Ходи!

      — Ты сама не своя в последнее время, — тихо замечает Рита, придвигая ко мне кружку с только что заваренным чаем. В нос ударяет яркий и резкий запах ромашки, — именно он заставляет меня встрепенуться, ещё раз повторить про себя её замечание и поднять взгляд от поверхности стола.       Сколько времени я просидела так, уставившись в одну точку? Минуту? Пять? Полчаса?       Судя по тому, как навязчиво она дёргает край домашней кофты, — верный признак тщательно скрываемого волнения, — этого оказалось достаточно, чтобы Рита успела надумать себе какую-нибудь чепуху, в которой ещё долго придётся её разубеждать. К сожалению, вся повышенная тревожность нашей матери нашла своё отражение именно в ней, многократно усилившись с рождением своего ребёнка.       — Погода, — ляпаю первое, что приходит в голову, а потом поспешно исправляю досадную оплошность: — И клиенты.       Это не должно бы вызвать у неё лишних подозрений, потому что полностью соответствует правде. Даже голос мой приобретает вдруг надрыв, дрожит вскользь задетым ударной волной взрыва стеклом, выдаёт намного больше эмоций, чем я разрешала себе испытывать.       В самом деле проблема лишь в одном клиенте. Как и прежде. У него вообще превосходно получается быть тем камнем преткновения, о который я умудряюсь запинаться раз за разом, в каком бы направлении не пыталась сбежать. А дальше всё по накатанной: досадное падение, разбитое до крови что-то внутри, под рёбрами, и обещание впредь быть осторожней и суметь просто перешагнуть через это препятствие.       — Я не представляю себе, каково это, пропускать через себя чужие проблемы и пытаться остаться здравомыслящим человеком, — замечает она задумчиво и меняет наши кружки местами, наконец отдавая мне нормальный чай и забирая себе ту вонючую травяную отраву, к которой так пристрастилась ещё во время беременности. — Может быть, тебе следует брать клиентов… попроще? С какими-нибудь лёгкими запросами. Вроде тех, кто боится попросить начальника о повышении зарплаты или не знает, как избавиться от прессинга злобной соседки.       — Никто не обращается за помощью к психологу, сразу предупреждая о том, что от количества скрытых детских психотравм потом захочется за голову схватиться. У нас такая культура, Кусик: если ты смог что-то пережить и при этом не оказался в психиатрической лечебнице и не лишился дееспособности, то у тебя априори нет настоящих проблем. А неуверенность в себе, тревогу, неадекватные страхи и периодически возникающее желание залезть в петлю можно решить какой-нибудь книжечкой или тренингом длиной в полтора часа.       — Я тоже люблю психологические книжки, — пожимает она плечами и на всякий случай картинно отодвигается подальше от меня, улыбаясь.       — Все эти книжки — что таблетка обезболивающего при боли в животе. Если ты уже выпил парочку, но боль возвращается, нужно обратиться к врачу. Но зачастую к тому моменту ситуация настолько запущена, что единственным выходом становится срочное хирургическое вмешательство. И хорош же будет хирург, который, увидев внутри что-то тяжелее банального воспалённого аппендицита, по-быстрому зашьёт тебя обратно и отправит к своему более смелому коллеге.       — Но человека, который сам едва держится на ногах, никто не поставит оперировать других, — укор в её словах я усердно пытаюсь игнорировать, делая вид, что меня это вовсе не касается. Я в норме. Мне хватает ресурсов на работу.       Не хватает только на свою собственную жизнь.       — А с Юрой у вас всё хорошо? Ты совсем перестала про него говорить, — этот вопрос напрягает меня ещё сильнее, чем прошлый, потому что удобоваримого ответа на него и не найти, и не придумать.       Я открываю рот, но не могу произнести ни одного слова. Они застревают в горле, иссыхают и просто рассыпаются трухой громкого, отчаянно-хриплого выдоха.       Мы никогда не врём. Не кривим душой, не соревнуемся в разумности принятых решений и не пытаемся всеми силами показать маме, кто из двух сестёр должен быть её любимой доченькой. Отчасти, наверное, потому что обе смогли вовремя осознать, что нам никогда не получить достаточно любви с её стороны, зато можно попробовать дать её друг другу.       И сейчас мне хотелось бы поделиться с ней тем, что скребёт и разрывает изнутри. Но я не знаю, как это объяснить. Даже самой себе — что говорить о других.       — А что там с Глебом?       Мой мир покачивается из стороны в сторону, угрожая рано или поздно перевернуться. Но нет, колебания снова стихают, а голые ступни с силой вжимаются в прохладный на ощупь пол, помогая вспомнить, что я умею крепко стоять ногами на земле и обязана продолжать это делать.       У меня было уже достаточно времени для рефлексий. Для того, чтобы всё обдумать, прожить и забыть.       Так забыть, чтобы реагировать на одно лишь имя болью обширного и глубокого ожога.       — Ничего нового. Мы не виделись. Созваниваемся… иногда, — я впадаю в странный ступор, встречаюсь с ней взглядом, встряхиваю головой и с трудом улыбаюсь. — Ты же знаешь, это всё с самого начала было несерьёзно.       — Помню. Это твой «особенный случай»!       — Когда ты так говоришь, это звучит слишком…       — Похоже на реальную проблему, которую не хочется признавать, — заключает за меня Рита, расплываясь в улыбке. Настоящей, искренней и тёплой, в отличие от моей неудачной гримасы.       Мне хочется ворчливо заметить, что психолог тут всё же я, но всё чаще становится необъяснимо стыдно озвучивать это вслух, будто пытаюсь присвоить себе то звание, которого не заслужила.       А она поднимается, подходит ко мне со спины и обнимает за плечи. Светлый пух волнистых волос рассыпается по моей груди, щекочет шею и щёку, лезет прямо в нос, что не останавливает меня от движения навстречу и попытки неуклюже зарыться глубже в её объятия. Запах персика напоминает о доме, о моей кровати в квартире у бабушки, о ночах в обнимку: когда она была слишком маленькой и приходила ко мне спасаться от своих страхов, и когда стала слишком большая и приходила, чтобы спасать меня от первого разочарования в собственных силах после проваленных экзаменов в университет.       Порой я думаю, что двойняшки или близнецы должны испытывать что-то подобное в утробе матери. Слепое единение с кем-то, так похожим на тебя и одновременно отличающимся так сильно. Ощущение плеча к плечу, чужого тела, своего тела — через чужие прикосновения. Рождение с мыслью, что ты уже не один.       Иногда природа дарит кому-то это чудо. А иногда судьба выдаёт авансом, стечением обстоятельств заставляя двух сестёр наконец увидеть друг в друге не наказание, а награду.       — Знаешь, говорят среди братьев и сестёр обязательно должен быть кто-то один бестолковый и проблемный, — шепчет Ритка, ласково поглаживая меня по макушке и пытаясь заглянуть в лицо, чтобы проверить, не плачу ли я.       — И у нас это я?       — А нам повезло. Мы такие друг у друга, — лёгкий смешок гаснет в поцелуе, пришедшемся мне в висок, и мы начинаем потихоньку отстраняться, отделяться, распадаться обратно на самостоятельные личности, объединённые лишь общей кровью и доставшимися обеим по наследству волосами, успевшими спутаться за каких-то пару минут.       — Славка научил тебя плохому, — цокаю я языком, с щемящей в груди нежностью наблюдая за тем, как она проносится мимо лёгким летним ветерком, убегая за проснувшейся Златой.       Они возвращаются вместе: мягкое облачко и прильнувшее к нему маленькое солнышко. Живое воплощение счастья и гармонии с картин да Винчи, на которое мне бесконечно нравится любоваться и которое совершенно не хочется примерить на себя.       Здесь я чувствую тепло. В своём доме — холод отчуждения. И все попытки Юры убедить меня, что изменить это сможет только рождение ребёнка, вызывают злость и желание сильнее увеличить дистанцию между нами.       Разве это нормально: возлагать на крохотное беззащитное существо миссию по спасению двух взрослых людей, разучившихся слышать друг друга?       Рита с улыбкой рассказывает мне о том, как Слава нарисовал дочери веснушки персиковым пюре, а Злата тем временем вертит по сторонам лохматой головой с пятном блестящей лысины на затылке и, остановившись взглядом на моём лице, расплывается в широкой беззубой улыбке. И я думаю о том, что она обязательно должна стать счастливой. Знать любовь матери, даже если та не всегда понимает, что с ней делать, но не сбегает в панике, переложив ответственность за своего ребёнка на кого угодно внешне более мудрого и взрослого. Должна чувствовать обожание отца и слышать его искренне «ты моя принцесса»; видеть, как он играет желваками, но сдержанно обьясняет мальчику на площадке, что нельзя толкать девочек — чтобы вырасти и уметь отличать настоящую мужскую заботу от эгоистичного «ты только моя» и желания закрыть тебя в клетку от окружающего мира.       Она должна вырасти и знать, что мы примем её любой. Весёлой или хмурой, умной или глупой, мечтающей объехать весь мир или скорее завести свою семью. И поможем справиться с болью от совершённых ошибок, потому что только так можно попробовать дать другому то, чего не было у тебя.       Через силу. Через признание своей слабости.       Обычно я засиживаюсь у сестры допоздна, дожидаясь условного сигнала фонарей, загорающихся припыленными ржавыми пятнами. Но сегодня хочется скорее вырваться на улицу, подставить лицо под осенний ветер, позволяя ему бесцеремонно и грубо шлёпнуть себя по щекам, и долго брести по хмурым улицам, кутаясь в колючий драп собственных мыслей.       — Помни, что я всегда тебя поддержу, Люнтик, — говорит мне Рита на прощание, и это звучит как благословение на какую-нибудь поразительную дурость, которую я бы так спешила сделать.       Я не успеваю дойти даже до угла её дома, как телефон оказывается у меня в руке. Прижат к уху. И очередной удар сердца растягивается в длину одного гудка, прежде чем слышится чуть взволнованное, поспешное, тревожное «Алло?».       Хочется сбросить звонок, испуганно отшвырнуть от себя телефон и бежать сломя голову. Вот только незадача: от себя не убежишь. Я пыталась.       — Глеб, мы можем встретиться? — у меня получается заглушить внутренний голос, истерично орущий о том, какая это ужасная ошибка. Получается отмахнуться от совести, злобно бьющей по мне до мелких чёрных точек, начинающих мелькать перед глазами и почти сливающихся с тёмно-серым асфальтом под ногами. Только перестать болезненно выдирать волосы, прочёсывая их пальцами, никак не получается.       — Конечно, — отвечает он быстро и уверенно, не сомневаясь и ни на мгновение не позволяя себе высказать удивление подобной просьбой. Вместо этого сразу переходит к конкретным вопросам: — Где ты сейчас? Рядом есть подходящее место, чтобы дождаться, пока я доеду? Если нет, то я попрошу своих ребят…       Глеб осекается и замолкает, а я ещё крепче сжимаю свои волосы, не слыша, но ощущая, как они жалобно трещат от натяжения. Со мной происходит почти то же самое: желания с такой необузданной силой пытаются вырвать меня из представлений о том, как правильно, что вот-вот просто разорвут пополам.       — Я вышла от сестры. Недалеко отсюда есть кафе, мы можем просто увидеться там?       — Пришли мне адрес. Я примерно в получасе дороги от того района, — стоит ему договорить, как я киваю головой и поспешно отключаюсь, прижимаю телефон к груди и стараюсь не обращать внимание на то, как подрагивают руки.       Набрать сообщение без опечаток выходит с третьей попытки. И какое-то время мне требуется, чтобы восстановить дыхание и медленно двинуться в сторону назначенного места встречи.       Подумать только, мы не виделись два месяца. Сущие пустяки, если сравнивать с прежними почти случайными встречами раз в год, и вечность в аду, вспоминая сеансы дважды в неделю, вместо положенного часа всегда растягивающиеся на три и превращающие все мои попытки быть этичной и профессиональной в смехотворный фарс.       Стоило ли вообще надеяться сохранить между нами границу, если её никогда не существовало?       Но он снова сделал то же самое, что и прежде: исчез. Позвонил через несколько дней после рассказа о своей сестре, до сих пор навязчиво крутящегося у меня в голове обрывками слишком пугающих симптомов, далёких от психологии, и попросил продолжить наши сеансы в тайне от Юры. А я отказала, не задумываясь.       И была права. Но быть правой и довольной своим решением — совсем разные вещи.       К сожалению, моё рвение поступать правильно закончилось очень быстро. С первым же его звонком. Со вторым, третьим… всё как и прежде — дважды в неделю мы разговаривали, только не пытаясь больше прикрыть это психологической помощью, что выступало отягчающим обстоятельством для сжирающей меня заживо совести.       Я чувствую оставленные ей укусы. Сотни маленьких ранок, которые пощипывает ветер, забираясь под пальто. Сотни напоминаний о том, почему мне не стоило делать всего этого.       Я ведь сама себя не прощу.       Желание оттянуть тягостное ожидание играет со мной злую шутку: пока я плутаю по аллеям с чёрными крестами ветвей облысевших кустарников, зловеще выглядящих на фоне равномерно залитого серой краской неба, знакомый Лексус с бесстыдно торчащей на крыше мигалкой успевает подъехать к зданию кафе.       Глеб выходит из машины и спешит ко мне, замершей около входа с трепещущим, испуганно вырывающимся из груди сердцем. Оцепенение охватывает меня с ног до головы, и только губы дёргаются в учтивой улыбке, являющейся достаточным поводом, чтобы себя возненавидеть.       Это ли не особенно изощрённый способ самоистязания: тащить в свою жизнь человека, которого уже не первый год мечтаю навсегда из неё выкинуть?       — Ты замёрзла, — произносит он вместо приветствия, сразу же открывая передо мной дверь кафе и укоризненным взглядом окидывая чёрное драповое пальто, по-хорошему годящееся только для начала осени и давно уже требующее толковой замены.       Я прижимаю окоченевшие и покрасневшие ладони к щекам, но совершенно не ощущаю холода кожи. Всё перебивает жгучий жар приливающей к лицу крови, почти болезненный, разгорающийся на чувстве стыда.       Мы проходим внутрь, занимаем место, наиболее удалённое и уединённое от других посетителей, а у меня так и не получается собраться с мыслями и ответить ему хоть что-нибудь. Глеб просто находится рядом: перехватывает моё пальто и аккуратно определяет его на вешалку вместе со своим, со сдержанной отстранённостью принимает меню из рук подскочившей к нам девочки-официантки и сразу же просит принести горячий чёрный чай. Мы почти не смотрим друг на друга, а я уже с трудом справляюсь с испытываемыми эмоциями.       Джутовая нить неловкости тянется по телу, сковывая по рукам и ногам; гладкая шёлковая лента уязвимости оборачивает рёбра; и они сплетаются, перемежаются, спутываются в один огромный узел с плотно скрученным канатом притяжения, которое абсурдно отрицать, но позорно признавать.       — У тебя всё хорошо? — спрашивает он, как только мы остаёмся наедине. Невзначай придвигает ко мне уже раскрытое меню и смотрит. Неотрывно, серьёзно. Глубоко.       Кажется — добираясь прямиком до души.       Его взгляд дикий, звериный. Искусственное освещение кафе придаёт карим глазам яркий жёлтый оттенок, и прежде тёмные прожилки выглядят кроваво-алыми, растекающимися по сухой земле потоками горячей вулканической лавы. Это так противоречит внешней холодной рассудительности, что я совсем теряюсь и который раз вынужденно признаю, что совершенно ничего о нём не знаю.       А ведь он раскрывал передо мной душу искренне и открыто, как способны совсем не многие. Но даже после этого у меня не получилось разобраться, что движет его поступками: не поддающиеся контролю хищные инстинкты или циничный, идеально точный расчёт?       Он не спрашивает, зачем я попросила о встрече. Почему-то уверена, что уже не спросит. Слишком много вины в моём бегающем взгляде, в нервно теребящих браслет пальцах, в солоноватом привкусе собственной крови, появляющемся во рту после чересчур сильно прикушенной губы, — всё это выдаёт меня с потрохами, не оставляя никакого простора для воображения.       Смотрите, а девочка-то влюбилась!       — Люсь, — коротко и тихо зовёт он, и я поспешно улыбаюсь, качаю головой, сама не понимая, что хочу этим сказать. Соврать, что всё отлично? Пожаловаться, как всё плохо?       Порой ловлю себя на мысли, что становится уже совершенно плевать, разваливается ли мой брак. Ведь я сама разваливаюсь ещё сильнее и быстрее, неотвратимо, необратимо.       Два месяца медленно схожу с ума, переставая узнавать саму себя. Злость, растерянность, отчаяние — это не про меня. Не моя тактика придираться к словам, игнорировать обещания, огрызаться и провоцировать скандал за скандалом, чтобы с их помощью оправдать желание держать Юру на дистанции, увеличивающейся день ото дня.       — Расскажи, как у тебя дела? — предлагаю ему, но Глеб выжидающе смотрит на меня ещё какое-то время, а потом демонстративно хмыкает.       — Если я хоть чем-то могу тебе помочь, то обязательно это сделаю. Участием. Связями. Деньгами. Только намекни, Люсь. Потому что стоять в стороне, пока ты такая, я точно не буду.       — Иногда людям именно это и нужно: чтобы кто-нибудь просто стоял рядом, — пожимаю плечами, неловко улыбаясь вслед за его шумным, раздраженно-отчаянным выдохом. Он отворачивается, даже прикрывает глаза на мгновение, и становится заметно, как яростно пульсирует венка у него на шее.       И мне бы перестать неприкрыто любоваться им хоть из чувства уважения к тому, кто надел на мой безымянный палец внезапно начавшее мешать кольцо. Но это оказывается так же тяжело, как выдерживать на себе вновь обрушившуюся силу его взгляда, пылающего и пугающего разгорающейся в нём решимостью.       — Хорошо, — одно лишь слово рассыпается на буквы, на звонкие звуки выпущенного из рук и опавшего на пол оружия. Капитуляция случается быстро и легко, будто он никогда и не собирался за меня бороться. И это должно меня радовать, должно! Но ранит намного сильнее. — Хочешь знать, как мои дела? Я раздавлен и растерян, ведь в попытке доказать чужую вину в случившемся десять лет назад лишь убеждаюсь в том, что вся ответственность лежит только на мне самом.       — Ты говоришь о своей сестре?       — Да, о ней. Я хотел доказать своей семье, что она хитрая и изворотливая лицемерка, но видишь ли, получается… — он делает паузу, потирает подбородок и усмехается болезненно, с надломом, из которого тянется вереницей приглушённых слов отчаяние: — Получается, что лицемер только я сам. Придумал для себя роль жертвы и вжился в неё настолько, что перестал адекватно воспринимать реальность. Потому что единственное, что я могу теперь противопоставить фактам, это собственные чувства.       — Знаешь… иногда наши чувства и наши эмоции оказываются намного ближе к истине, чем сухие факты.       Самое забавное, что мы оба прекрасно знаем — мне не стоило этого говорить. Я сама когда-то уверяла его в обратном, и ситуация банальна и проста: долго лелея обиду, наслоившуюся гнойным абсцессом на детскую рану, он создал для себя образ сестры-монстра, ненавидеть которую в полную силу уже не могла бы помешать совесть.       И я бы повторила ему именно это, — мягко и тактично, избегая оценки и подталкивая его самого прийти к правде, — если бы не…       Если бы не что? Основанное на личной привязанности желание выгородить его? Услышанный от него же рассказ, возможно искажённый до неузнаваемости в сравнении с настоящими событиями? Пустые предположения, для которых у меня нет ни достаточных оснований, ни достаточного профессионализма?       — Только вот факты не врут. А наши эмоции зачастую лишь отражение того, что мы хотим видеть, а не видим на самом деле, — замечает он тихо и вынужденно отвлекается на официантку, мнущуюся в метре от нашего столика с чайником на подносе и до последнего не решающуюся подойти.       Наверное, со стороны практически осязаемое напряжение между нами выглядит пугающим. Как начавшие вдруг искриться и дымиться переплетённые провода у стены из тонкой фанеры — только гадай, полыхнёт или пронесёт.       — А что будет ваша жена? — уточняет девушка, записывая в блокнот уже озвученное им американо, и я вскидываю на неё растерянный взгляд и лишь в последний момент останавливаюсь от того, чтобы оглядеться по сторонам, понимая, что она имела в виду меня.       Глеб остаётся спокоен и невозмутим, будто и не происходит ничего странного, неестественного и отчасти дикого. А у меня кровь сворачивается в венах и распирает их изнутри, и кажется, что сама судьба дёргает за шкирку и тыкает носом в совершённую ошибку, — «ну же, Люся, что ты творишь?!».       Смотрю на него испуганно, выжидающе. Надо же, так рвусь отстаивать свою свободу и независимость, а успела привыкнуть и сделать нормой то, что мужчина решит всё за меня, — хоть бы потом и мне не забыл рассказать, что теперь нужно делать.       — Я ничего не буду, — отзываюсь поспешно и прячу под стол правую ладонь. Рефлекторно, неосознанно. Один лишь маленький жест, говорящий о контексте нашей встрече больше, чем сотня слов.       Официантка уходит, и мне остаётся только сосредоточенно наблюдать за тем, как Глеб наливает для меня чай. Правила приличия и этикета, субординация психолог-клиент, ужас перед испытываемыми не к своему мужу чувствами — они смешиваются в моей голове, спутывают мысли, превращая из разумного человека в беспомощно хлопающую глазами куклу с ватой вместо мозгов.       И пока я не могу понять, должна ли его остановить, и не становится ли всё более близким, личным, откровенным, чашка с молочной дымкой поднимающегося вверх пара оказывается передо мной, и плохо слушающиеся уже не от холода, а от волнения пальцы немедленно обхватывают её.       — Признать свою ошибку спустя столько лет требует огромной смелости, Глеб. Намного проще жить привычными заблуждениями.       — И сколько времени понадобится, чтобы и тебе набраться этой смелости? — подобная наглость должна бы вызывать во мне отторжение и злость, но вместо нахальной и самоуверенной ухмылки на губах его невесомая, вымученная улыбка. А в голосе усталость и тоска, какие невозможно сыграть просто по желанию, но можно испытать, если долго и безнадёжно ждать чего-то.       «Рано или поздно у тебя закончатся оправдания, Люся. И я непременно дождусь этого момента».       Трусливо и мелочно отгораживаться молчанием там, где давно требуется откровенный разговор. Неправильно прятать взгляд, боясь увидеть в его глазах то, от чего у меня не получится отмахнуться. Жестоко — сначала безмолвно наблюдать, как он легонько касается подушечками пальцев моей ладони, обводит и поглаживает костяшки, а потом просто резко отдёрнуть руку.       Только его огонь остаётся со мной. Безжалостно вырванный, украденный хитростью, впитанный жадно и без остатка. Снаружи лёд, и шероховатая чуть обветренная кожа, и ярко проступающая сеть капилляров, а внутри — настоящее пламя, распространяющееся от ладони вверх, вверх, вбок, вниз, вдоль по всему телу. Прожигает, обжигает, испепеляет до скудного сухого остатка.       Наши глаза встречаются, но в его взгляде нет ничего привычного, знакомого мне. Нет злости, нет ярости. Нет обиды или надменного «должна будешь». Нет даже сжатой до предела пружины уверенности, что это должно было случиться, от которой я могла бы с силой оттолкнуться, отскочить подальше и встать в глухую оборону.       Он будто говорит: «Я дам тебе, сколько будет нужно. Ты только возьми».       Спазмом сводит горло. Жжёт переносицу, — это уже не огонь добирается до последних оставшихся целыми рубежей, а грозит излиться обычными слезами отчаяние. Потому что я не знаю, что с этим делать. Потому что у меня на пальце обручальное кольцо, в паспорте — штамп о заключении брака, в телефоне — сообщение «немного задержусь, люблю», а на кухне тесто для его/не его любимых оладушек.       А в груди кровавое месиво вместо сердца, чувство вины и липкая плёнка страха, помогающая удержать всё это вместе и не развалиться по частям прямо здесь.       Просто… если бы мы встретились немного раньше.       — Это лишнее, Глеб, — получается произнести ровно, уверенно, и запрятать поглубже в себя солёный ком слёз, оставив их до более подходящих времён. — Я… переживала за тебя. Хотела убедиться, что у тебя всё в порядке, потому что я… я всё же была твоим психологом. И за этим столом мы находимся исключительно в этой роли. Ты — мой подопечный.       На эту откровенную чушь он реагирует снисходительной улыбкой. Не перебивает, не торопит, не смеётся над очевидными противоречиями моих оправданий. Выжидает несколько вдохов, — глубоких и судорожных, вынужденных после долгого бега от самой себя, — и с мальчишеским задором интересуется:       — А когда мы выйдем на улицу, кем я стану?       — Лучшим другом моего мужа.       — Перспективы у меня так себе, — тихо смеётся он, потирая подбородок, и мне провалиться под землю хочется прямо не сходя с этого места, потому что знаю — так нельзя.       Нельзя искренне тащить человека к свету, а потом пинком отбросить в грязь, чтобы не нарушить иллюзию настойчиво повторяемого про себя «всё нормально».       — Глеб…       — Не надо, Люсь. Видишь ли, как бы ты не пыталась спрятаться за своим браком, ничего уже не выйдет. Невозможно всерьёз воспринимать броню, которая вот-вот рассыпется.       — И чего ты хочешь? Уничтожить её до конца?       — С этим вы справитесь и сами, — подобное заявление вызывает у меня улыбку. Нервную, истеричную, чуть не перешедшую в смех. Качаю головой, навязчиво прокручиваю вокруг пальца кольцо, неприятно впивающееся, вдавливающееся в кожу. — А я просто хочу быть рядом, чтобы успеть прикрыть тебя, когда это случится.       — Мне пора домой, — говорю отчего-то шёпотом, хотя теперь уже можно не стесняться, можно открыто признать, что мне пора сбегать от него. Пятиться неуклюже назад, не в состоянии сбросить с себя взгляд хищника, вызывающий оцепенение и безумное желание, напротив, ринуться вперёд и охотно подставить ему шею.       Как можно сопротивляться тому, кто не идёт напролом, не загоняет в угол, не нависает угрожающей исполинской тенью? Тому, кто честно играет по твоим правилам, какими бы абсурдными они не становились, и всё равно раз за разом выигрывает?       Глеб не пытается меня остановить. Бросает на стол несколько купюр, даже не прося счёт, снимает моё пальто с вешалки прежде, чем я успеваю до него дотянуться, и смотрит выжидающе, испытующе.       А я… я окончательно перестаю что-либо понимать. Его. Себя. Что происходит между нами и зачем мы медленно варимся в этом кипятке, если достаточно одного рывка, чтобы выбраться.       Только рывок этот случается совсем не так, не там, не тогда. Застаёт врасплох, превращает меня в пластилин — мягкий, податливый, тающий-тающий-тающий под прикосновениями ладоней, накрывающих шею, обхватывающих лицо, вынуждающих смотреть прямо на него без шанса на новый побег.       Близко. Так близко, волнующе, до дрожи в подгибающихся коленках, давно уже забывших, каково это — выдерживать вес сердца, наливающегося необъятным восторгом.       Тонкая морщинка на лбу, короткие угольно-чёрные ресницы, чёткая линия скул. Взгляд пьяный, блуждающий; сильно расширившиеся зрачки. Влажное дыхание на моих губах: сигареты, мятная жвачка, кофе.       И ощущение, будто я готова умереть, лишь бы не позволить этому закончиться.       — Глеб! — сама не знаю, что хочу ему сказать. Потребовать отступить, — у меня ведь муж, верный мне муж, доверяющий мне муж, — или попросить довести начатое до конца.       — Мы не за столом. И не на улице. Это нейтральная территория, — шепчет он, прижимаясь губами к моему подбородку, к щекам, соприкасаясь со мной лбами. Просто находясь так непозволительно, аморально, совершенно недопустимо близко. Доводя до сумасшествия, до исступления, до невыносимого желания поймать для себя хоть один поцелуй.       На прощание.       Оступиться, упасть, разбиться. Чтобы суметь прийти в себя и понять, что же я творю. Чтобы опомниться, пока не поздно. Чтобы наконец поставить жирную точку там, где сплошь многоточия.       И я не отстраняюсь. Закрываю глаза и отдаюсь ощущениям, рушащим все возводимые прежде барьеры, стирающим границы, а заодно — и все воспоминания. Это действительно нейтральная территория. В невесомости, вне времени. И всё, что остаётся у нас, — прикосновения, соприкосновения, — навсегда останется здесь.       Должно остаться.       Обязано.       А он словно чувствует это, и читает меня быстро, точно, легко, и видит сразу насквозь. Не целует. Трётся кончиком носа, ранит вылетающим из его рта воздухом, — не просто тёплым, а горячим, огненным. Не добивает, не добирает то, что уже надломилось.       И предполагаемый конец становится только началом.       Звякает висящий над входной дверью колокольчик, и нам приходится сдвинуться в сторону: в узком и коротком проходе иначе не разойтись. Звонкий девичий смех и высокий мужской голос пробираются ко мне сквозь расстояние в несколько лет, на которые получилось оттянуть этот момент, слышатся приглушённо и иллюзорно.       Ветер не отвешивает сухие холодные пощёчины, стоит мне выскочить на улицу, и равнодушные прохожие спешат по делам, длинными шеренгами вышагивая к метро и от него. Миру плевать на то, что я натворила, и разбираться остаётся лишь с собственной совестью.       — Я отвезу тебя, — предлагает Глеб и встаёт рядом со мной, плечом к плечу. Внешне непринуждённый и равнодушный, только губы его сжимаются в тонкую линию, и играют желваки, выдавая такую ярость, что только поднеси спичку — взорвётся, разнесёт треть города к чертям.       — Нет. Мне лучше будет на метро, — ответом служит лишь короткий, сдержанный кивок, и я буквально бросаюсь в нужном направлении, вплоть до турникетов чувствуя его взгляд на себе, за своей спиной. Но не оглядываюсь, не то, что не желая, а боясь проверить, действительно ли он следует за мной.       Как иронично: просто дёрнув за ниточку, можно развязать узелок или запутать так, что в жизни уже не развяжешь.       Мне кажется, что я не испытываю ни вины, ни стыда. В переполненном вагоне метро и в душной маршрутке почти незаметно, как меня лихорадочно трясёт, а в подъезде, добравшись до нужного этажа, я прислоняюсь плечом к стене и долго стою так, не решаясь достать из сумки ключи и открыть квартиру.       Сразу иду в ванную: вода смывает с бёдер липкость выделившейся смазки, но не справляется с тягостным напряжением всё ещё ощутимого возбуждения. И тогда начинает нарастать невыносимая, не терпящая отлагательств, болезненно ноющая в солнечном сплетении необходимость сделать хоть что-нибудь.       Исправить. Компенсировать. Вернуть всё, как было.       Потому что прежнее плато стабильного «плохо» ощущается во сто крат лучше, чем непонятное и хаотичное «новое», происходящее сейчас.       Юру я встречаю голой. Оставляю на кухне гореть свет, слегка разбавляющий сумрак прихожей, — этого достаточно, чтобы видеть очертания нескольких слоёв одежды, которые тут же принимаюсь одичало стягивать с него, но не достаточно, чтобы видеть выражение наших лиц.       Его недоумение. Мой страх.       Летит на пол куртка, сверху рубашка. Клацает, ударяясь, бляшка ремня быстро спущенных штанов. Частое дыхание переходит в лёгкий стон, натягиваются до боли волосы, грубо сжатые на затылке в кулак, и я давлюсь слишком глубоко толкнувшимся в глотку членом и часто моргаю, пытаясь смахнуть с ресниц выступившие слёзы.       Кожа на его бёдрах ещё чуть прохладная после улицы, резкий горький запах табака с держащих мою голову ладоней забивается в нос и усиливает тошноту, и колени елозят по полу, оббиваются и оцарапываются об вспухшие от старости выступающие стыки ламината.       Я терплю и боюсь, что он сразу заподозрит неладное, - ведь знает, что мне никогда не нравилось делать минет. Не удалось смириться, сжиться с возникающим при этом чувством собственной слабости и беззащитности, неизменно вызывающим панику, а не удовольствие.       И когда его руки ложатся на плечи и поднимают меня рывком, мне всего на мгновение кажется, что он обо всём догадался. И ещё на мгновение хочется, чтобы так и было. Проще вынести чужую злость и ненависть к себе, чем задыхаться в собственной.       Внутри теплится надежда оказаться в объятиях, когда-то защищавших меня от всего мира. Положить голову на горячую, часто вздымающуюся грудь, услышать биение его сердца, перемежающееся с нежным «всё будет хорошо, Люсик». Ощутить себя под прикрытием.       Но прежней брони действительно больше нет. Изъедена коррозией наших ошибок, пробита насквозь непониманием, истончилась и почти рассыпалась.       Вместо тепла я получаю звонкий шлепок по ягодице и хриплое «пойдём в спальню». Тут тоже виновата сплошь сама: люди не умеют читать мысли, и дают только то, что от них просишь. А детское желание, чтобы «сам догадался» не что иное, как попытка навесить на других ответственность за собственное глобальное неумение жить в этом мире.       Мы трахаемся долго. Забавно, что снова появляется это странное, утешительное «мы», хотя моя роль в процессе ничтожная, сугубо принимающая: раздвигай шире ноги и переворачивайся по первому требованию. И сначала это даже приятно, помогает отвлечься, забыться.       Получается заменить острую потребность в близости душевной близостью физической, пока руки скользят по телу, поглаживая и сжимая его, соприкасается наша разгорячённая и уже чуть влажная кожа, усиливается трение всё быстрее вбивающегося в меня члена.       Но обман вскрывается быстро. И становится мало, — не секса, а того, что он должен нести для любящих друг друга людей. Там, где только что было хорошо, становится просто никак. Притупляются все ощущения, и остаётся только равнодушное спокойствие к тому, как откровенно, жадно, по-хозяйски он трогает моё тело. И вроде бы имеет на это право, но…       Притворство имеет свои пределы, за которые я цепляюсь изо всех сил, проскальзывая пальцами по упругой пухлой подушке. Испытывая раздражение от каждого прикосновения, от каждого пошлого звука, от каждого толчка; мечтая, чтобы это наконец закончилось.       Думая только об одном: что дальше делать, что делать, что мне делать?       Дохожу до нужной отметки отвращения как раз в тот момент, когда сперма брызгает мне на живот. Это отвращение вовсе не к нему, не к происходящему — только к самой себе.       Как удобно барахтаться в позиции жертвы. Сделать всё возможное, чтобы иметь причину закрыться в ванной и глотать слёзы жалости к самой себе, двуличной лживой суке, пока мой ничего не подозревающий муж довольный и счастливый смотрит за стенкой телевизор, уплетая холодные оладьи.       Потом ещё несколько дней метаться раненым зверем, вздрагивая от звонка телефона, испуганно коситься на экран при каждом приходящем сообщении. Курить тайком и пытаться перебить запах сигарет мылом и приторными духами, давно подаренными свекровью. Отвечать невпопад и находить какие-то оправдания, пропуская очередную подходящую возможность начать необходимый нам обоим серьёзный разговор.       Прыгать перед ним отлично выдрессированной собачкой: идеально отглаженные стрелки на брюках, ужин из трёх блюд, дежурная улыбка. То, что считается идеальной картиной семьи ощущается сплошным фарсом и держится исключительно на страхе того, кто эту семью недавно чуть не похерил.       Беру перерыв у своих клиентов — какой из меня сейчас психолог, когда свои неразрешённые проблемы и непроработанные травмы клокочут внутри взрывоопасной смесью. Да и на положенный приём к своему психологу затаскиваю себя силой, повторяя, как мантру, что так больше нельзя.       — Не случайно союз двух людей часто сравнивают с лодкой. Это относительно разновесная система, напрямую зависящая от тех, кто внутри неё. Имеет значение всё: не раскачиваете ли вы лодку своей тревогой, не тащите ли в неё груз прошлых отношений, неудач, комплексов, который может утянуть вас обоих на дно, готовы ли перехватить управление, напрягаться и грести, давая партнёру передышку. Что происходит с вашей лодкой, Люся?       — Она тонет, — сколько бы раз я не проговаривала это мысленно, сказать вслух всё равно оказывается тяжело. Как шагнуть в кромешную тьму, не зная, останется ли земля под твоими ногами.       — Как именно? Опишите это.       — Её заполняет вода. Сначала была маленькая лужица на дне, на которую можно было не обращать внимание. А теперь она хлещет потоком, и поднимается всё выше и выше. Такая ледяная, что в ней невыносимо находиться. И порой мне… мне хочется выпрыгнуть из этой лодки, но останавливает только то, что вокруг нас та же самая вода, и ничего другого там не будет.       — Вы сказали об этом своему мужу? О том, что вы тонете?       — Но мы сидим в этой лодке вместе. Он и сам это видит.       — Вы уверены в этом? — этот вопрос ставит меня в тупик, и уже прыгнувший на язык ответ «конечно!» растворяется на нём кислой шипучей конфетой. — Вы видите его панику от осознания того, что вы идёте ко дну? Замечаете, чтобы он пытался как-то исправить ситуацию: вычерпывал воду, усиленно грёб к суше? Он сам хоть раз сказал вам о том, что ваша лодка, кажется, дала течь?       — Нет.       — А вы делаете с этим хоть что-то?       — Нет, — снова повторяю я и чувствую, как по щекам начинают катиться слёзы. Невесть откуда взявшийся в кабинете сквозняк проходится по ногам, заставляет поёжиться и обхватить свои плечи руками, и громко разбиваются о стекло рваные ошмётки влажного снега. — Мне кажется, что я не справлюсь с этим одна.       — Так почему вы не кричите ему, не зовёте его на помощь? Ведь ваш муж — один из самых близких для вас людей. Более того, в этой лодке есть только вы и он, и неоткуда больше ждать спасения. Утонув сами, вы и его утянете вслед за собой. Что останавливает вас, Люся?       — Мне страшно, — приходится набрать полную грудь воздуха, зацепиться пальцами за рукава колючего свитера и зажмуриться, чтобы признать: — Страшно, потому что я думаю… мне кажется, что эту лодку пробила именно я.