Ходи!

      Поднимающийся над городом рассвет выглядит нежным, мягким. Разбавленным туманом зависает между домами и мелкими каплями оседает на стёклах машин. Ночная синева расслаивается холодными оттенками голубого, выцветает до дымчато-серого и тонет в единственной тёплой полосе золота, тонкой кромкой огибающей крыши.       Столица спокойна, немного меланхолична. Лениво потягивается, разгоняет первые поезда по венам метро, распахивает яркие глаза витрин, зевает протяжными гудками открывающихся подъездов и спросонья трёт асфальтовое лицо мётлами вялых дворников.       Всё идёт в рассинхрон с хаотичными и грубыми порывами моих эмоций. Они выбиваются из ровного утреннего темпа яркими кляксами красных светофоров, — одного за другим, будто кто-то свыше тормозит меня, как умеет, — и резкими автомобильными гудками, распугивающими сидящих на проводах птиц.       Я чувствую, как выбиваюсь из окружающего мира. Выпадаю из привычной реальности, не в состоянии наверстать упущенные часы сна; существую параллельно этой неторопливой неге, вскипая от ярости и притаившегося под личиной злости страха.       Снова оказываюсь сам по себе. Наедине со своим прошлым, с наивным желанием выдрать его наживо, вырезать скальпелем, выскаблить и отшлифовать наждачкой, чтобы не осталось ничего.       Ничего, чего стоило бы стыдиться.       Ничего, чего стоило бы бояться.       Меня до сих пор трясёт. Иронично — пошли лишь вторые сутки с момента возвращения Карины, а я чувствую себя запертым в клетке, где можно лишь метаться из угла в угол и скулить о своей прежней свободе.       Она повсюду. Снова в каждом ебучем уголке моей жизни, и в моих мыслях, и засела внутри — только теперь не клещом впивается в сердце, а злокачественной агрессивной опухолью разрастается в животе, скручивая мои кишки в плотный жгут.       Я вынужденно бросаю машину у высокого забора из рифлёных алюминиевых листов и стучу ногами в прорезанную дверь, искоса поглядывая на висящую у ближайшего столба камеру видеонаблюдения, предупреждающе мигающую красной лампочкой.       Благодаря усилиям Войцеховских и Байрамовых у стен теперь есть не только уши, но и глаза.       Дверь открывается не сразу, а Константин Павлович окидывает меня пристальным взглядом, прежде чем отступить на пару шагов и позволить пройти внутрь. В нос бьёт химический запах самой дешёвой краски, из года в год щедро наносимой на стены корпуса к началу учебного года и успевающей сползти под дождями уже к ноябрю.       — Не ожидал от тебя звонка, Измайлов, — говорит он, и сколько бы я не пытался найти в интонациях тихого, но твёрдого голоса укор, сделать это никак не удаётся. — Проблемы?       — Никаких, — отвечаю уверенно, не задумываясь. — Порой просто хочется ненадолго вернуться к истокам.       Он оглядывается на мгновение, но оставляет это лживое признание без комментариев. Вышагивает чётким, размашистым шагом по изъеденной рытвинами дорожке внутреннего двора, заложив руки за спину, будто вовсе позабыл, что я следую за ним.       — Как Кирилл?       — Отлично. Стал ещё более заносчивым и невыносимым в общении с окружающими.       Кажется, один уголок его губ приподнимается вверх в подобии улыбки, хотя шуткой это можно назвать лишь отчасти. Характер Кирилла наконец лишился юношеского максимализма, зато приобрёл раздражающую взрослую заносчивость и пагубное стремление контролировать даже то, что априори невозможно взять под контроль.       Впрочем, Константин Павлович и без меня должен бы об этом знать. Кирилл с достойной уважения регулярностью звонит и приезжает к моему, — точнее, уже нашему общему, — учителю, а не объявляется, как я, раз в два года, когда больше некому назначить встречу в шесть утра.       — Убери эту дрянь! — морщится он, стоит мне сунуть в рот сигарету и начать шарить по карманам в поисках зажигалки. И на мою нагло вздёрнутую вверх бровь ещё более настойчиво повторяет: — Травить себя будешь вне моего присутствия.       Можно бы поспорить, зайдя на крутой вираж в духе «я уже взрослый мальчик», но вместо этого послушно прячу сигарету обратно в пачку и пытаюсь отвлечь себя созерцанием упаднической окружающей обстановки, наводящей тоску.       Когда мы с ребятами выходили отсюда после занятий, — разгорячённые, разъярённые, требующие чужой крови и не замечающие своей, — эта разруха казалась правильной, идеально соответствующей тому месту, где, как мы думали, медленно превращались в животных.       Но нет, на самом деле всё человеческое истёрлось в пыль под колёсами шикарных машин, потонуло в дорогом алкоголе, потерялось между толстыми пачками купюр высокого номинала и покрылось порохом выпущенных пуль.       А здесь… здесь мы просто чувствовали себя живыми и свободными.       В комнате у Константина Павловича идеальный порядок, минимум вещей, ни единой милой побрякушки, — только на столе неизменная рамка с общей фотографией семьи, за несколько лет успевшей пополниться ещё на двух человек. У него не выставлена ни одна награда, и стопка благодарственных грамот наверняка до сих пор валяется в среднем ящике стола, под отточенными вручную простыми карандашами.       «Что толку тешить собственное эго? Здесь, для вас, я должен оставаться просто учителем, дома — мужем и отцом. А это всё годится разве что помахать перед носом у начальства, когда тебе пытаются указать на твоё место».       Он ставит чайник, достаёт из шкафа хрустальную вазочку с конфетами, — снова и снова разбивая предрассудки о военных, хлебающих водку вместо воды, — и всё это время бросает на меня испытующие взгляды.       — Костанайцева сняли с должности. Позавчера. Слухи ещё не успели разлететься, но в понедельник против него возбудят уголовное дело, — Константин Павлович опускается на стул и смотрит на меня в упор. Посвистывает закипающая вода, играют бликами на свету разноцветные фантики, блестит выступившая вдоль коротких седых волос испарина на его лбу.       Я и сам пытаюсь понять, чувствую ли что-нибудь от этого известия: радость, торжество свершившейся справедливости. Но получается, что всё давно переболело и прошло, затянулось со временем и испещрено поверх шрамами совсем других событий.       Та ссора с Костанайцевым на выпускном стоила мне очень дорого. Он пообещал, что в органах мне никогда не быть — и я, признаться, даже не стал проверять: чего у людей его типа не отнять, так это способности держать данное однажды слово.       И хотелось бы сделать его виноватым в том, по какой кривой дорожке мне приходится брести теперь, но ответственность за принятые решения всё равно останется только на нас самих. На мне — за участие в авантюре Кирилла, на нём — за то, как быстро забылась дружба с отцом.       — Как это отразится на Академии?       — Ректором вместо него пока что будет Марина, — он быстро поправляется, добавляя: — Степановна. Может быть, на волне повышенного внимания со стороны власти удастся наконец выпросить деньги на нормальный ремонт, чтобы хоть на головы снующим здесь журналистам не сыпалась извёстка. А потом… посмотрим.       — И на чём его взяли?       — Официально хищения, неофициально — поругался не с тем человеком, — спокойно отзывается Константин Павлович, поднимаясь со своего места и разливая для нас чай. Не представляю, как можно пить горячее в такую жару, однако он успевает отхлебнуть кипятка из своей кружки прежде, чем поставить мою на стол.       Он ждёт от меня вопросов, — совсем не тех, что я задаю, — а мне совершенно не хочется поднимать тему, которая всё равно вот-вот всплывёт со дна трупом былых надежд.       — Глеб, ты же понимаешь, что это значит. У него нет больше никакой власти. Теперь для тебя открыты все двери.       Четыре года назад я бы душу продал, чтобы услышать это. Но теперь отвечаю ему искренне равнодушным взглядом и качаю головой, всё ещё не находя сил открыто говорить о случившемся тогда. Пожалуй, досада и разочарование так никуда и не делись, только вот связаны они уже вовсе не с моими неосуществлёнными мечтами, а с разбившимися вдребезги предоставлениями о чести и достоинстве людей, прежде принятых мной за кумиров.       — Ты же знаешь, мы все тебя поддержим. Дадим хорошие рекомендации, — он снова замолкает, пытаясь считать эмоции с моего лица. А я не говорю ни слова, чувствуя, что это ещё не конец, и оказываюсь прав: — Нам в Академии очень не хватает толковых молодых преподавателей. Времена меняются, и только от нас зависит, в каком направлении двигаться дальше. Ты для всех здесь остался на хорошем счету.       — После ссоры с Костанайцевым? — хмыкаю я, неохотно вспоминая шквал настойчивых предложений прийти к ректору с поклоном и извинениями, который мне приходилось выдерживать ещё несколько месяцев после того злосчастного вечера.       — Особенно после ссоры, Глеб.       — Спасибо, Константин Павлович. Но это больше не моя жизнь, — среди десятка возможных отказов я отдаю предпочтение самому искреннему, самому откровенному. — Поверьте, не стоит и на расстояние пушечного выстрела подпускать к молодняку человека настолько разочаровавшегося в нашей системе, как я.       — Но ты ведь в ней и остался. Просто немного… с другой стороны, - замечает он, как бы невзначай демонстрируя, что догадаться о наших с Кириллом делах не составляет особенного труда. Впрочем, здесь мы никогда и не скрывались.       — И эта сторона не вынуждает меня изображать борьбу за справедливость и следование идеалам, давно втоптанным в грязь.       — Не так страшно быть мерзавцем, как тщательно скрывать это от остальных?       — Не так противно быть мерзавцем, когда ничего другого от тебя не ждут, — он снова улыбается, — еле заметно, сдержанно, — и опускает глаза вниз, нехотя принимая мою позицию и сворачивая бессмысленный спор. — Вы знаете, я не гожусь на роль реформатора. Перемены делают два типа людей: те, кто готов оголтело крушить всё на своём пути и те, кто придёт следом и начнёт строить на обломках что-то новое. А такие, как я, предпочтут стоять в стороне и наблюдать, лишь одобрительно кивая или недовольно цокая.       — Знаешь, Измайлов, я так долго работаю здесь, но никак не перестаю удивляться, почему же все люди делятся только на излишне самоуверенных и при этом бестолковых кретинов или же тех, кто тянет всё на себе, но бесконечно сомневается в своих силах.       — Понятия не имею, Константин Павлович, но самоуверен я совсем не излишне, — у меня выходит отшутиться и тем самым выиграть себе время, чтобы перевести разговор в то русло, где мне не будет мерещиться непременно маячащий за спиной призрак отца. — Расскажите лучше, как у вас дела? Как дочки? Внуки?       Он смотрит на меня с укором, недовольством, будто еле сдерживаясь от грубого «и что, тебе это правда интересно?», и говорит коротко и по делу, сводя свой рассказ у сухому перечислению фактов: поступила, закончила, устроилась, съехала, согласилась, родила.       Очень зря. Мне действительно интересно послушать человека, вырастившего троих дочерей и двух племянниц рано погибшего брата и при этом не потерявшего свой рассудок в этом женском царстве. Потому как я в своей семье будто вынужден бесконечно жонглировать сразу тремя гранатами с сорванной чекой.       Чай успевает остыть и затянуться сверху тонкой плёнкой, прежде чем я прикасаюсь к нему, — и то лишь из уважения. Разговором на отвлечённо-нейтральные темы удаётся придавить нервозность к полу, но не вытравить эту заразу. И она изредка дёргается, кряхтит, покусывает меня исподтишка, напоминая о своём присутствии и обещая вырваться на свободу при первой же возможности.       — Ты очень похож на отца, — это утверждение застаёт меня врасплох и вызывает смешанные чувства, от желания скептически усмехнуться и отрицать вполне очевидный факт, до восторженного счастья ребёнка, наконец заслужившего похвалу от взрослых. — Все мы знали, что если Максим внезапно объявился в гости послушать о чужой жизни, значит в своей у него проблемы.       — С семьёй он своими проблемами не делился, — чересчур резко парирую я, непременно испытывая злость каждый чёртов раз, стоит кому-то упомянуть об отце то, о чём мне знать было не положено.       Для меня он так и остался идеальным человеком с непоколебимой выдержкой и стальными нервами. Тем, у кого не бывало проблем, плохого настроения, тяжёлых дней или сомнений в собственном выборе. Идолом и самым дурным примером для подражания — недостижимым.       Наверное, он действительно хотел как лучше, но получилось-то дерьмово. И вместе с сомнительными руководствами к ведению войны, — то ли за мир, то ли против всего мира, — мне от него достались только огромные комплексы обычного пугливого мальчика, старательно и будто безуспешно вылепливающего из себя бесстрашного мужчину.       — Так и ты не дома, — вскользь замечает Константин Павлович, убирая со стола наши кружки и тем самым деликатно сворачивая разговор.       И в голову мою вонзается тонкая заноза так и не произнесённого вслух «потому что у меня его нет». Забавно, как случайно промелькнувшая фраза, стрелой вылетевшая из натянутой тетивы эмоций, порой говорит о нас больше, чем часы долгого и планомерного самокопания.       Есть где жить, есть где спать, но некуда прийти, чтобы укрыться от невзгод.       Мы прощаемся коротко, но в машине я всё равно долго сижу в состоянии странной прострации, бестолково уставившись в одну точку. И только когда время переваливает за отметку девяти утра решительно набираю номер Разумовского, решая начать с самого главного: выяснить, откуда Карина могла узнать про Люсю, если никто в семье даже не догадывается о моих походах к психологу.       — Ебать как ты рвёшься в работу, — замечает ехидно Даня, безошибочно улавливая по голосу, как я взбудоражен и взволнован.       — Это личное.       — Глебушек, миленький мой, только скажи, что в этом замешана женщина, и вся информация будет у тебя уже через пятнадцать минут, — елейным голоском пропевает он, в открытую издеваясь надо мной.       Про безответно-запретную любовь к чужой жене я предпочитаю не распространяться, поэтому не первый месяц молчаливо выношу его шутки про целибат или нетрадиционную ориентацию, непременно оканчивающиеся замечанием о том, что никого лучше него мне всё равно не найти.       Впрочем, порой я всерьёз думаю о том, что с Даней у меня действительно было бы больше шансов построить отношения, чем с Люсей.       — С такой постановкой вопроса я непременно скажу, что в этом замешана женщина.       — О, нет, Глебчик, — снисходительный тон сопровождается громким цоканьем, только услышав которое я тут же по инерции закатываю глаза, слишком хорошо представляя себе наглую ухмылку на его лице. — У тебя же благородство посреди глотки застрянет прежде, чем ты успеешь соврать даже ради собственной выгоды.       — Ты начал говорить мне комплименты?       — Я лишь продолжил с тебя охуевать, — хмыкает он, — уверен, если бы справедливость достигалась тщательно облизанными хуями, нам с Кириллом бы пришлось зашивать твой стёртый до крови ротик.       - Я бы удивился, не найди ты возможность и здесь вставить что-нибудь про член.       - Для тебя я всегда постоянный, предсказуемый и очень надёжный. Жди, сладенький, скоро всё будет.       Несмотря на внешнее распиздяйство, в исполнительности ему не найти равных: уже через одиннадцать минут мне на почту приходит список всех входящих и исходящих звонков с запрошенного телефона. Ещё через три — начинают поступать данные о том, кому принадлежат те или иные номера, только вот мне оказывается достаточно разок пробежаться по ним взглядом, чтобы зацепиться за одну единственную отдалённо знакомую комбинацию цифр.       Я открываю список контактов в своём телефоне, сверяю номер и матерюсь, со злости саданув кулаком по рулю.       У меня в руках глиняная маска трагедии, десять лет назад случайно сорванная с лица Карины, и одни лишь догадки, что представляет собой её истинное лицо. А ей будто ничего не стоит разобрать меня на элементарные частицы страхов, привязанностей и надежд, совсем не изменившихся за прошедшие годы.       По крайней мере всего одним звонком Юре она смогла выяснить то самое главное, сокровенное, тщательно оберегаемое ото всех, что есть сейчас в моей жизни. И, возможно, не только это — о чём-то же они разговаривали друг с другом больше часа.       — Ничего не хочешь мне рассказать? — в голосе перезвонившего мне Данила сквозит вполне объяснимое напряжение: пробивая список звонков, он наверняка заметил, что оформлен номер на прежде ни разу мной не упомянутую Измайлову Карину Максимовну.       — Хочешь вникнуть в нюансы моих сложных взаимоотношений со старшей сестрой? — устало спрашиваю я, очень надеясь получить отрицательный ответ.       — Нет, меня больше интересует, почему её дело в ФСБ закрыто под «особое наблюдение».       — Это из-за отца. Вся наша семья раньше числилась под наблюдением, так как считалось, что от него мы могли бы узнать какую-нибудь очень важную для страны секретную информацию, — добавляю в последние слова щепотку пафоса и присыпаю их иронией, вполне понятной даже тем, кто не знал лично моего отца, но знаком с подобным ему людьми.       Вряд ли хоть один из тех, кому доверены были государственные тайны, стал бы рассказывать их своей семье за ужином.       — Тогда объясни, почему её до сих пор не сняли с наблюдения? Ваш отец умер когда? Лет пятнадцать назад?       — Наверное, потому что она уехала жить в Германию и её муж числился переводчиком при посольстве. Отличные возможности для шпионажа — вроде бы таких людей всегда держат под присмотром.       — Давно она уехала?       — Десять лет назад, — отзываюсь нехотя и предпринимаю попытку скорее свернуть этот разговор, не желая вдаваться в подробности жизни Карины. Не для того я столько времени ограждал себя от любой информации о ней, чтобы теперь нырнуть в это болото сразу с головой. — Слушай, Дань, все эти метки чаще всего обычная условность, и если…       — Десять лет, Глеб, — повторяет он с нажимом, беспардонно прерывая меня на полуслове. — Можешь поверить человеку, который хоть и недолго, но поработал в ФСБ: у нас не бывает таких условностей.       Я беру небольшую паузу, нервно постукивая пальцами по кожаной оплётке на руле и поспешно гася тревогу, яростным всполохом охватившую внутренности. Жжёт в животе — злостью, гневом, забродившей за годы обидой, которая любую искру превратит в пожар. Печёт в груди — волнением и страхом за свою семью и за любимую женщину, даже не догадывающихся о том, под каким перекрёстным огнём они могут оказаться из-за ошибок моего прошлого.       — Что ты хочешь этим сказать? — на мгновение мне мерещится, что хватит сил выдержать любой ответ. Но это отнюдь не так: я сжимаю вспотевшие ладони что есть мочи, чтобы не закрыть ими уши. Чтобы заставить себя взглянуть истине в глаза и перестать прятать голову в песок, наивно надеясь сбежать от реальности и не брать на себя ответственность за последствия своей глупости.       Я облажался. Чёрт, как же сильно я облажался…       — Просто советую тебе ещё раз присмотреться к своей сестре, — задумчиво протягивает Разумовский, — и на всякий случай не поворачиваться к ней спиной. Хотя бы до тех пор, пока я не смогу раздобыть ещё информацию.       — Я тебя понял.       До заброшенной мной вот уже пару месяцев съёмной квартиры добираюсь в режиме автопилота. На лестничной площадке растерянно копошусь в карманах в поисках ключей, пытаясь вспомнить, брал ли их вообще с собой, а потом чертыхаюсь и спускаюсь обратно в машину, чтобы достать давно оставленную в бардачке связку.       Отсутствие нормального сна начинает сказываться: то резко останавливает маятник моих эмоций, сводя восприятие окружающей действительности к равнодушной констатации фактов, то приводит его в быстрое движение, раскачивая до опасного треска.       Всю ночь я убеждал себя, что Карина ничего не сможет сделать. Разве что найти Люсю и рассказать ей правду о наших отношениях в прошлом, — но не ту правду, которая есть у меня, а исковерканную и уродливую, однажды уже подсунутую мне под нос с обещанием превратить мою жизнь в ад. И на этот раз ей вряд ли что-то помешает довести начатое до конца.       Но слова Разумовского вынуждают всерьёз задуматься о том, что я на самом деле знаю о ней. Уже совсем не в том смысле, в каком часто размышлял об этом прежде, представляя, как хватаю её за плечи и встряхиваю со всей силы, выплёвывая наболевшее, нагноившееся «зачем ты всё это натворила?!».       Нет, теперь на первый план выходят вопросы менее экспрессивные и более конкретные. Вопросы, от ответов на которые я сам упрямо отмахивался, решив, что возведённая между нами граница поможет избежать нового витка жестокой гражданской войны.       Несколько часов мне требуется, чтобы отчасти разгрести тот беспорядок, что оставался в квартире после поспешных сборов в утро перед завалом, а позже и нескольких варварских набегов Кирилла, по моей просьбе забиравшего отсюда самые необходимые вещи. Последним в огромный пакет с мусором летит забытый одной из случайных женщин шёлковый шарфик, так и валявшийся в прихожей и остававшийся будто не замеченным мной, маленьким брезгливым напоминанием о моей одноразовой дешёвой реальности.       Больше я не буду жить так. В надежде заменить настоящее искусственным, перебиться первым попавшим под руку смыслом жизни вместо истинно необходимого и силком выдирать из себя единственное светлое и чистое чувство, что даёт силы идти вперёд.       Больше я не вернусь к существованию вместо жизни. Уж точно не потому, что Карине отчего-то захотелось доиграть свою прежде заброшенную роль до конца.       Осталось только понять, на что именно она способна — чтобы суметь оградить дорогих мне людей от этой беспощадной проказы.       О встрече с Кириллом я договариваюсь заранее. Теперь к нему не приедешь просто так, по первому же желанию, в любое время суток: после смерти старика Войцеховского его наконец «наградили» фамилией отца, и Андрей сам поручил начинать вникать во все аспекты управления их компанией, призрачно намекнув, что готов будет отдать ему место директора.       То есть вручить в его руки бразды правления, скинуть на него ответственность за миллиардный оборот и вину за любую потенциальную ошибку на любом из уровней работы, от разработок и производства до подписания контрактов. Не сделать его одним из владельцев, а лишь использовать как обычного наёмного человека, — за большие деньги и ещё большую уголовную ответственность.       Но Кирилл отчаянно ухватился за представленную возможность и не собирается отступать. Придуманная им тактика стара как мир: переманить всех по-настоящему ценных сотрудников на свою сторону, а рядовых — постепенно заменить на более лояльных. И несмотря на то, что в очаровании и харизме он напрочь проигрывает отцу, я ничуть не сомневаюсь, что благодаря своей искренней вовлечённости в дело и преданности работе у него получится осуществить задуманное.       Даже меня у него вышло перетянуть на свою сторону после обещаний вынудить уволиться любой ценой.       Время до вечера коротаю, обзванивая несколько знакомых ещё с Академии ребят: нужны новые лица, не догадывающиеся о том, чем на самом деле занимается Глеб Измайлов, по официальной версии очень успешно прикрывающий задницу какому-то бизнесмену. Тут случившаяся на выставке девятого мая трагедия определённо сыграла мне на руку, обеспечив достойным алиби ещё на очень долгий срок.       Необходимые люди находятся достаточно быстро. Один — чтобы приглядывать за Люсей; второй — узнать, не ведут ли наши спецслужбы постоянную слежку за Кариной и организовать её самим.       Остаётся лишь взять у Кирилла маячки и прослушку, чтобы как можно скорее установить их к ней в телефон и распихать по всей нашей квартире, заранее приготовившись к тому, что мне придётся услышать много лишнего и, возможно, не самого приятного о жизни своей семьи.       Впрочем, разочаровываться в близких мне не в первой. И это всё равно не так болезненно, как их терять.       С намеченной цели меня сбивает неожиданная встреча. Сбивает в самом прямом смысле, врезаясь мне в плечо прямо в коридоре квартиры Кирилла и окидывая взглядом нездорово блестящих карих глаз с покрасневшими, припухшими веками.       Ксюша выглядит растрёпанной, взъерошенной, будто только что еле сумела вырваться на свободу. Ничего общего с той блестящей, — короткими платьями, высокими каблуками и гладкой загорелой кожей, — девушкой, которую мне теперь изредка приходилось встречать в ночных клубах с бокалом яркого коктейля в руках и на коленях у очередного победителя генетической лотереи, родившегося в семье папы-банкира, дяди-нефтяника или дедушки-депутата.       Я уже настолько привык к тому, как демонстративно Ксюша игнорирует моё существование, — не многим это хуже прежнего короткого кивка или ухмылки, выражающей лишь досаду нашим когда-то очень близким знакомством, — что и сейчас пытаюсь просто сдвинуться в сторону и позволить ей уйти. Но она замирает напротив и смотрит на меня долго, немного рассеянно, отчасти — зло, будто бы и правда хотела навсегда вычеркнуть из своей памяти, но никак не получается.       — Глеб, — появившейся на её губах улыбке больше невозможно поверить. Это уже и не эмоция вовсе, а одна из последних предсмертных судорог души, выставленной на продажу и растерзанной беспечными арендаторами.       На ней надет лёгкий сарафан с рисунком из крупных красных роз, пугающе похожих на расползающиеся по белой ткани пятна крови. Зато серьги с огромными бриллиантами, и выцветший засос на шее пересекает кручёная золотая цепочка с подвеской-буквой, усеянной драгоценными камнями.       Только вот смелый и сильный прыжок вверх по социальной лестнице, скрывающий за собой множество прыжков по разномастным мужским половым органам, однозначно и ей обошёлся дорого. Вместо согревающего солнечного света, так манившего к ней, осталось лишь тусклое свечение старой лампочки, еле уловимое где-то в самой глубине заплаканных глаз.       Правильно было бы уйти от неё подальше да поскорее, почесав за ушком собственную обиду и погладив заёрзавшее самолюбие. Но я продолжаю смотреть на неё так же внимательно, охотно, отчасти жадно, как и она смотрит на меня. И не испытываю злорадства, а вот странную злость — да.       За то, что не смог, не нашёл в себе сил, не нашёл достаточно желания спасти её от самой себя, когда ещё получилось бы это сделать.       И за то, что сама она так и не смогла остановиться в отчаянном движении к своему полному разрушению.       — Как ты, Глеб? До сих пор страдаешь от своей безответной любви? — ухмыляется она, первой бросаясь в наступление и без всякого предупреждения жаля меня сразу же в самое уязвимое место. Безошибочно, десять из десяти. И выжидает ответного удара со спокойствием, наглостью, с желанием как можно скорее принять его на себя.       Не удивительно: уверен, никакие из моих слов не сравнятся с теми, что говорит она себе сама.       — Что ты здесь делаешь, Ксюша? — я прислушиваюсь к стоящей в квартире тишине и вглядываюсь в косой луч света, тянущийся, кажется, из гостиной, рассчитывая на спасительное для меня появление Кирилла.       — Я? — она нервно смеётся, судорожно одёргивает подол сарафана и потом быстро оглядывается, проверяя, до сих пор ли мы одни. Двигается странными рывками и острыми изломами, вынуждая пристальней всматриваться в её лицо в поисках очевидных признаков опьянения, но замечать вместо этого всё новые детали: тёмные круги под глазами, сильно потрескавшиеся под помадой губы и расплывчатые очертания жёлтого пятна вокруг тёмной точки укола в локтевом сгибе. — Сегодня я несу прозрение слепцам. Но людям почему-то не нравится, когда им говорят правду: обманываться намного приятнее и легче, да?       — Уведи её, — просит Кирилл, выскальзывая в коридор бесшумной и бледной тенью. Достаточно и его голоса, рассекающего пространство вокруг ледяными иглами, чтобы понять: что-то произошло.       Но в направленном на Ксюшу тёмном, пугающе-мрачном взгляде я замечаю столько еле сдерживаемой им ненависти и ярости, что немедля подхватываю её под локоть и оттесняю в сторону, на всякий случай вставая между ними.       — Я отвезу тебя домой, — надеюсь произнести это достаточно убедительно, чтобы ей не захотелось спорить, но Ксюша сегодня далека от адекватного восприятия действительности и мой тон не производит на неё никакого эффекта. Она принимается дёргаться и извиваться, и очередным резким движением всё же сбрасывает с себя мою ладонь.       И кривится то ли от злости, то ли от досады, намеренно поворачиваясь спиной к Кириллу и с вызовом глядя прямо на меня.       — Я уйду сама, — усмехается она, — теперь я дружу с очень крутыми мальчиками, Глеб. Не хочу, чтобы меня увидели в твоей компании.       Я молча проглатываю очередную порцию выплеснутого ею яда, — странно, но после всех событий прошедших суток от него не остаётся даже кислого послевкусия, как бывало раньше. И, несмотря на очень правдоподобно изображённое только что презрение, она позволяет мне вывести себя из квартиры Кирилла, даже не взглянув на того напоследок.       Зато мой взгляд мимолётом цепляется за его сжавшиеся в тонкую линию губы, и поэтому я спешно прикрываю за нами с Ксюшей дверь и с силой вдавливаю кнопку вызова лифта. Начинаю ощущать, как сильно от неё несёт резким мужским одеколоном, перегаром и затхлостью искренних эмоций, давно валяющихся без надобности.       — Ты главное не торопись. Подожди, пока твоя драгоценная нарожает своему мужу ораву детишек, и тебе уже не придётся и пальцем пошевелить ради собственного счастья, — бормочет Ксюша из-за плеча, и не остаётся сомнений, что ко мне она не поворачивается осознанно: так много лишнего, настоящего, знакомого и некогда почти родного появляется в её голосе, что и на лице наверняка удалось бы разглядеть хоть тень прежней девушки. Той, которая убеждала других, что не умеет любить, но не любила на самом деле только себя.       — Пошевели своими извилинами и завязывай со всем этим, пока не поздно, — раздражённо цежу ей в ответ и хмурюсь, когда она поспешно заскакивает в приехавшую кабину лифта, сразу же нажимает на кнопку первого этажа и произносит напоследок то, о чём знаем мы оба:       — Давно уже поздно, Глеб.       Кирилла я нахожу сидящим за кухонным столом и сосредоточенно уставившимся в одну точку. Перед ним нет бутылки с алкоголем, да и стакана не видать, и руки лишь плотно сцеплены в замок, а не сминают пачку с сигаретами — и всё это заставляет меня не на шутку волноваться.       По себе знаю: то, что не находит выхода наружу, в итоге разорвёт в клочья изнутри.       — Зачем Ксюша приходила?       — Напилась и решила вспомнить прошлое, — отзывается он спокойно и быстро, говорит собранно и чётко. Всё вроде бы хорошо, если не видеть его взгляда, где только что безжалостно растерзанное живое извивается в муках и обливается кровью.       Я сажусь напротив него, оглядываюсь в поисках пепельницы и, не дождавшись от Кира никакой реакции, подвигаю к себе маленькую фарфоровую чашку с тонким слоем уже почти высохшей кофейной гущи на дне. Щёлкаю зажигалкой, делаю несколько глубоких затяжек и вальяжно стряхиваю пепел прямо в неё, позволяя нескольким серым хлопьям свалиться на стол.       Он не шевелится. Не обращает на меня никакого внимания, кажется — даже не дышит. Сдержанное многозначительное покашливание тоже остаётся незамеченным, и я изо всех сил пытаюсь понять, что прячется за непроницаемой ледяной маской, крепко вросшей в его чуть побледневшее лицо.       Парализующая тело боль? Вычищающее остальные чувства дочиста отчаяние? Обволакивающий густой кипящей смолой страх?       — Кирилл, что происходит? — не выдерживаю я и уже собираюсь помахать ладонью у него перед носом, когда он всё же вздрагивает и переводит на меня растерянный взгляд, будто и вовсе умудрился забыть о моём присутствии.       — Ничего, — он качает головой, быстро трёт пальцами переносицу и зажмуривает глаза, а потом выдавливает кривую, оползнем слезающую с губ ухмылку. — Ты говорил, тебе техника нужна? Послезавтра я как раз поеду в компанию.       — На тебе лица нет, — замечаю излюбленным мамой, покровительственно-поучительным тоном, рефлекторно включающимся с очередной отметкой возраста, перевалившего за двадцать.       Знаю, что его это бесит. Раздражают вообще любые моменты, когда у меня не получается вычеркнуть очевидную разницу между нами, — не столько в четыре года, сколько в воспитании и взглядах на жизнь, — и вперёд желания поддерживать с ним нормальные дружеские отношения без очереди пролазит необходимость о нём позаботиться.       Варианта может быть только два: получить от него снисходительную улыбку, насмешливо вздёрнутую бровь и ехидное замечание о том, что мне придётся побороться с деньгами Андрея за звание лучшего папочки года. Или же услышать грубое, усталое, вырывающееся сквозь смущение взрослого мальчишки «отъебись», которому я никогда не стремлюсь последовать.       Но он молчит. Снова, блять, молчит. Скользит подёрнутыми мутной дымчатой пеленой глазами по столу, по белоснежному фарфору с торчащим из него флажком сигаретного фильтра, по моим сцепленным в замок пальцам, а потом резко поднимает голову и смотрит испуганно-жалобно.       — Я сделал предложение Саше. Вчера, — из его уст это звучит как признание родителям в том, что разбил их любимую вазу и понятия не имеет, как теперь её склеить, но и смириться не может, что обратно всё уже не вернуть.       Из меня так и лезет резкое «нахуя?!», давящее на самые болезненные точки. Потому что перед глазами уже есть один пример необдуманного и поспешного брака, когда эйфория отлично проведённого вместе времени и нескольких сногсшибательных оргазмов развеивается утренним туманом, и остаётся только каторга быта и воспоминания о мимолётном счастье, в которые получается сбегать раз за разом.       Да что там, и брак моих родителей счастливым не назовёшь. Так, взаимовыгодное сотрудничество, попеременное паразитирование, когда ощущение твёрдого мужского плеча под боком обменивалось на ощущение стройного юного тела в руках.       Но Кирилл… конечно, я знал, что они с Сашей сблизились. Его сильно встряхнуло случившимся терактом, а она всегда была рядом и поддерживала, как умела. Милая, добрая, улыбчивая девушка из числа тех, кто заглушает свою внутреннюю боль ненормальным рвением спасать всех вокруг, от подыхающих без воды фикусов до подыхающих без тепла людей.       Только таких, как мы с Кириллом, не спасёшь. Ни одна самая искренняя ласка, никакая нежность не проберётся под толстую броню. А от тех, перед кем она сваливается сама собой, приходится ждать скорее ножа в грудь.       — Стоит тебя поздравить? — интересуюсь осторожно, подбирая самую нейтральную из всех возможных формулировок. Сам не знаю, зачем: в обычное время он бы и так заметил мои смятение и недоумение, а сейчас, кажется, и вовсе не в себе, чтобы обращать на такие мелочи внимание.       — Не стоит, — тихо замечает он и, выдержав с полминуты неловкой паузы, поясняет: — Видно же, что хочешь ты меня отнюдь не поздравить.       Я тру подбородок, беря перерыв на раздумье. Обстановка складывается настолько паршивой, что впору торопиться с прощаниями и сваливать отсюда, чтобы ненароком не разругаться с Кириллом на эмоциях: мы оба не в том состоянии, чтобы подбирать удобоваримые приятные слова друг для друга вместо искренних жёстких и хлёстких.       Но ирония в том, что он сейчас выглядит ещё более растерянным, чем я. Не счастливчиком, упивающимся радостью, а человеком, готовящимся взвалить на себя груз почти неподъёмной ответственности.       — Просто скажи: зачем? — вроде и знаю, что совсем не время для этого вопроса, а удержаться никак не могу. Наверное, всё дело в давно уже зудящей царапине полоснувшего по сердцу «всегда можно развестись».       — Ты правда не понимаешь? — смотрит на меня в упор и усмехается Кирилл, прежде чем снова впериться взглядом в поверхность стола. — Я хочу попробовать нормальную жизнь. С семьёй не задалось, так хоть свою попытаться построить.       — Ксюша поэтому приходила?       — Да не знаю я, — морщится он от досады, но снова быстро берёт себя в руки и через силу, почти по слогам произносит: — Она приходила рассказать мне кое-что. Но это… уже не имеет значение.       Я оставляю при себе ремарку о том, что, судя по его же виду, это имеет огромное значение. Как бы мне не хотелось распотрошить Кирилла и вытащить из этой чёртовой раковины, в данный момент получится только загнать его ещё глубже, — или загнать ему под кожу остриё отточенного любопытства, чтобы заставить вопить от боли.       Не могу оставить его в одиночестве, но и компания у нас выходит так себе: погрязшие в собственных проблемах, в неправильно принятых решениях, в ошибках прошлого мужчины, старательно делающие вид, будто жизнь у нас под контролем. Такой отчаянный идиотизм ещё поискать, а тут сразу в двойном размере и во всём своём абсурдном великолепии.       Дым моих сигарет медленно заполняет его кухню и повисает грязными облаками на небосклоне нашего молчания. Эти паузы, — вынужденные, долгие, насыщенно-терпкие, — как групповая терапия, возможность самобичеванием выжрать из себя сладкий кусочек прямо лицом к лицу с другим таким же, прожорливым до собственной слабости.       Только когда в горле начинает противно першить, а голову кружит от недостатка кислорода, я поднимаюсь и иду хозяйничать, заодно вытряхивая в мусорку скопившиеся в чашке окурки. Достаю два стакана и бутылку рома, разливаю по-щедрому, почти доверху, и ставлю их на стол.       — Думаешь, мне нужно напиться? — голос Кирилла звучит глухо и отрешённо, несмотря на то, что ему наверняка хотелось вложить в это замечание привычный сарказм.       Но сегодня с сарказмом не складывается. И с разговорами, и с мыслями, и с событиями.       Просто очень длинный день, растягивающийся и почти расползающийся по частям, как сильно пережёванная жвачка. Липкий, безвкусный, противный. День, который хочется поскорее выплюнуть из себя, пока он прочно не прилип к зубам.       — О нет, — ухмыляюсь я, — это мне нужно напиться.       Под его недоумённо-вопросительным взглядом я выпиваю сразу половину стакана, слегка закашливаюсь, но всё равно решительно отгоняю мысли о том, что ещё можно взять такси и уехать куда-нибудь к себе, пока не захотелось сломать стереотип поведения отца и поделиться с другом хоть сотой долей своих никому не интересных переживаний.       — То есть ты приехал ко мне, чтобы нажраться? — недовольно интересуется он, делая скромный первый глоток.       — Именно. И, если хватит сил доползти потом до гостиной, то завалиться спать у тебя на диване. Только Разумовскому не говори, он становится невыносим, когда ревнует.       Кирилл надменно фыркает, — на отлично отрабатывает высокомерие, передающееся вместе с прописанной в паспорте фамилией Войцеховский. Но его стакан всё равно пустеет одновременно с моим, и наша молчаливая попойка скоро прерывается молчаливым же перекуром.       Алкоголь быстро разливается по телу, расслабляет мышцы и постепенно развязывает языки, — и не хотелось бы говорить, но слова льются вместе с янтарной жидкостью и отчего-то никак не заканчиваются с первой бутылкой, а даже как будто быстрее и проще идут к середине второй.       Потом наступает момент, когда меня прорывает на смех от мысли о том, что моя главная мечта сейчас — увести жену у бывшего друга, и этим я тут же делюсь с Кириллом, заранее предупреждая о том, что ему стоило бы держать меня подальше от своей будущей семейной жизни.       Но хотя бы про желание свернуть шею своей сестре я умалчиваю.       — Кажется, тебе уже хватит, — издевательски отмечает Кирилл, очередной раз закатывая глаза, и с интересом разглядывает остатки рома на дне бутылки.       А следующим отрывком реальности в моих руках становится уже ощущение вибрирующего в заднем кармане джинс телефона. Я ёрзаю, чтобы достать его, чуть не падаю с дивана, — надо же, после всего выпитого мне удалось приблизиться к осуществлению своего плана и оказаться именно там, где задумывалось изначально, — и еле разлепляю глаза, чтобы прочесть имя звонящего абонента.       Разумовский.       Улыбаюсь последним чётким воспоминаниям прошлого вечера, — какая опрометчиво поспешная радость, — бормоча хриплое, заспанное, выдающее меня с потрохами «слушаю».       — А ты полон сюрпризов, Глебушек, — замечает он, — думал, ты с красными от бессонницы глазами носишься по городу, пытаясь найти решение своих проблем.       — Этим я занимался вчера, — отмахиваюсь от него, пытаясь привести в вертикальное положение тело, затёкшее от сна в неудобном положении. Мельком замечаю яркий солнечный свет в окне, на мгновение убираю телефон от уха, чтобы глянуть на экран и с удивлением увидеть, что время приближается уже к обеду. А потом запоздало ещё раз прогоняю сказанное им в своих мыслях и трезвею в тот же миг: — О каких проблемах ты говоришь?       — Теперь уже о наших общих, сладенький, — его голос становится мрачным, позволяя отчётливо понять, что дальше нас ждёт очень серьёзный разговор. — Вышестоящее руководство только что потребовало с меня предоставить подробный письменный отчёт, на каком основании и для чего я интересовался засекреченным делом некой Карины Шварц. Так что ты там упоминал про обычные условности?