Ходи!

      Километры пролетают незаметно. Мелькают фары встречных машин, горят маленькими светлячками светоотражающие элементы дорожных указателей, поскрипывают дворники, усердно пытающиеся смахнуть с лобового стекла брызги летящей из-под колёс грязи. За городом зима совсем другая: тут снег не навязывает свои правила, а держится учтивым и вежливым гостем, пристроившимся на широких диванах обочин.       Я специально не смотрю на спидометр, и каждый раз, когда Кирилл резко и до упора выжимает педаль газа, — судя по звукам, сразу на все восемь тысяч оборотов, — отворачиваюсь и пытаюсь разглядеть пейзаж, спрятавшийся за плотной шторой ночи. Мерещатся вдалеке какие-то маленькие домики, хоть в одном из которых найдётся подсвеченное изнутри оранжевым окошко; и свалены друг на друга пухлые подушки холмов, как и на кровати у бабушки, прикрытых сверху белоснежным кружевом.       Руль влево до упора, и на влажной дороге нас опасно ведёт из стороны в сторону. Кто-то сигналит, мы равняемся с чужими машинами всего на мгновение и быстро оставляем их позади, даже фары пропадают из вида в боковых зеркалах. И спокойно проходит мимо меня мысль, что Кирилл ещё пьян после клуба и запросто может угробить нас обоих, заходя на столь крутые виражи.       Он — может, а я бы наверняка сделал это, решись вести машину самостоятельно.       Пальцы дрожат. До сих пор идут гадкой мелкой дрожью, которую приходится прятать, — не от него, только от себя самого, — крепко сжимая ручку двери одной ладонью и крепко сжимая в кулак вторую.       Полотно дороги скрадывается по чуть-чуть, обрубается по краям и сужается до двух тесных полос, больше не освещаемых фонарями. Только по этим признакам я оцениваю уже преодолённое нами расстояние, не желая заглядывать в установленный Киром навигатор.       Последний раз он обещал час сорок пути, а мне всё кажется, что мы уже десяток лет добираемся до сброшенных мне координат.       « — Это Катя. Помните, вы подвозили нас как-то до дома?»       Конечно же помню. Мы с Ксюшей только вернулись из путешествия, которое могло бы стать началом тропинки в сказочное будущее, а обернулось для неё падением на обочину с непоправимыми последствиями, а для меня — ощущением собственной в этом очевидной вины. И в потоке тех дней, распираемых злостью и отчаянием, очередной выходке Дианы я просто не придал никакого значения.       После ссоры с кем-то из одноклассников она сбежала с выездной школьной экскурсии в Коломну и потребовала у меня приехать и забрать её вместе с той самой подружкой, Катей, — девочкой-неформалкой, не проронившей при мне ни единого слова.       Надо было быть закостенелым эмоционально, слепым и глухим, категорично обиженным, — то есть, обычным мной, — чтобы не признать в этом все те же уловки, какими пользовалась Карина, добиваясь моего внимания. Добиваясь всплеска страха за её жизнь и прилива радости за её благополучие, которые потом получалось извратить, растянуть и выпячить наружу как ненормальную, совсем не-братскую привязанность.       «Глеб, Глеб, ты же совсем не можешь без меня! А мне хорошо, знаешь, мне очень хорошо от того, что я так тебе нужна. Мы — словно единое целое, зависимы друг от друга».       Почему-то я решил, что если никогда не буду прикасаться к Диане, то ничего не повторится. Глупенький перепуганный мальчик, только спустя десять лет нашедший в себе силы и смелость разобраться в случившемся.       Чувства ведь рождаются не из прикосновений, а из эмоций.       А ими управлять тяжелее, чем своими руками.       И Диана снова оставила именно мой номер телефона для «экстренных случаев», хотя я ведь понятия не имел о том, что она со школьными друзьями поехала в арендованный коттедж на все выходные. И не узнал бы — она не говорила со мной, а я который день сбрасывал звонки матери.       « — Мы договаривались быть только своей компанией. Но приехал парень Дианы с друзьями, ещё несколько выпускников и совсем незнакомые нам люди. Все очень много пили. Там была такая толпа, неразбериха… Я потому не увидела, что именно случилось. Вроде бы они с парнем повздорили из-за чего-то, закрылись в комнате наверху. А потом… она кричала, и звуки были такие, будто там дерутся, и кто-то колотит в дверь. Но когда мы прибежали, никто не открыл. Мы испугались и решили уехать, а я нашла в списке ваш номер…»       — Глеб, — зовёт Кирилл, слегка растягивая единственную гласную букву моего имени. Приводит меня в чувства, выдёргивая из бурлящей ярости чуть раньше, чем та засвистит тонко, вскипая. — Почти приехали.       Из-за резкого поворота хвост машины слегка заносит и ведёт юзом, а Кирилл наконец прекращает искоса смотреть в мою сторону, полностью сосредоточившись на дороге. Он проскакивает аккурат в дыру между оранжевыми столбиками-разделителями, судя по скрежету, всё же вскользь задевая один из них, пересекает встречные полосы по диагонали и ныряет на просёлок с указателем «СНТ».       Я выдыхаю и только тогда осознаю, что задержал дыхание, наблюдая за его опасными манёврами. Потираю запястья, сведённые и онемевшие от долгого напряжения, от злости, не находящей выхода и поэтому начинающей разрывать моё собственное тело.       Они уехали. Они оставили её там одну, одну!       Не понимаю, как Кириллу удаётся с такой скоростью лететь по раскатанным до глубокой колеи сугробам, словно подгоняя машину желанием как можно быстрее оказаться на месте. И если бы страх не душил меня остроугольным камнем, ещё около клуба затолканным в глотку чередой скомканных объяснений и всхлипов, раздававшихся в телефонной трубке, то я бы сказал ему «спасибо» десятки раз.       Потому что он ведёт себя так, будто торопится за своей собственной сестрой.       Сразу же за вывеской деревни «Малый Ручей» становится виден нужный нам дом: стоящий поодаль от остальных современный двухэтажный коттедж из натурального дерева, из-за включённого в окнах света напоминающий восковую свечу, догорающую в темноте. Я усиленно ищу в этом месте что-то отвратительное, ищу предзнаменования надвигающейся беды, — в ночном крике птицы, в сплетённых крестом ветвях растущих рядом деревьев, в дорожке света на снегу, напоминавшем бы струйку стекающей крови, — но не нахожу ничего из этого.       Ужасные вещи могут происходить в прекрасных местах. Ужасные события могут случаться с прекрасными людьми.       Как нам и обещала Катя, ворота оказываются закрыты не до конца, а из моей памяти вываливается тот хрупкий и уродливый осколок времени, который требовался для того, чтобы выскочить из машины и бежать по хрустящему снегу, проминающемуся под ногами так противно, податливо. Я бегу туда, внутрь пугающе милого и уютного дома, совершенно не обращая внимание на бесполых подростков, курящих на крыльце.       У всех женщин нашей семьи длинные и густые волосы, настолько чёрные, что в кромешной тьме их невозможно разглядеть, — только почувствовать скользящие прикосновения чего-то прохладного и гладкого, напоминающего сотни одновременно ползущих по коже змей. Мама гордится ими, кокетливо добавляя «цыганская кровь»; я ненавижу их, непременно вспоминая о Карине.       Это всегда было противно. Ощущать этот клубок чёрных змей на своём лице, на шее, на животе и бёдрах. И это оставалось тем единственным, за что всегда получалось держаться, чтобы окончательно не сойти с ума и не позволить себе забыть, что происходит. С кем происходит.       «Она твоя сестра, Глеб. Она твоя ответственность!»       «Ты не можешь оставить меня, Глеб! Ты слышишь, слышишь? Глеб, Глеб, я не смогу без тебя! А ты ведь сам себе не простишь, если со мной что-то случится».       Лучше бы Диане достались рыжие кудри, как у валяющейся на диване девушки. Лучше бы её лицо обрамляла выжженная перекисью желтоватая солома, склонившаяся над унитазом с характерными блюющими звуками.       Мне стоило бы возненавидеть себя за трусость, — снова, потому что ненавидеть себя становится не привычкой даже, а образом жизни, — ведь я так долго оббегаю весь первый этаж, надеясь обнаружить её именно там. Ищу столь ненавистные чёрные волосы, пока всё остальное расплывается перед глазами, и смазывается до незначительных помех грохот включённой музыки.       А потом я делаю всего пару шагов в сторону лестницы, и сталкиваюсь взглядом с парнем, как раз с неё спускающимся. Он с трудом фокусируется на мне, а потом так и тормозит с занесённой в воздухе ногой, приоткрывая рот.       Страх мелькает в его глазах маленьким разрядом тока, еле уловимой искрой, что вопреки законам физики пробегает по древесине перил и добирается до меня уже ударом такой мощности, что еле получается выстоять. И я бегу, снова бегу: теперь уже наверх, перебираю ногами по ступеням быстро и часто, ощущая себя героем пародийного комедийного шоу.       Так ведь всё невзаправду, да? Сейчас раздастся дикий смех, взорвётся аплодисментами зал и рухнут все декорации, сметая четвёртую стену.       И растерянный актёр Глеб Измайлов со слезами на глазах будет махать ладонью искушённым безжалостным зрителям.       «Утром всё станет как прежде, так ведь? Помнишь, ты клялся, что всегда будешь рядом? Ты поклялся защищать меня от всего, ты клялся, Глеб!»       Одна из дверей на втором этаже оказывается не закрыта, и тонкий лучик света падает на устеленный бежевым ковролином пол коридора.       Я думаю о том, что ковролин — это самый паршивый и нелепый выбор для тех, кто готов сдать свой дом на растерзание группке подростков. Я тщательно вспоминаю, откуда же берутся те неуместные ассоциации, что так и лезут в мою голову с этим треклятым «лучиком света», и вспоминаю школьные уроки литературы, на которых мы с Юрой обычно играли в морской бой.       Ранил. Ранил. Убил.       Металл дверной ручки прожигает мне кожу. Насквозь. Я держусь за неё всего-то минуту, но и это лишнее, — достаточно бы было просто толкнуть дверь.       В комнате душно, и запах слишком запоминающийся, специфичный, кисловато-сладкий. Запах секса, прежде круживший голову и горячими толчками крови заполняющий член, но теперь вызывающий отвращение настолько ощутимое, что мне приходится рефлекторно прикрыть рот ладонью, удерживая в себе рвоту.       А на корне языка всё равно горчит до жжения, и по коже растягивается плотная жировая плёнка, мешающая нормально двигаться. Я так и стою в дверном проёме, — несколько секунд, но как будто всю свою пронизанную ошибками жизнь просматриваю в замедленном повторе, — и хочу ошибиться снова.       Моргнуть и тут же рассмеяться нервно, с надрывом, провести холодными потными ладонями по лицу, прошептать самому себе: «Показалось. Просто показалось».       Но на кровати всё так же валяется, не двигаясь, худощавое длинное тело. Тонкие чёрточки обтянутых тёмной кофтой рук и чёрточки бледных голых ног, почти сливающихся с белыми простынями, изламываются острыми углами в локтях и коленях, делая её похожей на торопливый, незаконченный рисунок. Или мне так проще: воспринимать эту девушку не как Диану, а как абстрактного, неживого человечка с детской картинки.       Только волосы, такие волосы не набросаешь простым карандашом поверх смятого полотна простыни и подушек. Гладкие и плотные, как шёлковые ленты, идеально чёрные — даже под косым светом из приоткрытой двери в ванную, где включена лампочка, они не приобретают никакого оттенка.       Мои пальцы неуклюже убирают их от её лица, трясутся и совсем не слушаются, словно управлять приходится не собственными руками, а кожаными перчатками, наполненными страхом. И сколько не повторяй себе «соберись, блять, просто соберись!», всё равно слишком долго не получается нащупать пульс на тонкой и прохладной на ощупь шее.       Я делал это десятки раз, а теперь не могу. Стопорюсь. Мешкаю. И даже поместив подушечки именно туда, куда необходимо, не понимаю: чувствую ли настоящее биение сердце, или только то, что мне отчаянно хочется почувствовать?       С чужими людьми всё гораздо проще. Их смерть задевает проходящей по касательной пулей, впивается осколком в бок, остаётся кровью на ладонях, и вот такой, немного покалеченный и заляпанный ты продолжаешь крутиться в собственном мире, которому и вовсе нет дела до того, кого сегодня зарыли в землю.       А с родными людьми рушится весь этот мир. И уже не важно, что там на тебе, — течёт ли кровь из открытой раны на сердце, или высохшими разводами виднеется на ладонях, — потому что вокруг только пустырь, истёртые в пыль опоры и звенящая тишина.       И пугающую меня тишину разрывает всего один стон, и одно движение плечами заставляет опомниться и делать хоть что-то. Потому что проваливаясь в своё горе, скользя ногами по краю влажного обрыва чувства вины, я продолжаю терять драгоценное время, капельками-секундами стекающее вниз.       Прозрачными каплями воды, красными каплями крови.       Я подтягиваю, одёргиваю, поправляю её одежду, давая волю рукам, за десять лет совершенно не забывшим о том, как это делается. И передо мной снова маленькая девочка, которую невозможно было разбудить по утрам и приходилось одевать в постели прямо спящую.       И я прижимаю её к груди и несу в садик, а не в ванную, и у неё разбитые на улице коленки, а не разбитые в кровати губы, и пахнет вареньем или ирисками, а не перегаром и сигаретами. И тормошу легонько, и шепчу: «Дианка, галчонок, открывай глазки».       Мне всё кажется, что мои действия недостаточно быстрые, что я слишком растягиваю каждое движение, каждую мысль. Пытаюсь торопиться, но становится только хуже, и один из пары стеклянных подвесных стаканов для зубных щёток вываливается из рук и вдребезги разбивается о раковину.       Именно тогда меня заставляет вздрогнуть шум сменившейся музыки, доносящейся с первого этажа. Доносившейся всё это время, но остающейся будто незамеченной мной, вычеркнутой из происходящего.       Получается, я нахожусь в этом доме одну песню. Всего лишь одну песню.       Диана не приходит в сознание. Я тормошу её, бью ладонями по холодным, бледно-синюшным щекам, протираю лицо водой, но ничего толком не добиваюсь: один раз она с трудом приоткрывает глаза и тут же их закрывает. А потом только ресницы подрагивают иногда, да шевелятся беззвучно разбитые губы.       Оставшийся целым стакан я сжимаю уже так крепко, что он скорее растрескается в моей ладони, чем выскользнет из неё. Набираю воду прямо из-под крана и, прислонив Диану к краю ванны, силком вливаю ей в рот сразу половину, — и не остановился бы на этом, но пальцами случайно сдираю свежую, тонкую коросту в уголке губ и спотыкаюсь взглядом о кровавые разводы, что оставляю на светлой коже.       «Да что с тобой не так, Глеб? Зачем ты делаешь это с нами?»       Всё превращается в последовательность монотонных, повторяющихся раз за разом действий: набрать полный стакан, напоить её и дождаться рвоты. Но и тут постоянно кажется, что я делаю что-то не так, что процесс идёт слишком медленно и ей никак не становится лучше. Стоит мне немного ослабить хватку, как она безвольно оседает вниз, и длинные худощавые руки свисают вдоль тела мягкими резиновыми жгутами.       Я не останавливаюсь, но разные сумбурные мысли-воспоминания становятся настолько громкими, чёткими, болезненно-осязаемыми, словно вокруг нас собрался десяток людей, наблюдающих за моим провалом с наигранным участием и с комментариями, от которых мне хочется орать в голос.       Здесь и взволнованное, истерично-надрывное мамино «Глеб, что ты творишь?! Надо было вызвать скорую, Глеб! Слышишь, слышишь?!», и ледяное отцовское «Принимая решение — тащи на себе и ответственность за его последствия», и даже издевательски-насмешливое Юры: «А ты, Измайлов, считаешь себя всесильным?»       Очень долго из неё просто выливается насильно вливаемая мной вода, вряд ли успевая вообще добраться до желудка. А потом Диана вяло брыкается, отворачивается от поднесённого ко рту стакана и пытается сомкнуть губы. Крутит головой, хнычет жалобно, — так, что моё сердце сжимается, выгоняя из себя разом всю кровь, иссыхает и расслаивается на сотню постепенно отваливающихся сморщенных чешуек.       Мне остаётся только держать её крепко-крепко и перехватывать волосы, потёками чёрной смолы прилипающие к ванне и подбирающиеся вплотную к растекающейся по дну луже рвоты. Никакой еды, только смешение разных видов алкоголя, распространяющее острый, кисло-горький отвратительный запах.       — Дура! Дура, дура, дурадурадура! — мой отчаянный шёпот теряется за теми звуками, что издаёт она, поскуливая и захлёбываясь, царапая край ванны обгрызенными ногтями и колотя по нему ладонями.       У меня закладывает уши: в них стоит плотной шумовой завесой шелест включённой на максимум воды, отскакивающей от осколков разбитого в раковине стакана и разлетающейся по сторонам ледяными брызгами; в них звенит тоскливым, тревожным колокольным звоном её голос, становящийся всё громче, всё тоньше.       И в какой-то момент она уже трясётся, и неистово выгибается, выбирается, вырывается, но вовсе не из моих объятий, а из своего собственного тела. И воет, воет нечеловеческим голосом, воет раненным и угодившим в ловушку зверем, протяжно оплакивающим свою гибель.       Я несу её обратно в комнату, заворачиваю в валявшееся на полу одеяло и набрасываю сверху свою куртку, надеясь отогреть. Но кажется, будто сквозь все слои материалов ощущаю исходящий от неё холод, и катящиеся по замёрзшим щекам слёзы становятся маленькими острыми льдинками, которые попадают на мои ладони и больно расцарапывают их.       Моя вина. Моя.       Мы сидим на полу, я прижимаю её голову к своему плечу и пропускаю через себя каждый новый вопль, каждый болезненный всхлип, каждый пугающий приступ то ли ярости, то ли паники, когда она дёргается как сумасшедшая и елозит голыми ступнями по полу.       А сам смотрю на выдранный клок длинных чёрных волос, валяющийся у двери, и на то, как выглядывающий из ванной противный блекло-жёлтый свет преломляется о толстое, вогнутое дно бутылки зелёного стекла, наполовину закатившейся под кровать.       Я ничего не чувствую. Не могу ни о чём думать. Попал в зону максимального поражения, оглушён взрывными волнами криков и отравлен запахами, достигающими своей максимальной концентрации именно сейчас, теперь, когда в комнате постепенно светлеет.       Чернила ночи размывает водянистый рассвет, неуловимый и бесформенный, растекающийся по единственному жалкому кусочку неба, виднеющемуся в окне с пола. Он не приносит спокойствия или утешения, не помогает выдохнуть с облегчением и хотя бы самому себе сказать, что всё закончилось. Диана стихает и засыпает на моих руках, и именно с этого момента меня покрывает холодным, скользким, подтаивающим желе наступающего дня.       Нового дня, испачканного грязью старого.       Я оставляю её спать прямо на полу. Поднимаюсь с трудом, пошатываясь и не чувствуя прежней силы в дрожащих ногах, и тру лицо ладонями, избавляясь от стягивающих кожу полос, оставшихся от слёз.       В доме так тихо, что громогласным эхом разносятся по нему мои шаги, — тяжелые и редкие, словно мне приходится тащить на себе практически неподъёмные кандалы. Скрипят протяжным тонким стоном половицы на лестнице, сводит спазмом горло, и я не выдерживаю и присаживаюсь на ступеньки, обхватываю голову руками.       «Запомни, сынок: мужчина не должен тратить свои силы на то, чтобы размазывать сопли по лицу. Появилась проблема — иди и решай ее».       Только у меня плохо получается идти, и я скорее ползу на до сих пор подгибающихся ногах, цепко хватаясь за деревянные перила. На первом этаже никого больше нет: разбросаны банки из-под пива и бутылки с водкой и дешёвым джином, рассыпаны мелкие крошки чипсов, разлита по светлой обивке дивана кола, и высохшие пятна чего-то липкого блестят на полу, отражая яркий свет огромной люстры, состоящей из сотни прозрачных капель-стекляшек.       Сотни, сотни пролитых слёз.       — Глеб, — зовёт Кирилл, выглядывая из-за дальней двери. Оставляет её приоткрытой, обернувшись напоследок, и подходит ко мне, переходя на шёпот: — Как она?       — Уснула. Пора ехать домой.       Он смотрит на меня странно, слишком пристально вглядывается в лицо, а мне сейчас, если честно, лишь бы найти источник раздражения, который можно отравить собственным гневом.       Наверное, всё дело в моём голосе. Ровном, спокойном голосе.       «Умей сдерживать свои порывы. Ты должен управлять своими эмоциями, а не они тобой».       — Они там, на кухне, — Кир кивает в ту сторону, откуда только что вышел, и снова смотрит на меня. Только я не понимаю чего он хочет и про кого говорит, и почему мы все находимся здесь уже вспоминаю еле-еле, соскребая с мыслей толстый слой холодно-голубого предрассветного «всё закончилось».       — Кто?       — Те парни, — он выглядит растерянным, да и я небось не лучше. Надо просто отдохнуть, и ко мне вернётся способность соображать. Надо просто вернуться домой, и пропадёт эта давящая грудь тисками тревога.       Мне становится смешно. Абсурдная ситуация: этот ебучий милый домик, разгромленный и загаженный, и какие-то непонятные парни, и широко распахнутые, забавно округлившиеся глаза Кирилла, придающие ему вид того же мальчишки, каким я встретил его впервые, а ещё наверху…       Там, наверху, там…       «Сдержанность и выдержка, Глеб, — вот что определяет настоящего мужчину».       — Сходи за Дианой. Я пока заведу машину, — его приказной тон меня бесит. Может и не приказной вовсе, но чтобы прорваться через мой истеричный, рваный, приглушённый смех ему приходится повысить голос, отчего я под действием чистых рефлексов стискиваю кулаки от злости.       Он пятится. Пялится.       Словно знает намного больше, чем я. Словно чувствует ту ярость, что огнём обдаёт живот и ползёт вверх, к шее, к искривлённым в усмешке губам, желая быть наконец извергнутой.       Я разворачиваюсь и иду к лестнице. Смотрю на эти чертовы ступени, смотрю на свои ладони, снова перепачканные в ржавчине.       Там, наверху, моя изнасилованная сестра. А они на кухне.       Сдержанность.       Выдержка.       Сдержанность…       Что-то глухо стукает, и я срываюсь с места и бегу туда, почти вышибаю дверь, на этот раз не только закрытую, но и запертую на хлипкую задвижку, от удара просто остающуюся болтаться в надтреснутом куске древесины косяка. Мы с Киром встречаемся взглядами, и он так и замирает на месте, не успев задвинуть обратно панорамную дверь-окно и впуская в комнату порывы зимнего ветра, раздувающие тонкие белые шторы.       — Не надо! — только и успевает рявкнуть он, когда я хватаюсь за оставленный лежать на столе пистолет.       О чём же ты думал, Кирилл? О чём думал, когда делал это?       У него не получается меня остановить: от ведущего на улицу проёма я отталкиваю его легко и быстро, будто смахиваю в сторону ту самую мешающую штору. Слышу хруст снега под своими ногами и крик собственного имени, сейчас воспринимающийся не иначе, как подбадривающие-одобрительный свист жаждущих зрелища зрителей.       Они убегают быстро. Три чёрных точки стремительно пересекают заледеневший водоём, подходящий почти вплотную к дому, стремясь добраться до тёмной борозды небольшого пролеска, выпирающего по другую сторону Малого Ручья.       И я щёлкаю затвором и целюсь в среднюю мишень, — чёрный на белом, что может быть проще, — не раздумывая о том, что собираюсь сделать. Кровь гулко стучит в висках, но мои руки больше не дрожат.       Не сейчас. Сейчас главное — рассечь пулей стеклянный от мороза воздух и попасть чётко в цель.       Раз. Два. Три.       Ходи, Глеб.       — Стой! — кричит Кирилл и дёргает меня за руку в последний момент. Выстрел заучит хлопком такой силы и громкости, что должны бы вылететь стёкла в оставшемся за нашими спинами доме, и растрескаться, разломиться и рассыпаться пылью лёд у нас под ногами.       Но только взмывают вверх над пролеском птицы, и падает, чтобы сразу же подняться, один из убегавших, а в паре метров от меня повисает в воздухе взвесь издевательски блестящего снега, поднятого угодившей в сугроб пулей.       И я бью Кирилла наотмашь, попадая по лицу рукояткой пистолета, и горячие алые капли падают на землю и прожигают насквозь белоснежное полотно.       — Какого хуя?! — ору на него до звона в ушах, с лютой яростью наблюдая за тем, как он стоит на четвереньках, смачно сплёвывая новую порцию кровавой слюны. И я не могу разобрать, от чего же больше зол: от того, что он не дал мне совершить желаемое, или что ради этого чуть не подставился под пулю сам.       — Ты ещё скажешь мне за это спасибо, — передразнивает произнесённые мной же слова и скалится злобно, прежде чем обернуться и убедиться, что чёрные точки уже успели добежать до леса и слиться с ним. — Это не принесло бы тебе никакого облегчения. Поверь мне, я очень много знаю о желании отомстить.       Приходится упереться ладонями в колени, чтобы сдержать рвущийся наружу крик, — собранный из всех услышанных мной этой длинной ночью, уже напитавшийся отчаянием и ощущением собственного бессилия. Холодный металл пистолета жжёт кожу, и я позволяю ему выскользнуть из ладони и упасть в мягкую снежную подстилку, которую тут же пинаю ногами.       Снежинки кружатся, кружатся вокруг нас, оседая на волосы пеплом и вскользь касаясь кончика носа. Им всё нипочём, их не спугнуть криками, не сбить ударами, не пронзить пулей. Они боятся только тепла, которого ни в одном из нас не осталось.       Я протягиваю ладонь и помогаю Кириллу подняться на ноги, стыдливо отвожу взгляд в сторону от его лица: оно залито кровью, и над разбитыми губами уже начинают проступать очертания внушительных размеров синяка, тянущегося вплоть до скулы.       — Поехали уже отсюда, — выплёвывает он нервно, поднимая пистолет, и первым направляется обратно в дом. Мне приходится тащиться следом, как провинившемуся ребёнку, — впрочем, истина как раз очень близко, — а пока Кирилл надевает брошенное на одном из стульев пальто, успеваю смочить холодной водой кухонное полотенце и протянуть ему.       Молча. Хуй знает, что теперь говорить.       Ведь я бы не промахнулся. Я бы точно не промахнулся.       — Я знаю! — огрызается он, не оборачиваясь, и оказывается, что последнюю фразу я произнёс вслух. — Чёрт бы тебя побрал, Измайлов!       Мы поднимаемся наверх, и я замираю в дверях той самой комнаты, натыкаясь взглядом на лежащую на полу Диану, — словно это не я её здесь оставил. Кирилл выдыхает нервно, шумно сглатывает слюну, отчего мне хочется развернуться к нему и сделать… хоть что-нибудь. Может, спустить его с лестницы, чтобы сорвать уже злость, от которой слёзы наворачиваются на глаза. Или признаться тихо-хрипло, что я не могу зайти туда.       Не могу, не могу заставить себя сделать ещё хоть один шаг.       — Глеб? — в собственном имени мне мерещится так много невысказанных вслух вопросов, так и застывших в заштукатуренном бледно-голубым цветом небе, в проступающих синевой отпечатках пальцев на высунувшихся их-под одеяла щиколотках и лодыжках, в проходящей сквозь морскую зелень желтизне света на репродукции «Девятого вала», висящей над кроватью.       Я наспех склеиваю нормально звучащее оправдание тому, почему не положил её на кровать. Ведь она же… её же… именно там.       Почему-то это становится тем главным, основным, самым важным, о чём я в состоянии думать сейчас. Но Кирилл выдыхает, — ещё раз, потоком воздуха раздувая волосы у меня на затылке и пуская болезненно-противные мурашки вскачь по коже, — и спрашивает совсем иное:       — Поднимешь её?       А это было так просто, когда было так необходимо, — прикасаться. Но теперь меня начинает мутить, и испарина выступает крупными каплями на лбу, и не слушаются ни опущенные вниз, ровно по швам, руки, ни приклеившийся к пересохшему нёбу язык.       Мне нельзя. Нельзя, нельзя её трогать!       Я не знаю, что сказать и как всё объяснить. Страшно выглядеть больным ублюдком, но мягкий и шершавый голос Карины в моей голове замечает ехидно, нараспев: «Ты и есть больной ублюдок, Глеб».       Он опережает жалкое «давай лучше ты», сдвигая меня в сторону и подходя прямиком к ней. Находит свободный угол одеяла и оборачивает им ноги, и со стороны его движения выглядят чёткими, уверенными, на зависть хладнокровными, — вот таким я должен был стать по велению своего отца, вот так вести себя в стрессовых ситуациях, — но когда Кирилл начинает примеряться, чтобы подхватить её на руки, становится очень хорошо заметно, как сильно они дрожат.       Не меньше, чем мои. Ни одному из нас не удаётся сохранить это проклятое спокойствие.       Уложить её на заднее сиденье машины оказывается очень сложной задачей, и Диана то и дело дёргается, постанывает и хнычет, а мы с Киром испуганно каменеем от каждого подобного звука и выжидаем ещё какое-то время, прежде чем продолжать. В итоге весь белый пододеяльник покрывается пятнами его крови, продолжающей мелкими каплями сочиться из раны вплоть до самой Москвы.       О том, что мы оставили чужой дом с дверьми и воротами нараспашку я задумываюсь запоздало, но тут снова оборачиваюсь назад, вижу склеившиеся от рвоты и сбившиеся в комок чёрные волосы поверх испачканного одеяла и понимаю, что с удовольствием и вовсе сжёг бы его дотла.       — Куда мы едем? — искреннего интереса в моём голосе не наскрести даже на то, чтобы получилось изобразить удивление, когда на МКАД он выворачивает в сторону, противоположную дому родителей. Подсознательно мне и самому хочется продолжать эту поездку, цепляться за возможность не думать о том, что будет дальше, и не признавать, что отныне жизнь моей семьи изменилась навсегда.       Ведь когда мы остановимся, когда выйдем из машины, когда Диана снова придёт в себя — начнётся ад. И нам придётся пройти через все девять его кругов.       — В больницу, — отзывается Кирилл, и я коротко киваю, осознавая, что даже не подумал об этом. — Разумовский скинул адрес той, где всё сделают максимально быстро.       — Спасибо, Кир.       — О, надо же! А я решил, что кроме вот этого, — хмыкает он и изумлённо приподнимает брови, указательным пальцем указывая на разбитое лицо, — добавки благодарности не предвидится.       — Извини, — усталость берёт своё, и любые произнесённые мной слова становятся блеклыми и холодными, как этот день, в городе быстро сменивший свой цвет с чистого голубого на мутный серый.       Так себе извинение, но на большее я оказываюсь уже не способен, и Кирилл ловко съезжает на шоссе, а заодно и с этой темы.       Нас провожают светофоры. Много светофоров, мигающих жёлтым, — предупреждающим, тревожным, неопределённым, — заставляющим до последнего метаться в выборе, разгоняться ли в полную скорость или давить на тормоз, пока не поздно. И Кирилл больше не говорит ничего, и не смотрит в мою сторону, а я впервые замечаю, как мы с ним на самом деле похожи: оба закрываемся от всех на замок, стоит лишь чему-то пойти не так.       А я-то на личном опыте знаю, какие страшные мысли и чувства скрываются за плотно закрытыми дверьми.       В отличие от нас, что бы не происходило вокруг, Разумовский всегда умудряется балансировать на самой грани между тактичностью и своей привычный манерой общения, напрочь игнорирующей наличие тех тем, о которых у нормальных людей не принято говорить. У этого сукина сына получится и человеку в инвалидной коляске сказать «эй, парень, а ведь любое твоё движение к женщине можно назвать подкатом», и произнести это так, что всем захочется посмеяться, а не плюнуть ему в лицо.       Мы с Киром до самого вечера и двух слов бы друг другу не сказали, погружаясь всё глубже в сырые и тёмные катакомбы своих переживаний, а он сразу же врывается в них, срывает замки, выбивает двери и бесцеремонно вытряхивает нас наружу.       Он приносит с собой движение и звук: стоит машине только остановиться у самого входа в нужный корпус больницы, как уже ожидавший нас Даня отрывает спину от бледно-жёлтой стены, зажимает зубами дымящуюся сигарету и громко присвистывает, оценивая вид вышедшего первым Кирилла.       — Я уж решил, что вы на конной повозке сюда добираетесь, — замечает он недовольно, демонстративно поглядывая на часы. Почему-то его присутствие здесь меня ничуть не удивляет, хотя при мне Кир и не брал в руки телефон. Значит, он успел позаботиться обо всём ещё в то время, когда я был наверху с Дианой.       Они как-то странно переглядываются друг с другом, потом поворачиваются ко мне, а Даня кивает в сторону машины и спрашивает короткое:       — Спит?       Я пытаюсь прохрипеть «да», но закашливаюсь, подавившись холодным воздухом вперемешку с едким табачным дымом, который ощущается налипшими на нёбо мелкими противными ворсинками. Разумовский же впихивает мне в руки пачку своих сигарет с зажигалкой и сразу же уходит в здание, а возвращается быстрее, чем мне удаётся решить, хочется ли сейчас закурить или сдохнуть от чего-нибудь более быстродействующего.       С ним две женщины средних лет в медицинских костюмах и наброшенных поверх тёмных овчинных жилетах, с хмуро сведёнными к переносице бровями и острыми, резкими голосами: каждое отданное ими указание плетущемуся следом долговязому медбрату с каталкой звучит как точно выверенный надрез скальпеля.       Диану они перегружают из машины за считанные секунды, словно занимаются этим постоянно. Я запинаюсь об эту мысль и лечу кувырком в лужу грязи, и, не успевая толком выбраться из неё, быстро провожу холодной ладонью по лицу. Не время размышлять о том, сколько других таких же девушек привозят сюда день ото дня.       Мне хочется рвануть следом за каталкой, но Даня выставляет руку и ловко перехватывает сначала меня, потом мой возмущённый, панический, жалобный, — наверное, совершенно безумный с виду, — взгляд и качает головой. В другое время хрен бы я стал слушать его, но сейчас…       Мигает жёлтый. Предупреждающий, тревожный, неопределённый. И я до сих пор не могу понять, разгоняться ли на полную скорость или давить на тормоз, пока не поздно.       — Они профессионалы, Глеб. Так приласкают и пожалеют, как родная мать не сможет, — успокаивает он меня, но мой взгляд всё равно провожает её, слабо ворочающуюся в одеяле до самого входа в здание. Я обещаю себе, что непременно кинусь следом, если она откроет глаза, но этого так и не происходит, и тяжёлая дверь закрывается за ними мучительно долго, пронзительно поскрипывая.       Все закуривают, и Даня нервно вырывает пачку своих изрядно помятых сигарет из моих пальцев, достаёт одну и сам пихает мне в рот. Несмотря на моё безмолвное послушание, бесит это до трясучки: сразу думаю о том, что они оба торчат здесь со мной и ради меня.       А она была одна. Её бросили там одну.       — Мог бы просто сказать, что не хочешь, — ехидно замечает Разумовский, когда порыв ветра разносит частицы табака, посыпавшиеся из разломившейся в моих пальцах сигареты, а потом разворачивается к Кириллу и спрашивает: — А теперь расскажи мне всё коротко и чётко.       — Тебе это не понравится, — предупреждает меня Кир.       — Он большой мальчик, справится, — перебивает Даня, которому сейчас как никогда прежде хочется с размаху заехать кулаком по лицу.       — Их было трое. Один представился её парнем, ещё один утверждал, что ничего не делал, его просто позвали снять видео на телефон. И они все повторяли, что она постоянно провоцировала и сама предлагала… что-то подобное, — его голос стихает под конец, а потом Кирилл достаёт из пальто сразу три телефона и отдаёт их Дане, словно нарочно избегая встречаться со мной взглядом. — Забрал у них. Там то видео, что они снимали этой ночью. И вся её переписка с этим «парнем».       — Ты что-нибудь из этого видел?       — Вскользь, когда он пытался доказать мне, что она сама виновата. Там были интимные фото и сообщения, в которых она писала, — он запинается, почти разворачивается в мою сторону, но быстро одёргивает себя и продолжает с усилием, нажимом: — Писала, что уже опытная в сексе.       — Её телефон где? — Разумовский переводит взгляд от растерянного Кирилла ко мне и обратно, и вздыхает тяжело. — Ладно, с этим я разберусь. А где же наши три невинные овечки?       — Гуляют где-то в лесу, — пожимает плечами Кирилл, но его натянутое хрупкое спокойствие быстро разлетается под кривой, злорадной усмешкой, пускающей одну каплю крови медленно стекать по подбородку. — Я дал им сбежать.       — Чтобы я понимал: убегали они в том же, в чём ходили по дому?       Вопрос Дани застаёт врасплох меня, но не Кира, по-видимому и тогда прекрасно осознававшего, что именно делает. Ощущения такие, будто мне в лицо швырнули горсть снега, — того самого, поднятого пулей и беспечно кружащего в воздухе хоровод, — чтобы заставить наконец прийти в себя и здраво увидеть всё произошедшее.       Я глупо хлопаю глазами, — права была Карина, насмехаясь над моей наивностью, пускающей новые отростки раз за разом, сколько бы жизнь не выдирала её с корнями, — и вспоминаю тот торжествующий, довольный оскал на губах Кирилла, когда он убедился, что парням удалось сбежать от нас.       «Месть — это недостойно и низко, сынок. Не стоит до этого опускаться».       Месть — это неправильно и разрушительно. Но так маняще и сладко в послевкусии.       — Ты попросил обойтись без насилия, и я сделал всё, что смог, — равнодушно поясняет Кирилл, рефлекторно тянется к разбитому лицу и собирает пальцами каплю крови, чтобы не глядя вытереть о пальто.       — Я восхищён твоей гуманностью, Кирюша!       Все естественно возникшие у меня вопросы к ним обоим мгновенно испаряются и теряют актуальность, как только я слышу пронзительный вопль, который сразу же приписываю именно Диане и сломя голову бросаюсь внутрь здания. Кажется, дорогу мне пытается преградить охранник, — чёрное пятно мелькает перед глазами и будто само по себе остаётся где-то в стороне, — а следом я оказываюсь в длинном коридоре с десятком одинаковых дверей, и руки с крепко сжатыми на эмоциях кулаками опускаются вниз сами собой.       К счастью, Кирилл с Даней успевают вовремя: вдвоём прижимают меня к стене прежде, чем я в отчаянии начал бы ломиться во все двери подряд, пытаясь запоздало искупить свою вину.       Я не сопротивляюсь — снова. Только начинаю в полной мере понимать, какой всеобъемлющий хаос творится сейчас внутри, и наконец испытываю боль. Нестерпимую боль от разрывающих меня в разные стороны гнева, отчаяния и страха.       Крик повторяется, и на этот раз от него вздрагиваем уже мы втроём, — так звук намного ближе, и чужая безысходность глубоко режет по свежим ранам и расползается по тонкой паутине треснувшей на стенах краски. Теперь я отчётливо слышу, что это не Диана, но легче, почему-то, всё равно не становится.       Разумовский долго всматривается в меня, потом кивает Кириллу и молча отступает, возвращая совершенно ненужную свободу. Он широко улыбается и извиняется перед ворчащим охранником, убеждает прибежавшую на шум медсестричку в том, что всё под контролем, но взгляды в мою сторону бросает очень красноречивые.       — Давайте я обработаю вашу рану, — обращается девушка к Кириллу, и её щеки предательски заливает алой кровью румянца, слишком заметного на бледной и покрытой веснушками коже.       И вместо обычного интереса или лёгкого снисхождения к девичьему неумелому кокетству он отшатывается в сторону, хмурится и смотрит исподлобья, практически прожигая её взглядом насквозь и заставляя кровь и вовсе схлынуть от испуганно побелевшего лица.       — Давай, Кир, нечего людей распугивать, — хлопает его по плечу Даня, бесцеремонно подталкивая ближе к девушке и бросая ей непринуждённое: — Не бойтесь, он не буйный, просто со странностями.       Комментарий самого Кирилла на этот счёт звучит прямо, громко и совсем нецензурно, но за медсестрой он всё же идёт, скривившись в недовольной гримасе. Я могу его понять: после того чистилища, в которое превратилась для нас прошедшая ночь, мне хочется только забиться в какой-нибудь угол и чтобы все оставили меня в покое.       — Думаю, он гей, — уверенно заявляет Даня, стоит Киру только скрыться с наших глаз.       — Чего?! — я так долго не подавал голос, что теперь тот странно хрустит, как успевшие заржаветь за годы простоя шестерёнки в старых часах.       — Видел, как он шарахнулся от девчонки? И это уже не первый раз, когда он неадекватно реагирует на женщин. К тому же эта странная и поспешная свадьба вызывает разные подозрения. Точно говорю, наш малыш — гей.       — Да он вообще порой от людей шарахается, и как ты это назовёшь?       — Асексуал?       — Разумовский, ты больной, — выдыхаю устало, качая головой, но озвученную им версию зачем-то несколько раз мысленно прокручиваю, прежде чем окончательно откинуть от себя с пометкой «полный бред».       — Как знаешь, — фыркает он, откидывая вбок длинную чёлку и отряхивая джемпер от несуществующей пыли. — Но если я всё же прав, то пусть он выберет меня: я хотя бы забавный.       Я закатываю глаза и улыбаюсь, — слабо, через силу. И тогда-то приходит осознание, что этим нелепым разговором ему удалось, — пусть и всего-то на пару минут, — отвлечь меня от собственных проблем.       Теперь я возвращаюсь обратно в казённый коридор с потрескавшимся стенами, к ряду одинаковых белых дверей, за одной из которых, как в очень мрачной сказке, скрывается проклятая принцесса. И я в этой сказке вовсе не прекрасный принц, а разъярённый дракон, мечущийся из угла в угол, потому что не сумел уследить за доверенным ему сокровищем.       Даня вздыхает, быстро уловив изменения в моём состоянии, и становится стыдно: они с Киром носятся со мной, как с ребёнком, то обиженно замолкающим на час, то капризно топающим ногами, то устраивающим истерику. И стоит мне подумать, что это мало отличается от прежнего поведения Карины, как страх ползёт вниз по позвоночнику холодом и скребётся затупившимися когтями в живот.       «Только я способна понять тебя и принять таким, какой ты есть. Только я одна всегда на твоей стороне, Глеб!»       С характерным звуком мигает одна из лампочек, и квадрат единственного окна расчерчен под идеальное поле для крестиков-ноликов установленной прямо внутри железной решёткой, крохотный навесной замок на которой выглядит смехотворной фикцией. Всё для галочки, всё для пунктика, всё ради банального «так положено».       Вот эта решётка с хлипким замком; охранник, который и не думает всерьёз кого-то останавливать; толстый слой краски на стенах, — наверняка наносимой из года в год, — от которого старые трещины расходятся ещё сильнее. И заботливый любящий брат, на самом деле настолько зацикленный на себе, что нихера не знает о том, чем живёт его сестра.       — Я понимаю, что это нелегко, Глеб, — решается снова заговорить Разумовский, сунув ладони в карманы джинс и покачиваясь с носков на пятки. — Но варианта только два: или ты тонешь в жалости к ней и самому себе, или сжимаешь яйца в кулак и топишь этих ублюдков в их же слезах и соплях. Несложно догадаться, к какому пытаюсь подтолкнуть тебя я.       — Думаешь, они выживут на таком морозе?       — Надеюсь на это. Я ведь сотрудник правоохранительных органов, сладенький, я никому не должен желать смерти. А когда они окажутся на зоне с обвинением в групповом изнасиловании несовершеннолетней, то сами будут жалеть, что не сдохли где-нибудь под ежевичным кустом.       — А если у нас не… — моё «получится» обрывается распахнувшейся дверью и появлением на пороге одной из тех женщин, что забирала Диану.       — Всё готово, можете её увозить, — бросает она прямо на ходу, не притормаживая и явно не собираясь делиться результатами проведённого осмотра.       Впрочем, я не уверен, что хотел бы их знать. Но должен.       «Твоя сестра — твоя ответственность».       Ответственность, ответственность, блядская ответственность!       Пока мои ноги делают слишком короткие, по-старчески неуверенные шажки в сторону кабинета, Даня ловко следует за женщиной, и нет сомнений: ему-то удастся выяснить у неё абсолютно всё.       А у меня снова трясутся от волнения руки, и подгибаются колени, и внутренности вытягиваются в одну перетянутую, слишком жёсткую струну, — сейчас коснётся её один лишь беспомощный всхлип, и нечаянно порвёт пополам. Приходится задержать дыхание, чтобы найти в себе смелость подходить всё ближе, ближе и ближе.       Диана сидит на кушетке, обитой противным коричневым дермантином. На светлом алебастре кожи успели отчётливо проступить синяки, гроздьями спускающиеся вниз по упершимся ступнями в пол голым ногам, и смиренно опущенные на колени ладони покрыты мелкими царапинами, прежде незамеченными мной.       Здесь лампа не мигает и не трещит, но светит мерзким цыплячье-жёлтым, таким ярким, что хочется сощуриться-зажмуриться-вытереть слёзы, и спрятать уже ничего не выйдет. Я решаюсь посмотреть ей в лицо, хотя не готов, — и спустя тысячу лет не был бы готов, — встретиться с её эмоциями тет-а-тет.       Её глаза зелёные. Свет в них то ли преломляется, достигая пустого стеклянного дна, то ли проходит по касательной, подсвечивая непокорные и беспощадные морские волны.       — Поехали домой, — произносит она спокойно, будто немного лениво, впервые за десять лет не спеша спрятать от меня взгляд.       Всё только начинается.       И он ещё грядёт. Тот самый девятый вал.