Ходи!

      — Рассказывай, что у вас произошло, — говорит Рита, присаживаясь на край кровати медленно и осторожно, чтобы не потревожить только переставшую ёрзать у неё на руках Злату.       — Давай сначала уложим её спать? — киваю на племянницу, светлые глаза которой в тот же момент приоткрываются и смотрят на меня, кажется, с искренним недовольством и возмущением.       — Думаю, это бесполезно. Недавно, когда мы начали ссориться с Славой… ничего особенного, это из-за его отношений с родителями, — торопливо поясняет она, не позволяя мне оттянуть изложение своих проблем, ловко нырнув вглубь её. — Злата тогда впервые не ложилась до четырёх утра. И не капризничала особо, просто категорически не хотела засыпать, а пока мы её по очереди укачивали, уже не осталось никаких сил пререкаться, и очень хотелось спать, а не выяснять дальше отношения. Наверняка она и сейчас чувствует нервозную атмосферу… или хочет нас подслушать!       С широкой улыбкой она склоняется к рыжей макушке и несколько раз целует её, покрепче прижимая дочь к своей груди. А мне остаётся только радоваться, что Юра не слышит эту чудесную историю о примирении родителей ребёнком.       Впрочем, у нас с ним совсем другая ситуация: нам бы, напротив, наконец поссориться так сильно, чтобы хватило злости высказать друг другу всю правду.       — Днём тридцать первого мы, как обычно, поехали к родителям Юры, — я только начинаю говорить, как сразу же цепляюсь за собственное «как обычно» и закусываю губу, пытаясь унять вспыхнувшее зажжённой спичкой в груди раздражение. Почему-то мы действительно никогда не встречали праздник с моей сестрой, никогда не приглашали мою мать, — пусть она бы и сама нашла сразу несколько более важных дел.       То, как строилась наша семья, изначально было неправильно, искажено и обречено на провал. Он будто подобрал, приютил и обогрел несчастную сиротку, — ведь к моменту нашей встречи я была оголодавшей до ласки и замерзающей без обычного человеческого тепла. И охотно вступила в волнующую, интригующую, сладковато-острую игру в «покровитель-зависимый», находя отведённую мне роль столь лёгкой и удобной.       Сначала это напоминало затянувшуюся на несколько месяцев, извращённую и замысловатую прелюдию, последовательное соблазнение слабой невинной девушки самоуверенным и отчасти жёстким взрослым мужчиной. Сочетание командных ноток в низком голосе с нежными поцелуями пускали по моему телу дрожь, вызывали трепет в груди и тягучее возбуждение в животе.       Наверное, именно поэтому, — постоянно находясь в состоянии течки мартовской кошки, — я не смогла вовремя распознать, как эта забавная игра стала крепкой и несгибаемой основной всех до единого аспектов наших отношений. Никаких компромиссов, никакого равенства, никакого партнёрства.       Только разумный дядечка, вынужденный тащить на себе капризного несмышлёного ребёнка.       И поверх всего стелилось колючей проволокой никак не проходящее чувство, что я обязана ему. За снятую для нас квартиру, за покупаемую им еду и одежду, за щедрые подарки. За комплименты, за ушедшие в небытие ласковые объятия перед сном; даже за то, что никогда не был груб со мной.       Любовь не должна выглядеть так. Она не должна сводиться к подсчёту баллов «я сделал это для тебя» и становиться соревнованием, победитель в котором определится по брошенному совершенно посторонними людьми «да как ты его/её терпишь?».       — Мы приехали к ним, и сначала всё шло нормально. При родителях Юра старался быть весёлым и ничем не выдавать, что мы с ним не в ладах, и я… понимала его и поддерживала. Их точно не стоило втягивать в наши разногласия, — Рита не поторапливает, а у меня никак не хватает смелости перейти к самому главному, самому стыдному и самому не соответствующему поведению рассудительной и спокойной Люси Анохиной поступку. — А уже за столом его мама сказала, что Юра успел порадовать их новостью о нашем желании стать родителями, и вот тогда… Я сорвалась. Представляешь, четыре года терпела то, как он привирал и приукрашивал нашу семейную жизнь, чтобы добиться их большего расположения ко мне, а тут… не смогла снова промолчать.       Я откидываю голову назад, упираясь затылком в стену, и подтягиваю клетчатый плед выше, так, что его край чуть покалывает шею над воротником свитера. Прошло уже три дня с напрочь испорченного праздничного ужина, а меня как начало трясти от смеси ярости, обиды и безысходности, оказавшейся взрывоопасной и разрушительной, так и не перестаёт до сих пор, — теперь уже от холода, промораживающего внутренности и покрывающего сердце плотным и тяжёлым слоем льда.       Ни горячая ванна, ни пуховое одеяло, ни заваренный в кипятке чай — ничего так и не смогло согреть меня и вытопить из ледяной корки хоть несколько капель необходимых сейчас слёз.       — Любая другая на твоём месте давно бы уже сорвалась, — Рита рефлекторно дёргается ко мне, собираясь обнять, и тихо ойкает, понимая, что Злата всё ещё у неё на руках. Нам приходится оставаться на разных краях большой кровати, придвинутой к стене, но даже так занимающей ровно половину комнаты в скромной однушке, и атмосфера нервозности сменяется на ощущение медленно затягивающего меня болота.       Удивительно, но спустя столько лет счастливого брака я всё так же голодна на эмоции, на прикосновения, на прогоняющее чувство тревоги осознание своего не-одиночества. Мне всё так же кажется, что в одиночку я не смогу не то, что справиться с возникающими на жизненном пути препятствиями, а ступить и несколько шагов вперёд, чтобы не упасть или пропасть насовсем.       — Нельзя было впутывать в это его родителей, Рит. Мы должны были обсудить всё наедине, но во мне будто надорвалось что-то, и я не могла ни думать нормально, ни остановиться: кричала сквозь слёзы, что он не имеет права распоряжаться моей жизнью, как вздумается, а потом схватила свои вещи и убежала. Юра выслушал мою истерику молча. Приехал домой почти сразу же после меня, быстро собрал сумку и сказал, что уезжает по работе. С тех пор мы больше не общались, и я… я даже понятия не имею, когда он вернётся.       — А ты хочешь, чтобы он вернулся? — осторожно спрашивает она, и выдержанная мной пауза говорит лучше любых слов.       Рита пытается приободряюще мне улыбнуться, но от этого на душе становится ещё паршивее. Я точно последняя, кого стоит жалеть и подбадривать в создавшейся ситуации.       — Я знаю, с чего всё на самом деле началось, — отзываюсь тихо, подтягиваю колени к груди и упираюсь в них подбородком. Так перед моими глазами только бледные завитки на постельном белье да самый край небольшого пушистого коврика, и не придётся видеть осуждение во взгляде младшей сестры, повзрослевшей намного раньше меня. — Недели две назад, когда мы с Юрой шли на сеанс к психологу, я увидела на углу здания точно такой же чёрный Лексус, как у Глеба. И почему-то сразу решила, что это он приехал. Сейчас-то я понимаю, что таких машин в Москве тысячи, а мне неизвестны ни точная модель, ни какие у него номера, — но тогда меня будто молнией насквозь пробило. От страха. И от странного предвкушения, что же будет дальше. А дальше… ничего не произошло. Спустя час парковка была уже пуста, только вот меня с того вечера как подменили.       И первой причиной этому стало неожиданное, резкое, обжигающее размашистой пощёчиной осознание, что я искала его: каждый раз на пороге этого проклятого психологического центра судорожно оглядывалась по сторонам, выискивая чёрную машину, тёмно-русые волосы, янтарные глаза. Я так боялась появления Глеба. И так сильно хотела его.       Через несколько дней после нашей встречи в кафе и долгого разговора со своим психологом я всё же осмелилась признаться Юре, что у нас есть проблемы в отношениях, но вместо ожидаемого скандала получила только пугающе демонстративное равнодушие и сказанное ровным, спокойным тоном: «И что ты хочешь от меня?». Лёгкое и быстрое согласие с моим предложением вместе пойти на терапию вызвало у меня сначала недоумение, — с учётом его презрения и недоверия к психологии, — а потом уверенность в том, что он сделает всё возможное, чтобы саботировать процесс и доказать, — как обычно жёстко навязать, — мне свою правоту.       Но если кто-то и пытался сорвать сеансы и помешать работе психолога, так это я сама. Неосознанно, подсознательно. То опаздывала, то вовсе пропускала их, перепутав дни недели; забывала кошелёк или просто забывала оплатить; увиливала от ответов, огрызалась, спорила; впадала в прострацию и, вместо того, чтобы прислушиваться к тому, что говорит мой муж, могла подолгу мысленно проигрывать сценарии того, что бы сказал на это совсем другой мужчина.       Чужой, чужой мужчина!       И насколько же двуличной сукой я была, — ладно в глазах сестры или своего психолога, но ведь и наедине с самой собой! — непрестанно твердя о том, что хочу спасти свой брак любой ценой.       Оказалось, что я готова была отдать за него лишь самую смехотворную и скудную плату: несколько неубедительных разговоров, с натяжкой подходящих под определение «по душам», да стремление прикрыть глубокий разлом в чувствах своим телом, шире раздвигая ноги или послушно раскрывая рот.       А по-настоящему драгоценное держала при себе и хранила бережно, не подпуская никого близко. Маленький горячий камешек, с лёгкостью пробивший лодку нашего брака и притаившийся под рёбрами, спрятавшийся за сердцем. Гладкий и согревающий вблизи, шершаво-царапающий, обжигающий издалека. Тянущий на дно, давящий на грудь.       Г-л-е-б.       Мой секрет, ради которого действительно можно было пойти на многое. Доломать то, что нужно было собрать. Без лишних сожалений выжечь то, что взращивала годами.       Сеансы семейной психотерапии стали для меня самой настоящей пыткой, повторяющимся дважды в неделю допросом «что не так?!» в сопровождении ушата ледяной воды, выливавшегося на голову с каждым долгим, пронзительным и словно всё понимающим взглядом Юры. А я не могла признаться.       Ни в том, что сглупила и поторопилась, — браво, Глеб, за твою чёртову проницательность, — согласившись на замужество. Ни в том, что непозволительно давно запуталась в своих чувствах. Ни в том, что подпустила другого мужчину всего на полшага ближе к себе, зато сама бросилась в него с головой, как в омут.       Юра стал ещё более молчалив, раздражён. В кабинете психолога он отвечал на вопросы неохотно, сквозь зубы, однако говорил честно и откровенно, выплёвывая правду нам под ноги. И мне бы подобрать её, разглядеть, примерить на себя, но слишком силён страх, что такое уродство окажется точь-в-точь моего размера. И слишком много сил уходило на то, чтобы твердить часто и много: «Я люблю своего мужа, люблю, люблю».       И когда я только успела настолько погрязнуть во лжи?       — Знаешь, я ведь и прежде думала о Глебе постоянно. Каждый день, — что-то зудит, покалывает кожу тонкой иглой, подковыривающей и вытаскивающей наружу всё сокровенное. И я прикрываю глаза, собираясь с духом, и исправляюсь: — Каждый час. Но тогда это стало самым настоящим наваждением, от которого не получалось избавиться. Я стала бояться разговаривать с Юрой из-за навязчивой идеи, что назову его чужим именем. И никак не могла избавиться от чувства резкого отторжения ко всему, что есть в моей жизни, словно я нахожусь не на своём месте.       Но ещё хуже было болезненное ощущение того, что моего места больше нет. Убрано за ненадобностью, подчищено и отдано кому-то другому. А мне осталось только воспоминание о недосягаемом и неуловимом чёрном мираже на углу, заметаемом крупными хлопьями снега.       — И за несколько часов до поездки к родителям Юры я не выдержала и позвонила Кириллу. Хотела узнать у него, всё ли в порядке у Глеба, — я осознанно умалчиваю про то, что мощным толчком к столь импульсивному поступку стала невыносимая тревога, не отпускающая меня уже который день подряд. Она металась внутри испуганным зверьком, почуявшим приближение опасности, и раздирала внутренности в кровь.       — Что он тебе сказал? — хмурится Рита, наблюдая за моими нервно перебирающими край пледа пальцами.       — Попросил перестать лезть в жизнь Глеба, — горько усмехаюсь я, вместе с комком густой и плотной слюны заново сглатывая все грубые, вязко-липкие эпитеты, которыми Кирилл сполна меня наградил и с которыми мне, увы, приходилось согласиться. — И заверил, что на этот раз не расскажет ему о моём звонке, чтобы он снова сорвался, бросил всё и прибежал упасть к моим ногам.       — Люсь, ты же не думаешь.?       — Думаю. Он прав. Это наверняка именно то, чего я хотела добиться: вернуть Глеба. Притянуть, привязать обратно, стоило лишь понять, что мне всё же удалось оттолкнуть его от себя, — попытку Риты что-то возразить я поспешно пресекаю, качая головой, и ложусь на кровать, лбом утыкаясь в её согнутые колени. И ей приходится поглаживать по голове сразу двух детей: одну девочку слишком невинную, чтобы успеть натворить ошибок, и другую — слишком самоуверенную, чтобы вовремя свои ошибки признать.       И впору смеяться сквозь слёзы: я помогаю другим людям раскладывать по нужным местам мысли и чувства, а у самой внутри — хаос. Обрушенные перекрытия моральных устоев, беспорядочно торчащие штыри вины и раздробленные в однородную бетонную пыль причины и следствия собственных поступков.       Я держалась, держалась очень долго. Пока не угодила под завал вместе с ним.       У Риты худенькие, тонкие ладони. Пальцы перебирают пряди моих волос почти невесомо, а неторопливые движения приносят с собой её запах, настолько тёплый, уютный, домашний, что хочется так и остаться лежать рядом с ней, сжавшись клубком под шерстяным пледом и позволяя мелодичному шёпоту «всё будет хорошо, хорошо» постепенно убаюкивать себя.       А мои руки до сих пор замершие, и шевелятся еле-еле. В них крепко зажаты неподъёмные льдины, в которые превратились подаренные мне прежде чувства сразу двух мужчин, ставшие моим проклятием.       Боже, почему? Я и одного-то ещё должна была заслужить.       — Я ведь сделала всё, чтобы Глеб от меня отказался. Я была так сильно на него зла: из-за повторяющихся обещаний ждать меня, сколько потребуется; из-за мысли о собственной исключительности, которую он вкладывал мне в голову раз за разом, повторяя, насколько я важна и нужна ему. Это напоминало жестокую и хитрую манипуляцию, ведь единожды заглотив этот крючок уже не получалось выбраться, не выходило избавиться от патологической тяги к нему и постоянно пульсирующего в висках «он ждёт меня, ждёт, ждёт!». Вот я и решила доказать нам обоим, что всё несерьёзно. Оттолкнула его. Только у меня так ничего и не прошло. И я… я конченая идиотка, Рит.       — Я тебя понимаю. Правда. Когда у нас со Славой всё окончательно запуталось, мне тоже казалось, что единственный правильный вариант — с размаху разрубить этот узел, чтобы между нами не осталось ничего общего и можно было просто взять и разойтись по разным сторонам. И видишь, — она указывает взглядом на дочь, — не получилось. Порой я думаю о том, что до появления Златы мы оба только и делали, что отчаянно искали достойный предлог, чтобы быть вместе. Как будто требовалось тщательное обоснование, как мы посмели простить друг другу причинённую боль и сохранить при этом чувства.       — Не может быть никаких обоснований для любви. К сожалению, наши чувства мало поддаются логике, — я задираю голову, чтобы смотреть ей прямо в глаза, и быстро поддаюсь её улыбке, через силу улыбаясь в ответ. Так становится легче, — совсем немного, чуть-чуть, — поверить в то, что всё действительно наладится и станет хорошо.       Потому что она будет стоять на моей стороне и держать меня за руку, даже если весь мир решит отвернуться.       — И тем не менее ты, говоря о Юре, всегда приводила длинный и подробный список его качеств, заслуживающих любви.       — Я любила его, Рит. Правда очень любила.       — А теперь?       — Не знаю, — мой голос заглушает мелодичный перелив телефонного звонка, и я подскакиваю с кровати, чтобы подать ей телефон, пока тот не разбудил только успевшую задремать Злату.       А после у меня уже не получается отвести от Риты взгляд: к щекам приливает кровь, и по груди проскальзывает щекотно хвост змея-искусителя, предлагающего стоять и наблюдать за чем-то слишком личным, не предназначенным для посторонних. Она просто смотрит на экран, где светится имя «Слава», а в глазах переливаются, отражаясь, мириады звёзд; и улыбка, — уже совсем не та родственно-нежная, что предназначалась мне, — ложится на губы влажной припухлостью тысячи не забытых телом поцелуев.       Рукой крепче прижимает к себе дочь, делает глубокий вдох и замирает, задерживает дыхание, вслушиваясь в каждое доносящееся из динамика слово. С таким трепетом, восторгом, что на доли секунды я чувствую зависть к тому, как это бывает.       Всё, что мне приходится испытывать от звонков своего мужа, умещается в короткий рецепт напрочь испорченного брака: зачерствевшая досада, густое раздражение и ягодка засахаренного страха, мелкие косточки которой ещё долго противно хрустят на зубах.       — Славе придётся задержаться на работе, сменщик опаздывает. Оставайся ночевать у нас, ладно? — предлагает она, аккуратно перекладывая Злату в кроватку и бросая на меня взволнованный взгляд.       Я ведь так и осталась стоять посреди комнаты, обнимая себя за плечи и еле сдерживаясь, чтобы не стучать зубами от холода. Это за окном воет снежным ветром и скрипит чьими-то торопливыми шагами третье января, а во мне только началась зима. Облетели последние сухие, рассыпающиеся от любого прикосновения надежды, выцвели все жизнерадостно-яркие краски, испачкались в грязи самые светлые чувства. Наступил первый мороз, — безжалостный настолько, что ему же под силу стать для меня последним.       Отчего-то мне казалось, что стоит нам с Юрой обратиться за помощью, — не столько к психологу, сколько друг к другу, — как непременно получится склеить почти развалившийся брак, крепко залатать все трещинки, укрепить надломы. Но вышло наоборот: так очевидно стало, что уже не собрать воедино то, где утерян навсегда самый крупный, главный осколок.       Любовь.       — Я не люблю его, — произношу тихонько, глядя на неё с отчаянием, с неподдельной болью от осознания чего-то безвозвратно утерянного в себе. Быстро оказываюсь в хрупких объятиях, кладу голову на острое, худенькое плечо и повторяю ещё раз, уверенно и чётко: — Я больше его не люблю.       Ночь уверенно хватает мою руку и тащит за собой в лабиринт кошмаров. Там, где размытые образы резко прорывают плотный смог, заливают заснеженную землю кровью и вонзают в меня острые зубы и длинные гнилые когти. Там, где крики сменяются плачем и кто-то воет протяжно, окропляя воздух своей ядовитой печалью. Там, где холод становится невыносимым, и покрывает кожу инеем, и превращает вены в хрустальные сосуды, наполненные горем.       Снова и снова я просыпаюсь в ледяном поту, с ноющим от страха сердцем, с лихорадочной дрожью в замёрзшем теле. И зверёк тревоги уже не мечется внутри, а выгрызает огромную дыру в солнечном сплетении, — кусочек за преданного мной и уехавшего неизвестно куда мужа, кусочек за преданного мной и выброшенного за пределы досягаемости Глеба.       Мне приходится прокрасться на кухню и сидеть там, в тишине и темноте, лишь изредка проверяя поставленный на беззвучный режим телефон и навязчиво прокручивая вокруг запястья серебряный браслет с маленькой ласточкой, в один момент расцарапывающей кожу до крови почти расправленными крыльями.       Вернувшийся в начале пятого утра Слава вздрагивает от неожиданности и парой нецензурных оборотов комментирует выбранное мной для ночного бдения место в углу их кухни, а потом долго буравит меня задумчивым взглядом, даже не пытаясь чем-то прикрыть свой интерес.       Могу только догадываться, чем именно обусловлена подобная реакция: вид у меня сейчас не многим краше приведения, а взгляд и выражение лица наверняка соответствуют портрету типичного пациента психиатрической лечебницы.       — Что произошло? — спрашивает прямо, как бы невзначай пропуская все церемонии классического «доброго утра»: шаблонное удивление тем, что я не сплю в такое время, и наигранно вежливое предложение выпить с ним кофе.       И я успела узнать его достаточно хорошо, чтобы понять, что прямолинеен, груб и напорист в общении он бывает в первую очередь с теми, кого считает близкими людьми. Чтобы доносить до них правду без словесной мишуры и получать её обратно заранее вскрытой и вынутой из глянцевой подарочной коробки.       — Юра, — объяснение выходит так себе, но ему, кажется, и этого достаточно, чтобы сделать свои выводы и коротко кивнуть. К счастью, обходится без сарказма и иронии, хотя Слава редко упускает возможность неторопливо, смакуя удовольствие, срезать острым словцом приличных размеров пласт кожи с моего мужа.       — Совсем плохо?       — Да, — я поднимаю на него взгляд и уже открываю рот, чтобы спросить, как давно он общался с Глебом, но вовремя одёргиваю себя и нелепо клацаю зубами друг о друга, поспешно заменяя неудобный вопрос на попытку трусливого побега: — Раз ты здесь, я поеду домой.       — Пойдём, — ещё раз кивает он, первым выходя из кухни, и поясняет шёпотом: — Перекурим, пока подъедет такси.       Уже в подъезде, под относительно ярким искусственным светом мне удаётся заметить, что он и сам напряжён, взвинчен. Плотно сжаты тонкие губы, и движения резкие, рваные. Пока я вызываю такси, он успевает выкурить сигарету до конца и, отбросив её щелчком в ближайший сугроб, сразу переходит к делу:       — Как ты думаешь, Рита сейчас в порядке?       — В каком смысле?       — В смысле своего морального состояния, — тихо говорит он, медленно вытягивая из себя нужные слова. — Первые несколько месяцев после рождения Златы она была как зомби. Не из-за физической усталости, — подобное я мог понять, — а именно по… внутреннему состоянию. Словно вся эта ситуация высосала из неё жизнь.       — Материнство может стать шоком даже для тех, кто шёл к нему осознанно и с огромным желанием. А на неё свалился не только ребёнок, за которого нужно нести огромную ответственность, но и переезд, и необходимость налаживать ваши отношения в условиях совместного проживания. Ей правда нелегко пришлось, но сейчас, как мне кажется, она уже в полном порядке.       — Хорошо, — отзывается он, но есть что-то звонкое, перетянутой струной режущее слух в тоне его голоса, что не позволяет мне просто отряхнуться и забыть об этом разговоре.       — Что тебя на самом деле волнует, Слав?       — Хочу знать, счастлива ли она.       Я смотрю на него в упор, но вижу лишь непробиваемое спокойствие на бледном лице с особенно ярко проступившими брызгами золотистых веснушек. На одну его длинную, вдумчивую затяжку приходится сразу три моих, коротких и нервозных.       — Почему ты не спросишь это у неё?       — Боюсь услышать отрицательный ответ, — хмыкает он и разводит руками, рассекая густой и терпкий дёготь никак не заканчивающейся ночи. — Мы ведь толком и не обсуждали решение оставить Злату. Потому что принял его я, тогда тоже не осмелившись спросить напрямую. Вроде и так было понятно, что она не хотела делать аборт, но это ведь совсем не равно по смыслу желанию иметь ребёнка, так? Вот и получается, что возможности выбора я ей не дал, а теперь… мучаюсь мыслями о том, что сделал её несчастной.       Жадный глоток перемешанного с сигаретным дымом зимнего воздуха медленно, тяжело стекает вниз по горлу и оседает в лёгких, свежий и удушающий одновременно. Слегка сдавливает переносицу растворившимся в слезах «спасибо», которое мне хочется сказать ему вместо всех возможных советов.       Спасибо за то, что любит мою сестру. По-настоящему любит.       — Мне кажется, что она ни о чём не жалеет. И что она счастлива. Но тебе всё равно стоит поговорить об этом с ней и поделиться своими сомнениями, потому что сами они никуда не исчезнут и будут угрожающей тенью следовать за вашими отношениями.       Такси приезжает быстро, — нам только и хватает времени докурить в молчании, перемалывающем сказанные друг другу слова и оставшиеся неозвученными мысли в однородную ровную субстанцию. Я обещаю скинуть сообщение, как доберусь до дома, но, конечно же, напрочь забываю об этом, сразу же пристраиваясь на самый край холодной кровати прямо в одежде и проваливаясь в поверхностный, беспокойный сон.       Мне снятся Юра и Глеб. С первым мы снова куда-то едем, как будто случайно отворачиваясь друг от друга и выкручивая нервы молчанием, на которое и без слов умудряются нанизываться новые и новые гирьки взаимных обид, оттягивающие терпение так низко, что оно должно вот-вот лопнуть. А со вторым сидим на сеансе психотерапии, только говорит совсем не он, а я: задыхаюсь и запинаюсь, тороплюсь, путаюсь, позволяя себе хотя бы здесь выплакать всё, что накопилось на душе.       Нахожу силы встать уже к полудню, и вместо еды просто курю в форточку, рассматривая из окна монохромный городской пейзаж. Небо такое однотонно-серое, плотное, как натянутое матовое полотно, — хочется ткнуть в него сигаретой и прожечь округлую дыру, сквозь которую получилось бы вытащить наружу хоть несколько пушистых синтепоновых комков облаков.       Первым делом я отправляю Юре «когда ты вернёшься домой?», решив приберечь избитую фразу о необходимости поговорить для личной встречи. И наматываю круги по квартире, что-то рефлекторно перекладывая, убирая, протирая прямо ладонями, пока не получаю в ответ настолько же сухое и горькое «через несколько дней».       И тогда наступает момент, когда меня начинает трясти — то ли от холода, усугубляющегося оставленной приоткрытой форточкой, то ли от страха сделать шаг навстречу пожару, от которого убегала не один год.       Даже проведя с Глебом столько времени наедине, в атмосфере полной откровенности и постоянно пошатывавшихся личных границ, я не смогла его понять. Узнать лучше и глубже — да, но понять… не уверена, что хотела. Проще было оберегать себя от всего, что могло внести разлад в привычную систему приоритетов и ценностей.       Но теперь я хочу. Осмелившись вырваться на свободу, позволив себе чувствовать то, что не должна бы, взяв ответственность за решение окончательно разрушить свой брак, мне стало жизненно необходимо разобраться в том, что происходило между нами на самом деле.       Жестокая и запутанная игра, превратившаяся в страстное танго эмоций, — шаг вперёд и два назад, разбежаться и столкнуться, уйти, но оглянуться, прижаться и отпрянуть не отпуская крепкую ладонь, — или попытка вместе пережить штормовое предупреждение?       Потому что его появления, его исчезновения, его обещания и метко попадающие в цель обвинения, его ожидание, — это или расставленный опытным охотником смертельный капкан, или чувства настолько сильные, что их не вытравить ни временем, ни болью.       Я звоню Глебу несколько раз, но его телефон оказывается выключен. Решаюсь позвонить Кириллу, но тот и вовсе сбрасывает звонки раз за разом и ничего не отвечает на моё сообщение с просьбой написать, всё ли у Глеба в порядке.       Просто так бывает: пытаясь удержать одновременно и то, что давно перестало быть нужным, и то, что ещё не стало твоим, теряешь вообще всё.       Видимо, мне удаётся задремать, потому что неожиданный звонок выдёргивает меня из-под прижавшей к постели толщи мутной воды, которой почти успела захлебнуться. К телефону тянусь неохотно, стараясь заранее придавить проклюнувшийся зародыш восторга тяжёлой грязной подошвой реальности, где нужна я могу быть только сестре, маме или бабушке.       Но это оказывается Кирилл, и у меня почему-то сердце уходит в пятки от страха и невесть откуда взявшихся мыслей о том, что произошло что-то страшное.       Я ведь знала. Я чувствовала!       — Что ты хотела? — цедит он так недовольно, что можно на расстоянии представить презрительную гримасу на его лице.       — Кирилл, мне нужно поговорить с Глебом. Пожалуйста. Я не могу до него дозвониться.       — Хочешь поговорить? Тогда приезжай к нему. Прямо сейчас, — с вызовом бросает он, и странный шорох в динамике пугает меня предположением, что его палец уже занесён над кнопкой окончания звонка.       — Я приеду, только скажи мне его адрес, — от волнения и спешки мои слова спутываются, сливаются, догоняют и врезаются друг в друга. Возникает даже мысль повторить ещё раз, но вместо этого из меня неконтролируемо вырывается: — Как он?       — Вот и увидишь! — злобно выплёвывает Кирилл вместо прощания и отключается, а спустя тягостные секунды ожидания с зажатым в трясущихся ладонях телефоном мне приходит сообщение с нужным адресом.       Из дома я выбегаю, придерживая руками разлетающиеся от порывов ветра края пальто, — застёгивать его показалось слишком долгим, а мне уже и так назойливо дышит в спину и злорадно усмехается на ухо время, обещающее вот-вот схлопнуться вокруг ловушкой внезапной пробки, изменившихся планов, закончившегося благоволения, и протрезвонить одним новым входящим: «Ты не успела, Люся, миссия провалена!».       Пытаюсь рассмотреть своё отражение в зеркале заднего вида, но таксист несколько раз перехватывает мой взгляд и хмурится; становится очень неуютно, поэтому приходится отвернуться к окну и просто провести ладонями по лицу, чтобы смахнуть крупинки наверняка успевшей осыпаться за последние сутки туши. Впрочем, в начале десятого вечера мне бы всё равно не удалось почти ничего увидеть в скудных бликах уличного света, попадающего внутрь машины.       Из-за сплошь засыпанной снегом и раскатанной до каши дороги мы едем так медленно, что на последнем перекрёстке у меня уже не хватает терпения сидеть и ждать, и, бросив таксисту скомканное «спасибо за поездку», я выскакиваю на улицу и дальше иду пешком. Получается ничуть не быстрее, — кое-где сугробы такой высоты, что ноги проваливаются в них почти до колен, — но пусть и самое нелогичное движение воспринимается намного проще, спокойнее, чем необходимость сидеть на одном месте.       Смутные опасения посещают меня ещё при виде дома старинной постройки, фасад которого украшен лепниной и декоративными стрельчатыми сводами над окнами, и усиливаются при попадании в подъезд, где на каждом лестничном пролёте меня провожают чёрные глазки видеонаблюдения. Стараясь отогнать от себя мысль, что Кирилл решил по-детски нелепо пошутить, отправив меня по чужому адресу, я нерешительно нажимаю кнопку звонка.       И ещё несколько раз, — скорее из упрямства, чем реально рассчитывая всё же увидеть здесь Глеба, — пока резко распахнувшаяся дверь чуть не сшибает меня с ног.       Внутри поднимается такая буря эмоций, что я совершенно не слышу и не понимаю, что он мне говорит. Стою, раскрыв рот и широко распахнув глаза, в которых яркими пятнами-вспышками восторга, страха и боли отражаются взъерошенные тёмные волосы, нездорово бледное лицо с ободранной на щеке кожей, искривившиеся в защитной усмешке сухие губы, смятые и заляпанные кровью футболка и брюки.       «Вот и увидишь».       Увидела. Человека, повреждённого снаружи и, кажется, вовсе разрушенного внутри.       — Пусти меня, — собственный голос звучит инородным, чужим. Бесцветным и тихим, но недостаточно умоляющим в сравнении с тем, как рвётся навстречу ему и извивается, беспомощно оседая прямо на пол, моя душа. — Пожалуйста, Глеб, пусти меня.       — Нахуя ты пришла? — спрашивает хрипло, и презрительная ухмылка слезает с его лица, оставляя меня один на один с совсем другим мужчиной. Беззащитным, потерянным и испытывающим дикий страх новой порции принесённой мной боли.       И я вздрагиваю, понимая, что уже слышала это от него. В самом начале — будто прошло уже несколько часов на этой площадке, где схлестнулись в неравном бою тяжеловесные обиды и ловко обводящие их вокруг пальца чувства.       У меня нет заготовленного ответа. Нет разумных причин, нет красивых слов. Есть только правда, опасная и искрящая между нами оголёнными проводами.       — Я долго заставляла себя оставаться в стороне от твоей жизни. Но больше так не могу. У меня не получается…       Он отступает назад на каких-то два мизерных шага и сдвигается в сторону, молча освобождая мне проход в квартиру. Пока что только в неё, а не в свою жизнь. Отводит взгляд, крепко сжимает зубы, — так его скулы начинают особенно чёткими, острыми линиями выделяться на лице, — не в состоянии скрыть, что уже жалеет о своём решении.       А вот я — нет. Чем дольше смотрю на него с непозволительной прежде откровенностью, с восторженным любованием, с нежностью, что горячим потоком вырывается из груди и растекается по телу, принося долгожданное тепло, тем больше готова отдать, чтобы никогда не лишиться этого вновь.       Глеб разворачивается и просто уходит, чуть покачиваясь и задевая углы мебели, с трудом различимой в темноте. Однако скоро в глубине квартиры раздаётся один глухой щелчок, и свет расстилается по полу тонкой ковровой дорожкой, по которой я следую незамедлительно, только скинув с себя обувь и пальто.       Большие и свободные пространства комнат воспринимаются непривычно, немного пугающе: пока дойдёшь от дивана к креслу, уже хочется оглядеться и проверить, точно ли не умудрилась заблудиться. И в спальне, где я нахожу его, очень мало мебели и очень много места.       Включенный на одной из прикроватных тумб светильник позволяет разглядеть осколки стакана, — торчащие крупными и угрожающе-острыми зубьями, плавающие в луже разлитой воды, мерцающей пылью усыпавшие пол, — и напряжённую позу сидящего на кровати мужчины, упершегося локтями в колени и прикрывшего лицо ладонями. В дымке тёплого света он выглядит мраморным изваянием, проработанной до мелочей идеальной скульптурой божества, в отчаянии спустившегося с Олимпа.       У него широкие плечи; сильные руки с налитыми, рельефными мышцами, и на тыльной стороне ладоней выпирают вздувшиеся вены. И даже сейчас идеальная, словно выпрямленная по команде осанка.       А несколько изрядно отросших прядей тёмно-русых волос падают на лоб и задевают вскользь подушечки пальцев, и у меня горят руки, горит шея, горят щёки — воспламеняется каждый участок кожи, когда-то отмеченный их прикосновением.       Я не знаю, что делать. И говорить страшно, и молчать невыносимо. И дотронуться до него так нестерпимо хочется, и у меня до сих пор нет на это никакого права.       Потому поддаюсь самому безопасному из всех порывов, присаживаюсь на корточки и начинаю аккуратно собирать в ладонь крупные осколки.       — Не надо, — тут же выдыхает он и приподнимает голову, посылая мне тёмный, мрачный, пригвождающий к полу взгляд.       — Если случайно наступить на такой, то потом зашивать придётся, — оправдываюсь я и тянусь к вылетевшему отдельно дну с виноватой улыбкой на губах. Отвлекаюсь всего на мгновение, фокусируясь на прозрачном осколке, чтобы ненароком не распороть себе руку, и потому успеваю только испуганно дёрнуться от шороха и дуновения прохладного воздуха, пришедшего с той стороны, где только что сидел Глеб.       Он хватает меня за локти и тянет вверх. Решительно, но совсем не грубо: скорее настойчиво упрашивая подняться, чем приказывая, что нужно сделать. Лопатками ощущаю, как высоко и часто вздымается прижавшаяся ко мне грудь, а сама и вовсе перестаю дышать, принимаясь рефлекторно стискивать в ладонях битое стекло.       — Я сказал: не надо, — повторяет с нажимом, разбивая слова на новые слоги-осколки, ощущающиеся столь же остро, как настоящие. Отпускает меня быстро и до обидного просто, и, пока я ещё тянусь вслед за ним разворачивающимся в сторону солнца блеклым и слабым цветочком, прогоняю сквозь себя его резкий, горько-древесный аромат, с закрытыми глазами наслаждаюсь не сошедшим до конца лёгким ожогом дыхания на своей щеке, он ложится на кровать и поворачивается ко мне спиной.       Я ведь делала так же, правда? Вытворяла то, что самоуверенно считала единственно верным для себя, а потом оставляла его позади своего счастья.       И это чертовски раздражающе, ужасно несправедливо, невыносимо больно. Даже так, когда рядом с ним хотя бы нет какой-нибудь другой женщины.       С краю остаётся совсем немного места, — ровно столько, чтобы лечь и прижаться вплотную к его спине, упереться кончиком носа в смуглую шею, а взглядом — во взъерошенный затылок, и боязливо, медленно, с разрывающимся от напора крови сердцем приложить ладони к лопаткам, скользнуть ими чуть выше, к напряжённым плечам.       Если бы я решилась раньше, если бы не принесла ему столько разочарования, если бы только смогла, то завернула его в свои объятия, как в тот самый шерстяной плед, согревающий и покалывающий порой. Отдала бы всё, что осталось во мне целого, не промороженного насквозь этой зимой.       Мне и сейчас хочется залезть под футболку, с отчаянной силой впиться пальцами в плечи, руки, — чтобы кожа к коже, чтобы жар его тела напоминал о том, что мы до сих пор живы, — и выцеловывать каждый открытый, доступный участок, умоляя взять меня, — всё у меня, — полностью, без остатка.       — Прости меня, прости! — шепчу сквозь хлынувшие внезапно слёзы, скопившиеся, дозревшие и дождавшиеся самого главного, самого важного из всего сказанного мной. Страшно, как же страшно ощущать его поспешное движение, терять его тепло, проваливаться пальцами в темнеющую пустоту и впервые проживать момент, когда он мог бы быть моим, но…       Я совершила так много ошибок. И то, что он может просто оттолкнуть меня, пугает вовсе не падением с кровати в оставленные мной же осколки, — забавно, но и в этот раз мне будет, на что напороться, — а болью загубленных чувств.       Но Глеб лишь разворачивается, и мы с ним оказываемся лицом к лицу. Моё залито слезами, его — расплывается перед глазами и растворяется в потоках солёной воды. Кажется, достаточно будет моргнуть, чтобы безумно желанная, долгожданная иллюзия тут же развеялась, оставив меня в прежнем холодном одиночестве.       — У меня не осталось больше сил, Люся. Ждать. Терпеть. Надеяться на что-то, — признаётся он, старательно сохраняя между нами то самое ненавистное и правильное безопасное расстояние. — Я не смогу прикрыть тебя, как обещал.       — И не нужно. Я не хочу прятаться за твоей спиной, Глеб. Позволь мне стоять рядом с тобой, плечом к плечу. Позволь стать той, на кого ты сам сможешь опереться в трудную минуту. Позволь мне прикрыть тебя, если это понадобится, — лёгкое прикосновение моих пальцев к подбородку вызывает дрожь, и мурашки стремительно разбегаются по телу, покалывая кожу так же легко и щекотно, как колет подушечки его короткая тёмная щетина. Он здесь, настоящий. Тёплый, родной.       Любимый.       Я провожу ладонью вверх, нерешительно поглаживая его по щеке, позволяя себе то, что раньше казалось настоящим преступлением, а потом резко отдёргиваю руку, сморгнув слёзы и увидев, как отвратительно и вызывающе выглядит золото обручального кольца рядом с тёмным янтарём неотрывно наблюдающих за мной глаз.       Он не спешит с ответом, а у меня с каждой следующей секундой молчания рушится, рушится собственный мир. Падают все выстроенные мечты, сгорают мосты, высыхает и валится замертво всё живое; и заметает метелью, перекрывает все краски ровным слоем бесстрастного, обезличенного белого.       — Я хочу быть с тобой, — это насквозь пронизанное мольбой признание он встречает судорожным, рваным выдохом, добирающимся до моих губ нежным, еле уловимым теплом. И прикрывает глаза так мучительно, так горестно, словно грозящая порвать его в клочья совесть не позволяет и дальше смотреть на меня.       — Люся… Я так долго и отчаянно хотел услышать это, но сейчас не чувствую счастья, — только бесконечную вину перед тобой, сумевшей разглядеть что-то хорошее в настоящем чудовище. Ты не представляешь, какой я на самом деле, сколько омерзительных и ужасных поступков было в моей жизни. Я… я убивал людей, и мне наверняка придётся делать это снова. С таким монстром ты хочешь стоять плечом к плечу? Такого собираешься прикрывать собой?       Я жду. Жду финального раскола в ледышке-сердце, холодного пота ужаса на коже, ощущения скручивающихся в узел кишок, желания обхватить голову руками и орать от безысходности. Жду момента раскаяния в поспешных выводах, сожаления о уже сказанных словах, трусливой мысли о том, что ещё не поздно наладить отношения с нелюбимым мужем.       Но во мне ничего не меняется. И все прежние чувства к нему, — нежность, забота, вожделение, — так и остаются стоять несгибаемыми Атлантами, не позволяющими сгустившейся грозовым небом правде рухнуть на меня и придавить к земле.       Я ведь знала. Догадывалась. Но проще существовать в опьяняюще-сладкой дымке неведения, позволяющей снять с себя ответственность. Не задавать лишних вопросов, чтобы не получить на них честные ответы. Не спрашивать у Глеба, почему он не расстаётся с пистолетом даже на наших сеансах. Не спрашивать у Юры, откуда у него внезапно появились огромные деньги.       Мне не всё равно, нет. Просто реальная жизнь многогранна и непредсказуема, а наши решения не всегда укладываются в плоскость нормы и общепринятой морали. Добро и зло пересекаются, преломляются и искажаются под самыми неожиданными углами, затягивая нас в лабиринт ситуаций, где не существует правильного выбора.       Можно ведь стать монстром, так ни разу и не запачкав свои руки чужой кровью.       — Я буду с тобой, — выдыхаю из себя вместе с последними слезами сомнений, скатывающимися по щекам и утопающими в пропитанной его запахом подушке. Мы тянемся друг к другу, сталкиваемся ладонями, — ледяной моей и горячей его, — и переплетаем пальцы, чтобы, угодив в следующую мёртвую петлю судьбы, разбиться уже вместе.