостоятельной личности, которыми я начну пользоваться лишь спустя два десятка лет.
Я рос со странным, даже пугающим ощущением, что являюсь лишь придатком Карины, дополнением к ней, подобием небесного спутника, способного существовать только двигаясь по заданной траектории вокруг одной единственной планеты. Вся моя ценность сводилась исключительно к обеспечению её нормальной жизни: чтобы быть хорошим ребёнком, мне следовало хорошо смотреть за сестрой, развлекать сестру, вовремя успокаивать сестру и выступать для неё мишенью, что всегда под боком и не пискнет от лишнего синяка.
«Не выдумывай, Глеб! Она же девочка, тебе не может быть больно!»
Говоря откровенно, я всегда немного боялся Карину. Но ещё больше боялся неодобрения родителей, слёз матери или разочарования отца, поэтому никогда и не пробовал поменять сложившуюся ситуацию, принимая её как данность, встречая стойко и решительно, как и положено
настоящему мужчине.
Но я любил Карину. Может быть, просто боялся её не любить.
— Хочешь мороженое? — Диана несколько раз хлопает ресницами, оставляя под густо обведёнными глазами новые чёрные пятна поплывшей на жаре туши. Видимо, до неё не сразу доходит суть моего предложения, и только когда я взглядом указываю на киоск с соответствующей крупной вывеской (с пафосной надписью «Джелато», как и положено по статусу той конторке, что отвалила неадекватную сумму за возможность стоять на этой элитной земле), она как-то мгновенно вспыхивает, покрываясь равномерными алым цветом.
— Мне что, блять, по-твоему, пять лет? — её злобное шипение действует как триггер для собаки, тут же бросающейся суетливо кружить у нас под ногами и нервно поскуливать.
Господи, даже животные в нашей семье становятся неврастениками.
— Тогда мне стоит предложить тебе пиво, сигареты или лёгкие наркотики? — усмехаюсь я, рассчитывая хоть немного разрядить обстановку. Но Диана реагирует как-то странно: передёргивает плечами, отворачивается от меня и бросает из-за плеча:
— А сам-то ты чем в этом возрасте увлекался?
В мой список, увы, к уже озвученным пришлось бы добавить ещё несколько не самых приятных пунктов, от которых я искренне хотел бы оградить свою сестру. Только я и тогда не испытывал от этого особенной гордости, просто слепо следуя за толпой, а сейчас — и подавно.
— Будь здесь наша мама, она бы наверняка сказала: ну вот и посмотри, что из меня в итоге получилось! — весело откликаюсь я, подходя к киоску с мороженым и бросая ещё один выжидающий взгляд на Диану, недовольно поджимающую губы в ответ. — Как хочешь, но делиться я с тобой потом не буду!
— Шоколадное, — сдавленно бормочет она себе под нос и принимается изображать повышенную увлечённость окружающим видом, будто и не говорила ничего.
На самом деле я помню, что сладкое помогает снизить уровень стресса от плохих новостей. А то, что я планирую сказать, тянет на очень, очень паршивую тему для разговора, которую обязательно необходимо поднять прямо сейчас.
Мы садимся на скамейку, под тонкую тень-вуаль липы, ещё источающей еле ощутимый сладковато-медовый аромат. И мысли в моей голове сбиваются жужжащим пёстрым роем, из которого так тяжело становится выделить наиболее важные и нужные.
— Диан, пообещай мне, что сразу же расскажешь, если что-то пойдёт не так.
— Уже можно начинать? — огрызается она, незаметно отодвигаясь от меня чуть дальше, опасно приближаясь к самому краю скамьи. — Начну с того, что я родилась в этой ебанутой семье…
— Ты знаешь, что я говорю о Карине, — мне приходится громко сглотнуть и прокашляться, потому что мороженое вместе со словами застревает камнем в горле. — Мне важно знать, что с тобой всё в порядке.
Я рефлекторно группируюсь, хотя удара ожидаю вовсе не физического. И признаю, что заслужил услышать очевидную правду о себе в самых смелых формулировках, — и именно от неё, — но всё равно хочу заранее закрыть уши руками.
— Я уже взрослая! — это утверждение звучало бы куда убедительнее, не дрогни её голос в самый неподходящий момент.
А мне вдруг становится хорошо и спокойно, — впервые с кошмарного ночного пробуждения. Появляется чувство, что у меня получится справиться со всем этим, взять ситуацию под контроль, не допустить новых промахов, раз старые невозможно обратить вспять.
Обманчивое, сладкое, поспешное чувство.
— Я знаю, Диан, — улыбаюсь ей, — и взрослый человек, увидев надвигающееся стихийное бедствие, не выйдет в одиночку бороться с ним, а пойдёт в надежное укрытие.
***
— Сколько эпизодов? — переспрашивает Люся и я успеваю заметить, как расширяются от непонимания, страха, растерянности её глаза.
— Три.
Последний случился прямо в подъезде моего дома, сразу же после того, как я передал чуть повеселевшую и успокоившуюся Диану прямо в руки Альберту.
Мне еле удалось удержаться на ногах, хотя лестница так и стремилась прогнуться под спину, стены сжимались и сдавливали со всех сторон, а прогретые в духоте перила под моей ладонью стали вдруг ледяными и на ощупь напоминающими плотную резину.
Самым отвратительным было то, что к тому времени я уже успел вызвонить Люсю и выпросить внеплановую встречу, заверив её, что готов сидеть хоть на полу с включённым на телефоне фонариком, так как в недавно снятом ей специально для работы кабинете ещё не успели завершить ремонт. И садиться за руль после очередного приступа было категорически запрещено, поэтому мне пришлось отдышаться, отогнать машину на достаточное от дома расстояние и ехать на такси.
— Глеб, я должна передать тебя другому специалисту, потому что это… очень пугающая динамика.
Я поспешно качаю головой, уже жалея о том, что вообще решил сказать ей правду о своём состоянии. За тот месяц, что я изображал из себя самого покладистого и вовлечённого в процесс терапии человека, у меня на самом деле получилось почти забыть обо всех остаточных явлениях пережитого, — и это с учётом того, что я совсем по-распиздяйски перестал пить выписанные мне таблетки.
— Я просто перенервничал.
— Что-то произошло? — она спрашивает это нерешительно, осторожно. Так звучат любые вопросы, слишком сильно напоминающие не профессиональные отношения, а дружеское участие, волнение. То, от чего ей так упрямо хочется откреститься, и что я предпочитаю как будто и вовсе не замечать, идя у неё на поводу.
— Да. Нет. Это… ничего серьёзного, — окончательно сбиваюсь я и принимаюсь нервно улыбаться. — Просто неожиданно приехала моя сестра, с которой у нас не самые простые отношения.
— «Не самые простые» — это очень расплывчатое понятие, Глеб.
— Мы… были очень близки, — мне становится не по себе от того, что вынужден произносить это вслух, но в то же время внутри печёт вновь растревоженная застарелая обида, которой очень хочется поделиться. Приходится покрепче сцепить ладони в замок и попытаться успокоиться, потому что хлипкий пластиковый раскладной стул опасно скрипит и покачивается от моих дёрганий. — Потом поругались и долго не общались.
— Как долго?
— Десять лет, — произношу и запоздало понимаю, как дико, наверное, это звучит со стороны. А Люся быстро кивает и берёт короткую паузу, в течение которой будто делает себе мысленные пометки.
— Ты можешь рассказать, что именно стало причиной вашей ссоры?
А вот этот вопрос ставит меня в тупик, потому что я не могу. Точно не могу и не хочу рассказывать женщине, в которую безнадёжно влюблён уже не первый год, о том, какие отношения связывали меня с родной сестрой.
— Глеб, мне не обязательно нужны подробности, — говорит она мягко и улыбается одними уголками губ, заметив моё смятение. — Ты говоришь, что прежде вы тесно общались, и я хочу понять, что именно могло послужить причиной, чтобы так резко оборвать связь. Если тебе так будет проще, то расскажи просто, что ты чувствовал в тот момент, когда вы поссорились?
— Нет, я могу рассказать, что произошло, — и хочу это сделать, лишь бы не вдаваться в подробности своих чувств, которые, уверен, сильно отличались от тех, что принято считать нормой. — Она залетела от своего репетитора по немецкому. Они быстренько расписались на следующий же день, как ей исполнилось восемнадцать, и уехали жить в Германию.
— А сюда она приехала с семьей?
— Нет, её муж остался там.
— А ребёнок?
— Он не родился, — я выбираю самую расплывчатую формулировку, не желая вдаваться в подробности и объяснять, почему с самого начала считал всю историю с беременностью Карины лишь её наглой и глупой выдумкой.
Люся берёт ещё одну паузу и внимательно смотрит на меня. Наверное, ожидает увидеть хоть что-то, похожее на сочувствие к собственной сестре, но я настолько раздражён, что не могу даже попытаться изобразить его, лишь опуская взгляд в пол.
— А её муж? Какого возраста он был?
— За тридцать, — усмехаюсь и, понимая, к чему она клонит, поспешно мотаю головой из стороны в сторону. — Нет, тогда это не играло для меня никакой роли.
— Повторение того же, что ты порицал и ненавидел в собственной семье, особенно с близким человеком, может быть очень травмирующим и болезненным, Глеб.
— Дело вовсе не в возрасте. А в том, что она… готовилась к этому. Сделала всё осознанно и специально. Карина одержимо мечтала переехать жить в Европу, бредила этим несколько лет. За последний год перед отъездом она сменила троих репетиторов, и каждый раз требовала именно коренного немца, временно живущего в России, хотя сама и со школьной программой языка еле справлялась. И мы с ней закончили школу, я поступил в академию, а она даже документы никуда подавать не стала — сказала, что не определилась и ей нужно ещё подумать. А потом… вот это всё. Именно поэтому я не захотел с ней больше общаться, и до сих пор не хочу. Я считал её совсем другим человеком.
— А она на самом деле была им? Тем человеком, которым ты привык её считать?
Мне хочется поспорить. Заявить резко и безапелляционно, как сильно она заблуждается. Доказать свою правоту любой ценой.
Но ничего не получается. Единственное, что я могу сказать сейчас в доказательство своей точки зрения — это совершенно абсурдное в данной ситуации «я знаю, какая она!». Ведь получается, что не знаю. И никогда не знал, довольствуясь только тем, что Карина сама говорила мне.
А как много она говорила! За себя, за меня, за всех окружающих, чьего общества я оказывался лишён. Всю свою жизнь я долго видел только через призму её мнения; свои чувства ощущал, прикладывая к телу совсем неподходящие, тесные, неудобные, принадлежащие ей эмоции; и даже слова родителей слышал исковеркано, именно так, как хотела она.
Мы были как сиамские близнецы, которые должны были разделиться рано или поздно, но именно в тот момент, когда я захотел этого и решился дёрнуться в сторону, оставив от нашей прежней связи только тонкую полоску не успевшей разорваться общей кожи, случились развод родителей, болезнь и смерть отца. И мы срослись ещё сильнее, чем прежде, крепко проросли друг в друга по краям свежей раны.
И при этом смогли остаться как будто совершенно чужими людьми. Незнакомцами, решившимися на столь отчаянный симбиоз, чтобы выжить.
Да, пожалуй, это было не паразитирование, а именно симбиоз. Ведь мы оба получали от него свою выгоду: она — манипулируя мной, как вздумается, а я — испытывая приятное чувство собственной нужности и важности для неё.
— Ты сказал, что вы закончили школу вместе? — наконец решается вновь заговорить Люся, позволив мне в тишине переварить собственные неприятные, отчасти ошарашивающие откровенностью мысли.
— Да. Карина была старше на год, но мы пошли в школу вместе, в один класс — так было удобнее.
— Кому удобнее?
— Маме. Она опасалась, что не сможет справиться с Кариной без моего присмотра.
— Ты можешь рассказать, в чём именно заключался твой присмотр? — просит она, но под прикрытием широкой улыбки мне мерещится странное напряжение в её голосе.
Я начинаю колебаться. В нашем детстве нет ничего особенного, что могло бы указывать на то, как всё закончится, но я всё равно ощущаю себя сидящим на раскалённых углях с приставленным к горлу лезвием ножа.
«Настоящие мужчины не жалуются. Настоящие мужчины не плачут. Настоящие мужчины сами справляются со своими проблемами.»
А настоящие мужчины спят со своей сестрой?
— Карина была очень проблемным ребёнком. Капризным, неуравновешенным. Сколько себя помню, на любое замечание со стороны взрослых она устраивала истерику или, наоборот, замыкалась в себе и молчала по несколько дней. Другие дети не хотели с ней играть, потому что она била их и отбирала игрушки, могла укусить, если они отказывались делать то, что ей хотелось. А потом… Она поругалась с одним мальчиком на горке и толкнула его вниз. Перелом ноги и черепно-мозговая травма. После этого мы избегали всех соседей, практически прятались от остальных — было очень много шума, и мама просто не сумела справиться с тем, что начали говорить про нас. Она пыталась доказать, что это была случайность, и тот мальчик сам оступился и упал, но… никто не верил.
— А ты? Как ты сам думаешь, что произошло на самом деле?
— Она специально его толкнула. Карина вообще была очень вспыльчива и быстра на расправу. И никогда не прощала обидчиков, а обидеть её было очень уж просто, — криво усмехаюсь я, потирая ладонью подбородок.
— С тобой она вела себя так же?
— Бывало, — пожимаю плечами, стараясь отогнать от себя лишние воспоминания о том, как порой боялся её до слёз и прятался в щель между стиральной машинкой и стеной, откуда меня часто вытаскивал только вернувшийся с работы отец. Мне было чуть больше трёх, но я только-только начинал разговаривать, поэтому даже объяснить нормально не мог, чего именно испугался.
Наверное, всё же мог. Хотя бы показать на неё пальцем. И наверняка когда-то делал подобное, но разве бы меня стал кто-нибудь слушать?
— И твоя мама допускала подобное?
— Какие были варианты? После того случая мы с Кариной постоянно играли только вдвоём. У меня хорошо получалось сдерживать её характер, сглаживать острые углы, уводить её от конфликтов с другими детьми, если кто-то всё же подходил к нам. Я рос с ней и знал, когда надо уступить, а когда можно попробовать договориться. Поэтому так было принято, что я всегда должен ходить вместе с Кариной, и если шёл куда-то сам, то обязан позвать с собой — чтобы она не чувствовала себя одинокой.
— Получается, тебя заставляли быть подушкой безопасности, защищающей… кого именно, Глеб? Твою сестру от столкновения с миром, или мир — от неё?
— Я не знаю. Но потом, в школе, всё стало совсем иначе. Намного легче.
— Но ты продолжал принимать удар на себя?
— Карина уже не делала ничего такого… вызывающего.
— Я не о ней. Вообще о любых ситуациях, в которых тебе приходится оказываться. Ты продолжаешь принимать удар на себя, — мне кажется, что её взгляд буквально пригвождает меня к месту, незримыми цепями сковывает тело и не позволяет спрятаться обратно, быстро юркнуть в крепкую защитную раковину вдолбленных с детства принципов.
Она нервничает. Пытается заглушить свои собственные эмоции, но голос снова и снова выдаёт протяжным и особенно хриплым «р», похожим на предупредительное рычание.
— А разве я не должен? — спрашиваю с вызовом, со злостью, со страхом. Потому что всё, что вложил в меня своим воспитанием отец, помогало держаться все эти годы, служило подобием табурета, столь необходимого под ногами, когда на шее уже завязана петля.
Как мне выжить, если она просто выбьет из-под меня единственную опору?
— Таща на себе чужую ответственность можно очень быстро надорваться. А ещё это отличный повод не брать свою собственную: не страшно, просто свободного места уже не осталось.
Она отводит взгляд и закусывает губу, своим видом выражая сожаление о сказанном. Зато я мгновенно забываю обо всём, любуясь её профилем и чувствуя, что как никогда прежде имею на это полное право. И на этот взмах чёрных ресниц, и на тонкую прядь, волной спадающую по щеке, и на красный атлас её помады, который я бы хотел стирать со
своего лица.
— Прости. Последнее было лишним, — шепчет она, прокручивая серебряный браслет на своём запястье так сильно, что на коже начинают проступать светло-розовые царапины.
Я не то, что простить, а упасть ей в ноги готов. Целовать худощавые коленки и бормотать, как припадочному, «спасибо-спасибо-спасибо!». Потому что это первый раз за безумно долгий месяц, когда она сорвалась и показала, как на самом деле проживает в себе всё, что происходит здесь, между нами. Первый раз, когда не смогла остаться в стороне и отозвалась неожиданной болью там, где сам бы я никогда не подумал проверять.
Так вот чего тебе от меня не хватает, Люся?
— Два года назад это я обвинял тебя в попытке сбежать от ответственности, — напоминаю ей и не могу сдержать улыбку, заметив, как уголки её губ тоже упрямо ползут вверх, вопреки желанию своей владелицы. Наш разговор в машине во время грозы я разобрал по мельчайшим крупинкам, выложил в собственной памяти песчаной картиной, снова и снова возвращаясь к нему в периоды отчаяния, сомнения, ощущения медленно осыпающегося вокруг меня мира.
Я держался за неё так долго. Вряд ли она за меня — тоже. Но всё равно не забыла о том разговоре. Не забыла.
— Глеб… ты сказал, потом всё стало иначе. Что именно тогда произошло?
— Мы просто пошли в школу, и всё.
— Она вышла в социум, в котором раньше не находила себе места, и вдруг смогла в нём существовать? Что-то ещё должно было поменяться в тот момент.
Её вопрос ставит меня в тупик. Сотни ответов прокручиваются в голове и отметаются, сотни событий мелькают перед глазами, сотни слов крутятся на языке, пока не остаётся одна лишь фраза. Идеально описывающая наше с Кариной общение последние двадцать лет, так многое объясняющая и бьющая меня под дых неожиданной откровенностью.
— Думаю… она научилась притворяться.
***
Квартира погружена в непривычный полумрак — порой возвращаясь сюда к полуночи можно жмуриться от ярко горящего в коридоре света и пытаться с порога угадать, доносится ли музыка из комнаты Дианы или из радиоприёмника на кухне.
Сейчас же всё погрязло во мраке и тишине, от которой мне почему-то резко становится неуютно, и хочется то ли громко крикнуть «я пришёл!», то ли пробежаться по комнатам и проверить, на месте ли все члены семьи.
Кроме одного единственного, чьё присутствие я ощущаю очень быстро, сквозь череду лет так и не разучившись видеть на себе этот пронзительный взгляд даже в темноте.
Щелчок выключателя оставляет нас с Кариной один на один. За её спиной — пугающая неизвестностью тьма, за моей — дверь, которую так кстати не успел запереть на замок.
Это ли не счастье, сестрёнка, что теперь мне не нужно бояться открытых дверей?
Она стоит, прислонившись плечом к стене и скрестив руки на груди. С выражением тщательно скрываемой обиды на лице и с бездонным укором во взгляде. Прямо ревнивая жена, встречающая гуляку-мужа со сделанной заготовкой истерики и продуманным списком преподношений для искупления вины.
Кажется, мы уже проходили через это в прошлом. Мне приходилось расплачиваться за каждый маленький шаг в сторону от «нас», за каждую попытку вырвать у неё хоть один клочок жизни только для себя самого. Расплачиваться в первую очередь своими нервами, ведь с ней непременно происходило что-либо ужасное, стоило мне не ответить на её звонок.
Это ведь Карина — её всегда и все обижали. А я верил в это, пока сам не оказался в числе тех обидчиков.
Шёл на поводу, бегал заступаться за неё, терпеливо рассказывал, где и с кем был, что делал, почему не взял её с собой. Только лет в пятнадцать однажды психанул и, в пылу такого допроса, воскликнул злобно: «Ты и трахаться вместе со мной будешь?!».
Как оказалось — будет.
— Как ты? — задаёт она совершенно неожиданный вопрос, вкладывая в него поразительно искренне звучащую заботу. И мне приходится тряхнуть головой и ещё раз напомнить себе, кто именно стоит передо мной, чтобы не наступить на старые грабли и снова не разбить себе лоб.
— Карин, просто не лезь ко мне. И тогда у меня всё будет отлично, — отвечаю ей устало и, опрометчиво решив, что на этом диалог уже исчерпан, отворачиваюсь закрыть дверь. Поэтому следующие её слова подлым ударом прилетают мне прямо в спину:
— Она помогает тебе?
— Кто? — разворачиваюсь резко и чуть не врезаюсь в неё, уже успевшую подойти вплотную. Улыбается очаровательно, смотрит на меня открыто, испытующе, чуть покачивается вперёд, чтобы вскользь коснуться ладонью моего бедра.
И я смотрю на неё так близко — совсем как раньше. И радуюсь, что получил столь болезненную прививку правдой, позволившую наконец разглядеть под безусловно красивым лицом отталкивающую, прогнившую насквозь изнанку.
Почему-то я ни на мгновение не сомневаюсь, что она говорит о Диане, — единственном оставшемся у меня близком и дорогом человеке.
Но Карина выдыхает громко, злобно, как разъярённый бык перед нападением. И в глазах её на мгновение появляется та самая смертельная пустота, уже знакомая и пугающая до капель ледяного пота, выступающего на висках. А потом она отступает назад, не отрывая от меня взгляда, чтобы вдоволь насладиться произведённым эффектом, и произносит:
— Эта девушка-психолог. Кажется,
Люся?
