Ходи!

      — Ты можешь подождать меня здесь? — она старается скрыть смущение от этой просьбы, но не получается. Перехватывает мой взгляд и закусывает нижнюю губу, сдерживая улыбку. А зря: она у неё особенно прелестна, как первые нерешительные лучи солнечного света, выглядывающие из-за свинцовых туч после долгой грозы. Лёгкая, долгожданная и невероятно уязвимая, возникающая всего на пару мгновений, но заставляющая сердце замереть от восторга.       Сопротивление наших взглядов длится недолго, и она отворачивается первой, но я совершенно не чувствую себя в выигрыше. Напротив, каждое её поражение или отступление ранит во многом сильнее, чем своё собственное.       Боль разочарования и бессилия знакома мне намного лучше, чем хотелось бы. Мы давно уже вместе, плечом к плечу, идём по проложенной судьбой тернистой дорожке и, когда я снова спотыкаюсь и падаю, разбиваясь сильно, но не насмерть, именно она помогает мне подняться, грубо смахивает сочащуюся из ран кровь и приговаривает: «А могло бы быть ещё хуже».       Но у Люси боль совсем другая. Торчит из груди огромным уродливым штырём, который мне раз за разом приходится вытягивать медленно и осторожно, вынимать бережно, выдёргивать одним жёстким рывком, — лишь бы ей стало легче. И пока я смотрю в блестящие от слёз, тёмно-серые грозовые глаза, пока вижу беспомощность на её лице, пока ощущаю дрожь в случайном прикосновении, я готов бесконечно подставляться под удары вместо неё.       Если бы мог — забрал бы всё себе. Все печали, невзгоды, волнения.       — Я хочу быть вместе с тобой в этот момент, Люсь. Быть рядом, — признаюсь ей как есть и беру за руку, легонько поглаживая пальцем тыльную сторону ладони. Из-за работающей на максимум печки в машине некомфортно жарко, душно, и высушенный горячий воздух раскалённым песком оседает в лёгких, но её кожа совсем холодная на ощупь.       Она всегда мёрзнет, когда нервничает. Невозможно было не заметить это, согревая её столько ночей подряд.       — Мне важно сделать это самой, Глеб. Я благодарна тебе за то, что ты рядом со мной сейчас и будешь рядом, когда я вернусь сюда. Но там… я должна быть одна. Почувствовать ответственность за своё решение.       За моим кивком притворной покорности скрывается желание уговорить её просто пустить меня внутрь. Я бы подождал где-нибудь в холле, или постоял в коридоре, не произнося ни единого слова; лишь бы между нами не оставалось расстояние большее, чем способно пресечь эхо любимого голоса.       Но я ведь обещал ей свободу, а не новую клетку, — пусть и просторнее старой, с изящными золотыми прутьями. В этом и есть истинное наслаждение любви: выпускать её на волю, чтобы испытывать счастье каждый раз, когда она возвращается, снова и снова выбирая именно меня.       Знать бы только, что сделать с паническим страхом, что рано или поздно её выбор изменится.       — Я не передумаю, — говорит она, словно подслушивая мои мысли, переворачивает ладонь и переплетает наши пальцы. Прислоняется мягкими губами к костяшкам, оставляя на них бордово-красный след помады, и смотрит мне прямо в глаза.       А я уж было открываю рот, чтобы ответить, что ни на мгновение в ней не сомневаюсь, но на самом-то деле — ещё как сомневаюсь, потому и дёргаюсь нервно, рвусь вслед за ней, чтобы лично увидеть, как всё закончится.       Не зря после отъезда Карины я несколько лет испуганно отшатывался от всего, что могло бы напомнить о ней. Ненавидел, до трясучки ненавидел её, а там где есть ненависть — всегда можно найти искру огня, чтобы зажечь любовь. И как бы глубоко не закапывал давно окоченевшие чувства, всё равно боялся, что они вдруг шевельнутся призывно, оживут, стремясь выбраться из своей могилы.       Я боюсь потерять Люсю. Боюсь, что и за той ненавистью к Юре, о которой она твердит который день подряд, может скрываться что-то большее. Что-то, будто бы до сих пор не принадлежащее мне полностью.       — Ты не сообщила ему? — всё же решаюсь спросить я, хотя заводить разговор о Юре сейчас объективно отвратительная идея. Но, с другой стороны, лучше сразу расставить все точки, — или с горечью увидеть запятые и многоточия, — в их отношениях, чем трястись от страха перед тем, какую реакцию будет вызывать у неё одно лишь его имя.       А мы все, втроём, уже связаны друг с другом, и это никак не изменить. Для меня он пусть и бывший, но друг; для неё — пусть и бывший, но муж. Придётся постараться, чтобы перекрыть плотной белой краской картину нашего общего прошлого и нарисовать на ней своё будущее.       — Нет, — проговаривает полушёпотом, одними губами, и прикрывает глаза, прежде чем пояснить: — Я скажу постфактум. Знаю, что это неправильно, но мне намного легче будет вынести его ярость, когда всё уже будет сделано.       — Люсь… — простой зов превращается в отчаянный стон, а желание сказать ей обычные слова поддержки перебивает кое-что более важное, рвущееся наружу. Потому что её свободная ладонь уже тянется к ручке двери, и наступает момент самого ответственного «говори сейчас или молчи вечно!». — У него большие проблемы на работе. Юра звонил мне и просил о помощи. Я подумал, что ты должна об этом знать.       — Ты сможешь ему помочь?       — Надеюсь, что да. Всем, чем смогу. И до тех пор, пока он сам захочет принимать от меня помощь, — замечаю я, подразумевая под этим трусливое и гадкое «не говори ему пока о нас».       — Спасибо тебе. Но это всё равно ничего не меняет, — замечает вскользь и всё же касается пальцами ручки, — неуверенно, медленно, словно привыкая к ощущению металла под подушечками, — а следом дёргает её быстро и уверенно. — Пора покончить с этим.       Хлопок двери бьёт по нервам сильным правым хуком, почти отправляющим меня в нокаут. За звоном в ушах и сменой цветов перед глазами, — то красный человечек, то зелёный человечек светятся в мутных праздничных шарах светофора, — я умудряюсь пропустить даже то мгновение, когда она скрывается внутри неприметного на вид четырёхэтажного здания.       История человеческих судеб пишется здесь: в обычных коробках, залатанных сверху убогими бело-синими пластиковыми панелями, или натурально однотонных и обработанных временем и погодой под модный нынче индастриал, — обшарпанная до кирпичной кладки стен извёстка, металлические сточные трубы с оранжевыми извилинами коррозии, прилепленная тяжёлой заплаткой дверь с замками на любой вкус и изящный козырёк с коваными подпорами-завитушками над ней.       Ощущать свою полную бесполезность и беспомощность оказывается очень поучительно, особенно если это вбивается клином в ставшую привычной мне реальность. Там, где в моём распоряжении, под моим контролем, в моих силах распоряжаться не только делами выкупленных нами ночных клубов, ресторанов, магазинов и других мелких точек по всей столице, приносящих доход и вместе с тем обеспечивающих личные потребности, но и жизнями людей.       Наверное, это даже иронично — что чужими жизнями берётся управлять тот человек, который и в своей-то разобраться не может.       Любые проблемы, происходящие в моей семье, не задевали меня настолько сильно. Они всегда оставались на совести и в бесконечных сожалениях того, старого Глеба Измайлова, главным достижением которого было удачное стечение обстоятельств, позволившее родиться сыном мужчины, обладавшего столь редкими в наше время благородством и понятием о настоящей чести.       Даже все мои безрезультатные попытки поговорить с Дианой, — до школы, после школы, карауля у дома, — и открыто спросить, откуда её отпечатки пальцев взялись на таблетках, чуть не оправивших меня на тот свет, всё равно записываются на старый счёт. Тот самый, где уже вписаны ядовито-красным секс со своей сестрой, хаос в мыслях, желаниях и чувствах, и скандал с ректором, загубивший вложенную в меня отцом мечту о службе.       А вот то, что происходит между мной и Люсей, уже не свалить на ошибки молодости. Это всё моё: осознанное, болезненное, неправильное и такое желанное.       И она, сама о том не подозревая, тянет меня ко свету. Не позволяет забыть о том, что я всего лишь человек: часто совершающий ошибки, имеющий свои слабости и не способный повлиять на естественный ход событий, предначертанный судьбой.       Четыре дня назад мы вместе спустились в ад, и вышли из него — тоже вместе, не совершив роковой ошибки и не став оглядываться назад.*       Хотя в тот момент, когда я нагнал её в аптеке и увидел купленные тесты на беременность, мне показалось, что мой мир окончательно потерял опоры и рухнул, стерев вымысел и реальность в единую плотную пыль. В бетонную крошку, торчащие железные штыри перекрытий и холодное липкое отчаяние, завладевающее телом.       Сложно представить, что она увидела в выражении моего лица, — злость, страх, панику, безысходность? — но спустя наполненные моим молчанием минуты лишь сунула тесты в сумку и ушла. А я, опомнившись и сторговавшись со своей паранойей, догонял её ещё несколько кварталов, только чудом, везением, интуицией следуя в правильном направлении.       Но догнал. Самое главное, что догнал. Зарёванную и замёрзшую, замученную.       Я вёл её к машине, вёз домой, не останавливая поток объяснений, текущих талой водой с вершины прежнего взаимопонимания, ныряющих в громкие всхлипы, сливающихся со слезами. Мне достаточно было слушать, не перебивая, и с достоинством принимать очередной посланный жизнью пинок.       — Я сделаю аборт, — твердила она и смотрела на меня, смотрела испытующе, смотрела с надеждой. Не на то, что я уговорю её передумать, а на то, что поверю ей, чтобы и она смогла себе поверить.       Её рассуждения ощущались внутри уколами острой боли, отзывались во мне отголосками собственных мыслей, тяжёлых и тревожных, разрозненных сомнениями. Она не говорила о наших отношениях, — и правильно, к чёрту соображения о том, как спокойно ворковать перед сном или трахаться после случившегося, когда на кону могла стоять целая жизнь, — только о том, что ничего не сможет дать ребёнку, что с трудом справляется сама с собой, что боится стать причиной чужого несчастья, ощущения катастрофичной ненужности, недолюбленности ещё одного человека.       И я не единожды думал о том же самом. Во мне сохранилось так много наследия совсем другого мужчины, — хорошего друга, надёжного соратника, не самого плохого отца, — но что в этом толку, если самого меня будто и не существует? И своим детям я передам только его принципы, его фамилию, его гены. Ничего своего.       Глеб Измайлов и сам ещё младенец, только открывающий для себя жизнь. И с Люсей Анохиной он копошится в одной песочнице.       В квартире она мгновенно улизнула в сторону туалета, утирая слёзы рукавом и до вмятин в картоне сжимая упаковки с тестами, а я бесцельно обошёл все комнаты по кругу, но так и не нашёл ничего, за что смог бы зацепиться хоть на время. И вернулся к ней, уже чертовски сожалея о том, что вообще ушёл.       Люся сидела на полу в ванной, поджав колени к груди и привалившись спиной к стиральной машинке, на которой лежали тесты, в электронных окошках которых ещё светились картинки песочных часов. Только смотреть на них я тоже не мог, не сумел выдержать напряжение ожидания, воспринимавшегося неотвратимым и фатальным, как надвигающийся на нас конец света.       Всё закончится через три, две, одну…       Короткий и тихий звуковой сигнал раздался аккурат в то же мгновение, как я опустился рядом с ней. Но ни один из нас так и не подскочил, чтобы посмотреть на результат. Напротив, мы теснее прежнего прислонились друг к другу плечами, словно хотели бы надышаться ядовитым воздухом неопределённости, вдруг показавшимся наркотически-приятным, вызывающим эйфорию жадно схваченной последней возможности ничего не знать.       — Когда что-то случается, меня всегда тянет вниз. Будто пришибает к полу тяжестью ощущения того, что с этим я не смогу справиться, — пробормотала она тихо, наблюдая за тем, как слёзы капали на колени, оставляя влажные округлые пятна на тёмной ткани брюк.       — У нас в ванной была щель между стеной и стиральной машиной, и я прятался в неё, когда был маленький. Это одно из первых моих воспоминаний из детства: как Карина лупит меня и я сбегаю от неё, залезаю в эту щель. Мама решила, что это такая игра, и оставила меня там вплоть до прихода отца с работы. Не знаю, сколько я так просидел, — полдня или полчаса, — но то время показалось мне вечностью, потому что было очень и очень страшно. И даже не потому, что Карина могла прийти туда за мной. Страшнее всего было то, что я ещё не умел говорить, и поэтому не мог ничего объяснить и попросить о помощи. А потом, когда всё же научился… Знаешь, молчать уже стало привычкой.       — То есть ты не рассказывал об этом родителям?       — Я пытался. Но мне никто не верил. У детей ведь просто очень богатое воображение, — я повернулся к ней и прижался носом к виску, вдыхая горьковатый аромат волос. — Поэтому не молчи, ласточка моя. Только не молчи, рассказывай мне всё. Я всегда буду за тебя, я на твоей стороне.       — Но что, если быть на моей стороне — значит пойти против самого себя?       — Мне не в первой идти против себя. Главное, чтобы цель того стоила.       — Я не знаю, что делать, Глеб. Не знаю. Мне очень-очень страшно. Я глупая, эгоистичная, я, откровенно говоря, совсем не такая, какой сама себя хотела бы видеть. Я боюсь потерять тебя. Боюсь, что потом ты не простишь меня за мой выбор.       — Решение будет за тобой, Люся. Я приму его, каким бы оно ни было, — мне и лгать не приходилось, потому что оставить выбор исключительно ей одной было, наверное, единственной возможностью эгоистично снять с себя ответственность и не сойти потом с ума.       А вариантов так много, но так мало. И оттянув принятие решения до момента установления отцовства, — наверняка сейчас это возможно сделать не дожидаясь рождения ребёнка, — я ведь всё равно не смогу сказать хладнокровно: оставляй моего, избавляйся от его. Даже если бы смог, то разве имел бы на это право?       И если мне бы хватило сил воспитать и того ребёнка, в котором не нашлось бы ни капли собственной крови, то хватило бы нам с ней сил смириться с тем, что в таком случае нас всегда будет не трое, а сразу четверо?       — Что бы сделал ты, Глеб? Чего хочешь ты?       — Хочу, чтобы ты была счастлива, — ответил я и обхватил её руками, прижимая к себе, поглаживая по волосам, целуя в содрогающуюся от рыданий макушку. А потом осмелился признаться в том, о чём никому прежде не рассказывал: — Так получилось, что одной девушке уже пришлось сделать от меня аборт. Это было давно, сразу после школы. Мы с ней никогда толком и не общались, поэтому когда она сказала, что не хочет рожать, я без промедления согласился. Это было… разумно. И, наверное, правильно.       — Ты вспоминаешь об этом?       — Да. Иногда.       — И что ты при этом чувствуешь? — она задрала голову и посмотрела мне в глаза, которые отчего-то так сильно захотелось стыдливо отвести в сторону. — Только честно, Глеб.       — Тоску. И сожаление, — признание жгучей болью прошлось прямо по сердцу, словно содрали резко марлевую повязку, много лет прикрывавшую рану, о существовании которой я даже не догадывался. А Люся кивнула коротко своим мыслям, отодвинулась вбок и опёрлась ладонями об пол, намереваясь подняться и сделать уже то, на что нам обоим давно следовало набраться решимости.       Только я остановил её, поспешно дёрнув на себя, почти уронив обратно. И мы оказались на коленях друг перед другом, и я обхватил ладонями бледное, заплаканное лицо, и шептал взволнованно, смазано-скомканно «прости, прости», и прижимался к ней лбом, и прикрывал глаза, чтобы сказать:       — Люсь, я буду с тобой. Независимо от того, что ты решишь. Я не откажусь от тебя ни после аборта, ни с десятком детей, хоть моих, хоть нет. Я люблю тебя. Люблю. Помни об этом.       Её пальцы оставили белёсые следы на моём запястье, — так сильно сжимали его, пока я помогал ей встать на ноги. А потом мы вместе смотрели на тесты, и оба молчали до странного долго, никак не веря в то, что все они были отрицательными.       Радио выдаёт приятно успокаивающий фоновый шум, — забавно, как спустя столько лет мне вдруг становятся милы и приятны мамины привычки, — и я всё увеличиваю и увеличиваю громкость, стараясь заглушить собственные мысли. Все предыдущие дни, когда Люся ходила на приём к врачу, сдавала анализы и делала несколько узи подряд, чтобы убедиться в отсутствии беременности, я следовал за ней.       Следовал по пятам безмолвной тенью, вроде и не делая ничего особенного, но и не позволяя себе оставить её одну.       Не позволяя себе отпустить её хоть на минуту.       А теперь всё так странно, некомфортно. Затекает от сиденья машины спина, воротничок рубашки прилип к покрывшейся испариной шее и душит, как его не ослабляй, и перед глазами раздражающе сменяется красный на зелёный, зелёный на красный. И железная дверь, рядом с которой выделена снежной каймой бордовая вывеска «мировой суд», не сдвигается с места вот уже четыре крайне сомнительных современных музыкальных хита и один выпуск новостей, и внутри у меня сочится сукровицей длинная полоса-рана, — потому что оторвал от себя Люсю слишком резко.       Ведь она предупреждала, говорила, просила; твердила с того самого вечера: «Думай о своём счастье, Глеб. Ты не сможешь прожить чужую жизнь, не сможешь оградить всех близких тебе людей от невзгод. Но, стараясь сделать это, будешь постоянно причинять себе боль».       Но как, как не воспринимать всё её — как своё? И не бросаться стремглав на линию огня, чтобы принять уготовленную ей канонаду на себя?       И вроде бы последние события должны были заставить меня яростно ненавидеть Юру, но вместо этого я испытывал по отношению к нему только жалость, медленно скатывающуюся вниз по груди каплями горячей смолы. Она заливала, затягивала, закупоривала те дыры, что проедала во мне злость.       Всё же я знал его, — или хотя бы думал, что знал и понимал всего несколькими годами раньше, — и поэтому боялся представить, какие именно чувства он должен испытывать, чтобы решиться на подобные поступки, уже не выглядящие местью или отчаянием. Нет, они напоминают скорее неистовую, страшную агонию человека, испытывающего нестерпимую боль.       Мой телефон заливается трелью входящего звонка от матери, который я ищу повод не принимать и так удачно нахожу, когда Люся показывается на улице и замирает ненадолго под козырьком, задирая голову вверх и выпуская изо рта несколько облачков пара.       А я выхожу из машины и облокачиваюсь на оставшуюся открытой водительскую дверь, ожидая её. И сколько ни всматриваюсь в уставшее и бледное лицо с уже не сходящими с него тёмными кругами под глазами, всё равно не могу понять: да или нет? Нет или да?       Расстояние между нами сокращается шагами, глубокими вдохами, — такими, чтобы быть готовым нырнуть сразу на самое дно своих страхов, — встречающимся взглядами. И скрадывается, смахивается, стремительно сносится лёгкой улыбкой на губах, тщательно прокрашенных бордово-красным.       — Я сделала это. Сделала, — повторяет она, будто боится, что я не поверю, и привстаёт на цыпочки, чтобы прижаться своей щекой к моей. И вырванный мной хитростью поцелуй отдаёт лёгкой горечью слизанной с её губ помады, а вибрирующая внутри крепко сжатая пружина наконец расслабляется и распрямляется, принося блаженное чувство спокойствия.       Зато другие пружинки, — короткие и мягкие пряди волос, особенно сильно завивающихся на затылке, — щекочут тыльную сторону ладони, неторопливо поглаживающей её шею, пока она с нежной улыбкой стирает следы помады с моих губ, тщательно проводя по ним пальцами, хранящими запах выкуренных утром сигарет.       — Прежде я не видел тебя такой, — замечаю вполголоса, не сводя взгляда с её губ, по тонким трещинкам и бороздкам которых словно растекается креплёное красное вино, с первого же глотка дающее в голову.       — У меня же сегодня маленький праздник! — пожимает плечами Люся и смеётся, слегка запрокидывая голову назад и ненароком подставляя шею под простор моей фантазии, уже отмечающей кожу алыми пятнами в самых чувствительных местах. И слюны становится так много, что я вот-вот захлебнусь то ли ей, то ли собственным счастьем, как зачастую и бывает — построенном на чужом несчастье.       Юра будет в бешенстве, когда узнает, что она подала заявление в суд на развод в одностороннем порядке. Даже я не верил, что у неё хватит сил, — жёсткости, ненависти к нему, — чтобы сделать это, минуя все возможные попытки договориться по-хорошему.       И погано думать о том, насколько это оказалось мне на руку. Чем меньше они встречаются, чем хуже их отношения, тем с большей уверенностью я продолжаю понемногу освобождать в квартире место под её вещи, планируя не ограничиваться той скромной стопкой одежды, что сейчас лежит на полке у меня в шкафу.       Пока мы едем домой, мой телефон снова разрывается звонками и сообщениями от матери, в своей обычной истеричной манере с манипуляциями и угрозами пытающейся заставить меня объясниться. И в другое время я бы давно уже поддался, прогнулся и постарался придумать нормальное оправдание своим поступкам, испытывая вину и сдавливающе-связывающее ощущение того, что умудрился снова разочаровать её.       Но, наверное, я так долго жил с этим постоянным чувством несоответствия чужим ожиданиям, что успел срастись с ним в единое целое и вступить в симбиоз, позволяющий отныне просто не обращать на него внимание.       Ведь мной всё равно всегда будут недовольны.       Поэтому можно наслаждаться женщиной, уведённой у лучшего друга. Без раздумий соглашаться с Кириллом, решившим заполучить место директора в компании отца подставив того человека, кто сейчас занимает эту должность. Заставить Диану поговорить со мной, заявившись в школу и попросив директора вызывать её прямо с уроков по надуманным «срочным семейным обстоятельствам».       Выяснить, откуда её отпечатки пальцев, — наряду с отпечатками Карины, — оказались на блистере с украденными таблетками мне так и не удалось. Как и взглянуть ей в глаза, стыдливо отведённые в сторону или опущенные в пол вплоть до того момента, когда с очередным неубедительным и дрожащим от испуга «я ничего не знаю» она развернулась и убежала.       Как выяснилось тем же вечером — вообще убежала из школы.       — Ты не ответишь? — спрашивает Люся осторожно, касаясь пальцами моей ладони, по старой привычке обхватывающей селектор коробки передач.       — Нет, — выдыхаю я громко и тяжко, сбрасывая звонок. В салоне снова становится как-то слишком душно, и хочется настежь открыть окно; а лучше сразу дверь, чтобы тоже выскочить наружу и сбежать от необходимости говорить о том, о чём думать-то противно и страшно. И каждый раз, рассказывая Люсе только самую нормальную, адекватную часть правды о моих сложных семейных отношениях, мне приходится чувствовать себя беспринципным лжецом, прикрывающимся видом оскорблённой всеми благодетели.       Вычёркивая из общего уравнения всё то, что я творил десять лет назад, а потом убирая в размашистые скобки трусливое попустительство, закончившееся для Дианы маленькой трагедией, удаётся привести факты к тому результату, где моё значение — лишь несчастной жертвы обстоятельств, чужого коварства и родительского равнодушия.       Только это отнюдь не так. И как бы мне не хотелось считать себя жертвой, я никогда ею не был.       — Не хочу начинать оправдываться, — замечаю я и потираю подбородок, прежде чем добавить с кривой ухмылкой: — А отстаивать свои права ещё не научился.       — Зачем Диане нужно было помогать травить тебя? — несмотря на общий непринуждённый тон вопроса, в её голосе появляется неприятная настороженность. Та самая, что перебрасываем мы друг другу по очереди, когда случается очередной виток событий, выбраться из которых вместе возможно только на абсолютном доверии. — Мне казалось, что она очень сильно к тебе привязана.       — Да. Сильно, — растерянно отзываюсь я, отгоняя от себя все тошнотворные ассоциации, вызванные такой формулировкой. — Диана очень трудный подросток. И никто в нашей семье так и не смог найти к ней правильный подход, чтобы не встречать яростное сопротивление этого банального «меня никто не понимает». А вот у Карины, видимо, получилось её понять, раз именно она смогла подобраться к ней так близко.       — Обычно это подростковое «меня никто не понимает» не что иное, как искажённое эхо отчаянного крика «помогите мне разобраться в себе».       — Думаешь, именно Карина смогла ей в этом помочь? — интересуюсь как бы между прочим, даже показательно хмыкая в конце, а у самого в грудине внутренности неторопливо прокручивают сквозь огромную мясорубку чувства вины. Точек пересечения у моих сестёр не так уж много.       Паршиво то, что самая большая из них — я.       — Думаю, что человеку, способному на манипуляции, ничего не стоило навязать подростку с неустойчивой психикой выгодную для собственных интересов картину окружающего мира, даже если она значительно расходилась с реальностью. А под влиянием такого ложного мессии, указывающего гиблый путь, можно совершить действительно отвратительные поступки.       — Мне хочется верить в это, как и в то, что Диана действительно не знала и не понимала, что делает. Но… чтобы не разочаровываться в людях, лучше ничего от них не ждать, так ведь?       — Разочарование — это крах надежды на то, что человек окажется таким, каким ты хотел бы его видеть, а не какой он есть на самом деле, — замечает Люся с грустью, которую следовало бы мгновенно забыть, а не гонять в мыслях снова и снова, добивая себя представлениями о том, как могло бы звучать её разочарование во мне, узнай она всю правду. — А с другой стороны, если на самых близких, родных и любимых людей смотреть исключительно с трезвым цинизмом, то в чём вообще будет прелесть жизни?       — В том, чтобы защитить себя от боли?       — Мне кажется, не познай мы самое худшее состояние душевной боли, и счастье уже не ощущалось бы настолько ценным. На контрасте всё воспринимается иначе, — она смущается своих же слов, поспешно заправляя волосы за уши и подтягивая повыше лежащую на коленях сумочку.       И я безалаберно забываю о дороге, принимаясь завороженно разглядывать её профиль: утончённый, изящный, невероятно красивый. Так странно вспоминать о том, что в нашу первую встречу она показалась мне совершенно обычной, когда как сейчас я вижу в ней абсолютный идеал, неповторимый и недостижимый другими.       У Люси сегодня выходной, а вот мне, как назло, вечером необходимо ехать на встречу с Кириллом, отменить которую не позволит совесть. В последнее время я только и занимался своими личными делами, пустив работу на самотёк, — или, правильнее сказать, переложив всю ответственность на Даню и самого Кирилла, объективно уже с трудом справляющегося с собственными демонами и вряд ли имеющего после того боя достаточно сил для любой другой борьбы.       А самое паршивое то, что моих сил тоже меньше, чем предполагал. Я уговариваю Люсю заехать в кафе всего в квартале от дома, и именно там, среди людей, в комфортном тепле, в умиротворении смотрящих на меня с безграничной нежностью глаз, с неожиданно решительным, несущим в себе твёрдость прикосновением её маленькой хрупкой ладони вдруг наваливается ощущение усталости.       Я становлюсь растерянным и рассеянным, отвечаю невпопад, и теперь уже она уговаривает меня забрать заказанную еду с собой и пойти домой. И всю дорогу, которую мы решаем преодолеть пешком, меня преследует ощущение пальцев, ласково спускающихся от щеки к подбородку, очерчивающих остро выделившиеся за последний год скулы.       В квартире мы вроде бы расходимся по своим делам, но я так и не успеваю распаковать контейнеры с едой и бросаю их на столе, не справившись с плотными узелками пакетов: с недавних пор мне чертовски плохо удаётся развязывать и распутывать то, что крепко затянули сдуру другие, и всё приходится раздражённо разрывать.       Полиэтилен, дружеские привязанности, родственные связи.       В дверь ванной комнаты я стучусь осторожно, несколько раз, так как не уверен, что это получится расслышать за шумом включённого душа. Боязливо заглядываю внутрь и сразу же встречаюсь взглядом с ней, удивлённо высунувшейся из-за молочно-белой шторки.       — Можно к тебе? — спрашиваю смущённо, прикрывая за собой дверь и прислоняясь к ней спиной, и засовываю руки в карманы джинс, чтобы скрыть лёгкое возбуждение, давшее о себе знать с первого же глубокого вдоха. Запах моего геля для душа заполнил помещение вместе с паром от горячей воды, мельчайшими каплями оседающей на кожу, и теперь щекочет нос, словно снова зарывшийся в пушистые волнистые пряди, носящие на себе отголоски этого аромата.       Она со мной. Со мной!       — Если тебе не будет противно, что здесь кровь, — бормочет она, оставляя шторку приоткрытой. И я собираюсь пояснить, что хотел просто быть там, где между нами не будет больше стен, — хотя бы тех, о существовании которых ей было бы известно, — но вместо этого быстро стягиваю с себя одежду, сбрасывая её прямо на пол, и тоже встаю под душ.       Упираюсь лбом в её затылок, пальцами обхватываю острые плечи и наблюдаю за тем, как крупные капли стекают вдоль позвоночника, задерживаются ненадолго в ямочках на пояснице, а после выскакивают из них резво и спускаются неторопливо по ягодицам. И остатки густой мыльной пены, подкрашенной кровью до бледно-розового, плавают по белоснежному дну ванной, пытаясь зацепиться за наши ноги.       — Я так устал, ласточка моя. Мне кажется, что у меня совершенно не осталось сил, чтобы постоянно со всем бороться, — шепчу ей на ухо, сдержанными мимолётными поцелуями покрывая нежный хрящик и мочку с маленькими серёжками-гвоздиками.       — Помнишь обрушившийся на Москву пару лет назад шторм? Тогда ты сказал, что никогда и не пробовал бороться. И я горжусь тобой, Глеб. Горжусь и восхищаюсь тем, сколько в тебе упорства и внутренней силы, чтобы справляться со всеми обстоятельствами и при этом постоянно стремиться быть сегодня намного лучше, чем вчера.       — Ты переоцениваешь меня, Люсь, — улыбаюсь я горько и прикрываю глаза, стоит ей развернуться ко мне лицом. Стыдно. Мне так стыдно перед ней, искренней и раскрытой передо мной нараспашку телом, мыслями и душой.       Не так уж сложно быть лучше себя прошлого, медленно разлагающегося от ощущения собственной аморальности, от страха никогда не вернуться к нормальной жизни, и чуть не прогнившего насквозь.       — Это ты себя недооцениваешь, — шепчет она, отыскивая мои губы долго, будто наугад, ощупывая спешными поцелуями шею, подбородок, щёки. Я приоткрываю глаза, а её оказываются уже закрыты, и тонкие пальцы водят по груди, вырисовывая на ней водные узоры, сплетая нити нервных окончаний в небрежную косу, тянущуюся вниз по животу, вслед за хаотичными прикосновениями.       Она не успевает добраться до члена, уже налившегося кровью и болезненно чувствительного, импульсами странно-смешанных, приятно-отталкивающих ощущений реагирующего на трение головки о короткие тёмные волоски на её лобке. Стоит только ладони скользнуть ниже пупка, следуя по самой прямой, проложенной природой дорожке к греху, как я рывком подхватываю её под мышки и прижимаю к стене.       Вся ванная настолько белоснежная, что кружится голова и смазываются границы окружающего пространства: непонятно, где пол, где стены, где потолок. Зато понятно, где она — тёплая, нежная, податливо-мягкая, с кожей цвета разбавленного молоком крепкого чая, утоляющего мою жажду каждым прикосновением языка. И понятно, где я — пытающийся слиться с ней, влиться в неё тёмной тенью, напряжённый всем телом, пачкающий белизну плитки упирающейся в неё ладонью, имеющей оттенок дешёвого кофе из пакетиков, разведённого от безысходности.       Я приподнимаю вверх одну её ногу, придерживаю под колено, отстранённо замечая, что от моих пальцев остаются розоватые полосы на коже. И вхожу в неё осторожно, медленно, почти сразу же останавливаясь и оставляя ей возможность отстраниться от меня одним лишь движением бёдер.       — Ты не хочешь? — перехватываю плывущий, затянутый темнотой взгляд, прежде сосредоточенно направленный в ту точку, в которой постепенно соединялись наши тела. И несколько секунд, что требуются ей для ответа, кажутся мне настоящей пыткой.       Сдерживать желание иметь кого-то прямо сейчас, без промедления и до изнеможения, мне не было так тяжело даже будучи подростком. И в первые два раза, что мы с ней занимались сексом — тоже.       А сейчас всё плывёт перед глазами, и зашкаливает пульс. И не получается думать ни о чём, кроме её потрясающего тела, находящегося так доступно-близко ко мне.       — Хочу. Но я не пробовала делать это… в такие дни, — она отвечает тихо, заторможенно, съедая половину звуков частым движением языка, мечущегося по припухшим, красно-бордовым от поцелуев и остатков помады губам. — Тебе не будет противно?       — Нет, Люсь. Нет! — вырывается хриплым рыком, пока я медленно вхожу в неё до конца и так же неторопливо подаюсь обратно. — Просто скажи, если захочешь остановиться.       Мы оба дышим глубоко: шумно втягиваем воздух носом и выдыхаем протяжно, с полустоном, подстраиваясь под широкую амплитуду и заданный мной неспешный ритм толчков. И её грудь с торчащими вперёд твёрдыми сосками слегка подпрыгивает вверх с каждым следующим взятым пиком высоты, а потом плавно, размеренно опускается вниз.       Вверх. Вниз.       Вдох. Выдох.       Прилипшие к мокрой стене пряди волос выглядят чёрными трещинами на белом, и скатываются по лицу капли воды, — горячие, подсоленные потом, — срываясь с кончика носа и собираясь в ложбинке над верхней губой.       И я прикрываю глаза, и снова оказываюсь под завалом. Так же скован окаменевшими от напряжения в теле мышцами, так же параноидально контролирую каждое совершаемое движение, так же чётко и ярко ощущаю всё происходящее со мной. Тесноту плоти вокруг своего члена; острые полукружия ногтей, вонзающихся мне в плечо; звуки душа, барабанящего по дну ванной, и солоноватый запах крови, бордовыми каплями стекающей по нашим ногам и размывающейся потоками воды.       Только теперь во мне есть вера. Пока ещё не в Бога, а только в самого себя. В то, что я был создан для чего-то большего, чем поддерживать своим существованием общую количественную массу, которая послужит разве что перегноем для роста и процветания следующего поколения; в то, что я способен менять свою жизнь в желаемом направлении, а не разворачиваться флюгером в ту сторону, что укажет судьба; в то, что несмотря на ошибки прошлого я могу заслужить будущее с любимой, понимающей и верящей в меня женщиной.       И эта вера — как огонёк, слабо мерцающей в беспроглядной ночи. Как неизменно горький запах, — полыни ли, сигаретного дыма, геля для душа, — и слабый шёпот быстро-быстро шевелящихся, искусанных губ, и не поддающийся никакому объяснению, описанию, пониманию взгляд тёмно-серых глаз, снова направленный прямо на меня. Мне остаётся только следовать за ними, не сомневаясь и не останавливаясь, шагами-шагами-шагами приближаться к своему счастью, толчками-толчками-толчками приближаться к нашему удовольствию.       Ноги скользят по дну, еле сохраняя необходимое равновесие, руки дрожат от усилия, с которым я держу её практически на весу, компенсируя разницу в росте. И давно бы стоило развернуть её раком, — раньше мне нравилось именно так, иметь минимум соприкосновения с чужим телом и максимум доступа ко всем ложащимся в ладони или подставляющимся под пальцы местам, — но сейчас намного важнее иметь возможность смотреть на неё, с патологической одержимостью ловить каждую эмоцию испытываемого ею наслаждения и присваивать себе на память.       Мне хочется, чтобы это повторялось снова и снова: громкий полустон-полувскрик, запрокинутая назад голова, сильная пульсация вокруг моего члена, от которой и самому хочется стонать, как девчонке.       Но всё заканчивается, и остаёмся только мы. Уставшие, запыхавшиеся, обнимающиеся так невинно-нежно, как встретившиеся после долгой разлуки дети. И продолжают скатываться вниз по белоснежному кафелю мельчайшие прозрачные капли воды, по белой ванной — капли разбавленной крови, по светлой коже — вязкие капли мутной спермы.       Вылезаем из ванной мы неуклюже, на подгибающихся ногах. Случайно роняем флаконы с гелем и шампунем, наполовину обрываем с колец шторку, пачкаем полотенце, тоже оказавшееся белым, — прежде я и внимания не обращал на это, а теперь всё вокруг ощущается холодным, безжизненным, обезличенным, будто находимся в больнице или снятом на разок гостиничном номере.       — Хочу поменять квартиру. Поможешь мне выбрать новую? — спрашиваю у неё, обхватывая ладонями спрятавшиеся под моим свитером плечи и утыкаясь носом во влажную, вкусно пахнущую макушку.       Люся ёрзает на стуле, отодвигает подальше от себя кружку с ароматным чаем, успевшим завариться, пока я переодевался и уточнял у Кирилла детали планов на вечер, неохотно отпустив её от себя на кухню. И что-то в этой ситуации, — помимо моей скрюченной позы, — кажется мне чертовски неудобным и неловким.       — Глеб, пойми меня правильно. Я только написала заявление на развод и мне хочется ощутить, каково это — быть самой по себе. Конечно же я не собираюсь отказываться от отношений с тобой, но… давай не будем их торопить?       — То есть мы останемся в той точке, где находимся сейчас? Или всё же притормозим и дадим задний ход?       — Глеб… — она вздыхает и проводит ладонями по лицу, стирая с него тонкую плёнку моего разочарования, прежде чем ответить осторожно, делая большие паузы между словами: — Понимаешь, просто это всё так напоминает мне прошлые события, что я боюсь снова вытеснить настоящие чувства к тебе навязчивой мыслью о том, скольким я уже тебе должна. И ты… я не хочу, чтобы ты думал, что мы вместе из-за того, что у меня не было другого выбора.       — У тебя есть выбор, Люся. Ты можешь встать и уйти отсюда когда захочешь, потому что я — не он, — злость разъедает горло кислотой и делает голос низким, хрипящим, неприятно царапающим слух. И я отхожу от неё, стараясь не оглядываться, и распахиваю окно, тут же хватаясь за пачку с сигаретами.       Только это не приносит никакого облегчения. Порывы ветра запрыгивают внутрь комнаты и подсовывают выпущенный только что изо рта дым, — выпущенный резкими и грубыми словами пар, — обратно мне под нос, заставляя морщиться от отвращения. А Люся выжидает время аккурат одной сигареты, прежде чем подойти и прижаться к моему боку мягким теплом, потереться щекой о плечо.       — Ты бы не стал меня останавливать или пытаться вернуть? — я не вижу её лица, зарывшегося в свободный рукав надетой на мне белой футболки, но тем не менее слышу, как она улыбается. И подтягиваю ближе к себе одной рукой, а второй быстро захлопываю окно, обрубая уже тянувшиеся к нам ледяные лапы ветра.       — Конечно бы стал, — признаюсь с неохотой, практически шёпотом.       — И это не потому, что ты похож на него или кого-либо другого. Просто все люди имеют обыкновение до последнего держаться за то, что им дорого, понимаешь? Я не хотела обидеть тебя, Глеб, и не собиралась сравнивать наши отношения с теми, но… обжегшись однажды на молоке, будешь дуть на воду.       — А я вот сам постоянно сравниваю. И очень боюсь оказаться хуже него.       — Зачем? Сколько женщин у тебя было до меня? — спрашивает она, но так и не дожидается ответа, возможно, сумевшего бы сбить ту досаду, что начала прохладой сквозить в нашем разговоре. Потому что их было совсем немного в сравнении с тем, что обычно рассказывал обо мне бывший лучший друг. — И сколько из них были лучше меня по самым объективным критериям? Только дело ведь вовсе не в этом, а исключительно в том, что мы чувствуем друг к другу.       А то, что мы чувствуем, словно и не укладывается больше в составляющие каких-то тридцати трёх букв, и у нас не получается оторваться друг от друга, — ни руками, ни губами, ни взглядами, ни мыслями, — совсем долго, и потом приходится одеваться в спешке, дожёвывая прямо на ходу холодную еду и запивая её остывшим чаем, уже затянувшимся сверху блестящей плёнкой.       Я катастрофически опаздываю, чего прежде никогда за собой не замечал. Поэтому приходится поддаться приводимым Люсей разумным доводам и высадить её около станции метро, чтобы всю оставшуюся дорогу удивляться тому, как именно с ней моё упрямство вдруг стало обретать скорее черты нелепых детских капризов.       Утешает лишь то, что на общественном транспорте она добирается до дома своей сестры намного быстрее, чем я до места встречи на машине. Но настроение, поднявшееся после фотографии Люси со смеющейся пухлощёкой племянницей на руках, мгновенно падает вниз, стоит мне увидеть хмурого, осунувшегося и измождённого Кирилла.       Выглядит он паршиво. Намного хуже, чем я представлял себе после вчерашнего разговора с Сашей, сначала долго мнущейся и не решавшейся прямо озвучить причину своего звонка, а потом с неподдельным отчаянием в голосе признавшейся, что не знает, как ему помочь и попросившей не оставлять его одного.       Впрочем, именно поэтому после короткой и продуктивной встречи с человеком, подбиравшим для нас компромат на исполнительного директора компании Войцеховских, я еду в ночной клуб вместе с Кириллом. То ли пытаться удержать его от очередного острого алкогольного отравления, то ли травиться самому, отмечая прекрасные новости о том, что так сильно мешающая нам фигура сама уходит с доски, решив начать новую партию с более мудрым игроком.       Кирилл вроде бы улыбается, шутит, отпускает ехидные замечания, но меня никак не покидает ощущение, что всё это даётся ему через силу, сквозь безграничную усталость и душевную боль, не стихающую годами и постепенно сводящую его то ли с ума, то ли в могилу.       Мы приезжаем в «Небеса» — столичный концентрат пафоса, впустую потраченных денег и людей с самомнением, которому позавидовали бы и настоящие небожители. Говорят, когда-то потолок в этом клубе был раскрашен под прелестное голубое небо с пушистыми облаками, но под неоновыми лучами, сопровождающими танцевальную музыку, оно выглядело то кислотно-зелёным приходом переборщивших с таблетками мальчиков и девочек, то пурпурно-синей грозой, то алым закатом наступающего апокалипсиса.       И вот, рисунка уже давно нет, а название так и осталось прежним, будоражащим фантазию тех, кто отчаянно стремится хоть разок попасть внутрь и почувствовать момент соприкосновения с высшими слоями Московского общества, блюющими прямо на себя после восьмого стакана мартини.       Время заносит разномастные ноги над отметкой двенадцать, и очередь на вход как по щелчку пальцев становится раза в два длиннее. И я хватаю шустро бросившегося внутрь Кирилла за локоть и с самым честным, — грозным, недовольным, наглым, — видом говорю ему:       — Одна порция, Кир. Или тащить тебя полуживого обратно домой я позову помощников твоего папочки.       — А не охуел ли ты, Глеб? — ощетинивается он, но взгляд отводит в сторону, прячет в бортиках грязного снега по краям от тщательно вычищенной вплоть до асфальта дорожки.       — Ты ещё скажешь мне за это спасибо, — замечаю безапелляционно, посылая ему ухмылку и картинным жестом предлагая продолжить свой путь. И Кирилл закатывает глаза, бурчит что-то неразборчивое и наверняка нецензурное себе под нос, но всё же спускается в недра неонового ада, оглушающего барабанной дробью музыки.       И неожиданно-ожидаемо оказывается, что делать в ночном клубе совершенно нечего, если ты не намерен покупать коктейли по десятикратной цене от себестоимости или искать неуклюжего перепиха в кабинке туалета, лучшим продолжением которого может стать затянувшееся до утра и небрежного «захлопни за собой дверь» знакомство, а худшим — знакомство с венерологом по месту прописки.       Его лицо всё мрачнеет и мрачнеет, в свете красного прожектора превращаясь в глиняный слепок с остро проступающими сквозь тонкий пергамент кожи костями черепа и пугающе-чёрными глазницами слившихся в общее пятно тёмных глаз и тёмных кругов под глазами. Он поднимает на свет стакан с жалкими остатками виски, разбавленным подтаявшим льдом и плещущимся на самом дне, и демонстративно кривится, исподтишка поглядывая в мою сторону.       А когда мы выбираемся на улицу, чтобы морозом стереть с себя смешение приторных и назойливых ароматов, — малиновой ванили обслуживающей нас официантки и фруктового дыма раскуриваемого в соседней вип-зоне кальяна, — и только раскрываем рты, чтобы обменяться друг с другом недовольством, как железная дверь во внутренний двор распахивается пинком и наружу выбирается громко хохочущая парочка.       Я узнаю Ксюшу и по голосу, сейчас то ли осипшему, то ли прокуренному, и по уложенным игривыми кудряшками пшеничным волосам, — практически единственному, что осталось в ней неизменным с того периода, как эта девочка выпорхнула передо мной на перрон Казанского вокзала. А вот в том щуплом парне, на шее которого она виснет, различаю младшего отпрыска Байрамовых, ближайших бизнес-партнёров семьи Войцеховских, только по произнесённому ею вслух имени.       Мы с Киром не сговариваясь упираемся в них взглядом, в то время как и Ксюша, и её громко матерящийся спутник с початой бутылкой Курвуазье Империал, к горлышку которой они прикладываются по очереди, упорно делают вид, что нас не замечают. Впрочем, Тимур Байрамов действительно живёт в своей собственной вселенной, и совершенно не интересуется теми, кто не способен снять с девушек насквозь влажные трусики убогими рифмами в вызывающих стыд и недоумение клипах, бьющих рейтинги на ведущих музыкальных каналах страны. Правда, сам он выглядит вовсе не восходящей звездой шоубизнеса, а сбежавшим от мамки подростком, мечтающим показаться крутым в рядах старшаков.       А вот Ксюша намеренно не поворачивается в нашу сторону, и я тоже встаю к ней спиной и качаю головой Кириллу, чьи губы уже начинают расползаться в едкой усмешке. К счастью, он понимает мой посыл и хранит сдержанное молчание вплоть до того момента, как мы снова остаёмся вдвоём.       — Он хотя бы совершеннолетний? — предполагаемое саркастичное замечание выходит у меня скорее старческим ворчанием, и Кирилл всё же ухмыляется, насмешливо приподнимая вверх одну бровь.       — Возраст согласия в нашей стране — шестнадцать, — напоминает он, — так что можешь не переживать за свою бывшую подружку. И не расстраиваться: её выбор обусловлен исключительно толщиной кошелька и длиной ряда цифр на долларовом счёте.       — А тебе-то она что сделала? — у него отлично получается контролировать свои эмоции, но, прежде чем лицо застывает в состоянии полной отрешённости, на нём успевает мелькнуть что-то глубоко тоскливое и безысходное, вонзающееся меж рёбер и достающее остриём сразу до сердца.       Огонёк зажигалки подрагивает и гаснет в его руках, и Кирилл чертыхается, безрезультатно пытаясь справиться с ним. А потом нехотя прикуривает у меня и смотрит так, будто до последнего не может определиться, сказать ли «спасибо» или «да иди ты к чёрту».       — Знаешь, иногда попадаются такие красивые полевые цветы, которые ты тянешься сорвать и лишь в последний момент замечаешь, что они сплошь облеплены противными мелкими жучками. И вроде отдёрнул руку, и вытер тщательно об штанины, а всё равно ещё долго кажется, будто теперь они ползают по тебе, и от этого противно и мерзко. Вот и люди бывают такие же, как эти цветы: достаточно просто взглянуть на них вблизи, и уже невозможно сдержать отвращение.       — Я всегда был равнодушен к цветам, но любил разных жучков, — хмыкаю и пожимаю плечами, намеренно снижая градус серьёзности этого разговора.       — Да я уже заметил, — ехидно протягивает он, взглядом указывая на дверь, за которой парой минут ранее скрылась Ксюша. — Удивительно даже, как это ты не потёк от моего отца. Он ведь тоже такой… в красочной обёртке.       Правду о том, что Андрею и меня удалось очаровать на первые несколько встреч, я предпочитаю оставить при себе: не хочется его расстраивать, бесить и заодно давать лишний повод для подколок.       Мы возвращаемся в клуб, как-то не сговариваясь поглядывая на часы и высматривая официантку, чтобы попросить счёт. Я ощущаю себя слишком старым, слишком усталым и слишком влюблённым для того, чтобы тратить всю ночь на подобные развлечения, а Киру, кажется, нужна вовсе не атмосфера безудержного веселья, а пол-литра чего-нибудь крепкого внутрь, чтобы заглушить отчаянный вопль мыслей, и помощь квалифицированного психотерапевта.       Первый звонок с неизвестного номера я пропускаю, слишком поздно отличив вибрацию телефона в кармане джинс от вибрации мягкого дивана, пропускающего через себя ритмичный напор музыки.       А когда снова выбираюсь наружу, подальше от грохота, то перезваниваю трижды, прежде чем на том конце раздаётся нерешительное, тихое, испуганное «алло?».       И моя жизнь слишком часто идёт кувырком, чтобы сразу же не понять, что это должно случиться снова. Вот-вот, прямо сейчас. Немедленно.       И опаляют грудь всполохи тревоги, и выжигают всё вплоть до костей, и рассыпают седой пепел по плотному и скользкому снежному полотну. И белоснежное окропляется длинной багряной полосой света, выскочившего из-за двери, приоткрытой последовавшим вслед за мной Кириллом.       — Вы брат Дианы? — шепчет тонкий девичий голосок, сдавленно всхлипывая под конец.       — Что с ней?!       — Вы можете приехать прямо сейчас? Они делают с ней что-то страшное… ____ *Подразумевается древнегреческий миф про Орфея, которому позволили увести его любимую погибшую жену, Эвридику, из подземного царства Аида. Но Орфей нарушил единственное условие сделки и обернулся, чтобы посмотреть на неё прежде, чем они оказались в мире живых, и это разлучило их навсегда.