Ходи!

      Кажется, что так уютно и тепло мне не было уже целую вечность, и руки сами собой опускаются вниз, чтобы подхватить край одеяла и подтянуть его повыше, к кончику носа. Но вслед за мягкой шероховатостью вязаного косами свитера под пальцами ощущается гладкая ткань брюк, а глубокий вдох приносит с собой отдалённо знакомый горьковатый аромат, горячей пряностью растекающийся по груди.       И первым, что я вижу широко распахнувшимися от испуга глазами, становится его взгляд. Внимательный, настороженный.       Глеб держится на расстоянии. Лежит, отодвинувшись от меня на противоположный край кровати, — а засыпали мы совсем рядом, смешивая воедино прерывистое поверхностное дыхание, — и выжидает в напряжении затаившегося перед прыжком льва.       — Ждёшь, что я убегу? — губы сами растягиваются в улыбке, хотя ничего забавного в этой ситуации не найти. Или он настолько не привык доверять людям, или успел настолько разочароваться во мне.       — Не мог исключить подобного варианта событий, — признаётся тихо, и на лице его наконец появляется улыбка. Лёгкая и невесомая, тёплая, долгожданная — как первый лучик мягкого весеннего солнца, прошмыгнувший сквозь окно и нерешительно осевший на подоконнике.       Трепет внутри. Разрастается, распирает меня сладкой нежностью, отдаётся покалыванием в пальцах и полупрозрачной белёсой дымкой ложится на глаза, преображая мир вокруг.       И вслед за беспощадной зимней метелью, холодом вычищающей всё живое, наступает рассвет. Чужая комната вдруг кажется неуловимо родной, и тёмные шторы так похожи на те, что спасали меня от солнца в квартире бабушки, и даже запах, — сколько не отмывай руки и не полощи рот, а подушка всё равно отдаёт сигаретами, — будто мой собственный. Остаётся только собраться и скорее бежать в школу с огромным рюкзаком на спине, который захочется стыдливо спрятать, встретившись в коридоре с нравящимся мальчиком.       Такие странные, почти забытые ощущения: настойчивые и грубые прикосновения времени должны были обшарпать их, слёзы повторяющихся разочарований обмыть подобно осенним дождям, а удары мыслей-беспризорников оставить густую сеть трещин. Но нет, старый фасад выглядит таким же прелестным, стоит лишь взглянуть на него под новым светом.       Как и в свои пятнадцать, я быстро отвожу взгляд от его лица, думаю о том, что волосы наверняка сейчас торчат как попало, и чувствую выступивший на щеках румянец.       Но всё равно — так хорошо. Так волнительно, волшебно, немного страшно.       Я думала, что у взрослых так просто не бывает. Что это окончательно отмирает с отметкой «восемнадцать», отваливается как милый, но бесполезный рудимент, оставаясь только в наших воспоминаниях сомнительными мгновениями: то ли правда, то ли почудилось.       А оказалось, что можно в любом возрасте испытать настолько чистое, невинное счастье. Не столько любви, сколько окрыляющей уверенности в том, что впереди ещё так много всего. Целая жизнь.       — Уже обед, — осторожно замечает Глеб, и я сразу же улавливаю в его голосе немой вопрос, недоумение и новую порцию опасений настолько изматывающих, что ему приходится несколько раз облизать сильно пересохшие губы.       — Я не спешу домой.       Мы снова смотрим друг другу прямо в глаза, занимая исходную позицию то ли для сумасшедшего танца, то ли для изнурительно долгой схватки. Привычки чертовски тяжело искореняются, а мы оба привыкли именно к этому: нападай, отбивай, убегай.       Только вот ему приходится зря тратить время, чтобы подобраться ко мне со спины, как и прежде. Потому что отныне я ничем не прикрыта, — какие уж тут каменные стены брака, если и тонкий бумажный щит с надписью «замужем» уже спален вместе со всеми мостами, — оголена и уязвима, беззащитна перед ним. И хочу такой быть. Хотя бы сейчас.       Иначе у нас не будет шанса создать что-то новое, искреннее. Намного проще вновь подстроиться, прогнуться, слепить две разные судьбы-половины густым слоем клея, — без любви благодарность быстро становится липкой и вязкой жалостью, — и покрыть сверху синей изолентой удобства, — уродливо, зато как крепко держит.       — Тебя не будет искать муж? — последнее слово выходит у него особенно звонким, как звук вынутого из ножен меча, тут же упирающегося заострённым концом мне в грудь.       — Нет, — отвечаю не задумываясь, но вот напор его взгляда выношу с огромным трудом. В нём так много ранящего недоверия, причиной которого стала только моя собственная нерешительность и упрямый отказ от принятия своих чувств в угоду представлениям о том, какой я должна быть. Мудрой женщиной, хорошей женой, здравомыслящим человеком.       В гонке за призрачной идеальностью я умудрилась безжалостно проехаться по своему счастью.       И по нему. Особенно по нему.       — Это будет очень сложно, — улыбаюсь я нервно, подразумевая под этим очень многое. Сложно делать шаги друг к другу, сложно наверстать упущенное, сложно объяснить мотивы своих действий, когда мне и самой-то они открываются по чуть-чуть, по мере того, как удаётся снять очередной слой шелухи и подобраться к сердцевине истинных желаний и страхов.       — Будет, — соглашается со мной Глеб и переворачивается на спину. Закидывает руки за голову, упирается взглядом в потолок: сбоку его глаза выглядят светло-жёлтыми, совсем звериными, и возбуждающе тягучим страхом ощущается исходящая от него сила, — а ведь с Юрой они почти одинаковы и по росту, и по комплекции.       Я повторяю его позу, отчасти лишь для того, чтобы перестать смотреть на него с откровенным обожанием, совершенно неуместным сейчас. Что толку от моей решимости развестись, если штамп в паспорте всё равно красуется на прежнем месте клеймом, с помощью которого меня в любой момент можно вернуть обратно заводчику?       Но хромированные кольца встроенной в потолок подсветки ни на секунду не позволяют забыть, почему тепло между нами сменяется на холодную отрешённость, и будто несколькими парами потухших блеклых глаз посылают мне укоризненное: «Говори же, Люся».       — Мы с Юрой поссорились ещё тридцать первого. Он уехал, и я понятия не имею, где он находится и когда должен вернуться, — мне мерещится ехидная усмешка на его губах, но, покосившись в сторону, я вижу лишь то же сосредоточенное лицо с напряжёнными скулами и точёными, болезненно-заострившимися чертами. — Глеб, пусть со стороны всё это выглядит… мерзко, но…       — Никак это не выглядит, — он обрывает меня быстро и грубо, делает паузу на глубокий, шумный вдох полной грудью, и продолжает: — Я тоже приходил к тебе, когда из раза в раз сбегал от своих проблем. Не мне рассуждать о морали или осуждать тебя.       — Останься Юра здесь, изменилось бы только одно: я бы успела сказать ему о своём желании развестись до того, как пришла сюда. Но мне было так необходимо поговорить с тобой, что я решилась позвонить. А потом… твой телефон оказался выключен, и Кирилл согласился дать мне этот адрес.       — И о чём ты хотела поговорить?       — Я хотела сказать… что мне тебя не хватало, — от смущения кровь приливает к щекам, и оказывается проще зажмуриться крепко-крепко, вернуться под мнимое укрытие ночи и как будто забыть о том, где я нахожусь и кому признаюсь в своих чувствах. Впервые в жизни вскрываю карты первой, не оставляя себе шанса для убедительного блефа «и я тебя тоже». — Не хватало наших встреч. Возможности снова притвориться твоим психологом, потому что это был такой… отличный предлог для нас обоих делать вид, будто мы не совершаем ничего предосудительного.       — Даже так? — удивляется он, заставляя меня вновь раскрыть глаза и тут же натолкнуться на его лёгкую, ироничную улыбку. И смутиться пуще прежнего, поняв, что лежала я вновь повернувшись к нему лицом. — И в какой же момент я должен был насторожиться и спросить, точно ли ты психолог?       — Когда я согласилась вести тебя после того, что ты вытворял, впервые заявившись к нам домой? Когда на сеансах рассказывала о себе не меньше, чем ты о себе? Когда давала на всё свою оценку и скатывалась в предвзятое отношение к излагаемым тобой событиям?       — Допустим, — кивает он спокойно, — и это так ужасно: позволить работе и личной жизни переплестись друг с другом?       — Для нас это было ужасно, Глеб. Многим хуже, чем если бы я согласилась просто иногда встречаться с тобой. Потому что в какой-то момент я и правда не понимала, где заканчиваешься ты настоящий и начинается тот мужчина, которого уже нарисовала моя фантазия. Знаешь, ты ведь стараешься для всех быть удобным. Поступать правильно, по совести, и не боишься брать ответственность — напротив, будто взваливаешь её на себя как можно больше, чтобы компенсировать этим чувство вины за какие-то прошлые ошибки. Но только в отношении меня ты становился другим.       — Неудобным и неправильным? — уточняет он, игривым тоном голоса помогая поддерживать ощущение непринуждённого разговора, лишь свободно перетекающего и плавно огибающего те подводные камни, о которые любой из нас может споткнуться и расшибиться до крови.       — Разумно эгоистичным. Словно получить меня было настолько необходимо, что ради этого стоило перешагнуть через все свои принципы, отринуть одобрение общества и смириться с тем, что ты не так идеален, как хотел бы.       — Но так и есть, Люся. Ты действительно нужна мне так сильно, что всё остальное я готов поставить на кон.       — Тогда почему же ты не чувствуешь счастья сейчас? Я ведь здесь. Я хочу быть здесь, и не уйду, пока ты сам не прогонишь. Разве не этого ты хотел?       — Да потому что слишком тяжело поверить в это, уже давно смирившись с обратным! — Его терпение и выдержка срываются вниз и разбиваются вдребезги о жёсткую правду, разлетаясь глухим, хриплым шёпотом.       Глеб и сам пугается своей реакции: проводит ладонями по лицу и тут же еле заметно морщится, неосторожно задев тонкую коросту на ободранной скуле. Снова устремляет взгляд в потолок — сегодня это универсальное место побега от себя и друг от друга, оазис стабильности и символ недосягаемой нами непоколебимости.       А я улыбаюсь, и улыбка эта граничит с истеричным смешком, ожидающим своей очереди на обкусанных губах. Мы так и застряли на той проклятой нейтральной территории, и теперь не можем ни вернуться туда, откуда пришли, — два мира внутри одной системы, которые никогда не должны были соприкоснуться, — ни вместе шагнуть вперёд, в пугающее неизвестностью будущее.       — Ты ведь тоже уходил, Глеб. Появлялся в моей жизни, бросался обещаниями и так точно сбывающимися пророчествами, а потом пропадал. Не на недели — на годы.       — Я надеялся, что это пройдёт. Не этого ли ты сама от меня хотела? — горько усмехается он и внезапно перехватывает мои пальцы, нервно теребящие плетение на свитере. Сжимает их горячей-горячей ладонью и будто набирается сил, чтобы высказать всё наболевшее: — Я давал нам обоим шанс покончить с этим, но чем дальше от тебя уходил, тем сильнее хотел обратно. И эта связь между нами должна была быть тонкой и короткой нитью длиной в каких-то несколько встреч, но на самом деле напоминала плотную резинку, лишь оттягиваемую до предела, и стоило сорваться на мгновение, как она резко сжималась и болезненно сталкивала нас лбами.       — И ты продолжал оттягивать её снова и снова?       — И я ждал, что когда-нибудь она порвётся. Это всегда казалось более вероятным исходом, чем то, что ты сделаешь выбор в мою пользу. Но и оставаться рядом я не мог, Люсь: так меня терзало ощущение, что я давлю на тебя, лишая шанса самой принять решение о своём будущем, и пользуюсь удобно подвернувшейся возможностью влезть в ваш брак, расковыряв маленькую трещинку до огромной зияющей дыры. А я не хотел этого. Не хотел тебя… уводить у него.       — Но ты всё же влез в наш брак. И ни один раз, хотя я просила этого не делать. А теперь я не знаю… я не знаю, Глеб, как доказать тебе, что не сбежала, как крыса, со стремительного тонущего корабля туда, где теплее, безопаснее и вкусно кормят. И понятия не имею, как заслужить твоё доверие.       — Вряд ли место рядом со мной можно вообще назвать безопасным, — хмыкает он и притягивает мою руку к себе, прижимаясь сухими тёплыми губами к костяшкам на пальцах. — Да и поесть я тебе до сих пор не предложил. Не уверен, что у меня есть чай, но если ты выпьешь кофе…       — Нет, — я кручу головой, елозя и без того спутанными, слегка наэлектризованными волосами по его подушке, и быстро исправляюсь: — Да. Можно и кофе.       Я чувствую такое сковывающее, парализующее нервное напряжение в теле, что мне вряд ли удастся протолкнуть в себя даже один маленький глоток, но нам без сомнения следует сменить обстановку и заодно дать друг другу несколько минут на осмысление всего уже сказанного.       Глеб тянет меня на себя, практически сдёргивая с кровати, но сердце зря захватывает жадный глоток крови и, разбухшее, приятно потяжелевшее, падает в низ живота. Стоит мне оказаться на ногах, вопреки ощущениям не подогнувшимся и способным выдерживать вес тела, как дополнительная опора крепких рук мгновенно испаряется, и он отступает от меня, — всего-то на один широкий шаг, для преодоления которого мне самой придётся сделать ещё сотню маленьких шагов к нему навстречу.       — С той стороны стекло, — поясняет как бы невзначай, а я согласно-понимающе киваю китайским болванчиком, с дурацкой улыбкой на губах и саднящей злостью в груди.       Потому что у меня никак не получается разобрать, какой же Глеб настоящий, искренний: тот, кто почти обжигает раскалённым докрасна камнем, или тот, кто отталкивает глыбой чистого льда.       При тусклом мутном свете дня, — за окном всё снова затянуло вуалью снегопада, — его квартира выглядит совершенно безжизненной; бесцветным проходным пространством, в котором кто-то просто забыл свою дорогую современную мебель. А основание приткнувшегося рядом с креслом высокого изогнутого торшера и вовсе обмотано проводом с торчащей прямо на уровне глаз вилкой, словно говорящей о том, что им ни разу никто не воспользовался.       Кое-где пол слегка поскрипывает под нашими ногами, несмотря на то, что выстилающий его паркет выглядит идеально блестящим, как будто новым, — видимо, он был тщательно отреставрирован, потому что ярко-рыжая ёлочка мелких дощечек мало сочетается с остальной, подчёркнуто нейтральной однотонной отделкой комнат и мебелью в стиле модерн.       Разглядывая окружающую обстановку, я даже не сразу замечаю, как Глеб немного прихрамывает; а со спины на его футболке видны ещё несколько крупных тёмных пятен крови и ржавые разводы на локте, которые немедленно пытаюсь стереть с него пальцами.       Только бы не думать, не знать, не спрашивать чья это кровь.       — Мне не повезло с медсестрой, которая брала анализ, — со странной, непонятной мне усмешкой поясняет он, разворачивая руку так, чтобы был виден синяк на локтевом сгибе от разлившейся под кожей крови. У Риты был похожий, когда в роддоме ей прокололи вену при попытке ввести катетер.       — Что с тобой произошло? — наверное, мне стоило задать этот вопрос намного раньше, но Глеб и сейчас подтверждает мои догадки о его бессмысленности, делая неопределённое движение рукой, морщась и бормоча скомканное «потом».       В сравнении с остальными размерами квартиры кухня оказывается очень скромной, вполне обычной, разве что гарнитур словно сошёл с рекламного буклета и светлый мрамор, — хочется верить, что ненастоящий, — выстилает стену вместо привычной плитки-мозаики над плитой.       Пока он роется в шкафчиках под равномерный гул быстро вскипающего чайника, я задумчиво смотрю перед собой. Здесь на окне нет ни единой, даже самой тонкой занавески, и хорошо видно, как снег рассыпается сплошным слоем просеянной муки, отгораживая нас от всего мира, запирая в замкнутом пространстве наедине и вынуждая говорить, говорить и говорить, пока не появится хоть маленький просвет чистого неба.       Я совсем не обращаю внимание на то, как Глеб выпадает из поля моего зрения, поэтому вздрагиваю от неожиданности, ощутив, как его ладони ложатся мне на плечи. Осторожно, нежно. Выжидают несколько мгновений, — необходимое промедление, чтобы привыкнуть к прикосновениям и сбавить зашкаливающие обороты пульса, — и скользят вперёд, смыкаясь в замок у меня на груди, а упершийся в макушку нос шумно втягивает запах волос.       — Тебе не нужно завоёвывать моё доверие, Люсь. Я поверю в то, что ты скажешь мне.       — Вот так просто?       — В нашей истории и так достаточно сложностей. Давай не будем создавать новые, — от срывающегося с его губ горячего воздуха волосы у меня на затылке разлетаются в стороны тёмным пухом, и мне ужасно не хочется терять это щекочуще-приятное ощущение. Накрываю его ладони своими, прижимая ближе, крепче к себе, пока взгляд снова не выхватывает яркий обод моего обручального кольца.       Всё действительно слишком сложно. Запутанно, неправильно, отчасти аморально. Ведь как бы мы не поступили сейчас, несчастны будем или мы сами, или близкие нам люди.       — Я не переметнулась от него к тебе, Глеб. Напротив, тянула до последнего, стараясь сохранить семью, потому что тоже боялась… боялась этого выбора. Мне важно было в первую очередь быть честной с самой собой, разобраться в своих чувствах и желаниях. И вот тебе правда: я бы разошлась с ним хоть с тобой, хоть без тебя. Конечно, правильно было бы развестись, выждать время и только потом приходить сюда, но я… мне…       — Люсь, — тянет он шёпотом, добирается поцелуями-ожогами до виска, стискивает в объятиях крепко, душно, словно мечтая обернуть меня всю собою. И в моих глазах встают слёзы, солёные и жгучие; слёзы счастья, до прикосновения к которому остаётся пара слов, пара вдохов, пара смелых движений; слёзы тоски о потерянном времени, пронизанном ранами нашей боли, исцарапанном колючей безысходностью.       — То, что я сказала тебе вчера, — всё так и есть, Глеб. Я поняла, что не могу и не хочу больше держаться в стороне от тебя, не знать ничего о происходящем в твоей жизни. Эти неопределённость и неизвестность измотали меня. И самое страшное, что я даже не имела права просто позвонить тебе и услышать твой голос.       — Я бы ответил. Всегда. Даже спустя ещё десяток лет.       — Я знаю. Знаю! Именно поэтому чувствовала себя последней сукой. И чем чаще я с сожалением, со злостью, с досадой думала о том, что замужем, тем сильнее начинала ненавидеть свою нерешительность. Я всех измучила, Глеб. Себя, тебя… его.       — Это уже не важно. Не важно, слышишь? — он обхватывает моё лицо ладонями и гипнотизирует взглядом, что манит и мерцает соблазнительным блеском драгоценных металлов. Так близко, так доступно; лишь подайся вперёд, в негу тёплого дыхания, к красоте чистого золота, пронизанного медью и окольцованного тёмной бронзой. — Пусть всё останется в прошлом, Люся.       Губы пощипывает, наполняет кровью в ожидании его поцелуя. Почему-то я уверена, что он должен случиться прямо сейчас, немедленно, прорвать завесу нашего «нельзя», уже исполосованную в клочья и жалко болтающуюся ошмётками, удерживающимися только за счёт чувства моей безграничной вины перед Юрой.       Но Глеб сглатывает слюну, — громко, тяжело, — и снова отстраняется. И во мне беснуется, разбегаясь вместе с кровью по венам, беспомощная ненависть к нему, словно до сих пор наказывающему меня за последние четыре года ожидания. И во мне разливается, прямиком из груди и по всему телу, густой сироп тёплой благодарности к нему, восхищающей силой воли удерживающему нас обоих от падения в недра преисподней.       — Я нашёл для тебя чай, — улыбается он, но голос хриплый и низкий, каким только в постели шептать будоражащие признания и отдавать развратные приказы. И момент приготовления обещанного мне чая напрочь выпадает из моей реальности, исподтишка подменённый на фантазии о том, как горячо-тяжело-восхитительно может быть под весом крепкого мужского тела.       За такие мысли я вновь корю себя, и нервно прокручиваю кольцо вокруг пальца, — оно мешает и жмёт, некомфортно сдавливая слегка отёкшую от духоты кожу. Тут и правда нечем дышать: батареи явно работают в полную мощь, да и каждый перехваченный мной намеренно короткий, намеренно спокойный, намеренно непрямой взгляд обдаёт меня жаром.       — Мне нужно съездить домой, — всё же решаюсь озвучить я, очередной раз оттягивая в сторону ворот тёплого свитера, кожа под которым уже покрылась испариной. Чай действительно в горло не лезет, от вида поднимающегося над кружкой пара начинает тошнить, и мне нужно что-то среднее между возможностью немедленно сбежать от него, — от своих желаний относительно него, — и парой минут вдали от чужих глаз, чтобы громко и вслух повторить себе раз десять-сто «это случилось».       Наверное, нам понадобится очень много времени, чтобы окончательно удавить эту дотошную, назойливую и противную суку-паранойю, поднимающую гнилую морду и мерзко подвывающую в солнечном сплетении, стоит лишь дать малейший повод для новых сомнений друг в друге. И Глеб облизывает губы судорожно, впиваясь при этом в меня взглядом так, словно в то же мгновение уже впился в рот поцелуем.       — Переодеться, проверить квартиру… — объясняю ему поспешно, почему-то заикаясь и смущаясь до пожара, обдающего лицо и грудь и оставляющего на коже алые ожоги. — Ты включишь телефон?       — Он разбит. Но я буду здесь.       — Как долго? — почему-то мне кажется, что это давно уже не диалог, а игра на выбывание. И искры, искры летят во все стороны, и пахнет, — не палёным, о нет! — вязкой сладостью, которую мне необходимо раз за разом слизывать со своих губ, а потом, всматриваясь в нечто тёмное, оголённо-сексуальное и испытующее в его глазах, исправляться: — Завтра утром?       — Я буду здесь, — повторяет Глеб, и мы встаём со своих мест одновременно, сливая воедино скрип проехавшихся по полу ножек стула.       Я иду первая, он за мной. Я оборачиваюсь, притормаживая лишь слегка и будто собираясь что-то сказать, спросить, пообещать на прощание, но королева падает на шахматную доску и катится прочь с поля проигранного ею боя. А его губы, его руки, его тело, — всё до единого его, кажется, включая сердце и душу, — вжимаются в меня и проникают сразу внутрь, окончательно обосновываясь под кожей и обещая, что отныне мне это уже не выдрать.       Мы целуемся с ненормальной силой, с пугающим рвением: кусаясь и задыхаясь, сплетаясь языками и пачкаясь в слюне, как два дикаря. Руки забираются под одежду, скользят по коже синхронно и быстро, не меняя элементарной и самой доступной траектории: вверх-вниз, от груди к животу и обратно. Невозможно придумать что-то новое, когда голову заволокло туманом произошедшего взрыва, оглушившего нас обоих.       Я цепляюсь ему в волосы, — он хватает в кулак и оттягивает мои. Его пальцы забираются под ворот свитера и обводят ключицы, мои ногти в исступлении скребут по крепкой шее, оставляя малиновые следы. И слаженный стон глохнет в поцелуе, когда он подхватывает меня под ягодицы и прижимает к стене, членом недвусмысленно упираясь в лобок.       И тогда мы вместе замедляемся, притихаем, останавливаемся. Я всё ещё вплотную к нему, обхватываю ногами его бёдра и руками — широкие плечи, вздрагиваю еле-еле, когда он выдыхает и горячим воздухом обдаёт уголок моих губ, саднящих и пощипывающих после поцелуев. Прижимаемся лбами, соприкасаемся носами, и в полумраке коридора глаза напротив выглядят бездонной чёрной бездной, куда так хочется упасть.       — Не сейчас…? — шепчет он, то ли оправдываясь, то ли спрашивая, но меня хватает только на короткий согласный кивок в ответ.       Глеб опускает меня на ноги, но изменяет своим привычкам и уже не пытается отступить, несколькими лёгкими, невесомыми поцелуями окончательно растаптывая наспех сброшенную на пол и расколовшуюся пополам маску сдержанности и железной выдержки, на проверку оказавшейся сделанной из хрупкого фарфора. Ладонями упирается в стену над моей головой и источает жар настолько же сильный, какой продолжает медленно испепелять меня внутри.       Ответственность за принятое решение остаётся на мне, — тянущим вниз камнем не на шее, а в животе, где всё сводит судорогой от не нашедшего выход возбуждения, — а я всё равно ощущаю необходимость как-то объясниться перед ним и говорю откровенно, не подбирая слов:       — Секс всё только усложнит.       — Да, Люсь. Знаю, — отвечает он и улыбается широко, будто вот-вот рассмеётся. Проводит кончиком носа по моей щеке и неохотно выпускает меня на волю, потирая колючий подбородок. — Давай я провожу тебя хотя бы до такси. Моя машина осталась около дома родителей.       Мы одеваемся как-то неуклюже, переглядываясь в повисшей тишине. Я продеваю в петли не те пуговицы, Глеб рассеянно оглядывает содержимое шкафа в прихожей и в итоге набрасывает на себя кожаную куртку, подходящую под погоду ещё меньше, чем моё затасканное пальто.       А на улице творится настоящий снежный апокалипсис, и мы стоим под козырьком у подъезда тесно прижавшись друг к другу, боясь разойтись на пару шагов и тут же потеряться в метели.       — Я скоро вернусь, — шепчу на прощание, пока мы обнимаемся прямо около подъехавшей машины, запуская снег внутрь сквозь уже приоткрытую заднюю дверь. Целую его щёку, огибая губами участок ободранной кожи, и давлю в себе противное шевеление червячка тревоги, готового немедленно накинуться и сожрать только что проклюнувшиеся тонкие и слабые ростки испытываемого счастья.       Такси довозит меня до ближайшей станции метро, и я с досадой думаю о том, что за какие-то полтора километра дороги пришлось отдать цену сразу четырёх поездок на общественном транспорте. Если бы не предложение Глеба, я бы и вовсе дошла пешком: собственных денег у меня осталось очень мало после вынужденного перерыва в работе, влезать в заработанный Юрой «семейный бюджет» станет свинством, а принять финансовую помощь от Глеба — верный способ почувствовать себя содержанкой.       В метро я успеваю разослать всем своим клиентам сообщения о том, что готова вернуться к приёму в ближайшее время. Пока мне не приходится пропускать сквозь себя весь шквал негатива и агрессии, которыми Юра наверняка встретит новость о моём желании развестись, есть возможность вдумчиво проанализировать для себя все последствия этого шага.       И смириться с собственным поведением чёрствой суки, вместо слёз и рефлексий по ушедшей любви и рухнувшему браку лишь продумывающей, как и за счёт чего жить дальше.       Но стоит только добраться до нашей съёмной квартиры, как у меня больше не выходит плескаться в успокаивающем роднике самовнушения и делать вид, что Юры вообще не существует. Здесь всё, — шарф на крючке в коридоре, смятый тюбик зубной пасты на полочке в ванной, кружка «С днём полиции» на кухне, — напоминает мне о нём. Что ещё хуже: напоминает о нас.       Я далека от романтики, и мои очки давно уже не розовые, — они, скорее, представляют собой подобие тех гаджетов из современных блокбастеров, где наведение взгляда на человека выводит на экран всю информацию о нём. И моё проклятие в вечном стремлении копнуть внутрь поступков, мотивов и желаний, — на ту глубину, которой у некоторых людей просто не существует.       Однако циничность, рациональность, логичность и все-все другие качества, что есть, — хотелось, чтоб были, — во мне не играют больше никакой роли, и в один момент я обнаруживаю себя сидящей на полу около нашей кровати, с валяющимся под моими ногами форменным тёмно-синим галстуком, и плачущей навзрыд.       Самое подходящее время признаться себе, что хотелось, так сильно хотелось, чтобы любовь была один раз и на всю жизнь. Чтобы спустя сорок лет трепать по макушке непосед-внуков, а потом перехватывать украдкой его взгляд и вспоминать первые свидания, первый поцелуй, первый секс, первое признание. Чтобы с гордостью пронести это чувство-благословение сквозь годы, защитить от всех невзгод, не обронить, преодолевая очередное подкинутое судьбой препятствие.       Это так больно, так несправедливо, так гадко — прощаться с тем, что было частью тебя. Выдирать кусочки воспоминаний из открытой кровоточащей раны в груди, и с ужасом думать о том, что это может случиться вновь.       Вдруг я снова не справлюсь? Вдруг снова не сохраню в себе любовь?       Намного проще найти всему достойное оправдание, переложить с себя ответственность и вину. Но мой муж не пьёт, не бьёт, не гуляет. И он до сих пор любит меня.       Пусть любит ту версию меня, которой давно уже не существует.       И знаете, каково это, чувствовать себя убийцей? Это пустота. Чёрная дыра в душе, которую ничем не заполнить и не прикрыть, которая уже не затянется. С этим пугающим ощущением придётся жить, учась как будто не обращать на него внимание.       Я собираюсь почти так же быстро, как вчера вечером. Мечусь по квартире, спасая себя от возможности вновь зацепиться за что-то взглядом и погрязнуть в чувстве вины: посмотри-ка, на этом столе вы совсем недавно трахались, а вот эти духи Шанель «для особого случая» он подарил тебе с первой премии, и этим скатавшимся пледом укутывал ножки, когда ты слегла с гриппом.       Невозможно находиться дома, но я всё равно не беру такси, а снова спускаюсь в метро, — уже не столько в целях экономии, сколько оттягивая время, чтобы успеть успокоиться и передумать. Не высушенные до конца волосы покрываются инеем и даже слегка похрустывают, когда я нервно прочёсываю их пальцами, ловя своё растрёпанное отражение в отражении витрин магазинчиков и кафе, сплошь облепляющих центр Москвы.       Сегодня сугробы ещё больше, и мне приходится встроиться в колонну людей, следующих друг за другом по тонкой протоптанной дорожке и медленно расходящихся по сторонам. Кто в узкий переулок с мигающим фонарём, из-за нависшей пологом ночи и протяжно воющей вьюги навевающим тревогу и страх; кто на бульвар, напоминающий сказочную иллюстрацию благодаря ровному слою покрывшего деревья снега, сквозь который мерцают волшебно разноцветные огоньки щедро намотанных новогодних гирлянд.       Холод легко забирается под пальто; хоть оно и застёгнуто плотно, но снизу лишь чёрное платье из тонкого шифона, — вот и пойми, принарядилась ли я, или заранее надела траур, — поэтому до нужного подъезда добираюсь сильно продрогшей и долго стою у батареи между двумя нижними этажами, отогревая руки и дожидаясь, когда зубы перестанут стучать.       А потом чертыхаюсь и быстро-быстро поднимаюсь вверх.       Пока желание показать себя не такой, какая есть на самом деле, снова не завело меня в тупик.       — Люся?! — на этот раз Глеб открывает дверь после первого же звонка и сразу хватает меня за рукав, затаскивая внутрь квартиры. Оглядывает пристально покрасневшие щёки, распушившиеся волосы, задерживается на глазах, — если припухлость пролитых дома слёз и успела сойти с них, то дувший в лицо ледяной ветер всё равно подкрасил веки красным. Спрашивает взволнованно: — Что-то случилось?       — Нет, я… Я просто не смогла быть там, — мне отчего-то ужасно стыдно признаваться в этом перед ним, но ни в его глазах, ни в грустной лёгкой улыбке, ни в коротком и быстром объятии, оставившем напоследок яркий, резкий аромат чего-то мужского, — геля для душа, шампуня или пены для бритья, — не видно осуждения. Безграничное принятие и тепло, которое он готов отдать без остатка.       И меня окутывает этим теплом, особенно сильным в сочетании с мыслью о том, что он меня понимает. На каком-то внутреннем, не поддающемся обычным объяснениям уровне.       Его волосы тоже слегка топорщатся, влажными иглами торчат надо лбом, и серая футболка с такого же цвета спортивными штанами смотрятся так непривычно в сравнении с тем, каким он всегда предстаёт перед другими: собранным и степенным, гладко выбритым, в идеально отглаженных рубашках и брюках.       Как же это бесило Юру. Каждый раз, когда мы встречались с Глебом, он воспринимал всё в нём, от внешнего вида до манеры поведения и речи, как личное оскорбление.       «Знаешь, для чего эта пыль в глаза? Чтобы другие не сразу догадались, что внутри красивой оболочки нихрена нет. Он же пустой и полый внутри, как долбанный пластиковый Кен».       Не пустой, нет. Напротив, переполненный до предела.       Я только успеваю раздеться, как он тянет меня за собой в гостиную. Разматывает провод и включает тот самый торшер, словно до этого припасённый для особенного случая, а потом усаживает к себе на колени в одно из кресел. Прижимает голову к своему плечу, перебирает пряди волос, накручивая распушившиеся спиральки себе на палец, и изредка целует куда-то в макушку, слушая бессвязный поток моих признаний.       — Мне так страшно, Глеб. Я боюсь снова не оправдать ожиданий, снова разочаровать. Я ведь совсем не такая, как обычно кажется людям. У меня отвратительный и упрямый характер, и порой… порой моя прямолинейность может раздражать и обижать. Я люблю подскакивать рано утром и сидеть в одиночестве, забившись в какой-нибудь угол. И могу задуматься так глубоко, что на какое-то время совсем вываливаюсь из реальности. Со мной тяжело, правда очень тяжело.       — Уверен, что я справлюсь, — его голос тихий и нежный, бархатистый, вместе с прикосновениями и лёгкими покачиваниями убаюкивает меня, как расплакавшегося младенца.       — Я перетягиваю на себя одеяло. И в фигуральном смысле, и на самом деле, потому что часто мёрзну во сне. У меня непростая семья, и отношения у нас всех странные, и я очень много времени посвящаю младшей сестре, будто стараюсь компенсировать ей холодность нашей матери, хотя понимаю, что это невозможно сделать. И отличной хозяйкой меня не назовёшь. А ещё сейчас мне намного важнее личное и профессиональное развитие, чем семья в её классическом понимании.       — Ты считаешь, что всё это недостатки? — спрашивает он искренне, без показной бравады или попытки утешить меня обычной ложью. Попадает метко в цель, одним выстрелом выбивая все десять из десяти, и разносит вдребезги стеклянную стену предрассудков, вдоль которой я бреду уже несколько часов, почти отчаявшись найти выход.       А там, в осколках под моими ногами, преломляется и искажается всё, на чём мне стало привычно строить свою жизнь. Страхи, обиды, ожидания.       Ведь я перечисляю ему вовсе не недостатки. Только то, с чем так и не смог смириться мой почти бывший муж. Только то, что подобно маленьким язвочкам зудело и мешало, ведя нас с Юрой к глобальному отрицанию друг друга, непониманию, закончившейся любви и разрушенному браку.       — Хочу, чтобы ты знал об этом. Обо всём. И не говори потом, что я тебя не предупреждала! — бормочу ему в шею, улыбаясь и одновременно с тем пытаясь отогнать непрошеные слёзы, застилающие глаза.       — Я не против, Люсь. Мне нравится тебя слушать. Даже когда обыденные и милые черты ты пытаешься преподнести, как поедание младенцев на завтрак.       — А ещё я курю.       — Я тоже.       Я замолкаю, взвешивая необходимость следующего признания, а потом прикрываю глаза, — хотя перед ними лишь смуглая кожа на его шее, хлопок футболки и графитовый велюр обивки кресла, — и шепчу медленно, растягивая слова:       — И мне не нравится делать минет.       — Я бы тоже не хотел брать в рот чужой член, — пожимает он плечами, а из меня вырывается короткий, нервный смешок. — Нет, ну а что? Правда бы не хотел!       — Глеб… — шепчу тихонько, чувствуя нестерпимую потребность в нём, будто его рук вокруг моих плеч, его губ на моём виске, тепла его тела под моим слишком мало, недостаточно. Целую шею боязливо, совсем быстро; всё более уверенно и пылко с каждым следующим разом пробегаюсь губами по кадыку и касаюсь подбородка, пока он окончательно не перехватывает инициативу на себя.       Сначала мы целуемся осторожно, долго пристраиваясь и примеряясь друг к другу, как если бы и не делали этого прежде. Нежно и ласково, растягивая наслаждение, чтобы получилось прочувствовать каждое крутое пике бабочек в животе, когда его зубы легонько прикусывают и оттягивают мою нижнюю губу; каждый всполох искр в груди, высекаемый соприкосновением наших языков.       А потом всё становится ярче, быстрее, глубже. Так жадно, голодно, ненасытно. Хочется ещё и ещё, и мои ладони обхватывают его лицо, ненароком задевая царапины, и притягивают за шею, и короткий ёжик волос на затылке приятно проскальзывает под пальцами и чуть покалывает их.       В какой-то момент этого затянувшегося помешательства я обнаруживаю себя уже оседлавшей его, вплотную прижимающейся промежностью к выступающей сквозь штаны эрекции, пошло трущейся о него в такт поцелуям и движению рук, поглаживающих и сжимающих мои бёдра.       Возбуждение заливает тело раскалённым свинцом, мягко проскальзывающим через приоткрытые губы, мимолётно задевающим зубы, прикасающимся к кончику языка; оно заполняет рот и стекает в грудь, вытесняя из лёгких весь воздух и постепенно выжигая их, распирая рёбра; тянется тонкой струйкой по животу и скапливается в самом низу, между ног, делая происходящее настолько невыносимо болезненно-приятным, что рваное дыхание между поцелуями уплотняется, сгущается и превращается в протяжные тихие стоны.       Глеб и не пытается залезть под платье, просто стискивает ладонями талию и пускается в неторопливое путешествие вдоль по бёдрам, по ногам, обводит пальцами колени и так же медленно возвращается обратно. А по моей коже рассыпаются мелкими кристаллами льда мурашки, и сбивается с ритма сердце, и всё равно кажется, что между мной и его ладонями нет этих нескольких слоёв шифона, капрона и особенно плотного на ощупь «секс всё только усложнит», снять которое намного тяжелее, чем стянуть с себя одежду.       В голове мелькает яркой предупреждающей надписью: «Нельзя, нельзя!», но шею печёт от долгих поцелуев и холодит оставленными поверх них влажными следами, и я ёрзаю на нём, и стону уже в полный голос, когда его руки ложатся на ягодицы и с силой вжимают меня в твёрдый член. Хватает всего несколько быстрых поступательных движений навстречу друг другу, и от трения набухшего, чувствительного клитора начинает расходиться по телу нарастающее тягучее удовольствие.       И наша попытка сохранить дистанцию заканчивается стремительным, отчаянным сближением, похожим на падение с огромной высоты. И наше стремление избежать секса приводит к тому, что мы просто трахаемся, продолжая прикрывать свою распущенность до сих пор надетыми на нас вещами.       Я теку так сильно, что влага быстро пропитывает и кружево трусов, и тонкие колготки, поэтому в какой-то момент он просто приподнимает меня над собой, опускает взгляд вниз и выдыхает особенно громко, хрипло, разглядывая оставленные мной мокрые пятна на своих штанах.       — Я думала, что таким занимаются только подростки, — признаюсь ему, до ноющей боли в напряжённом теле желая вернуть себе прежние ощущения, но не решаясь опуститься обратно. Наверное, мне должно быть страшно или стыдно перед ним за это, но стыдно становится только за быстро раскачивающийся от неуверенного «да» до резкого «нет» маятник моих сомнений.       А он так и держит меня за бёдра, откидывается головой на спинку кресла, прикрывает глаза и дышит часто; и изредка дёргается выступающий кадык, расчерченный тонкими полосами тёплого жёлтого света от торшера. Усмехается одним уголком тонких губ и отвечает:       — Нет, Люсь, отказывать себе в желаемом — это развлечение только для взрослых.       Мои пальцы ложатся ему на скулу и добираются до уголка губ короткими перебежками. Под этим светом, в полутени, наша кожа выглядит совсем одинаковой внешне, и смешавшийся воедино запах отдаёт терпкостью возбуждения и горечью сигарет, и в стремлении поступать как будто правильно мы с ним оказываемся так сильно похожи.       И в том, каким боком нам потом вылазят эти порывы извращённого благородства — тоже.       Я ведь изменила своему мужу уже очень давно. Нашим утренним поцелуем и так не случившимся ещё месяц назад поцелуем у выхода из кафе; звонками Кириллу вчера и сразу после завала; ложью, ложью, бесконечной ложью о том, почему мне не спится по ночам, о чём, — ком, — я думаю и где опять пропадаю.       И, в общем-то, я чувствую себя предательницей и тварью уже сейчас. Каждый раз, когда вижу кольцо на своей руке. Каждый раз, когда смотрю на мужчину, с которым меня ничего не должно бы связывать, и хочу признаться ему в любви.       Куда уж сложнее, чем есть.       — Ты будешь жалеть об этом, — шепчет Глеб, пока я задираю его футболку и поглаживаю взглядом каждый сантиметр оголённой загорелой кожи, специально оттягивая момент, когда смогу прикоснуться к ней руками и губами. Он остаётся неподвижным: не помогает, но и не останавливает, только смотрит на меня с такой неожиданной яростью, что холодная волна страха бьёт в плечи, омывает грудь и скатывается в низ живота, солёным предвкушением разбавляя приторную сладость желания.       — Об этом не буду, — отвечаю без тени и сомнений, и сама же верю в свои слова.       Верю в них, утопая в глубоком поцелуе, забывая дышать, беспомощно хватаясь за его футболку и царапая горячую, — Боже, насколько же горячую, — кожу.       Верю в них, судорожно дёргая маленькую потайную молнию сбоку платья и почти вырывая из ткани, прежде чем удаётся наконец её расстегнуть.       Верю, когда наша одежда летит на пол, — падает в искусственном зареве заката горстью иссохшей земли серый хлопок, опускается плавно поверх него огромный чёрный стервятник, складывающий свои полупрозрачные шифоновые крылья, — и мы соприкасаемся голыми телами, ощупываем друг друга с низменным любопытством.       Верю, завороженно наблюдая за тем, как он поднимается и стягивает штаны, оставаясь полностью обнажённым, созданным природой абсолютно идеальным в пропорциях, изгибах, в очертаниях и до неприличия совершенных несовершенствах.       И позволяю ему снять с меня трусы, и лизнуть торчащий твёрдый сосок прямо сквозь тонкий кружевной бюстгальтер, прежде чем сдёрнуть и его, последнюю остающуюся между нами незначительную преграду.       Не последнюю.       Глеб смотрит на меня, глаза в глаза: испытующе, с вызовом решившегося на небывалую дерзость мальчишки, с тщательно скрываемыми прежде досадой и злостью, с мольбой и страхом. А пальцы обхватывают золотой обод кольца, — кажется, подрагивая слегка, — и тянут его медленно, даже слишком медленно, но так и не встречают никакого сопротивления с моей стороны.       И глядя на то, как осторожно он откладывает на комод это проклятие, которое словно можно просто снять с себя, я очень отчётливо понимаю, что и правда не буду жалеть о своём выборе. Нет, я буду себя за него ненавидеть.       Только вот это уже не важно.       Пинком ноги он сдвигает кресло вплотную к стене, упирается ладонью в спинку и нависает надо мной, покрывая поцелуями лицо. И мне страшно, совсем как в первый раз, и хорошо — будто в последний.       На каждом глубоком вдохе я упираюсь сосками ему в плечо, тоже ободранное и покрытое грубыми и жёсткими коростами, и вздрагиваю от каждого соприкосновения с ними. А его ладонь скользит по внутренней стороне бедра нежно, неторопливо, бесстыже заигрывая с моим телом и добиваясь того, что стоит подушечкам пальцев лишь вскользь задеть половые губы, как меня выгибает дугой к нему навстречу.       — Презервативы в спальне, — это предупреждение-предложение я предпочитаю откинуть на задворки собственной совести, тонкий голос которой так удачно перебивают древние и примитивные желания, звучащие громко и чётко, отыгрывающие симфонию вздохов-стонов, сердцебиения, погружающихся во влагу пальцев.       Просто слишком большие пространства, слишком длинные расстояния и слишком сильные чувства.       Поэтому я притягиваю его ближе к себе, тянусь к губам, кладу ладонь на член, большим пальцем поглаживая слегка влажную головку, и готовлюсь сказать чертовски безрассудное «давай без них». Но вместо этого из меня вырывается «я на таблетках», ставящее жирный крест на всей моей показной рассудительности и способности принимать взвешенные решения.       А Глеб замедляется, немного отстраняется и смотрит на меня с сомнением, — ведь сидя перед ним голой, с раздвинутыми ногами, слишком стыдно сказать «с недоверием», — и только потом как-то напряжённо, скованно кивает.       Одним рывком он поднимает меня на руки и, сев в кресло, опускает обратно себе на колени. Но вместо того, чтобы сразу удовлетворить желание почувствовать его в себе, скручивающее и стягивающее низ живота, выжимающее внутренности как тряпку, влага с которой размазывается по лобку, бёдрам, ягодицам, я тороплюсь снова прижаться губами к губам, телом к телу, остановиться на мгновение и вновь поймать ощущение спокойствия и защищённости в подаренных им объятиях.       Что я делаю? Что мы делаем?       Тепло укутывает меня, и гладят ласково ладони, — не грудь или бёдра, а плечи, — и поцелуи снова мягкие, лёгкие, тягучие. И хочется повторять «спасибо, спасибо, спасибо!» за то, что ему тоже как будто важнее быть со мной, а не во мне.       — Люся, ласточка моя, — шепчет глухо, прижавшись губами к шее, пока я направляю член в себя и начинаю постепенно опускаться на него. Прикрываю глаза, полностью отдаваясь на волю испытываемым чувствам, улавливая и запоминая каждое ощущение: долгожданную и вожделенную наполненность внутри, замершее в предвкушении сердце, прилипшую к вспотевшему лбу чёлку, провалившееся в стык между сидением и подлокотником колено.       Всё как во второй первый раз. Даже больно где-то там, в груди: то ли от того, что я решилась на это, то ли от того, что не решалась так долго.       За мной остаётся только несколько первых движений, осторожных и медленных. А дальше он крепко обхватывает меня руками и двигается сам, наращивая темп так быстро, что мне хватает сил только хаотично искать точки опоры и глухо вскрикивать одновременно с особенно глубокими и резкими толчками, бьющими по чему-то внутри меня необъяснимо приятной болью.       Проскальзывает под ладонями мягкая ткань обивки, мелкой наждачкой стирает кожу шершавый рельеф стены, и очередной раз взмахнув руками, — чтобы зарыться в его волосы и прижать голову ближе, ещё крепче к груди, пока сосок захвачен зубами и тщательно вылизывается языком, — пальцами ударяюсь о торшер, вскользь задеваю поверхность комода и смахиваю оставленное на нём кольцо.       Оно звонко прыгает по полу, играя на расшатанных, воспалённых, оголённых нервах. Эти звуки, шлепки наших тел, яростные фрикции, прикосновения, поцелуи. Мысли. Пойманный случайно и оставшийся со мной взгляд: потемневший, похабный, зовущий.       Куда-то далеко. Глубоко. В жару, в тишину, в забвение. В волшебную точку невозврата.       Я проживаю этот оргазм долго. Как маленькую жизнь, заканчивающуюся медленной смертью. Слегка онемевшие от неудобной позы ноги ещё подрагивают от запоздалых импульсов удовольствия, и продолжает пульсировать, сжиматься всё внутри, а наши лбы до сих пор соприкасаются, и глаза никак не отпускают друг друга.       Он обхватывает меня руками, держит крепко и двигается еле-еле, уже войдя до упора, но всё равно изредка подаваясь вперёд, словно пытаясь проникнуть ещё глубже. И первым предположением, — удивительно равнодушным, напрочь вычищенным от тревоги, — становится то, что его оргазм я уже пропустила.       Но стоит мне прийти в себя, как он снова набирает скорость, и повторяет моё имя приглушённо, совсем тихо, позволяя слизать его языком и собрать с губ двумя мимолётными поцелуями. Сильно впивается пальцами в мои бёдра и, сразу же выходя из меня, кончает себе в ладонь.       Ему снова приходится тянуть меня за собой, на этот раз в ванную, где яркий верхний свет ослепляет на несколько мгновений и прорезает глаза до неуместно выступивших слёз, — как будто я по привычке последних нескольких месяцев собираюсь плакать после секса, — а включённый на полный напор душ перебивает мысли равномерным шумом стучащей по дну ванной воды.       И это к лучшему. Сейчас мне точно не стоит думать обо всём случившемся.       Потому что даже в отсутствии связной нити размышлений, скручивающейся в плотный клубок страха, мне быстро становится не по себе. Стоящий за моей спиной Глеб, гнетущее молчание между нами, тот самый резкий и свежий запах геля для душа и мутная от пены вода, бегущая под ногами, — всё это кажется чужим, холодным, грубо и бесцеремонно выталкивающим меня обратно в прежний мир, сожжённый дотла за одни лишь последние сутки.       Там уже ничего нет. А здесь мне может никогда не найтись места.       «Уверен, что Глеб не заведёт семью. У него и отношений-то нормальных ни с кем отродясь не было. Видимо, не умеет долго имитировать наличие хоть каких-то чувств, кроме безграничной любви к самому себе».       — Люсь, ты в порядке? — напряжение в его голосе бьёт по лицу слабенькой отрезвляющей оплеухой, и я стараюсь взглянуть на себя со стороны: стоящую вне потока тёплой воды и обхватывающую руками плечи то ли от холода, то ли из абсурдного желания как-то прикрыть грудь.       Впечатлительная идиотка, умеющая накрутить себя из-за любого пустяка. И перепуганная до мурашек, до подгибающихся, — не только после оргазма, — коленей, до мелко трясущихся рук.       Просто это очень страшно: претендовать на чью-то любовь, зная себя настоящую.       — В порядке, — бормочу рассеяно, когда он уже хватает меня и разворачивает к себе, пристально вглядываясь в лицо и хмурясь от моей неубедительной, смущённой улыбки: — Правда в порядке, Глеб. Я ведь говорила, что со мной сложно.       — С тобой восхитительно, Люсь. Ты просто понятия не имеешь, как сложно было без тебя, — у меня не получается отвести взгляд от грустной улыбки на его губах, и в голове всего за несколько секунд происходит разгон от страха быть отверженной им до страха вновь причинить ему боль. И то, как поспешно Глеб пытается отвлечь нас обоих, с хитрой ухмылкой подтягивая меня под струю воды, старательно сгребая пену со своих волос и перекладывая её мне на чёлку, только подтверждает догадку о том, что внутри него тоже творится полнейшая неразбериха.       Наигранная улыбка становится самой настоящей, искренней, — как тыква превращалась в карету одним взмахом волшебной палочки, — под неторопливыми круговыми движениями его пальцев, намыливающих мои волосы. И мне как никогда хочется, чтобы всё было как в сказке, и одним неуклюжим поцелуем с горьковатым мыльным привкусом получилось сотворить чудо и избавить нас обоих от проблем, сотворённых своими же руками.       — Люсь, — он обхватывает моё лицо ладонями и смотрит серьёзно, первым не вытягивая тот уровень актёрской игры, который требует продолжение этой милой и лёгкой с первого взгляда трагикомедии. — Если что-то не так, лучше скажи мне сразу. Пожалуйста. Потому что у меня никак не получается перестать искать подвох во всём происходящем. И думать о том, не сбежишь ли ты, стоит мне только заснуть.       — Я никуда не уйду, — и душ, и стекающая на лицо мыльная пена оказываются так кстати, прикрывая нежеланные и позорные слёзы. Лучше, чем он, уже и не скажешь: я тоже только и делаю, что жду какого-то подвоха. — Я никуда не уйду из твоей жизни, пока ты сам об этом не попросишь. Обещаю тебе.       Мы засыпаем вместе. Голые и в обнимку, — как настоящие любовники, отныне скинувшие с себя все наивные представления о том, что получится пронести свои чувства в будущее, не запачкав их о грязь греха, не утопив в соли и горечи преданного нами человека. Нам придётся принимать эту любовь такой, какая она есть. И, пожалуй, сохранить её в себе станет хотя бы мизерной компенсацией перед судьбой за наши поступки.       Я сплю очень чутко: по много раз подскакиваю в холодном поту и долго вглядываюсь в очертания лежащего рядом мужчины, успокаиваясь только в тот момент, когда убеждаюсь, что с ним совпадает всё, от запаха до царапин.       Кто-то приходит посреди ночи, настойчиво вдавливая дверной звонок и пугая меня нелепой мыслью о том, что это мой муж. Как в водевиле или пошлом анекдоте, где всё непременно заканчивается прятками в шкафу или на балконе, а в нашем случае скорее обернётся попыткой спрятать в самое недоступное место свою вину, манипулировать которой проще, чем неразумным ребёнком.       Глеб быстро выпроваживает незваного гостя, по доносящемуся из коридора голосу совсем не похожего на Кирилла, и бросает на тумбу со своей стороны кровати небольшую коробку, позже оказавшуюся новым телефоном. Но до утра я всё равно не нахожу себе места и жалею, жалею, жалею.       Не о том, что пришла к нему. Первый раз, второй…       Только о том, что не развелась раньше, и трусливо отложила объяснения с тем мужчиной, перед кем навсегда останусь в неоплатном долгу.       Видимо, после всех ночных метаний меня всё же накрывает сном, потому что следующее пробуждение происходит уже при естественном свете, пробирающемся с улицы сквозь задвинутые заботливым хозяином квартиры шторы. И сам он показывается как раз тогда, когда я растерянно оглядываю аскетичную обстановку спальни на наличие хоть какой-нибудь одежды, чтобы не пришлось банально обматываться пододеяльником.       — Представляешь, я проснулся недавно, а ты все ещё рядом. Не где-нибудь за пределами Москвы или нашей страны, как думал сам, и не в укромном углу, вывалившаяся из реальности и закутанная в моё одеяло, как ты мне обещала. Чудо накануне Рождества, не иначе!       Глеб улыбается, слегка склонив голову набок, и в глазах его снова появляется блеск лоснящегося, довольного собой, вышедшего на охоту за свежим мясом хищника. Удивительно, но я ведь действительно успела соскучиться по нему именно такому, угрожающе-опасному, шикарному и вовсе не подходящему в пару пугливой и нерешительной мышке.       — А где обещанный мне монстр? — я пристально оглядываю комнату и даже свешиваюсь вниз, чтобы заглянуть под кровать. — Прошли уже и день, и ночь, а он так и не появился!       — Я пока за него! — смеётся Глеб, доставая из шкафа какие-то вещи и без лишних комментариев оставляя их на кровати рядом со мной. А потом склоняется ко мне и оставляет поцелуи: по одному невесомому и бодрящему на каждую щёку, и глубокий, неприлично пьянящий прямо с утра — в губы. И, с озорной улыбкой наблюдая за моими тщетными попытками протрезветь, уточняет: — Позавтракаем? Я заказал еду.       — С удовольствием. Только приведу себя в порядок, ладно?       Его футболка оказывается на мне длиннее некоторых платьев, бездумно выгуливаемых в школу в период подросткового бунта, а шорты смешно топорщатся, утянутые кулиской примерно на половину изначально заложенной в талии ширины. Впрочем, это всё равно комфортнее, чем разгуливать по его дому голышом.       Список же дел, скрывающихся под расплывчатым определением «приведу себя в порядок», начинается с моей попытки найти оброненное вчера в гостиной кольцо. Само собой, я не собираюсь надевать его обратно, но всё равно считаю правильным подобрать, спрятать в сумку и вернуть Юре при первой же возможности.       Однако под тем самым креслом меня ждёт совсем другая находка: лист бумаги с результатами анализов, взятых позавчера у шаблонного Иванова Ивана Ивановича, совпадающего с Глебом по дате рождения. И в мыслях сразу же всплывают вскользь оброненные слова про неудачно взятую кровь, вонзающие мне меж рёбер несколько зазубренных длинных шипов.       Скрип пола позволяет заранее понять, что Глеб как раз направляется ко мне. Но сейчас у меня не хватает ни ума, ни тактичности, ни привитого в браке стремления замалчивать всё подряд, лишь бы не ступать на скользкую дорожку откровенности, где слишком резкое движение, — что чужое, что своё, — может закончиться болезненным падением или ещё одним уродливым шрамом. И я не откладываю лист в сторону. Напротив, продолжаю уверенно сжимать в руках и встречаю Глеба прямым вызывающим взглядом.       — Это твоё? — идущая изнутри дрожь выдаёт моё состояние с потрохами, выплёскиваясь вместе с голосом и вибрацией расходясь по воздуху. Он хмурится, делает несколько шагов навстречу, а потом будто вспоминает, что это за бумажка и согласно кивает.       Чёртов скрипящий пол слегка покачивается под моими ногами, и приходится поспешно опереться бедром о комод, почти свалиться на него, наверняка набив себе синяк.       — Люсь, что такое?       — Это же тот самый препарат, что тебе назначали после завала… — мне бы хотелось спросить, уточнить, но вот беда — я и сама знаю это абсолютно точно. Может быть, будь лекарства выписаны любому другому из моих клиентов, и оставался бы шанс что-то напутать, забыть. Но не с ним. Не про него.       — И? — приподнимает он брови и даже начинает усмехаться, пока всё это не пропадает одним махом с его лица, не сменяется внезапно на растерянность и шок, нездоровую бледность, расширившиеся в ужасе глаза. А потом раздаётся смех: громкий и истеричный, пугающий. Глеб проводит ладонью по волосам и, потирая подбородок, с кривой ухмылкой спрашивает: — И ты решила, что я хотел покончить с собой? Или так, просто, надавить на жалость?       — Это не так?       — Нет. Но доказательств у меня нет. Придётся разве что поверить мне на слово, — протягивает с ехидством и скрещивает руки на груди, защищаясь и закрываясь, без промедления готовясь принять на себя огонь моих сомнений. И это обижает, ставит в тупик и почти смешит, ведь я и сама неизменно ожидаю от него самого худшего.       Нам нужно доверять друг другу. Жизненно необходимо. Но как, если мы оба не всегда доверяем и самим себе?       — Я тоже поверю в то, что ты скажешь мне, Глеб. Только расскажи… хоть что-нибудь.       И он рассказывает обо всём: о странностях с делом его сестры в ФСБ, о попытках поймать её хоть на чём-нибудь и нарастающем ощущении собственного безумия, об отвернувшейся от него семье и о том, как праздничный ужин чуть не стоил ему жизни. Мы курим в открытое на кухне окно, выдыхая с дымом свои обиды и страхи, наполняющие наши тела чёрной копотью многим быстрее, чем сигареты. А потом целуемся, сидя там же, прямо на полу, неуклюже стукаемся лбами и затылками о подоконник, запускаем хлопья снега внутрь и позволяем оседать поверх надетой на нас его тёплой одежды, и согреваем друг о друга замёрзшие пальцы.       На целый день у нас получается закрыться в своём пространстве, ограниченном вовсе не его квартирой. Высказываемые вслух мысли и факты наслаиваются и постепенно нарастают, складываются друг на друга кирпичиками выстраиваемых несущих стен доверия, пока что чуть пошатывающихся на неокрепшем, ещё не успевшем затвердеть фундаменте чувств. Но мы рискуем и не останавливаемся до самого вечера, до следующего утра, до конца аномального столичного снегопада, переставая подкидывать за шиворот мелкие ледышки своих откровений только тогда, когда не остаётся сил шевелиться в плотном коконе взаимных объятий.       Наша собственная, почти сказочная реальность пропитана запахом табака и обёрнута тяжёлым одеялом, оседает тёмным ободком чая внутри светлой кружки и рассыпается случайно по полу крупинками растворимого кофе, бросаясь собирать который мы сталкиваемся лбами и целуемся, пока не затекают колени. Наша реальность прохладная, заметённая, белая на сером днём; тёплая и нежная, оттенков охры и топлёного молока вечером; горячая, пронизывающая тьму рыжими отблесками огня ночью. Она уютная, спасительная и надёжно укрывшая в себе нас, преступников-беглецов.       Но всё имеет обыкновение заканчиваться, — даже чувства засыхают, сгнивают, пропадают в вспыхнувшем пожаре страсти, что уж говорить о стремительно летящих мимо нас и обречённых на смерть минутах, — и выстроенный на Рождество хрупкий ледяной замок трескается и рассыпается со звонком моего телефона.       Хозяйка нашей с Юрой квартиры напоминает, что приедет завтра в первой половине дня, чтобы забрать деньги за аренду и проверить состояние своего имущества: не развалилось ли разваленное до нас и не истрепалось окончательно уже давно истрёпанное.       И Глеб хмурится, морщится, задумчиво трёт подбородок, но всё равно вызывает мне такси до дома, не пытаясь остановить, отговорить или что-то придумать, за что я особенно ему благодарна. Только перед тем, как распахнуть дверь подъезда и выйти на улицу, ловит меня в капкан сильных рук, сжимающих талию под расстёгнутым пальто, перебирает пальцами слои чёрного шифона с трудом найденного в его квартире платья и смотрит мне в глаза.       — Я люблю тебя, — слова вылетают из него легко, естественно. Не пробиваются сквозь сжимаемое судорогой страха или нерешительности горло, не приглушаются попыткой разума остановить, перехватить слишком поспешное признание. Он говорит так, словно уверен в этих словах ни один день, месяц, год. — Мне не нужно ответных признаний или чего-то ещё, и это не попытка привязать тебя к себе, Люсь. Просто знай, что я тебя люблю.       И меня клинит, коротит и вырубает из привычной рабочей системы, и перед глазами мелькают тёмные пятна, и подгибаются снова ноги, силком заставляя свалиться в его объятия.       Падай, Люся, падай! Падай лучше сейчас, пока есть, кому тебя подхватить.       Жизнь набирает опасную скорость и входит в крутой вираж, на котором нас обоих заносит, швыряет от страха к восторгу, от полной открытости к смущению сказанных сгоряча слов, от любви к почти ненависти. Сталкивает друг с другом лбами, шепчущими короткие имена губами и переплетающимися пальцами. Предупреждает о том, что «слишком поздно» может наступить в следующую секунду.       — Я влюблена в тебя так, что голова кругом идёт, — шепчу напоследок, уже пробираясь вместе с ним к мигающему аварийными огнями такси через высокие рыхлые сугробы. И отгоняю, отгоняю от себя ощущение того, что это всё похоже на прощание.       Дома я навожу быструю уборку, ещё раз связываюсь с несколькими из своих клиентов, назначая приёмы на ближайшие дни, и ложусь спать прямо в свитере и тёплых носках, сворачиваясь на тщательно заправленной кровати клубочком. Здесь меня терзает тревога, и каждый шорох в квартире или за окном заставляет вздрагивать и сжиматься сильнее, задерживать дыхание и вслушиваться, ожидая появление злобного призрака прошлой жизни.       И он действительно появляется: ещё не начинает светать, как громко хлопает входная дверь, и раздаётся знакомый звук нервно брошенной на тумбу связки ключей, звякающей о флаконы с парфюмом и привезённую его родителями из последнего отпуска фарфоровую статуэтку вороны.       Решительность вмиг покидает меня, зато страх разрастается внутри, заполняя с ног до головы вязким студнем, дрожащим от каждого дуновения воздуха. И я не выхожу Юре навстречу, а крадусь воровато, ступая на цыпочках и вытирая о штанины сильно вспотевшие ладони; прижимаюсь к дверному косяку, наблюдая за тем, как он быстро достаёт из кухонных шкафчиков и выставляет на стол кружку, пачку чая, сахар…       — Юр, — зову его, надеясь как-то привлечь к себе внимание, но получаю только безразлично мазнувший по мне взгляд, полный бурлящей, вскипающей, готовой скоро выплеснуться злости. И лучше сразу принять её на себя, чем оттягивать неминуемое, поэтому я набираю полную грудь воздуха и говорю: — Юр, я хочу с тобой развестись.       Минуту ничего не происходит. Он выдвигает ящик и достаёт чистое полотенце, потом пакет, куда начинает всё складывать. Меня уже трясёт, и хочется повторить ему эти слова ещё раз, и ещё, прокричать их в лицо, чтобы не позволить хотя бы сейчас сделать вид, что ничего не происходит.       И тогда его глаза упираются в меня. Холодные, бледные, словно остекленевшие. Пугающие так сильно, что я рефлекторно отшатываюсь от него, пусть и на каких-то два мизерных шага.       — Собирайся, — говорит спокойно, сухо, напрочь лишённым всех ожидаемых эмоций голосом. — Мы едем в больницу. Моя мать в реанимации с инсультом.