Ходи!

      Ждёшь удар в спину, а получаешь в лицо: бесхитростный и безжалостный. Полоснувший отточеным добела остриём яркий дневной свет заставляет зажмуриться и пошатнуться, мороз обжигает кислотой щёки, — тут уж сам виноват, умылся перед выходом ледяной водой, надеясь вместе с верхним слоем кожи скорябать с себя все причитания разошедшейся с утра матери, — и закрывающаяся за мной железная дверь от подъезда всё же успевает вскользь, по касательной, стукнуть меня по лопатке.       Добро пожаловать обратно в реальный мир, Глеб. Здесь тебе тоже не очень-то рады.       Я не выходил из дома всего сутки, но кажется, что все десять. И слились в одну длительную пытку все эпизоды маминой истерики, когда мне приходилось буквально затыкать ей рот ладонью и умолять снизить тональность воя «её жизнь сломана навсегда», чтобы Диана не могла этого услышать.       Даже если сама она считает так же, наша задача — отыскать для неё узкий извилистый лаз надежды, а не засыпать его камнями сыпящихся один за другим громких отчаянных вздохов.       Стук. Стук. Стук.       Звонко стучат друг о друга неоправданные ожидания.       Мне всё хочется заметить, что на мою выходку на выпускном Академии мать реагировала так же — и ничего, не сгнил в сточной яме под забором, всеми отверженный и забытый. Но стоит приблизиться к двери в её комнату, как тошно становится от такого глупого и неадекватного сравнения, и из тёмной глубины оставленной мной расщелины в косяке, становящейся с каждой неделей всё шире, словно смотрит на меня кто-то с безграничным осуждением.       Может быть это я сам, застрявший в прошлых беспечных клятвах и с каким-то изощрённым подсознательным рвением продолжающий им следовать.       «Клянусь, что ты всегда будешь для меня единственной сестрой».       Бойтесь своих желаний. Бойтесь брошенных на ветер слов, что могут вернуться бумерангом: пробить голову, оставить болезненный рваный след в мыслях, заметным шрамом лечь поверх других воспоминаний.       Я ведь вовсе не этого хотел, не этого!       Но больше боли принёс именно той, от кого отрёкся сам, по любви. И вынужден теперь кружить рядом, — и не чужой, но и родной-то лишь по крови, — замирая у этой чёртовой двери и снова, снова, снова не находя слов.       Вот и сейчас я вроде бы спешу на встречу, а вроде бы спешу сбежать куда подальше. Застёгиваю куртку на все кнопки, набрасываю на голову капюшон, засовываю ладони в карманы и решительно прохожу мимо машины, ещё вчера вечером пригнанной по моей просьбе одним из наших ребят.       Включается паранойя, которую мне приятней называть «разумными опасениями»: необходимо будет проверить салон на маячки или прослушку, изучить целостность всей начинки под капотом и на всякий случай поменять ключи. Доверие нынче обходится слишком дорого.       И платить за него часто приходится другим.       Внезапно возникшее желание прогуляться по нечищенным столичным тротуарам позволяет взять себя в руки, — хаотичное течение эмоций подмораживает и покрывает тонкой ледяной корочкой напускного хрупкого спокойствия, — и ко входу в кафе я подхожу уже почти нормальным человеком. По крайней мере прежние мысли о том, чтобы сунуть голову в сугроб, теперь кажутся более абсурдными, чем спасительными.       Хоть я и ненавижу опаздывать, но всё равно позволяю себе задержаться на пороге, пока тонкий звон колокольчика вибрирует в стёклах-витринах, а грудь наполняет тёплым и сладким запахом какао и корицы. Я был здесь всего-то месяц назад, когда покупал кусочек торта для матери, и сложно поверить, как круто извернулась моя жизнь за это время.       Закрутилась верёвкой, надорвалась, затянулась узлами, — не распутать, не разрубить.       — Полегчало? — спрашивает Данил вместо приветствия, пока я оглядываю безобразно распухшее лицо Кирилла. На вторые сутки вид всегда самый устрашающий, это помнится ещё со времён активных практических занятий в Академии, но совесть всё равно яростно вгрызается мне в бок и скребёт, скребёт по нему клыками.       — Нет, — отвечаю честно, изменяя перенятой у отца привычке в любой ситуации изображать из себя непоколебимую каменную глыбу.       Они быстро переглядываются между собой, а мне хочется криво усмехнуться: вот так и получается, что сначала из последних сил цепляешься за край обрыва то ли дрожащими пальцами, то ли и вовсе зубами, а потом понимаешь, что всё было зря, и ты давно уже сидишь на заднице в луже грязи.       И вот напротив меня друг, пострадавший от приступа моего гнева; на другом конце Москвы ютится у сестры любимая женщина, ожидающая неминуемых разборок с почти бывшим мужем; не выходит из своего кабинета отчим, стараясь справиться с известием о произошедшем с его единственной дочерью; плачет навзрыд мать, растерянно повторяя «что же теперь делать?»; а Диана и вовсе пугает неадекватно спокойным поведением. А мне вдруг стало жалко себя. А мне вдруг показалась ужасно несправедливой необходимость постоянно в одиночку разгребать всё, что происходит вокруг.       — Уж не знаю, обрадует тебя это или огорчит, Глебчик, но наши невинные овечки нашлись живыми. Сейчас они в больнице, — спешно добавляет Разумовский и не сводит с меня глаз, оценивая, не собираюсь ли я подскочить с мягкого вельветового стула и разнести половину кофейни под действием заглушающей разум ярости.       — Дань, давай сразу всё, — прошу устало, и голос мой теряется в играющей весёлой музыке и собственных ледяных на ощупь ладонях, которыми снова провожу по лицу, поправляя стремительно отслаивающуюся с него маску.       — Подобрали их какие-то проезжавшие мимо дачники. У двоих только переохлаждение, а вот третьему не очень повезло: в отличие от друзей, он не выходил из дома покурить и поэтому был без обуви, так что за видео, снятое блудливыми ручками, ему пришлось расплатиться своими ножками.       — Ты можешь хотя бы сейчас обойтись без вот этого… всего? — раздражённо одёргивает его Кирилл, морщась и резким, нервным движением придвигая к себе чашку с кофе. Наши глаза пересекаются всего-то на жалкую долю секунды, прежде чем он поспешно и трусливо топит взгляд в тёмной глади, только мне и этого вполне достаточно, чтобы понять происходящее с ним.       Так бывает: отщипываешь кусочек своей души в угоду принятому решению и даже успеваешь обрадоваться тому, что, — надо же! — совсем не больно. Пока последствия не нагоняют внезапно, когда уже и не ждёшь, и не высыпаются за шиворот кубиками дымящегося льда, что промораживает сразу до костей.       И приходится еле заметно передёргивать плечами, ёрзать на месте, хвататься за маленькую фарфоровую петельку чашки то правой рукой, то левой, когда как промелькнёт ненароком мысль, что тут и в настоящую петлю залезть не так уж страшно.       Я проходил через всё это. Мне и до сих пор порой снится среди ночи звук первого смертельного выстрела и весёлый солнечный луч, проходящий сквозь кроны деревьев и скачущий по острым, насыщенно-зелёным травинкам, покрывшимся брызгами крови.       Ну лучше уж так. По-настоящему страшно ждать, что однажды этот кошмар всё же прекратится и ничего не будет ёкать внутри от воспоминаний о том, сколько я натворил.       — Скажи ещё, что тебе их жалко, — закатывает глаза Разумовский.       — Нет, мне исключительно мерзко от того, что в этой ситуации ты пытаешься шутить.       — Ампутированные стопы — это вообще не шутки, — цокает он языком и специально подталкивает плечом и без того заведённого Кирилла, выводя его на эмоции. — Но и плакать мне, в отличие от тебя, не хочется.       — Дань, да не дрочи ты его! — приходится вмешаться мне, пока этот разговор не закончился дракой: Кириллу сейчас и так тошно, а у Разумовского в особенно напряжённые моменты напрочь слетают тормоза.       Я же вроде и чувствую облегчение, — не за себя только, а за этого хмурого то ли ребёнка, то ли мужчину, оскалившимся волком смотрящего на нас и всё же избежавшего участи стать убийцей, — но вместе с тем борюсь и с разочарованием. Всё было бы намного проще, быстрее и гуманнее, если бы те ублюдки сразу умерли.       — Какие же вы оба сложные, — выдыхает он с усмешкой, под цензурой которой остаются легко угадываемые мысли о том, как же мы его достали. Проблем от нас действительно столько, что даже казавшийся неиссякаемым авантюризм Данила сейчас на грани полного истощения. — Короче, все анализы и токсикологические пробы уже готовы, парни были пьяны и на наркотиках, это пройдёт как отягчающие обстоятельства. В снятых ими видео есть весь состав преступления и то, что писала твоя сестра, уже не будет иметь никакого значения для хода расследования, но если это где-то всплывёт, то говна на неё выльется немерено.       — Ты тоже считаешь, что она сама виновата? — странно, что у меня выходит спросить это так спокойно, буднично, когда внутри подрагивает и булькает, медленно вскипая, подсоленный гневом страх.       Надо бы сделать свои собственные выводы, но для этого ведь придётся прочитать и просмотреть всё то же самое, что уже успел изучить за прошедшие сутки Даня, а я просто не готов к столь глубокому погружению в личную жизнь своей сестры, опасаясь сразу после свернуть ей шею.       — Обижаешь, Глебушек. Мышление в стиле «недостаточное сопротивление означает согласие» обошло меня стороной даже в период подросткового спермотоксикоза. Но на практике родители обвиняемых готовы жертву вместе с говном сожрать, и тут у них, скажу честно, будет где разгуляться, поэтому нам особенно важно действовать на опережение. Вы пишете заявление, я подбрасываю телефоны в тот дом и проверяю, чтобы за это дело взялся подходящий следователь, и тогда нам не о чем беспокоиться.       — А если заявления не будет? — я медленно потираю подбородок, пытаясь избавиться от ощущения тонких заострённых крючков, впившихся под кожу вместе с обращёнными прямо на меня цепкими взглядами.       — Что значит «не будет»? — уточняет Данил тем тоном, в котором так и слышится естественное и искреннее «не пойти бы тебе на хуй».       — Диана не будет обращаться в полицию. Она делает вид, словно ничего не случилось. А родители… не уверен, что они решатся пойти против её желания.       — Заебись, — подытоживает он с нервной улыбкой и отбрасывает чёлку со лба, ненадолго сжав её между пальцами. — А в твоей семье есть кто-нибудь взрослый? Ну или хотя бы тот, кто за старшего?       — По-видимому я, — развожу руками, пытаясь совладать с чувством свербящих в горле истеричных смешков.       — Уговори её. Заставь. Подкупи. Давай, включи в себе несостоявшегося мента и сделай что угодно, лишь бы она просто написала ебучее заявление и мы могли дать толчок этому делу, не отсвечивая своими фамилиями. Иначе я бессилен, и наши овечки отправятся домой, весело позвякивая расслабившимися бубенцами.       Толку от моих покорных кивков никакого, разве что Разумовский немного успокаивается и набрасывается на вовремя принесённый официанткой омлет, демонстрируя завидный аппетит, пока мы с Киром довольствуемся каждый своей порцией чёрного кофе, — и его-то покачиваем в чашках то по часовой стрелке, то против, употребляя исключительно как местное успокоительное.       Я наблюдаю за ним, всё повышая и повышая ставки в ожидании момента, когда же сосредоточенное молчание прервётся весельем заказываемого им алкоголя, который, без сомнения, Кирилл бы уже не стал философски разглядывать, чуть покачивая в руках. А он наблюдает за мной, и собственную победу в первом раунде игры в гляделки отмечает синхронно приподнятыми ехидно бровью и уголком губ, подменяющими самодовольное «не дождёшься».       — Я вам не мешаю? — хмыкает Данил, отодвигая от себя пустую тарелку.       — Нет, — бормочет быстро Кирилл.       — Да, — соглашаюсь я, — нам очень нужно уединиться.       Разумовский подмигивает мне, картинно шепчет Киру что-то про возможность выбора и умелые нежные пальцы, а потом испаряется из кафе как по щелчку пальцев, оставив нам счёт за съеденный завтрак. Только я на несколько минут и вовсе забываю, зачем выгнал его, западая взглядом на паре совсем молоденьких девушек, сидящих у окна и обсуждающих что-то с активной жестикуляцией и заразительным звонким смехом.       Начинает сказываться длительное отсутствие нормального сна, и даже выпитый залпом кофе не помогает взбодриться. Меня затягивает в большой мыльный пузырь, приглушающий весёлый фон звуков, — ну один в один журчащее с подоконника на нашей кухне радио, — и лишающий картинку перед глазами привычной чёткости.       В фокусе остаются только незначительные, мелкие детали: прядь тёмно-русых волос на светлой шее незнакомки, вызывающе-красный на ногтях и колючий, жёсткий чёрный драп, небрежно брошенный на спинку стула.       Господи, как же я скучаю по Люсе.       — Спасибо за помощь, — произношу я осознанно и искренне, однако на Кира это не производит ровным счётом никакого впечатления. Он нехотя разворачивается ко мне лицом, оставляя в покое девушек, на которых мы оба какое-то время пялились слишком уж открыто, и лениво замечает:       — Ты это уже говорил.       — Когда у тебя встреча с Андреем?       — В конце следующей недели. Скажу ему то же самое, что Саше: ввязался в драку в клубе, — отмахивается он, не горя желанием обсуждать свои дела и будто совершенно забыв о том, что на кону стоит впервые реально появившийся шанс возглавить компанию отца.       И при всей неадекватности мышления Войцеховского-старшего, приходящего в какой-то подростковый восторг от каждой совершаемой сыном досадной ошибки, — вот уж что правда досадно, так это моя непосредственная вина почти в каждом подобном случае, — я бы всё равно не стал рассчитывать, что он так спокойно позволит сесть в кресло директора человеку с разбитым лицом.       — Кир, если в моих силах тебе чем-то помочь…       — Разве что разбросать вокруг моего дома бездомных котят и щеночков, чтобы хоть ненадолго переключить на них внимание Саши, — морщится он и, прежде чем я успеваю что-либо ответить, резко перескакивает на совершенно другую тему: — Ты не сможешь уговорить Диану?       — Не смогу, — соглашаюсь, не раздумывая, оставляя жалкое «но я попробую» при себе. Чтобы суметь хоть как-то воздействовать на неё, мне сначала необходимо будет нагнать десять впустую потраченных лет, на протяжении которых я делал всё от меня зависящее, чтобы сохранить между нами безопасное расстояние двух чужих друг другу людей.       Чёрт знает, как это можно будет исправить. Не то, что сейчас, а вообще когда-нибудь.       — И что собираешься делать?       — Мне нужно найти максимально похожую на неё девушку и уговорить выступить в роли пострадавшей.       — Глеб, ты совсем ебанулся? — готов поспорить, что в голосе Кирилла мелькает тонкая, слабо подрагивающая светлая нить надежды, которую я подцепляю и беспощадно выдёргиваю, посылая ему как никогда серьёзный и полный решимости взгляд.       — Я специально отослал Данила, чтобы этого не слышать.       — А здравый смысл ты отослал до или после него? — ёрничает он и трёт пальцами переносицу, часто моргая. Потом смотрит на меня, — раздражающе внимательно, испытующе, — и тихо чертыхается, видимо, только тогда окончательно осознав, что я не шучу. — Ты понимаешь, какой это риск?       — Более чем. Именно поэтому я не хочу, чтобы вы как-то в этом участвовали.       Кирилл упорно и безуспешно пытается вызнать у меня подробности задуманного, но каждый следующий поворот в тупик сопровождает новой вариацией фраз «ты спятил» или «это безумие», с которыми я и спорить-то не собираюсь.       Безумие. Абсолютное безумие и вместе с тем реальная возможность пусть и незаконно, но привлечь тех ублюдков к законному наказанию.       Так мы и расходимся, каждый на своём и со своим. Только вот ни обратная прогулка, — медленная и вдумчивая, — ни с порога обрушившиеся на меня слова-всхлипы матери никак не помогают отвлечься и хоть на мгновение потерять это ощущение тяжести и скованности в ладонях, словно непрестанно сжимающих гранату с уже сорванной чекой.       Сдержанность и выдержка. Сдержанность и выдержка.       Обхожу всю квартиру, в самом прямом смысле не находя себе места: стены моей комнаты давят как камера пыток, всё подкладывают мне исподтишка под ноги какие-то углы, ножки, вспухшие половицы, вынуждая запнуться и почти свалиться на опротивевшую кровать; коридор становится слишком узким, то и дело врезаясь мне в плечи; разносится подобно тикающему детонатору звук капающей из расшатавшегося крана в ванной воды; и бьёт, бьёт, бьёт до нокаута по нервам тишина на кухне, где пока ещё пустой петлёй свисает с подоконника светлый шнур выдернутого из розетки радиоприёмника.       Мерещится глухой стук, — то ли тяжёлая деревянная фигура коня в руках Альберта заняла новую клетку, то ли моя широкая поступь разлетается эхом, — а с фотографий в гостиной шлёт беззаботную широкую улыбку мальчик, на чьём плече ещё лежит крепкая ладонь отца.       Дверь в комнату Дианы больше не закрывается, и мне достаточно лишь слегка коснуться полотна кончиками пальцев, чтобы оно поддалось и качнулось вперёд, обнажая дыру на месте выкрученного мной ещё вчера замка. А дальше бы сделать шаг, два или все пять внутрь комнаты, но трескаются разом все шарниры, помогающие двигаться телу, и, чтобы удержаться в вертикальном положении, я обессилено облокачиваюсь о косяк и прислоняюсь к нему же лбом.       Она сидит на кровати, спиной упирается в стену. Запутавшиеся в фиолетовом пододеяльнике ноги свисают с краю, до сих пор спутавшиеся волосы свисают вниз по острым костлявым плечам, и свет от лежащего на коленях ноутбука пугающими цветными бликами скачет по её лицу.       Моменты заливистого закадрового смеха в сериале проходят мимо неё, не вызывая никаких эмоций, и только ступив на давно запретную, опасную территорию, я наконец вижу, что взгляд Дианы направлен в одну точку намного выше ноутбука.       Приютившаяся у неё под боком Бенджи дёргает ушами и взволнованно ёрзает с моим приближением, зарываясь глубже в постельное бельё и худощавую бледную ладонь, изредка почёсывающую её длинную шерсть. Становится почти обидно, и хочется заметить укоризненно: «Ну сама-то ты знаешь, что я и пальцем тебя не тронул, так чего теперь?!».       — Диан, — замешкавшись, я уже было опускаюсь рядом с ней, а потом подскакиваю и нервно расправляю уголок пододеяльника, пытаясь уместиться именно на нём. Собачий влажный нос тут же утыкается в тыльную сторону ладони, следом проходится по костяшкам слегка шершавый язык, вынуждая вздрогнуть и отшатнуться.       Моё появление остаётся без внимания, и как назло снова нет ни единой мысли, как начать давно необходимый нам обоим разговор.       Просто его стоило начинать лет так на девять раньше, Глеб.       — Мы хотим тебе помочь. Просто скажи, как.       Первую минуту молчания я всматриваюсь в её профиль и ловлю каждое движение, каждый вдох и выдох, искренне веря в то, что вот прямо сейчас она ответит. Что угодно, от правды до пожеланий свалить ко всем хуям из её личного пространства, комнаты, квартиры, жизни.       А ведь подобная наивность мне не по возрасту. Не по статусу. Не по количеству пуль, выпущенных в других людей.       Я окончательно перестаю ждать минут через пять. Набираю полную грудь воздуха, провожу ладонью по лицу, ощущая под пальцами покалывание проступившей после обеда щетины, и резко захлопываю ноутбук.       Пока мне никак не удаётся приноровиться и ухватиться за скользкий серебристый корпус, Бенджи начинает тихонько поскуливать и дёргаться, из-за чего всё происходящее приобретает очертания нелепой возни, хоть сама Диана продолжает сидеть неподвижно и даже дышит теперь будто через раз, вздрагивая единожды — от случайного прикосновения моей ладони к её голому колену.       — Что ты от меня хочешь? — вскидывается она в прежней своей манере, чем немало меня радует. Впрочем, радость как-то быстро утихает, когда я замечаю мертвецкую бледность лица и блеск глаз, наполнившихся слезами.       «Не надо бояться боли. Если больно — значит жив остался».       — Я понимаю, что тебе плохо…       — Мне хорошо! — в отчаянии выкрикивает она и скалится, искоса поглядывая на дверь и вместе со мной ожидая, когда же в комнату вломится или всполошённая мать, или Альберт, который рано или поздно должен бы вылезти из своей норы.       Ноутбук я ставлю ей на стол осторожно, чересчур медленно, опасаясь иначе просто грохнуть его о толстую накладку из стекла, — ещё один пережиток советского времени, вызывающий у мамы необъяснимо фанатичную любовь. Это чёртово стекло уже исцарапано и слегка помутнело, наверняка оставшись после меня или Карины, и предательски ездит из стороны в сторону, когда я пытаюсь бедром опереться о край стола, не желая возвращаться обратно на кровать.       Не то, чтобы я до сих пор боялся оставаться к ней так близко…       Но да, чёрт побери, я до сих пор этого боюсь. И приходится смотреть на собственную ладонь снова и снова, чтобы проверить, действительно ли на ней не появилось огромного ожогового волдыря в месте нашего случайного соприкосновения, ощущаемого очень чётко и остро.       — Поехали в полицию. Ты должна будешь просто подписать заявление и коротко дать показания. Озвучить их имена…       — Нет.       — Диан, пока ты не сделаешь этого, они не получат никакого наказания, — говорю с напором и, уловив ехидную усмешку уже начинающейся комедии «не понимаю, о чём идёт речь», добавляю сразу, без нежностей или попыток сгладить эффект: — За то, что тебя изнасиловали.       Расчёт оказывается верным хотя бы в том, что она не бросается спорить. Хватает воздух ртом и смотрит на меня широко распахнутыми глазами, будто действительно не может поверить в то, что я смог это сказать.       Или в то, что с ней смогло такое случиться?       — Не лезь в мою жизнь, — кажется, это должно было быть решительным и уверенным требованием, но получается тихий, бледный и прерывистый писк зверька, задушенного силком настолько, что сил осталось всего-то на парочку вдохов.       Шаг вперёд, шаг назад, нервный взмах руками. Я хочу обнять её, — правда, так сильно хочу, — но вместо этого заставляю себя оставаться на прежнем месте и покорно принимать наказание судьбы за всё совершённое когда-то.       «Не бойся! Я люблю тебя, Диана. Я очень тебя люблю!»       — Это моё, моё личное… моё дело, понятно?! — сбиваясь и останавливаясь бормочет она, всё крепче прижимая к себе повизгивающую беспокойно собаку.       — В нашей семье не бывает ничего личного, — вырывается из меня то, что зрело и вспухало не один год, — ты и сама это знаешь. По всему потопчутся вдоль и поперёк. Но чем быстрее ты согласишься заявить на них, тем быстрее всё закончится. И тебе станет легче, я обещаю, Диан.       — Отъебись от меня! Отъебитесь все от меня! — от её крика закладывает уши. Не от громкости — той чуть больше, чем в тонком голоске Бенджи, истерящей вместе со своей хозяйкой, — а от того надрывно-отчаянного, что невозможно прикрыть какой угодно грубостью.       И вместо того, чтобы дожать её, припереть к стенке словами и выпотрошить все эмоции наружу, пообещав потом сложить всё обратно и прошить надёжно, шовчик к шовчику, я выхожу из комнаты, прикрывая за собой дверь.       Потому что не могу, не могу и не хочу больше врать ей о том, что обязательно станет легче, стоит только пойти на поводу у взрослых дядек, ведущих собственную игру и преследующих цели успокоить свои внутренние вулканы, растекающиеся кипящей лавой страха.       Это мне нужно засадить тех парней, чтобы вздохнуть облегчённо: сохранил ебаные сдержанность и выдержку, а заодно доказал, что способен хоть на что-то, и уже давно не тот бессильный паренёк, прогибающийся перед судьбой до ломоты в хребте.       А что нужно ей? Как понять, что нужно ей?       Поджидающую в коридоре мать я обхожу стороной и стараюсь не злиться, когда она начинает семенить вслед за мной, заламывая руки и на повторе шепча моё имя.       Глеб, Глеб, Глебглебглеб…       Словно летят вниз, постукивая о выступы, мелкие камешки скорого неотвратимого оползня.       Только когда с губ её срывается задержавшееся на сутки «а если все узнают?», я разворачиваюсь, молча выставляю её за дверь и запираюсь на замок.       А стоит только дневному свету отступить в густую плотную тень, липнущую к изнанке окна, как мне звонит Кирилл.       — Не передумал?       — А ты уже сдал меня Разумовскому? — уточняю я, покачиваясь на стуле в медленно наполняющей комнату тьме и бесцельно пялясь в потолок, расчерченный крапинкой облысевших веток, изредка скребущих по карнизу.       — Собирайся, я выехал к тебе, — сообщает он вместо ответа и сразу же отключается, не оставляя возможности хоть слабо пискнуть о том, что с этим делом я собираюсь разбираться в одиночку.       Мной движет желание то ли мести, то ли справедливости, — как ни крути, два этих понятия взаимоисключают друг друга и никак не стыкуются в единой плоскости жизненных приоритетов, - а он просто сбегает от собственной жены, прикрываясь перед ней и самим собой утверждением, что одному мне не справиться. И мы вляпываемся в очень сомнительные дела, встречаемся с очень подозрительными людьми, посещаем очень отвратительные места, но, не сговариваясь, делаем вид, что всё нормально.       Только тлеют в пальцах бычки, и уже подташнивает от количества выкуренных за ночь сигарет, перебивающих на нашей одежде другие, более мерзкие запахи. И когда мы выходим из машины и мои пальцы рефлекторно касаются сунутого за пояс пистолета, а в его руках мелькает на мгновение металлическим бликом нож, скрываясь в кармане блеклой серой толстовки, я не удерживаюсь и снова шучу про то, что ему стоило бы смотреть меньше боевиков.       А у самого от волнения неизменно стягивает узлом внутренности, и тихое «иди на хуй, Измайлов» словно удачно заменяет традиционное «ни пуха».       Какое время, такие и герои, так ведь? Жаль, что это не про нас. Мы — лишь набранная по объявлению массовка, проходящая сквозь сменяющиеся декорации событий и не делающая ровным счётом ничего. Мы пустыми глазами наблюдаем за жизнью, — существованием, — обитателей самого глубокого социального дна, за мелькающими в обжитых недостроях косяками мелких рыбёшек и косяками в их детских пальцах, за разложением людей, уже и на людей-то не похожих. Мы выбираемся из притонов на морозный воздух и курим, прикидываясь, будто всё это не настоящее, хотя оба знаем обратное.       Какое время, такие и герои. Герои найдутся — приедут на окраины спасать и карать. Они не будут смотреть в растоптанный ногами и разъезженный шинами снег и снова, снова, снова прокручивать в мыслях тот факт, что никто так и не спросил у двух взрослых мужчин, зачем им нужна несовершеннолетняя девочка.       Только цену. Цену.       Потому что настоящие герои ищут возможности, а мы — оправдания. И каждый непременно находит своё, стоит лишь постараться.       — Кто держит эти гадюшники? — лишь однажды спрашивает у меня Кирилл, разглядывая в разбитом окне силуэты наблюдающих за нами подростков. У них горят в импровизированном костре какие-то тряпки, источающие едкий тёмный дым, а у нас горят, расстелившись по земле широким клином, противотуманные фары дорогого автомобиля, и наши напрочь гнилые миры стремительно расслаиваются, слегка соприкоснувшись.       — Депутаты. Бизнесмены. МВД. ФСБ, — перечисляю отрывисто, пока он не отбрасывает сигарету, скривившись, и не сбегает от реальности в салон своей машины.       Оправдания. У всех нас найдутся оправдания, чтобы просто отвернуться и уехать от этих толпящихся у окна, неестественно вытянутых игрой света гиблых душ.       Пока по ночам я пользуюсь неожиданным стремлением младшего Войцеховского окунуться с головой во всю грязь, что только можно отыскать в столице, днём продолжаю ходить к Диане, чтобы спустя пять-десять-пятнадцать минут пулей вылететь из её комнаты под аккомпанемент перемежающихся с матами и слезами криков.       Наверное, мне просто нужно это неправильное «как раньше», чтобы не свихнуться в собственном доме, превратившемся в темницу для обречённых на вечное заточение узников. Нужны хоть какие-то вспышки злости, отчаяния, надежды, — попеременно или всего сразу, — чтобы проверить, не стухли ли уже мы заживо.       Так и получается: есть боль — есть жизнь.       Я не питаю глупых иллюзий о том, что смогу её переубедить, — не в том состоянии, когда с дикой и нездоровой улыбкой Диана цедит сквозь зубы, что сама этого хотела. И не надеюсь ни на помощь матери, вслед за нами выпавшей в позицию растерянного и испуганного ребёнка, ни на влияние прежде рассудительного Альберта, на четвёртый день перервавшего затворничество, но вслед за дочерью сделавшего вид, что ничего не произошло.       Приходится отгонять от себя злостные мысли о том, что когда-то я видел в этом человеке пример для подражания. Он поседел, постарел, сник и обмяк, из подвижной гибкой влажной глины превратившись в пересушенную на палящем солнце нескладную фигурку, рассыпающуюся постепенно. Каждый выносит горе как может, и каждый казавшийся недостижимым идеал рано или поздно становится только стариком, уже пытающимся уцепиться за костлявую пятерню кружащей рядом смерти.       С моим отцом случилось то же самое. В конце концов он оказался просто человеком.       На меня ложится всё, от поисков подставной Дианы до просьб к Диане настоящей поговорить с психологом, в ответ на которые она только смеётся истерично или, напротив, смотрит на меня в упор, прошибая завёрнутым в стальную оболочку «зачем?». Я отрубаю ей интернет, не отдаю привезённый Разумовским телефон, дважды пробую по диагонали изучить всю её переписку с «парнем», но не выдерживаю и закрываю, так и не найдя компромисс с ощущением брезгливости.       К самому себе, естественно. К новым оправданиям — что мне нужно это знать, хотя на самом деле уже не нужно и не важно.       Но самым утомительным становится убедить маму в необходимости забрать документы из школы. Чем меньше контактов у Дианы будет с окружающими, тем меньше наши риски, а знай я раньше хоть треть правды о взаимоотношениях сестры с одноклассниками и учителями, то уже давно бы настоял на её переводе в любое другое место с меньшим количеством уникальных преимуществ и большим вниманием к здоровой психологической атмосфере внутри коллектива.       — Но сейчас ведь середина учебного года, Глеб! — хватается за голову мать и принимается метаться кругами по кухне, отчего в глазах у меня противно рябит. Всю неделю она демонстративно носит чёрный и заплетает тугую косу, но стоит ей набросить на себя рябиново-красный фартук, и всё равно начинает выглядеть непозволительно роскошно. — А как же аттестат? Оценки…       — Ну да, несколько троек в полугодии это определённо то, что поставит окончательный крест на её будущем.       — Глеб, Глеб, ну почему ты такой?! Что я тебе сделала? — хнычет мама, грациозно пристраиваясь на самый краешек стула и складывая ладони на коленях.       И мне хочется рявкнуть раздражённое «ничего», или ехидное «родила меня», или усталое «дайте мне жить своей собственной жизнью», но в итоге не получается даже закатить глаза. Потому что там, на плечах, появляется давно забытая тяжесть огромных грубых ладоней отца, словно рывком выдёргивающих меня из этого засасывающего болота безграничной жалости к самому себе.       Сдержанность. И. Выдержка.       — Просто пойди мне навстречу. Ладно, мам?       Я сдаюсь на девятый день. И девять — это очень, очень много. Это чертова бездна, в которой я падал без остановки, лишённый крыльев за спиной и спасительного тепла в сердце.       А Люся сжимает мою руку обеими ладонями и поглаживает большим пальцем костяшки, одну за другой, и в глазах её идёт тот беспечный то ли тёмно-серый, то ли тёмно-синий ливень наконец подошедшего к концу штормового предупреждения.       — Люсь, возьми ключи от квартиры. У твоей сестры и для двоих-то слишком тесно, а я… не знаю, как долго мне ещё придётся задержаться у родителей, — свободной рукой я уже тянусь к связке в кармане джинсов, когда она дёргается и яростно крутит головой.       — Не надо, Глеб! Мне нечего там делать без тебя, — мимолётная улыбка касается лица и быстро теряется в всполохе тёмных кудрей, подпрыгнувших в воздухе и рассыпавшихся по моему запястью, пока лбом она упирается в до сих пор крепко сжатую ладонь. И говорит тихонько, протягивая «р» низкой вибрацией сквозь всё моё тело: — Я переехала жить к бабушке. Надо было сделать это уже давно, тем более новость о моём разводе она восприняла вполне сдержанно.       — Почему ты ничего не сказала мне?       — Решила, что лучше сообщить об этом лично. Я знаю, что ты хотел бы, чтобы я осталась у тебя. Но не сейчас… — она поднимает голову и упирается в меня настороженным, просящим взглядом. — Сейчас каждому из нас в первую очередь нужно разобраться со своей жизнью.       — Мне тошно от того, что пока я могу предложить тебе только бегать ко мне на вот такие убогие свиданки, — киваю на фарфоровый чайник, безразлично сдвинутый на самый край стола сразу же, как его принесла официантка, и окидываю беглым взглядом переполненное под вечер помещение кафе.       Когда мы были здесь с Кириллом и Даней, даже дышалось намного легче. Сейчас же приходится понижать голос до шёпота, напрочь смазывающего все играющие в нём оттенки чувств, и останавливать слова, не предназначающиеся для чужих случайных ушей.       Я люблю тебя. Люблю, люблю, люблю.       — Мне нравится подобная перспектива. Никогда прежде не бегала на свиданки, — замечает она с улыбкой и тут же смущённо стихает, остаётся балансировать на тонкой грани тех тем, которые до сих пор пытается не затрагивать при мне.       И я который раз открываю рот, чтобы сказать уверенно, что мне плевать на то прошлое, что было у них с Юрой, если будущее будет всецело принадлежать мне одному. Но покалывает противно под рёбрами, — то ли застарелая ревность, то ли закостеневшая за годы обида, то ли отрастившая защитные шипы тоска, — и вместо нужных слов рассудительной позиции взрослого мужчины на языке пощипывает острое «только не оставляй меня».       Чем больше я узнаю и вспоминаю об их отношениях, — ох уж эти приступы полуночного полусонного мазохизма, подбрасывающие пропитанными ядом подачками все когда-либо оброненные Юрой плотно-пошлые намёки, — тем чаще сравниваю. И никогда в свою пользу.       — Как ты, Глеб? — спрашивает она, мягко и плавно возвращая меня к течению реального времени.       — Диана днём остригла волосы. Совсем коротко и как попало — достала где-то затупившиеся старые маникюрные ножницы. Когда мать обнаружила её за этим занятием, то так визжала, что у меня чуть сердце не остановилось, — наверное, слыша прохладу моего голоса не так-то легко поверить в смысл всех произносимых слов, но последние дни просто дожали меня, выдавив все эмоции как скудные капли воды из чуть влажной тряпки.       И даже сейчас, чуть пошевелив пальцами, я чувствую проскальзывающие под ними длинные пряди, вырывающиеся и юркими чёрными змеями расползающиеся по моей одежде, по мебели, по полу, — вообще повсюду вместо того, чтобы отправиться в мусорку.       Но взрослый мальчик Глеб Измайлов не боится встретиться со своими детскими кошмарами. А если и боится, то никому об этом не скажет.       — Это не хорошо, но… нормально, ожидаемо и естественно. Она пытается воплотить болезненно испытываемые и до конца непонятные внутренние изменения во что-то внешнее, материально ощутимое, видимое, — поясняет Люся. — И всё же, как ты, Глеб?       — Ну со мной-то ничего не случилось.       — Это не значит, что ты ничего не чувствуешь, — она не отпускает меня. Держит взглядом глаза в глаза, тёплым весенним дождём по промёрзшей за зиму земле, держит такими поразительно хрупкими ладонями, сжимающими всё крепче, приносящими тепла — всё больше. И касается мягкими, сухими губами костяшек, одну за другой, впечатывая прикосновения своих же пальцев глубоко под кожу.       Мне хочется рассказать ей всё. Так честно, что страхом парализует тело. Так много, что признания застревают в горле и душат. Так грязно, что не смыть даже новым многолетним штормом.       Насколько бы идеальной мне не казалась эта женщина, и она не сможет вынести всю правду обо мне. Я сам не могу.       В конце концов все мы просто люди.       И в такой момент, — предоткровения, падения последних бастионов, перепутья жизненных дорог, — как обычно вмешивается судьба. Звякает нежной трелью телефона и пришибает меня всего тремя буквами на экране.       Ю_р_а.       — Извини, я сейчас, — бросаю Люсе, резко подорвавшись с места, и выбегаю из кафе, наплевав на верхнюю одежду. А на улице отчего-то воровато озираюсь по сторонам, ожидая увидеть некогда бывшего друга с болезненной ухмылкой на губах и кислотой презрения, которую следовало бы выплеснуть мне в лицо.       — Нужна твоя помощь. Завтра с самого утра, — начинает он без предисловий, не дожидаясь и тревожного, испуганно дрожащего «алло».       Пауза. Мне необходима пауза, чтобы сделать глубокий вдох и быстрый выдох. Чтобы успокоить разошедшееся от тревоги сердце и прикрыть глаза, убедившись, что его здесь нет. Чтобы сделать выбор в пользу себя, несмотря на скребущее по животу и крутящееся под ногами чувство вины, проминающее хрустящий снег. Чтобы обернуться и уловить сквозь огромное окно кафе самый родной и любимый силуэт, дающий силы цепляться за шанс хоть чего-то светлого и настоящего в своём будущем.       — Юр, я не могу, — говорю решительно, тут же добавляя: — Проблемы в семье.       — Ясно, — хмыкает он злобно, а потом произносит всего одну фразу и сбрасывает звонок, оставляя меня с короткими гудками и ощущением, словно ещё что-то треснуло и развалилось в моих руках.       Я возвращаюсь к Люсе и стараюсь не думать об этом. Вычеркнуть три слова из своей памяти, списать всё на чертовски плохую сотовую связь или громкий гудок проезжавшего мимо автомобиля, которые не позволили бы мне расслышать его как следует.       И я чувствую себя предателем. Для него — уже очень давно. Для неё — прямо сейчас, когда сажусь за стол и поспешно тянусь к теплу изящных ладоней, не собираясь ничего говорить.       Она нужна мне. Она слишком мне нужна.       — Это был Юра? — спрашивает осторожно, начиная снова нежно поглаживать мою руку. А я — принимаю. Принимаю эту ласку, принимаю её заботу, жадно впитываю в себя всё то незаслуженно подаренное ею, что теперь выжигает вены и яростно отторгается организмом.       — Да. Он.       — Что у него за проблемы, Глеб? Ты весь побелел, — мне бы радоваться тому, как складно у неё получилось придумать объяснение всему происходящему: бери и пользуйся. Только давит, бетонной плитой поверх распластанного беспомощно тела давит её взгляд.       Она доверяет мне. А я?       — Судя по тому, сколько денег у него появилось, это что-то серьёзное…       — Не важно, Люсь. Все наши чем-то занимаются, — перебиваю я, и тут же заигравшая из её сумки весёленькая песня на французском заставляет нас обоих вздрогнуть, и притягивает к себе внимание страхом, подозрением, первобытным ужасом постучавшейся в двери беды.       Первое, чего я хочу, — схватить её и прижать к себе. Орать громко «не отдам!», шептать судорожно «ты обещала быть со мной, помнишь?», проклинать каждого существующего кроме нас человека в этом мире.       А второе — не испытывать ни одного из тех желаний, на смену которым придёт стыд.       Сдержанность и выдержка, Глеб.       Ты не сможешь её удержать. Он уже пытался — и не вышло.       — Люсь, ответь ему, — произношу я, всё ещё холодными с улицы ладонями прикрывая лицо. — У него мать умерла.