Ходи!

Гет
NC-21
В процессе
331
Горячая работа! 764
автор
Пэйринг и персонажи:
Размер:
планируется Макси, написано 842 страницы, 46 частей
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
331 Нравится 764 Отзывы 125 В сборник Скачать

Смазанные границы, Глеб-27.

Настройки текста
      Я успеваю подхватить её в последнюю секунду. Обнимаю, как-то неуклюже пытаясь пристроить руки то на талии, то на плечах, и грубый драп пальто неприятно колется под пальцами, холодный и чуть влажный от уже впитавшегося снега.       Грудь печёт после пробежки на морозе, и ноги мокрые насквозь, — несколько раз провалился в сугроб по щиколотку, обгоняя редких прохожих. Но главное, что я успел. Главное, что сейчас она рядом и прижимается ледяным на ощупь лбом к моему подбородку, и сумасшедше гнавшееся вперёд сердце вздыхает облегчённо вместе со мной, чтобы притормозить наконец и сбавить звук своего биения в ушах, позволяя расслышать её тихий всхлип.       Понятия не имею, от чего плачет она, но мне тоже как будто хочется — от счастья. Потому что со вчерашнего вечера, с прощального взгляда на увозившее её, — от меня, от меня увозившее! — такси, я пытался убедить себя, что это ещё не конец. Только ничего не получалось, и громкий скрип половиц под ногами разлетался противным эхом по опустевшей квартире и напоминал гадкий смешок судьбы, уже сорвавшей чеку с очередной гранаты и занёсшей руку для броска: на, лови подарочек.       И все мои чувства, эмоции, попытки сохранить спокойствие после присланных утром Люсей сообщений о случившемся с мамой Юры, после полученного звонка самого Юры с просьбой найти толковых врачей, после повисшего до самого позднего вечера молчания, — всё это напоминало отчаянное жонглирование той самой гранатой, которую я держал скорее по привычке, по инерции. А сам отчаянно хотел швырнуть её уже себе под ноги и подорваться к чёртовой матери.       Я устал бороться. Слишком устал.       Но вынуждающим меня вздрогнуть взрывом становится звуковой сигнал вызова с номера Люси за пару минут до полуночи, а ударной волной — бесцветный шёпот «я могу приехать к тебе прямо сейчас?».       Пока я выясняю, где она находится, успеваю одной рукой натянуть на себя джинсы и схватить со стула свитер, который так и не решился убрать в шкаф или бросить в стирку. Он насквозь пропитался её ароматом, — пряной горечью полыни и резкой горечью сигарет, — припрятал на память несколько тёмных волнистых волосков, закрутившихся вокруг ворота, и украшен мелкими брызгами моего кофе из перевёрнутой во время поцелуев кружки.       А потом я выбегаю из квартиры и несусь по направлению к ближайшей станции метро, из которой она недавно вышла. Поскальзываюсь на участках притоптанного снега и судорожно всматриваюсь в силуэты людей, издалека выглядящих все как один: тёмными пятнами, мельтешащими перед глазами чёрными точками.       Тревога нарастает одновременно с настойчиво прокручиваемыми воспоминаниями о том, каким странным, пугающе-отрешённым, подавленным был её голос. С растворившейся в словах, почти проглоченной «р», ещё вчера звучавшей то звонко и задорно, то длинно и мурлыкающе.       Ветер поднимает с земли снежную пыль и швыряет мне в лицо, и, стоит только выдержать этот удар не отвернувшись, как я наконец вижу её. Бредущую медленно, ладонями стягивающую ворот пальто у шеи, бледную и мечущуюся растерянным взглядом по сторонам.       И я успеваю её нагнать, подхватить, поддержать. Потому что кажется, что вот ещё секунда, одно мгновение промедления — и она упадёт навзничь, свалится как птичка, обессиленная отчаянным перелётом через вновь разделившую нас бездну.       — Ты совсем с ума сошла, Люсь? Почему ты ходишь одна среди ночи? — взрываюсь я, в суматохе, спешке и волнении позволив таскаемой с собой с самого утра гранате всё же выскользнуть из рук и разнести оплот моей выдержки в мелкие щепки. — Почему сразу мне не позвонила?! Я бы забрал тебя, пришёл встретить!       — Прости. Я собиралась переночевать у сестры, но уже выйдя на её станции поняла, что мне нужно к тебе, — смущённо бормочет она, осторожно прижимает ладони к моей груди и поднимает голову вверх, окатывая ливневым дождём и почти сшибая с ног шквальным ветром.       Это или магия, или мания. Но стоит мне взглянуть в её глаза, как шторм начинается повсюду: хлещет по коже мелкими прохладными каплями мурашек, разрастается в животе вихрем огромного, беспощадного торнадо, гремит грозовыми раскатами пульса в ушах. И стоит выдержать всё это, пропустить через себя, чтобы раз за разом оставаться живым и наслаждаться возможностью вдохнуть полной грудью свежий запах озона с горькой ноткой полыни.       — Я немного потерялась во времени. Прости, прости! — повторяет сбивчиво и начинает улыбаться, глядя на мои сурово сдвинутые к переносице брови. — Я тебя не разбудила?       — Нет, ласточка моя, — вскользь собираю губами несколько крупных снежинок с её чёлки и целую нежно, плавно, растягивая удовольствие. Только пальцы пробегают по ледяной шее, ладони обхватывают ледяное лицо, и я отстраняюсь с ещё большей злостью, с обращённой внутрь себя досадой. — Пойдём скорее домой, ты совсем замёрзла.       Мне нравится это смелое «пойдём домой». Пусть поспешное, слишком забегающее вперёд, помогающее присвоить то, на что у меня ещё нет права. Но мы пытаемся уместиться вдвоём на тонкой извилистой тропинке вдоль сугробов, не находя сил расцепить ладони с переплетёнными пальцами, сталкиваемся плечами и вместе идём туда, где прямо сейчас сможем отогреть друг друга. И это кажется самым лучшим, искренним и честным моментом всей моей жизни.       — Люсь, у тебя есть какая-нибудь тёплая куртка? — стараюсь поставить на паузу все эмоции, но в голосе всё равно проскальзывает волнение. Подбивает слоги скакать от минора к мажору, выкручивает скорость слов на максимум, когда свободной ладонью она снова хватается за пальто и безуспешно закрывается воротником от грубых порывов ветра.       — Нет, но обычно на мне свитер и в нём не холодно, а сегодня утром я собиралась в спешке, вот и…       Снег взвивается причудливой спиралью и летит прямиком нам в лица, вынуждая замолчать. Я хватаю её за плечи, прикрываю собой от агрессии природы, но и сам выдыхаю разъярённо, как готовый к нападение бык, — что уж там, сеть проступивших на замёрзшей коже капилляров и попытки скрыть стучащие друг о друга зубы действуют на меня не хуже, чем красная тряпка перед глазами.       — Ты тоже не по погоде, — восклицает с неестественным и совершенно не идущим ей весельем, ноготком подцепляя край молнии на осенней кожаной куртке, накинутой мной впопыхах и даже не застёгнутой.       — Моя куртка осталась у родителей, возвращаться туда пока нет никакого желания, — я снова перехватываю её ладонь и веду за собой, торопясь к уже маячащему вдалеке дому, чей алебастровый фасад в ночном освещении выглядит словно обмазанным яичным желтком и запечённым до румяной корочки. — Значит завтра утром надо заехать в магазин и купить нам новые.       — У меня завтра клиент на девять утра, а потом в больницу. И я не знаю, сколько там буду, — говорит-извиняется, находит удобные отговорки и даже взгляд не прячет, давая мне возможность самому понять это изящное и твёрдое «нет».       — Никто не будет держать тебя в больнице позже девяти вечера. До десяти мы успеем в любой ближайший торговый центр.       — Глеб, мне просто нужно забрать из дома свой свитер, вот и всё. Я давно хожу в этом пальто, и оно очень удобное. А сейчас это… это больше нервы.       — Если на фоне нервов ты ещё и сляжешь с температурой, то станет только хуже, Люсь. Я не предлагаю тебе шикарную шубу и гроздья бриллиантов, чтобы показать, насколько я хорош. Только принять рациональное решение и позаботиться о своём здоровье.       — Хорошо, — кивает она коротко, явно с неохотой, и задумчиво прикусывает нижнюю губу. Благодаря Юре мне прекрасно известно, что зарабатывает она очень мало, а уже составленное лично мнение подсказывает, что брать его деньги она больше не станет. Осталось только сообразить, как бы донести до неё свою заботу и не выглядеть при этом так, будто решил поиграть в «папика» для бедной девочки.       — Я переживаю за тебя. Я просто чертовски за тебя переживаю, понимаешь? — сам не замечаю, как успеваю охрипнуть, будто эти же слова кричал прежде десяток раз не только у себя в мыслях, но и вслух.       — Я понимаю. Правда, понимаю, — хрупкие пальцы несколько раз приободряюще сжимают мою ладонь, а потом она произносит тихо, нерешительно: — Когда я покупала это пальто, то чувствовала себя в нём очень красивой. Потому что всё вокруг мне казалось таким прекрасным, светлым и добрым. А теперь я чувствую себя уродливой внутри, и мир вокруг меня тоже стал совсем другим. Тёмным, грязным и гнилым. Только и остаётся, что прятаться от него и от себя за старой одеждой.       У меня ком встаёт в горле, и досадно, что сигареты остались дома, — сейчас бы добавить горечи, чтобы повысить концентрацию отвращения к себе до ещё одного отравления.       «Что с тобой не так, Глеб? Зачем ты делаешь это с нами?»       Как бы мне самому хотелось разобраться, почему. Почему я отравляю жизнь всем дорогим и любимым людям? Что так сломлено, извращено, вывернуто внутри меня, что моя забота и моя любовь приносят несчастье?       Она быстро улавливает моё напряжение и дёргает за руку, вынуждая остановиться. Взволнованно заглядывает мне в лицо, заодно позволяя разглядеть и тёмные круги, за последние сутки появившиеся под её слегка опухшими глазами, — мы встали аккурат под фонарём.       — Я сказала ему, что хочу развестись, Глеб. Успела сказать, прежде чем узнала про инсульт, — говорит она и, кажется, даже задерживает дыхание в ожидании моей реакции. А я пьянею: от своих переживаний, от странного блеска в глубине тёмных глаз, от терпкости нашей общей надежды на что-то большее и лучшее впереди. Но облачко пара срывается с её губ, предвещая очередное отрезвляющее холодом «но», и мне хочется то ли закрыть уши, чтобы ничего не слышать, то ли со злости садануть кулаком по стене.       У нас ведь всё могло быть иначе, Люся. Как у обычных людей. Так, как было у тебя с ним.       — Прости меня… прости, — шепчет сдавленно, и мерцающие во взгляде звёзды стремительно падают вниз, скатываются по щекам бурными слезами и разлетаются вдребезги о чёрный драп пальто.       — Перестань передо мной извиняться.       — Я не знаю, что делать дальше. Я так запуталась, Глеб. Я не хочу быть с ним, но разве это нормально — развернуться и просто уйти сейчас, бросив его один на один со своим горем?       — Я ничего от тебя не требую.       — Но ты меня ненавидишь, да? Порой ты так смотришь, будто ненавидишь меня, — я перехватываю её ладони, рваными движениями смахивающие с лица слёзы и оказывающиеся совсем ледяными на ощупь. Странно, но мне жарко, душно, горячо. Так, словно я уже горю в аду за нас обоих.       — Да. Иногда да, — силком выталкиваю из себя то признание, которое до последнего боялся произнести даже мысленно. Но оно не режет слух, и не царапает как прежде изорванные в кровь за четыре года ожидания края моего сердца. Оно становится первым шагом к освобождению, хоть одной сброшенной с тела цепью. — И тебя, и его. И постоянно — себя. Мы все стали заложниками этой ситуации. Но я отчаянно сильно люблю тебя. Именно такую.       — Это я виновата в случившемся с его матерью. Всё произошло из-за меня, — повторяет она с надрывом и начинает трястись то ли от слёз, то ли от холода. И я чертыхаюсь, проклиная свою нерасторопность, и снова тороплюсь вместе с ней к дому.       — Люсь, когда я был маленьким, тёть Тома уже постоянно мучилась с давлением. Не тяни на себя ответственность за всё происходящее вокруг.       — Ты не понимаешь, Глеб! Это действительно моя вина…       Воет ветер, клонятся вниз ветки высаженных вдоль бульвара кустарников, стряхивающих с себя сахарную пудру снега, а в одном из переулков зловеще мигает фонарь. Дверь в подъезд открывается лишь наполовину, дальше упираясь в стопор вовремя не очищенного и затвердевшего сугроба, и мне приходится разжать её ладонь и на мгновение вновь ощутить разрывающий грудь острозубой пастью страх потери, омерзительный и прекрасный, — потому что он как раз вовремя напоминает о том, насколько она дорога для меня.       А потом остаются мокрые следы от обуви на широких зазубринах ступеней, жужжат нам вслед камеры видеонаблюдения, и в коридоре, оказывается, ровно два крючка: для меня и для неё. Только загубленный зимней стужей и прибитый морозами голос приходит вместе с улицы в наше тепло, не пощипывая мои щёки или кусая за нос, а пробираясь прямо в сердце.       Потому что она говорит и говорит, рассказывая про беременность своей сестры, про психи Юры и его неожиданно возникшую маниакальную идею завести ребёнка, про ссору перед его родителями. Даже про решение тайком принимать таблетки, лишь бы не позволить какой-нибудь случайности навсегда утянуть её под мутные воды затухшего брака.       И мне хочется посмеяться, и повторить с десяток раз, какой же я идиот, раз поверил всем переданным через чужие небрежные руки историям о семейном счастье Юры и рассказам про их с Люсей желание стать родителями. И ведь придумал для себя какие-то теории заговора, и боялся подпустить её близко, и не доверял полностью — хотя обещал ей это клятвенно.       Но если я не смогу доверять ей, то кому вообще смогу?       — Это стечение обстоятельств. Просто совпадение. Прошло уже больше недели, Люсь, и ты здесь не при чём. Ты не виновата, не виновата! — твержу настойчиво и прижимаю к себе её, — трясущуюся, заплаканную, растерянную, — безуспешно пытаясь отогреть одеялом и своими объятиями.       Пресловутой чёрной плесенью злость покрывает меня изнутри. Вот где уродство, где собрана вся гниль: в источающей зловонный запах куче совершённых мной ошибок, от которых никогда уже не отмыться. Я обещал ей так много, хотел отдать всё, но вот ирония — на проверку у меня не оказалось ровным счётом ни-че-го.       Только страх, ненависть и любовь. Много искалеченной, неполноценной, — как и я сам, — не способной согреть любви.       Я достаю для неё полный комплект своих вещей: самые тёплые спортивные штаны, футболку и ещё один свитер, испытывая извращённое удовольствие от мысли, что скоро вся моя одежда будет хранить её запах. Отправляю Люсю под горячий душ, а сам иду на кухню, чтобы приготовить чай и разогреть остатки заказанной ещё вчера еды.       Но она выходит быстрее, чем я рассчитывал. Требовательно пищит микроволновка, полупрозрачный извилистый росток пара-вьюнка поднимается вверх, стремится вылезти из чашки и добраться до самого потолка, а в моей руке дымится сигарета, вороватым движением высунутая в щель слегка приоткрытого окна, — и тогда я оборачиваюсь и посылаю ей нерешительную улыбку, просто потому что понятия не имею, что должен сказать.       За её приближением я наблюдаю с любопытством, с учуявшим пряную терпкость воздуха и всполошившимся предвкушением, истекающим в груди густой тёплой слюной. Движения замедленные и плавные, и тёмный свинец взгляда расползается по мне, пригвождает к месту своей тяжестью.       Моя одежда висит на ней мешком, и даже закатанные до локтей рукава и чуть выше узких щиколоток штанины расправляются с каждым следующим шагом. Размазавшаяся и потёкшая тушь толстым чёрным контуром легла вокруг глаз, контрастно выделяется на уставшем бледном лице, и сотней маленьких тёмных пружинок торчат из-под ворота свитера влажные волосы.       Эта женщина с другой планеты. В ней нет подчёркнутой игривой стервозности как в Жанне, кокетливости и яркой невинной сексуальности как в Ксюше, нарочитой идеальности как в Алисе. Она уязвимая, запутавшаяся в себе и запутывающая меня, проблемная.       Но как же, блять, кружит голову!       Я хочу обнимать её. Хочу трахать её. Обнимать и трахать; обнимать до хруста костей, стирающейся друг о друга до язв кожи, и трахать - до изнеможения, стонов-всхлипов-криков и сливающихся в бесконечную чёрную дыру оргазмов.       — Хочешь..? — я не успеваю кивнуть на пачку сигарет, валяющихся на подоконнике, но так получается даже лучше, ведь приблизившись вплотную она привстаёт на цыпочки и целует меня. Кончиком языка скользит по нижней губе, пальцами упирается в подбородок и ведёт по линии челюсти вверх, с нажимом, специально оцарапывая подушечки жёсткой щетиной.       И прерывается для глубокого вдоха, трётся своей щекой о мою, отчего в солнечном сплетении у меня что-то мелко дрожит, вибрирует, урчит от удовольствия.       — Хочу, — коротким, влажным, развратным прикосновением языка облизывает мой подбородок, — тебя.       Зажженная сигарета вываливается из пальцев и остаётся тлеть, затухать, размокать в устилающем карниз слое снега. А я резко и быстро захлопываю окно и проворачиваю пластиковую ручку до угрожающе-жалобного скрипа, контролируя силу ровно настолько, чтобы не вырвать её к хуям. Пожар в голове, в сердце, в налившемся кровью члене, неприятно упирающемся головкой в ширинку джинсов, — и дымит, дымит, всё вокруг дымит и обхватывает нас кольцом раскатанного по воздуху белёсого смога, едко-терпкого, отравляющего.       Застилает глаза. Кровью, похотью. Стучит по вискам. Пульсом, желанием. Несётся по телу. Жаром, яростью.       Я еле нахожу её под всеми слоями объёмной одежды. Хватаю вместе с плотным тканевым коконом, усаживаю на подоконник, пристраиваюсь между раздвинутых ног. И целую, облизываю, целую, целую то шею, то губы, то щёки; и слизываю бегущие с волос капли воды; и зализываю, — медленно, протяжно, издевательски, — зализываю участки покрасневшей, поцарапанной о мою щетину кожи.       В отражении окна на меня смотрит чужестранец. Это не тот Глеб Измайлов, проявление эмоций которого сводится к ироничной-кривой-формальной улыбке, ехидной усмешке, вопросительно-удивлённо приподнятой брови, кислой мине. Нет, у этого мужчины в глазах пылает пламя, а в сердце — тает лёд, и слетают с тела последние окровавленные бинты, наносимые с детства слой за слоем.       Все раны наружу. Эмоции наизнанку. Желания в пальцы, в губы, в хриплый шёпот.       Ласточка моя.       Я так хочу её. Пожалеть, приголубить, понежить. Уберечь, защитить, оградить. Образумить, наказать, отшлёпать. Сделать всё то, чего мне никогда прежде не хотелось.       Я был идеальным спутником жизни. Галантным, заботливым, щедрым, понимающим, не ревнивым. Когда мне звонили в два часа ночи и заплетающимся от выпитого алкоголя языком просили забрать из какого-то бара «меня и парочку подружек», я просто ехал и делал всё как положено, сверкая той самой формальной улыбкой. Когда на меня обижались, злились, срывались по любой непонятной и неозвученный причине, я просто пожимал плечами и извинялся, — ртом, цветами или языком, — даже не пытаясь выяснить, в чём дело. Когда мои отношения, не-отношения, любовные связи рушились, то я просто говорил о том, как мне жаль и как хорошо нам было вместе, хотя знал: не было.       Идеальный мужчина Глеб Измайлов ничего не чувствовал. Зато делал всё правильно, как положено, на зависть и ненависть другим.       Ей же достаётся неидеальный, искренний, настоящий. Разрывающийся между нежностью прикасающихся к лицу губ и злостью пальцев, обхватывающих шею. Безумно любящий, ненормально ревнующий, до трясучки переживающий.       С таким собой я и сам не знаком: слишком долго этот мальчишка просидел внутри, прежде чем нашёл смелость показаться. Дождался, когда рухнут последние связи с не желающей принимать его семьёй; с наследием отца, амбициозно лепившего из него по своему образу и подобию «настоящего мужчину»; с сестрой, — даже с сёстрами, — для которой так старался быть образцом, защищающей от невзгод стеной, терпеливой и прощающей всё нянькой.       Ничего больше нет. Картонный мир с нарисованным поверх «счастьем» не выдержал и развалился, и теперь мне пора строить для себя новый. Учиться слышать свои желания. Учиться принимать их, как бы сильно они не выбивались из прежних трафаретов правильной жизни.       И разве это не подарок судьбы, что я могу делать всё это вместе с ней?       Люся дышит рвано, поверхностно. Скребёт пальцами по обтягивающей мои плечи футболке, выгибается навстречу. Долгожданно тёплая, расслабленная, расплавленная в руках и растворившаяся в поцелуях.       Одной рукой я слегка задираю свитер с футболкой и без труда просовываю ладонь под свободную резинку штанов, тут же касаясь лобка. Трусов на ней нет, и этот простой, вполне предсказуемый и логичный факт отчего-то подстёгивает возбуждение резким и хлёстким ударом плети.       И я прислоняюсь к ней лбом, плотно прижимаю её затылком к прохладному стеклу, изредка мутнеющему, запотевающему от моего глубокого дыхания, а пальцами неторопливо вожу между ног, размазывая выступившую влагу по складкам, бёдрам, животу и всей своей ладони. Всё аккуратно, нежно, еле ощутимо, — кажется, так и напрашивается слово невинно, для которого в отношении нас не существует примеров правильного применения. Но она вздрагивает всем телом, и почти опускаются ресницы, и пульсирует, расширяясь до предела, зрачок, стоит только вскользь задеть клитор.       Дразнить её слишком приятно: сначала мне кажется, что Люся по привычке отыгрывает свою роль послушной девочки. Покладистая, покорная, безмолвная. Но глаза её смотрят прямо на меня как в самый первый раз, как в самый первый увиденный, — по-настоящему, ошеломительно увиденный, — мной оргазм. И в этом прямом и открытом взгляде разливается через край тягучая тёмная сладость возбуждения, покачивается легонько в такт моим движениям.       Она нагревается, распаляется постепенно. Покусывает мои губы, свои губы, стонет протяжно, пока не срабатывает пусковым механизмом отчаянная попытка свести ноги и обычное, сказанное на выдохе «Глеб», заставляющее пулю в моей груди приветливо шевельнуться, заслышав голос хозяйки.       — Смотри на меня, — настойчиво повторяемая мысленно просьба внезапно оказывается озвученной вслух, и затянувшаяся прелюдия заканчивается быстро и уверенно двигающимся пальцами: указательный и средний внутрь, большой по кругу на клитор.       Это наше излюбленное, неосознанное, уже испробованное: ждать и терпеть до последнего, неторопливо подбираться к краю, накалять обстановку докрасна, чтобы одним звонком телефона, одним звонком в дверь, одним взглядом, одним поцелуем, одним глубоким толчком срываться и нестись навстречу друг к другу.       Её глаза блестят. Широко распахнутые, чуть округлившиеся, придающие лицу растерянный и беспомощный вид. А я любуюсь тем, как судорожно она облизывает набухшие и порозовевшие губы, пока горячая плоть продолжает легонько пульсировать вокруг пальцев; отражением кухонной подсветки в окне, выглядящей не хуже праздничной иллюминации; прилипшими к запотевшему окну тонкими прядями волос.       Тёплые ладони касаются моей груди, тёплая улыбка касается моих губ. Хочется запечатлеть этот момент в памяти до мельчайших подробностей, — звуках сбитого и осипшего после стонов дыхания, запахе чая, моего геля для душа и сигарет, — и нацарапать поверх с тремя горделиво-себялюбивыми восклицательными знаками: «Это сделал я!!!».       Люся проводит ладошками вниз, до живота, и пытается залезть под футболку, но я успеваю перехватить её за запястья и остановить, нехотя бросив мимолётный взгляд себе за спину, на одиноко стоящую на столе чашку.       — Поешь. И отдохни.       — Не хочу, — почти хнычет она и сдвигается на край подоконника, чтобы стать ближе ко мне, прильнуть всем телом и похабно тереться бёдрами о ногу.       У меня есть сразу несколько нравоучительных речей, и это к лучшему: пока кручу их составляющие так и сяк, выбирая наиболее мягкий и доходчивый вариант, успеваю снова застопориться на ней взглядом. Растрёпанные влажные волосы, яркий румянец на щеках, мольба в глазах; трясущиеся руки, нелепая одежда, тёмное пятно туши на щеке, а чуть ниже под ним — красные точки-чёрточки-царапины от щетины.       «Твою же мать!» — повисает в мыслях, потому что губы и язык уже вовсю вторгаются в приоткрытый специально для меня рот, а мышцы наливаются, напрягаются, ноют угрожающе, давая понять, что медлить дальше уже нельзя.       И кажется, что если я не возьму её всю прямо сейчас, настолько охуенную, ненормально влекущую, извращённо прекрасную, то просто сдохну.       Я несу её в спальню на руках, но в жесте этом не отыскать романтики. Там отчаяние, хаотично сплетённые эмоции и желания, много серой и пыльной досады, а ещё надежда найти утешение друг в друге, вынуждающая крепче и крепче сжимать руки.       Мне нужно чаще напоминать себе о том, что ей всего-то двадцать три. Возраст, в котором глобальное разочарование жизнью воспринималось нестерпимым, убийственным, — это сейчас я знаю, что разочаровываться в мире, людях и самом себе можно бесконечно. Теперь узнает и она.       Да что с тобой не так, Глеб?! Что с тобой не так?!       — Когда я с тобой, то забываю обо всём, — прикасается губами к шее, щекочет дыханием, проводит пальцами по кадыку и смотрит на меня снизу вверх. Ловит мой взгляд настойчиво, упрямо, не отрываясь ни в кромешной тьме гостиной, ни в оранжевом мареве ночника, словно хочет убедиться, что я услышу, поверю в каждое слово произносимых признаний. — О проблемах, сомнениях и невыносимом чувстве вины. Помню лишь ради кого это стоит вынести.       Мы раздеваемся уже лёжа на кровати; неспешно стягиваем друг с друга одежду, сразу же поглаживая и обводя тела ладонями, изучая губами, лаская поцелуями. Из раза в раз я заставляю себя не спешить, повторяю «само»-уверенно: больше никто у меня её не отнимет.       Никто. Никогда.       Можно перестать бежать куда-то, — вперёд, назад, по замкнутому кругу ошибок, — лишь бы лишённым всякого смысла движением замаскировать пустоту внутри себя. Можно не стремиться к победе в чужой войне, по привычке вставая грудью за навязанные извне идеалы. Можно не бояться наступления долгой ночи и очередного одинокого рассвета.       Я свыкаюсь с самим собой, позволяя ей прокладывать влажные дорожки поцелуев по своему торсу, облизывать-прикусывать соски, тереться щекой о живот, щекоча рёбра пушистыми волосами. Позволяю себе наслаждаться этим, плотно сжав руки в кулаки, чтобы тут же не перевернуть её на спину и не вернуть каждое прикосновение губ в десятикратном размере.       Всё же она очень хороший психолог. Кое-что я смог вынести с наших сеансов даже потратив большую часть их времени на неприкрытое любование ею.       «Чтобы отдавать много, необходимо научиться сначала много принимать».       И я принимаю это как дар, как благословение — заниматься любовью с любимой женщиной. Слышать шёпот своего имени в её удовольствии, перекатывать на языке шоколадные капли сосков, выцеловывать царапинку на запястье, оставленную пряжкой моего ремня. Подминать под себя, прижиматься к ней тесно, вдавливать всем телом в матрас и двигаться в ней медленными, плавными, глубокими толчками.       Мне не знаком такой секс. Прежде был заплыв, — на короткие ли дистанции, на длинные, — главной целью которого было добраться вдвоём до заветного пика, непременно видневшегося на горизонте, и дыханием, стонами, бесстыдными просьбами указывающего верный путь. А это — бесконечное погружение на самое дно, всё ниже и глубже в удовольствие, головокружительным давлением разливающееся по телу. Это возможность увидеть захватывающую красоту целого подводного мира настоящих эмоции, всё это время существовавшего рядом, но пересекаемого на скорость, остающегося неизведанным.       У меня для неё столько нежности, столько восторга, что удержать их в себе невозможно, но и выплеснуть никак не получается. Ни поцелуями, ни частым-судорожным «люблю, люблю», ни набором бессвязных милых глупостей, догоняющих её оргазм глаза в глаза, дыхание к дыханию. А последней попыткой я кончаю прямо внутрь, не отстраняясь на безопасное расстояние, а сокращая, скрадывая его до отрицательных значений, но даже такой, — уставший и опустошённый, — хочу быть ещё и ещё ближе.       Мысль о душе мелькает и сразу же гаснет, затухает резко выдернутой из розетки лампочкой новогодней гирлянды. Самое лучшее праздничное украшение, что мне доводилось увидеть, это бегущие вслед за моим прикосновением крупные мурашки на её плече, подсвеченном рыжиной ночника, — потому что ни одна яркая мишура не затмит красоту искренних чувств.       Я укрываю нас одеялом, но сам ещё долго не смыкаю глаз, любуясь на неё: утомлённую и разнеженную, впервые спящую здесь крепко и спокойно, с лёгкой улыбкой на приоткрытых губах.       Но ещё приятнее оказывается просыпаться по звонку предусмотрительно поставленного будильника и видеть всё ту же улыбку, только осознанно предназначающуюся именно мне. Мне, только мне одному.       — Я должна ехать на работу, — шепчет она извиняющимся тоном, на мгновение прижимаясь к моему плечу губами.       — Пожалуй, мне тоже пора бы, — хмыкаю я, быстро находя единственную возможность не думать о ней каждую секунду этого дня, изнывая в ожидании вечера. Занять себя на максимум, почти как в прежние времена под эгидой «это пройдёт». — Только звони мне. Пиши. Вспоминай до икоты.       — Вчера ты должен был икать весь день!       — Припоминаю что-то подобное, — протягиваю задумчиво, пока она гасит короткие смешки, прикусывая нижнюю губу. — Да, точно: было. А я так отчаянно пялился в окно в ожидании тебя, что к полуночи всё же смог притянуть к себе аж с другого конца Москвы.       Мы встречаемся взглядами, и веселье быстро омрачается напряжением не озвученных вслух опасений и никуда не испарившихся проблем предстоящего выбора. И я решаю заговорить первым, прерывая тихое лепечущее «Глеб» и по собственному желанию проворачивая нож в своей груди:       — Ты нужна ему. У каждого из нас прежде была своя жизнь, Люсь, и я не могу просить тебя просто вычеркнуть из неё человека, с которым вы прожили вместе не один год. Для меня он тоже когда-то был другом, и я не хочу, чтобы в этой ситуации он оставался один.       — Между мной и Юрой никогда и ничего больше не будет, — её голос непривычно твёрдый, жёсткий, и единственная «р» его имени вибрирует в воздухе звуком угодившего аккурат в металлическую пластину выстрела.       И я вроде бы и не думаю о том, что подобное может случиться. Вроде бы не вспоминаю, как совсем недавно столь же уверенно она говорила о том, что ничего и никогда не будет между нами. Вроде бы не сомневаюсь, что стал её окончательным выбором.       Но блядское короткое «вроде бы» всё неизменно портит. И в груди у меня раскалённым паяльником мастерски орудует тревога, заново выжигая контуры старых ран.       Ложь.       Измена.       Предательство.       «В любой войне, сынок, необходимо прежде всего выбрать свою сторону. Происходящее будет казаться тебе жестоким и лишённым всякого смысла, пока не будет чёткого понимания, за что ты сражаешься».       — Я верю тебе, — произношу на выдохе, раз и навсегда закрывая эту тему не только в наших разговорах, но и в своих мыслях. Потому что моя сторона — это будущее, а не прошлое. Это мы вместе, а не совершённые нами когда-то ошибки.       Мне удаётся убедить её, что на работу лучше добраться на такси, — январь устанавливает очередной температурный рекорд, за несколько минут пребывания на улице промораживая кожу до толстого слоя лишённой чувствительности резины, легко отстающей от мяса. А от вида этого дурацкого пальто становится ещё холоднее, и хочется содрать его с хрупкой дрожащей фигурки, растоптать и сжечь прямо здесь.       Для меня она будет красивой в чём угодно. В огромных штанах и объёмном свитере, в обмотанном вокруг тела одеяле, в потоке льющейся из душа воды.       Губы жжёт жадно вырванными на прощание поцелуями, а душу расцарапывает желанием догнать такси, вытащить оттуда Люсю и никуда от себя больше не отпускать.       Но я не могу заменить ей весь мир, заполнить собой всю её жизнь. Даже если очень хочется.       И впору припомнить все шутки Разумовского о моём извращённом благородстве, потому что не решись она поддерживать Юру в больнице, и я бы сам предложил ей это же. Пусть время как следует потопталось по нашей с ним дружбе, разбросало нас по углам и поделило любимые игрушки наобум, — кому-то желанную женщину, кому-то желанную работу, — но мне слишком хорошо известно, как больно видеть болезнь близкого человека и как страшно надеяться на лучшее.       А Юра всегда был привязан к матери во многом больше, чем я к отцу. Тётя Тома посвятила ему свою жизнь, и он изо всех сил старался расплатиться по этому долгу, соревнуясь не столько со мной или с кем-то другим осязаемо-реальным, а в первую очередь с представлениями о сыне, хорошем достаточно, чтобы заслужить такую жертву со стороны родителя.       В этом мы с ним очень похожи. Только вот у него ещё остаётся шанс услышать заветное «я горжусь тобой, сынок», а у меня уже давно его нет.       Я созваниваюсь с Даней, впервые на моей памяти говорящим в трубку коротко, полушёпотом и настораживающе-нормальным языком, объясняя это не самым убедительным «у меня тут ещё спят».       Впрочем, спустя два часа он является в место назначенной встречи бодрый, раздражающе-весёлый и до усрачки очаровательный. Особенно на фоне нас с Кириллом, чьи унылые и расцарапанные лица зимой можно подавать к чаю вместо дольки лимона.       — А с тобой-то что? — поддельно ласковым голосом спрашивает Кирилла, легонько похлопывая его по плечу и с любопытством разглядывая рисунок из мелких царапин, спускающихся от брови до подбородка.       — Бурная выдалась ночь: спал с тремя девочками одновременно, — огрызается он, по инерции прикасается к самой глубокой, покрытой коркой запекшейся крови царапине и морщится.       — Хоть у одной из них не было хвоста и усов?       — Нет, — бурчит Кирилл и неохотно добавляет: — Саша уехала в гости к родителям.       — Но ты не позвал нас к себе? — встреваю я недовольно, который раз перехватывая предназначенные нам заинтересованные взгляды перешёптывающихся официанток. Холодные будние дни после долгих праздников сделали своё дело, и в проходном с первого взгляда кафе в центре города мы остаёмся единственными посетителями.       Не самое подходящее место для обсуждения серьёзных дел.       — Подумал, что не смогу выдержать напора шуток про себя и кисок, — пожимает плечами Кирилл.       — Надеюсь, за месяц брака ты хоть раз увидел настоящую киску, а не только тех, что сотворили с твоим лицом это, — тон Данила настолько заботливый, что даже чрезмерно раздражительный в последнее время Кир отделывается от него только лениво выставленным средним пальцем. И я теряю бдительность, а зря: Разумовский обращает взгляд в мою сторону и улыбается вовремя подоспевшей к уже растерзанной туше гиеной. — Но у нас есть новости и поважнее твоей драгоценной девственности. Кажется, у нашего Глебушка наконец появилась женщина! Предлагаю поднять по стакану ванильного концентрата с розовыми зефирными сердечками в честь этого события, и негласно сойтись на том, что такой печальный он исключительно из-за стёртого к хуям хуя. Как вам каламбурчик, хорош?       — Восхитителен, — подтверждаю я, — непонятно только, что ты с таким талантом делаешь в следственном комитете.       — Привношу долю охуенности в сам факт его существования.       Официантка принимает у нас заказ с приставшей к лицу форменной улыбкой, даже линиями изгиба губ соответствующей крупному логотипу сети на футболке. И мы с Данилом переглядываемся на секунду, когда Кирилл как ни в чем не бывало заказывает себе сытный и бодрящий комплексный обед из американо и порции виски со льдом.       — Ты же приехал сюда на машине, — уточняю я, припоминая массивный чёрный БМВ на парковке у входа.       — А ты нет. Добросишь потом до дома, — отмахивается он и быстро переводит тему: — Так мы сюда пришли о жизни поболтать, или ты смог хоть что-нибудь узнать про чокнутую, — уж извини, папуля, — сестрицу Глеба?       — Я всё могу, — самоуверенно отзывается Даня, — просто иногда требуется время, чтобы найти подходящих размеров дырку и правильный угол проникновения.       — Сейчас нас ожидает длинный и подробный рассказ о том, как Разумовский Даниил Александрович поимел систему, — говорю вполголоса Кириллу, пока широко улыбающийся и безмерно довольный собой Даня поудобнее устраивается в кресле и вальяжно закидывает ногу на ногу, смерив нас полным превосходства взглядом.       В общем-то, может себе позволить. Иметь систему у него выходит уже не первый раз, но что самое удивительное — ей это начинает нравиться.       — В этом случае, сладенькие мои, у нас с ней сложилось по взаимному согласию. А началось всё в конце августа, когда семья Ивановых из деревни Иваново Ивановской области получила звонок из районной поликлиники с просьбой срочно привезти на обследование их двухлетнего ребёнка. Они, конечно же, требование выполнили, подождали полного осмотра всех пригнанных врачей, получили приободряющее «наверное, просто с анализами что-то напутали» и спокойно поехали домой. Только на трассе их поджала к обочине чужая машина, вынудив остановиться, а сразу после несколько плохих дядек выстрелом в упор отправили мистера и миссис Ивановых на тот свет и увезли ребёнка с собой.       — И какое же отношение это имеет к нам? — скептически интересуется Кирилл, не выдерживая затянувшейся паузы, в течение которой Даня неторопливо смакует принесённый ему кофе.       — Самое непредсказуемое. Потому что в тот же момент в лесочке, напротив которого происходил беспредел, собирал грибы дедуля-поклонник «Улицы разбитых фонарей». Он всё это увидел, за полчаса на велосипеде добрался до своего дома и ещё за полчаса матов, угроз и лёгкого шантажа дозвонился до местной полиции, районной полиции, областной полиции, а потом вспомнил, что у соседа сын работает в Москве в следственном комитете и обратился напрямую к нам. К слову, вы будете удивлены, но у нас тоже умеют раскрывать дела: ночью того же дня по данной ориентировке мы нашли и машину, и дядек с плачущим ребёнком недалеко от Внуково. И вот тут-то начинается самое интересное!       Он переводит взгляд с меня на Кирилла и обратно, прежде чем продолжить:       — Дело в том, что дядечки должны были встретиться в аэропорту с заказчиками и передать им ребёнка, но те просто не явились на встречу. И, распутав хитросплетения чартерных и частных рейсов, мы нашли барона и баронессу фон Хер, которые летели сюда спецрейсом со своей поздней, обожаемой и сильно больной дочерью, которой срочно требовалась пересадка сердца, — но вот ирония, они так торопились сюда, что вылетели несмотря на сильный туман и разбились, не успев даже пересечь границу Германии. Итак: любовь к грибам, крепкие родственные связи и несколько забавных совпадений закончились раскрытием крупнейшей в нашей стране организации, занимающейся нелегальной трансплантологией, внезапным пополнением в моей семье и так кстати обретёнными мной связями в МВД Германии.       — Пополнением в семье? Ты что, забрал ребёнка себе? — я так увлекаюсь мысленным спором с самим собой о том, стал бы Разумовский брать в руки игрушечный пистолет или додумался бы сунуть ребёнку настоящий, что не чувствую больше боли на губах и языке, ошпаренных о жадный глоток кипящего кофе.       На скепсис, изумление и недоверие в моём голосе он реагирует вполне предсказуемо: закатывает глаза, сдувает чёлку со лба и достаёт свой телефон, чтобы предъявить нам вещественное доказательство в виде фотографии маленькой светленькой девочки на руках у его матери.       — Я сделал лучше. Я забрал ребёнка своим родителям, а заодно лет на десять отвлёк маму от темы «мне бы внуков». Хотя в свете последних событий решение завести себе сестричку уже не кажется мне настолько хорошим, — криво усмехается он, наблюдая за тем, как я недовольно морщусь. — Но главное, Глебушек, что теперь у меня есть возможность полуофициально запросить информацию о любых делах Берлинской полиции.       — Ты хочешь поискать след Карины среди других отравлений?       — Да. На ком-то же она тренировалась прежде. Только вот это всё будет выглядеть поисками иголки в стоге сена, пока ты не принесёшь мне ещё хоть какую-нибудь информацию на эту суку. Её муж числится переводчиком при посольстве, через него мне тоже ничего не найти.       — Хорошо. Я узнаю что-нибудь.       — Всё. Узнай всё, что сможешь, — говорит он с напором и не отводит испытующий взгляд, пока не дожидается от меня неохотного согласного кивка.       Мне действительно приходится везти Кирилла домой: он выглядит поразительно пьяным для взрослого мужчины, выпившего всего-то один стакан, — и тот наверняка уже разбавленный барменом. И только потом я понимаю, что причина его зыбкого, затягивающего молчания и подёрнутого темнотой взгляда кроется вовсе не в алкоголе, а в каком-то досадном подводном камне, припрятавшемся в нашем разговоре, о который он споткнулся и упал так болезненно, что теперь не может подняться.       — Не читай мне нотаций, — говорит прежде, чем я вообще успеваю открыть рот. Усмехается одним уголком губ и отворачивается, выглядывая в окно. — И не говори, что не собирался.       — Надо же, насколько я предсказуемый.       — Ты теряешь хватку, Глеб, — отзывается он насмешливо, — Разумовский уже успел провести со мной воспитательную беседу.       — Пригрозил тебе ремнём за плохое поведение?       — Кажется, кое-чем похуже. Хотя, знаешь, когда Данил обещает что-то, не всегда получается разобрать, пытается ли он тебя наказать или поощрить.       Я смеюсь, но выходит натужно, через силу. Внутри всё дрожит и напрягается от тревоги, и никак не отступает ощущение, что стоит только подцепить и дёрнуть один край плотной, грязно-серой завесы, свисающей с неба до самых крыш, как покажутся наружу давно сгустившиеся над нами грозовые облака.       И совсем рядом, в этот самый момент, вдоль быстрого течения мыслей, зреет что-то очень страшное, большое, неотвратимое. Набирает силу, вытягивая соки из пропитанной слезами земли.       — Кир, — окликаю его уже на первых шагах к подъезду и многозначительно трясу в воздухе забытыми у меня ключами от машины. Он чертыхается и возвращается, но, прежде чем отдать их, я всё же решаюсь напомнить: — Если я могу хоть чем-нибудь тебе помочь…       — Узнаешь, как отматывать время вспять — дай мне знать.       Он уходит, а я остаюсь ждать такси, переминаясь с ноги на ногу и пытаясь дыханием отогреть мгновенно замёрзшие ладони. Слабость в них такая, что сигарета дважды чуть не выскальзывает из рук, — это тело само ехидно напоминает, что пора бы сдаться и опустить их окончательно, раз уже отпустил от себя всех, за кого в ответе: Люсю к законному мужу, Кирилла к своим мыслям.       Полчаса в дороге даются тяжелее обычного. Неудобное сиденье, душный воздух, резкий ароматизатор и назойливые мысли, действующие так же раздражающе, как включенный с рассветом соседский перфоратор. И доехать до нужного подъезда мне не хватает терпения: прошу водителя остановить среди двора и снова курю, разглядывая огромный сугроб, в который за последние пару дней превратился брошенный мной Лексус.       Увожу себя от желания раскопать, почистить, прогреть его прямо сейчас. Это лишь способ оттянуть то, что мне на самом деле следует сделать, переступив через липкий страх.       Дверь мне никто не открывает. Сначала хочется рассмеяться тому, насколько мне стали не рады в родном доме, но после я стремглав спускаюсь обратно к машине и вытаскиваю из бардачка запасную связку ключей, очень отчётливо ощущая каждую проходящую впустую минуту неожиданно выпавшего мне шанса.       Квартира пугает тишиной, безжизненной холодностью. Странно, но навстречу мне не выбегает даже Бенджи, и только зайдя на кухню удаётся расслышать шипящее бормотание радиоприёмника, — единственной константы пребывания здесь моей семьи. Не помню, когда последний раз я оставался без присутствия родителей. Наверное, только в школьные годы, вместе с Кариной, но те времена лучше протолкнуть на максимальную глубину памяти и залить сверху толстым слоем бетонной обиды, чтобы никогда больше не вытаскивать наружу.       Сунуться в комнату к Диане мне не хватает смелости. Дважды прохожу мимо, — пока приношу из кухни нож с тонким заострённым концом, — и каждый раз непроизвольно сжимаю руки в кулаки, то ли собираясь постучать по привычке, то ли испытывая категорически запрещённую злость по отношению к ней. И к себе.       Знал ведь. Видел. Понимал.       Я избалован женским вниманием достаточно, чтобы без труда различать его во всём разнообразии проявлений: от тихого-громкого обожания до демонстративно-показательного отторжения.       Не закрывайся я столько времени от очевидной правды (ладони к лицу и как маленький: «Меня нет! Я в домике!»), не поддерживай искусственно жизнь в неприспособленной к существованию надежде на то, что это пройдёт само, не бойся озвучить вслух то, от чего и в мыслях выворачивало наизнанку, — и трагедии ещё можно было бы избежать.       А так её чувства, слёзы, разочарование — всё моя вина. Предсказуемый результат забега по разбросанным граблям, который я называл попытками поступить правильно. Жёсткое поучение от судьбы, доказывающее, что раны лучше промывать и зашивать свежими, потому что потом будет только больнее.       Дверь в комнату Карины удаётся вскрыть в несколько элементарных движений, просунув кончик ножа в замочную скважину и провернув по часовой стрелке. Это намного быстрее, чем шариться по полкам гостиной в поисках ключа, а мне следует разумно расходовать каждую минуту, когда можно без свидетелей и понятых покопаться в её вещах.       Мне и прежде редко приходилось бывать здесь. Это всё моё было наше, а её — оберегалось яростно и хранилось в секрете, тщательно запиралось на замок.       «Глеб, но она же девочка! Ей нужно личное пространство, а что скрывать тебе?»       В ящиках оставшегося ещё со школьных времён письменного стола валяются только несколько разноцветных ручек и яркий розовый блокнот в твёрдой обложке, с первого взгляда показавшийся мне смутно знакомым. На первой странице каллиграфически выведено чёрной пастой «Дневник», но заполнено скачущим почерком только первые страниц пятнадцать, которые мне некогда, — и совершенно не хочется, — читать.       Однако блокнот я прячу в задний карман джинс и повторяю про себя с нажимом: «Это только для дела. Мне нужно это только для дела».       На открытых полках и подоконнике лежит толстый слой пыли, — противно, как свято мама чтит её желания, не врываясь сюда со своей хуевой уборкой и причитаниями о выдуманной в тридцать два года аллергии, — и мелкие чёрные пятна туши получается разглядеть на постельном белье в мелкие розово-сиреневые сердечки, вид которых до сих пор вызывает у меня боль в скрежещущих от злости зубах.       Почему-то мать всегда считала, что Карине нравятся сердечки. И цветочки. Всё милое, нежное и до отвращения девчачье.       Наверное, виной всему был любимый и бережно оберегаемый розовый плюшевый зайчик, внутри которого она прятала травку.       В шкафу висят на вешалках всё те же школьные платья и блузки, а рядом — мои вещи. Потерянный когда-то свитер, рубашка с выпускного, самая любимая футболка, — мы с Юрой получили одинаковые в знак благодарности от школы за потрясающие результаты в городских спортивных соревнованиях и безмерно ими гордились, пока моя не «пропала» после поездки к нему на дачу.       Я хватаю их в руки, а потом резко выдыхаю, выключаю эмоции и возвращаю обратно, аккуратно раскладывая по прежним местам. Главное помнить, что я давно вырос из этого — во всех возможных смыслах. И даже с осуществлением истеричного желания символично сжечь найденную одежду дотла, мне не откроются истинные мотивы её странных, абсурдных, пугающих поступков.       « Смотри, какой жук, Карин! Тебе нравится?       — А тебе нравится?       — Конечно. Он же красивый.       — Да. Красивый. Значит, мне тоже нравится».       Огромные пространства скрадывают, приглушают звуки, коварно лишая меня возможности услышать три щелчка входного замка, проворачиваемого снаружи ключом. А внезапный хлопок двери вызывает лёгкую панику и резко подбрасывает кровь вверх, обливая лицо.       — Глеб?! — сразу же зовёт мать, заметив мою куртку и обувь в прихожей. Её голос удачно перекрывает слишком быстро закрытую мною дверь в комнату, остро скрипнувшую старыми петлями, и навстречу ей я выхожу уже с самым непринуждённым видом.       Только с показательной улыбкой на губах явно перебарщиваю, — впрочем, она так удивлена моему появлению, что не обращает на неё никакого внимания. У меня же в мыслях пролетает бессвязный поток мата, потому что нож, которым я вскрывал замок, так и остался лежать на ненавистном пододеяльнике в мелкие сердечки.       — Привет, мам. А где все? — старательно исполняемый мной формальный тон «какая-прекрасная-сегодня-погода» заставляет её напрячься. Даже маленькая, тонкая морщинка появляется между сведённых бровей, и накрашенные благородным бордовым губы чуть приоткрываются, складываясь в зависшее немое «о».       — Они в ветеринарной клинике, — она говорит осторожно, медленно, совсем не похоже на свою обычную манеру речи. И подходит ко мне ближе, нерешительно протягивает вперёд ладонь, пальцами вскользь касаясь локтя. — Глеб, только не злись. Карина рассказала нам, что случилось…       — Что рассказала? — уточняю глухо, наблюдая за тем, как изящные загорелые пальцы смело поглаживают моё предплечье в столь редком, давно забытом ласково-успокаивающем жесте.       Я должен бы дрожать от страха, с ужасом думать о том, что отвратительное, постыдное прошлое всё же прорвалось наружу и стало всем известно. Но вместо этого внутри лишь нездоровая, выжжено-вырванная пустота и холодное равнодушие.       Пусть. Самый страшный суд уже десять лет идёт внутри меня самого, и на нём мне ещё ни разу не удалось оправдаться.       — Про то, как вы поругались и ты пнул Бенджи, — её голос совсем стихает под конец, а я поднимаю взгляд, оцениваю выражение снисходительного прощения на лице и только тогда понимаю, что мне не послышалось. Не показалось.       — Что за хуйня, мам? Что значит пнул? Зачем бы я стал это делать?       — Глеб, Глеб, не злись, не злись, пожалуйста! Это случайность, я сразу поняла, что это вышло случайно. Никто тебя не винит, просто Диана… она очень расстроена. Но это не важно, что это я…       — Мам, я никого не пинал. Ни специально, ни случайно. Откуда вы вообще взяли этот бред?       — Бенджи приболела, в клинике сказали, что у неё сильный ушиб внутренних органов и сломано ребро. В последний вечер, когда ты был здесь, мы же слышали как она визжала, а потом Альберт видел вас с Кариной, и я спросила у неё… никто тебя не осуждает, Глеб, — ещё раз повторяет она и вздрагивает испуганно, когда я начинаю громко и истерично смеяться.       «Да что с тобой не так, Глеб?»       И правда, что со мной не так? Почему меня из раза в раз искусно окунает лицом в грязь какая-то лживая сука, а я просто поддаюсь и потом размазываю слёзы и сопли по щекам, как маленький испуганный мальчик?       — Знаешь, мам, Карина просто… — мне требуется сделать паузу и набрать полную грудь воздуха, чтобы хватило сил покачать головой и произнести спокойно, рассудительно: — Не так всё поняла. Видимо, увидела, как Бенджи крутилась у меня под ногами и решила, что я случайно её ударил, выходя из ванной. Но я просто неудачно наступил на её шерсть и вырвал клок. И больше ничего.       Как же хочется увидеть в её глазах хоть одну утешительную каплю веры в мои слова. Но нет — там ничего. Даже чертовски раздражающих, но зато способных привести к истине сомнений.       В горле першит. Стыдно признавать, но это сдерживаемые слёзы вперемешку с подогреваемой яростью желчью обдирают глотку изнутри.       Настоящий мужчина не плачет. Настоящий мужчина не орёт. Настоящий мужчина не оправдывается, а исправляет ошибки — даже чужие. Настоящий мужчина стойко держит удар.       Настоящий мужчина — это немного не про меня, так ведь, отец?       — Бенджи как?       — Что? — переспрашивает мама, начиная нервно заламывать руки и метаться взглядом по моему лицу, наверняка выражающему сейчас совсем не те эмоции, которые она ожидала.       Хватит с меня брать на себя чужую вину. Нести чужую ответственность. Права была Люся — и своей достаточно, чтобы надорваться.       — Что с Бенджи?       — Она должна поправиться. Ещё один курс капельниц сделают, и…       Дальше я не слушаю её лепет: разворачиваюсь и иду к себе, заранее мысленно извиняясь перед Данилом за то, что ещё несколько дней точно буду не способен нормально разговаривать с мамой. Тем более о Карине.       В моей комнате уже царит идеальный порядок. Никаких следов грязи, навсегда въевшейся бы в стены, пол, мебель. Только торшер лишился разбитого в ту ночь стеклянного абажура, мелкий осколок которого сидел и гноился в моей ступне, сопровождая болью каждый шаг. Лучше бы так больно мне было десять лет назад, — глядишь, не сумел бы неторопливо спуститься прямиком в ад.       Мать плетётся следом и маячит в дверном проёме, какое-то время молча наблюдая за попытками найти таблетки, выписанные мне после больницы. Тогда я постоянно забывал их пить, а с началом сеансов психотерапии с Люсей и вовсе опрометчиво забросил, действительно почувствовав себя лучше.       И только теперь понял, что давно не видел ни один из блистеров, раньше валявшихся в ящике комода. И ведь ни на мгновение не подумал, идиот, просто выбросить их.       — Почему ты веришь ей? - всё же спрашиваю я, не выдерживая зуд направленного в свою спину взгляда.       — Я всегда вам…       — Нет, мам! — снова перебиваю я, разворачиваясь к ней лицом и крепко сжимая кулаки. — Не всегда и не нам. Ты ведь не поверила Карине, когда она обвиняла Альберта в том, что он её домогался. Она ведь говорила тебе об этом, правда?       — Мы… это… это было недоразумение, Глеб. Мы разобрались в той ситуации! Я не знала, что ты тоже…       — Что я знал об этом? Брось, мам, я всегда был первым, кому она бежала жаловаться. Но ты ей не поверила.       — Потому что Альберт не такой! — восклицает она громко, со злостью, и сразу же пытается сгладить впечатление, с наигранным ужасом и страдальческим «ах» прикладывая ладони к щекам.       — А я — такой? — здесь бы как нельзя кстати подошла кривая усмешка, но вот незадача: сил у меня хватает только на мгновение прикрыть глаза, чтобы снова встретиться с растерянным взглядом. Ну конечно же, она просто не подумала об этом. Ну конечно же, она просто не это имела в виду. Ну конечно же, я преувеличиваю и мне просто кажется.       «Не смей так разговаривать с матерью, Глеб! Ты должен быть опорой семьи, а не вечно жалеющим себя сопляком!»       — Ты просто… — запинается она на полуслове, а потом начинает говорить очень быстро, смахивая с лица слёзы: — Я не знаю, что у тебя на уме! И эти приступы злости… ты чуть не вышиб дверь в комнате Дианы! Поругался с Альбертом, — да, представляешь, Глеб, я сразу заметила, что между вами всё стало неладно! Ты устроил скандал на выпускном в Академии, поругался с одним из лучших друзей отца, сбежал из дома и вычеркнул из жизни сестру ни за что! И то, как ты разбил ей лицо… порой я совершенно не знаю, чего от тебя ждать!       — Мне было девять лет. Девять, мам. Я не мог предугадать, что она бросится к двери, — отзываюсь устало, потирая похолодевшими ладонями лицо.       Ведь было же. Всё это было.       И разбитое до огромного кровоподтёка лицо, из-за которого Карина сидела дома почти два месяца. Мы просто повздорили из-за того, что она вытащила и читала мою переписку с Юрой на клочке бумаги, специально спрятанном в тетрадь, и я вытолкал её из своей комнаты и хотел захлопнуть дверь. Я просто хотел закрыть ту блядскую дверь и не думал, что она кинется ей наперерез и попадёт под удар.       Это случайность. Случайности.       Всё это совсем не так, как выглядит со стороны.       Не так ведь?       — Я люблю тебя, Глеб, — несмотря на то, что это признание вызывает у меня нервную усмешку, я слышу, что хотя бы оно — искреннее. Немного дрожащее, тихое, но пронизанное мягкой и тёплой нежностью, с которой мамины ладони когда-то гладили мои щёки перед сном. И непонятно, плакать или смеяться, зная, что она любит меня, даже считая чудовищем. — Не понимаю, что я вечно делаю не так, что вы мной недовольны. Но я вас всех очень люблю.       — Ты не выбрасывала отсюда таблетки? — деловито интересуюсь я, думая о том, что она должна бы мной гордиться. Это очень в стиле нашей семьи: резко сворачивать с любой неудобной темы и делать вид, будто ничего особенно не случилось.       — Нет, — отзывается мама, а потом задумывается, хмурится и спешно убегает с коротким «сейчас!». А возвращается с несколькими блистерами того самого фенобарбитала, где определённо стало значительно меньше таблеток, чем я оставлял летом. — Я нашла их в вещах Дианы и почитала в интернете, что это что-то серьёзное. Она украла их у тебя? Думаешь, она могла их принимать?       — Это просто снотворное, мам, — улыбка даётся мне ценой только что оборвавшегося и шлёпнувшегося в живот сердца, и ложь легко стекает с губ, пощипывая мелкие ранки кровавой солью. — Даже если взяла и выпила как-нибудь по дурости, то ничего страшного не будет. Но лучше я избавлюсь от них.       То ли мои руки так дрожат, то ли она отчаянно не хочет отдавать мне таблетки, но они падают на пол и лежат там долго, очень долго, — минуту или две странного промедления, — пока я не присаживаюсь на корточки, чтобы подобрать их и спрятать в карман.       « — Зачем ты его раздавила?       — Он хотел от меня убежать.       — Но он ведь умер! Ты его убила!       — Не ори, Глеб. Зато теперь он будет лежать спокойно и мы сможем сделать с ним всё, что захотим».       У меня кружится голова, и собственное тяжёлое дыхание звучит грохотом, догоняющим сверкающие мысли-молнии. А всё вокруг выглядит размыто, бледно, словно глаза застилает поток воды, и я даже протираю их пальцами, чтобы убедиться, не плачу ли.       Собранная из старых осколков тонкими хрупкими пальцами и склеенная любовью реальность снова трещит и рассыпается. Мне не плохо, мне страшно. Ужасно, необъяснимо страшно, — как было в неизвестности и невесомости сплошной тьмы.       Я говорю матери какие-то слова прощания и иду прочь из квартиры. Стараюсь не смотреть на свои руки, ощущая чужую кровь на них и холод трупной кожи — под ними. И так легко становится отсчитывать удары своего сердца: раз, два, три.       Ходи. Ходи!       Кто я такой? Кто я на самом деле: жертва или обезумевший хищник? Заложник обстоятельств или сумасшедший, извращающий правду в угоду своих интересов?       Могла ли Карина специально подбросить таблетки Диане? Да.       Могла ли Диана сама украсть их и дать мне? Как бы не хотелось в это верить, но ответ становится всё более очевиден — да, могла.       И тогда всё снова теряет смысл. Все логически выстроенные доводы, все утешающие мою паранойю доказательства того, что со мной всё в порядке, что я не при чём.       Это всё она. Или она. Или я сам.       К счастью, аккумулятор не успел сесть, и машина отзывается тихим урчанием двигателя на первое же прикосновение к кнопке пуска. Требуется время, чтобы печка как следует прогрела салон, а пока заледеневшими и дрожащими руками я выкладываю из карманов всё, что унёс с собой: старый дневник, блистеры с таблетками и чёрный карандаш для глаз, которым всегда пользуется Диана.       — У тебя уже есть новости, сладкий? — мурлычет Данил, только приняв мой звонок.       А я смотрю на эти вещи и молчу. Молчу, пытаясь решить: буду ли готов к той правде, к которой так отчаянно рвусь?       И лишь одно остаётся несомненным: пока я, раздавленный, буду лежать спокойно, со мной можно будет продолжать делать что угодно.       — Дань, у меня есть несколько предметов, сплошь заляпанных отпечатками пальцев. Сможешь их сравнить?
Примечания:
Укажите сильные и слабые стороны работы
Идея:
Сюжет:
Персонажи:
Язык:
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.